Geum.ru

Азования и науки кыргызской республики II том "зачем нам чужая земля " русское литературное зарубежье хрестоматия учебник. Материалы. Бишкек 2011



СодержаниеВ одном доме жили цыгане: мать, отец и брат с сестро
Подобный материал:

1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   88 ребёнок, вы ещё с ним наплачетесь, до ста двадцати. Ты ему да, он тебе нет, ты ему чёрное, он тебе белое, всё аф цулдхес, настоящий цулбхешник, до ста двадцати!), а свеженовобрачные Лилька с Перманентом жили тогда за трескучей китайской ширмой на Мориса Тореза, так что в Некрасовские бани неподалёку от Мальцевского рынка (Бешменчики говорят наоборот) по маминой просьбе свёл меня наш балтфлотский снабженец дядя Яков Бравоживотовский, поднаехавший как раз с Жидятина за гвоздями, горбыльком и штакетником. Я плакал и не хотел в мыльную, не говоря уже о парнбй, прикрывался шайкой из синевато-радужной жести и боялся красных полужидких мужчин с прилипшими к костистым плечам листьями. Ты, брат, не просто сачок, ты даже не сак! — ты, брат, целый Сак! — восклицал дядя Яков, почёсывая длинный морщинистый и путано-волосатый мешочек, где, как в бильярдной лузе, тесно и косо лежали его яйца. В результате он махнул на меня рукой с расплывшимся неравнолапым якорем пониже сгиба и ушёл париться, звякая о кафель привязанным к лодыжке номерком от одёжного ящика, будто он не моряк, а кавалерист, — а я остался в переодевалке с шайкой, прислонённой к сраму. Мама и набежавшая с Мориса Тореза Лилька полночи потом на дядю Якова (он же тем временем со всасывающим свистом давил в гостиной четыреста восемьдесят на вислом брезенте гостевой раскладушки) ругательски, но приглушённо ругались и в четыре руки перемывали моё сонное недомытое тело. С тела вода, с мальчика. худоба, сказала мама и почему-то заплакала. Вот поэтому дядя Яков, сколько его ни упрашивал поддержанный двоюродной бабушкой Цилей Перманент, никогда не берёт меня к себе на базу ВМФ мыться — говорит, что такой плаксивый жидовский ребёнок, как я, опозорит его перед всем офицерским корпусом. Бабушка Циля считает, что у них там, в офицерской бане, происходит полнейший Содом и Томорра, пьяное безобразие и моральное разложение, сплошной упадок.Римской Империи, и что из-за этого он меня не берёт, а не почему-нибудь. Лилька только улыбается и походя щекочется.

Как должны быть счастливы те, у кого день-рожденье приходится на последнее воскресенье июля, на День Военно-Морского Флота! Прибрежные скалы начищены до медного сияния, осока наточена до окончательного блеска, камыши умыты и расчёсаны на косой пробор, корабли опутаны флажками и фонариками наподобие новогодних ёлок, оркестр в парадной форме стоит день- деньской на плацу военморгородка и безостановочно бацает «На сопках Маньчжурии», «Амурские волны» и «День Победы порохом пропах» — песню про пах, как шутит дядя Яков. Матросы в хрустящей одежде сходят на берег и — открывши сто Америку чеканя шаг, поворачивая напряжённые лица направо — маршируют мимо пакгауза (во дворе никого, один только Яшка хозяйский: сидит перед летней кухней в ушанке и ватнике, несмотря на июльское солнце, и в лётных очках, смотря на июльское солнце — запрокинутый, ловит ртом фигурно проеденные кружки «деликатесной»; перед сортиром ходит, потупясь, курица; пузырясь, мокнет бельё в тазике у входных дверей; на подоконнике кухни лениво передувается стрельчатым полушарием Лилькина книжка «Моя жизнь в искусстве», туда-сюда-обратно). А дальше — «по команде вольно»: болотом, оскользаясь на новенькой, химически пахнущей свежеоскальпированным деревом гати — в своих бескозырках и белых рубашках с прямоугольными отложными воротничками (у старослужащих на брюках надставлен размашистый клёш) схожие все как один с моей фотокарточкой пятилетнего возраста, сделанной в фирменном детском фотоателье на улице Некрасова, — сегодня для них в клубе Балтфлота праздничным сеансом «В джазе только девушки». А после сеанса — махаловка с погранцами, уже поджидающими у выхода; они всегда махаются, как встретятся, поскольку никак не могут согласиться друг с другом в вопросе про Мерилин Монро, кто она: «королёк» или «сиповка». Моряки стеной стоят за первое, пограничники — за второе, и получается стенка на стенку. У всех срочнослужащих (кроме на судах вахтенных и заступивших в караул на кордоне) этим вечером полная свобода до отбоя — офицеры не только что с нашей заставы, но и с четырёх застав, то есть со всего погранотряда, приглашены по окончании торжественного митинга на базе ВМФ в финскую баню, а сверхсрочный контингент — старшины, прапоры и мичманй — спервоначала гуляет медленно вдоль моря с толстыми жёнами, одетыми в платья из разноцветного гонконгского шёлка, которым тайно торгует китаец Цыпун (из-за валунов завистливо смотрят цыганки, поверх множества пёстрых юбок у них — редкие верёвочные шали), а как стемнеет, идут на плац — степенно вальсировать в мелькающей темноте. Без секунды полночь сутулый мичман Пун Цы, оставшийся вне бани за старшего по званию и давно уже стоящий на пирсе к берегу спиной, задумчиво встряхивая бёдрами, резко обернётся, поднимет над своею слегка скособоченной головой правую руку с пистолетом системы Макарова (левая — ещё копается в тугоухой флотской ширинке) и на краю внезапной тишины оглушительно прошепчет замолкшему оркестру и остановившимся парам: Я депутат Балтики — я в неё ссал! И — фейерверк. ...А чего такое бывает в ночь с шестого на седьмое апреля, сегодня?! Практически ничего, гурништмит ништ, как выражаются двоюродные бабушки Циля, Фира и Бася, Бешменчики, Муслим Магомаев, изобретатель девственной плевы профессор Мечников и даже дядя Яков Бравоживотовский, хоть он и русский офицер, интендант второго ранга, военный интеллигент, — словом, все евреи, за исключением лйтваков, у которых бы получалось горнит мит нит, что без плотной и мягкой, хорошо облегающей язык буквы «ш» совершенно не звучит; поэтому они молчат.

«Нет, Лилькин, как-то у меня сегодня на сердце неспокойно: уже апрель, а идеологического пленума нет как нет, консерваторы в Политбюро проталкивают Романова, а тут ещё эти, аборигены сиволапые: устроят ещё нам, не дай Бог, какое-нибудь тут дело Бейлиса-Шмейлиса, а заодно, может, ещё и Дрейфуса-Шмейфуса — ...твоим дяде Якову с бабушкой Цилей!» Его ладонь, лежавшая на белом лилькином животе, вдоль нижней выпятившейся складки (большой палец с удлинённым полированным ногтем заложен в крутой заворот пупка), ползком высвобождается из- под резинки рифлёных рейтуз и с нажимом переносится к лоснящемуся узковыпуклому лбу. Марианна Яковлевна с петербургским акцентом рассказывала Бешменчикам про этот лоб ещё на свадебном банкете в ресторане «Москва» на углу Невского и Владимирского проспектов, над кафетерием «Сайгон», напротив Соловьёвского гастронома: У нашего Янечки с раннего ешчё детства замечался такой пытливый ум, такой пытливый ум... — вы не поверите, товаришчи: он ешчё в пятом классе все мои спецьяльные книжки от корочки до корочки прочёл, мы с мужем думали даже, быть ему знаменитым гинекологом Но гуманитарный уклон победил — это в Марика... Ну, не в деньгах. счастье... Лилька с сочувственно-серьёзным лицом подхлопывает пару раз глазами наверх, потом съезжает (в два вывинчивающих вращения таза) со вздрагивающих перманентовских коленей. Переваливаясь с бедра на бедро, подтаскивает кверху рейтузы, застёгивает на халате три нижние пуговки спереди, с хлопчатым треском одёргивается и — назад, к стакану в броненосном подстаканнике с гербами и бляхами, допивать остылый чаёчек и заедать его мелко-звёздчато обкусанным бутербродом с сулугуни. Перманент же не оставляет одною рукой продольно натирать себе лоб, другою — поперечно задёргивать на «техасах» заевшую молнию и при этом вглядываться в заоконную электрическую продресь. «Весь вопрос в том, какую позицию займёт Громыко!» Снова шаги наверху; заглушённый женский голос — это наверняка одна из сестёр: то ли поёт чего-то, то ли ругается.

Великую мерилиновскую махаловку прошлого лета я наблюдал с бетонной крыши «Культтоваров. Продуктов. Керосина», совместно с местными, аборигенскими, пацанами и пацанками; их атаман Вовка Субботин — коломенская верста с физиономией вяземского пряника — брал по пятнарику с рыла за вход, точнее, за всход по приставной лесенке, принесённой им из родительского сарая. Взрослые посельчане располагались на ящиках внизу; — женщины (особенно же выходная продавщица Верка, которая по этому случаю причепурилась, какшалава болели за моряков, а мужчины симпатизировали пограничникам. Священник отец Георгий в свеженаглаженной встопорщенной рясе помахивал рукой в дверях церкви и, добродушно улыбаясь, говорил кому-то вовнутрь: Глянь, Семёновна, какие орлы, а? чудо-богатыри-то какие, спаси их Господь и сохрани на суше и на море! Пустырь между церковью и ларьком заняли полукружьем мужские цыгане, все от мала до велика в одинаковых бурых пиджаках в косую полоску и в огромных морщинистых сапогах, ослепительно начищенных самодельной ваксой. Целый их табор, словленный в семьдесят пятом или шестом году на Выборгском горвокзале, был тогда оброён во вторую шестиэтажку зашлагбаумного посёлка, с целью поголовного перевода на осёдлость, но через пару лет, после того, как они, оснастив телеги полозьями и оклеив копыта коней наждачной бумагой, попытались по льду залива заблудиться в Финляндию, их переместили подальше от госграницы, в показательный пушсовхоз «Первомайский». Цыган устроили работать в обдирные цеха, а цыганок — на малое подсобное предприятие по пошиву прозодежды. Все в посёлке сперва изумлялись, что их за такие дела отправили не в Коми АССР, а в «Первомайский», но потом пришли к заключению, что власти испугались ЮНЕСКО, в которое цыгане, как известно, чуть что, сразу пишут жалобы, выставляясь обиженным нацменьшинством. В погранзону они, тем не менее, регулярно приходят по выходным и праздничным дням, хотя пропусков их, конечно, и лишили, — продают офицерским и сверхсрочным жёнам меха и кожи, мягкую рухлядь, как исторически говорит Перманент, и подковывают трёх своих пожилых лошадей (каурую, просто бурую и бурую в сивых от старости яблоках) у трёх пожилых сестёр Жидята за летней кухней. За трёху. Когда бело-сине-чёрное смешалось перед колоннадой клуба Балтфлота с защитно-зелёным и всё восклубилось позолоченно-серым, цыганские мужики разом хлопнули себя по голенищам кожаными кнутиками, а мужские цыганята перекатили из одной щеки в другую колоссальные куски твердокаменной массы, которая ломом продаётся в ларьке «Культтовары. Продукты. Керосин» и называется обиходно «цыганский шоколад». Победили, конечно же, моряки, потому что все пограничные собаки были в наряде или, положив, как львы, морду на лапы, отсыпались в своих огороженных колючей проволокой будочках, но Яшке Кицлеру досталось-таки от ярого во гневе Макарычева будь здоров не кашляй. Здоровее, наевшись свежего асфальту, Кицлер не сделался, но и не откинул, как ожидалось в публике, копыта, коньки и салазки, а, догнав уходящего ефрейтора, с криком морякрребёнка не обидит! — заехал ему по спине пряжкой намотанного на запястье ремня. Макарычев удивлённо обернулся, но оборзевший Яшка уже обогнул его и бежал далеко впереди по улице имени XXIV съезда, без следа растворяясь в начинающихся сразу же за фонарём ясных июльских сумерках. Ефрейтор рванул было вослед, но поехал подошвой по одному из нескольких уже несколько зачерствевших конских яблок (они выпали, зеленые, двумя часами раньше из-под фонтанно вздутого хвоста одной очень старой цыганской лошади по имени Вильгельмина Семёновна), едва-едва что удержался на ногах и остановился, взмахивая и расшаркиваясь, как птичка. Вокруг лежали вповалку тела его заставских товарищей, на телах сидели верхом победоносные балтийцы и казали козу офингаленным погранцовским глазам. Пыль медленно оседала, переслоённая с закатом. Велика Россия, а наступить некуда! сказал Макарычев, уравновесясь, и плюнул. Позже они с Кицлером через парламентёров сошлись на том, что под макарычевской левой лопаткой по следу от пряжки будет бесплатно нататуирован якорь (первый в кицлеровской практике равнолапый) и тем окончательно скреплено перемирие.

А, может, малого этого какие-нибудь цыгане украли? Почему никто не думает на цыган? — цыгане часто воруют детей, всем такое известно: воспитывают их у себя в своих цыганских идеалах, а потом посылают на улицу гадать и побираться. На Финляндском вокзале (Пуся-Пустынников, тренируя словарный запас для зоны и химии, называет его по фене финбаном,), от выхода из метро «Площадь Ленина» до выборгской электрички, Лилька всегда держит меня влажно и цепко за руку, чтоб не украли цыганки, — они там по перрону так и шастают, болтая внутри полурасстёгнутых кофт длинными тёмно-жёлтыми грудями, на которых гроздьями висят прикусившиеся цыганские, а может, и ворованные младенцы. Лилька почти бежит вдоль поезда, почти не сгибая колен, будто занимается «спортивной ходьбой» — бёдра, наподобие маятника, быстро перемещаются из стороны в сторону; голова с полуоткрытым красным ртом откинута назад, на середине беловолосого облачка, там, где чёрное начало корней — плоская круглая шапка с закинутой наверх светло- зелёной сеточкой. Я отстаю с её рукой, оглядываюсь. Сзади подпрыгивает Перманент с чемоданами, стучащими о перрон. Конечно, курьерский поезд Москва—Хельсинки довёз бы нас до Жидятина раза в два скорее любых электричек, но он поблизости от запретзон не останавливается, поскольку возит шпионов и диверсантов. Да и билеты дброги. Когда мы с мамой и отчимом ездили плацкартным в Одессу к двоюродной бабушке Басе, я всё время думал, почему у поезда изнутри звук дробный, а снаружи сплошной и почему он, в какую бы сторону ни ехать, всегда едет в одну и ту же сторону. Это одна из вещей, какие я решу и опишу, когда вырасту. Ещё я напишу по книжке про жизнь каждой из двоюродных бабушек — и живых, и которые уже умерли, и отдельно — про родную бабушку Эсю, мамину маму, которую в сорок восьмом или девятом году алкоголики- хулиганы-черносотенцы выкинули из двадцать восьмого трамвая на углу Невского и Владимирского проспектов, рядом с Соловьёвским гастрономом, напротив ресторана «Москва» — двоюродная бабушка Фира водила меня по секрету от мамы и отчима смотреть на место, где раскололась Эсина голова; теперь я всегда боюсь на него наступить, когда прохожу мимо. Надо будет только дать им всем другие имена и отчества, какие-нибудь русские, потому что Бешменчики говорят, что про евреев нельзя печатать книжки без особого разрешения ЦК КПСС, иначе могут получиться погромы.

Когда закончилась великая мерилиновская махаловка прошлого лета, победители ушли со знакомыми девушками гулять в леса (МИЛЛИОН, МИЛЛИОН, МИЛЛИОН АЛЫХ РОЗ, разъединяясь, расстраиваясь и затихая, долетало оттуда), а побеждённые стали рапидом подыматься с земли и обстукиваться по коленям пилотками. Цыгане уселись в телеги и, чмокая, уехали (цыганки ихние, нагадавшие расширенному женсовету «свидание в казённом доме» и «червонного вальта в марьяжной постели» и за- бомбившие туда же массу мягкой рухляди, в основном артикулов «кролик бытовой» и «нутрия улучшенная», давным-давно уже, поджидаючи своих мужей, сыновей и братьев, сидели с мешками денег на левой обочине выборгского шоссе). Поселковые мужики из-под ларька было зарычали приглашающе и болтанули на дне длинногорлых фугасов вспенёнными опивками «Агдама», но тут — откуда ни возьмись, как сивка-бурка, вещая каурка— в простыне и очках, подвзбрыкивая на камешках и травяных остьях костистыми когтистыми ступнями, прискакал старший лейтенант Чутьчев, распаренный замполит погранзаставы, и с криком стройссь стал выводить подразделение из посёлка. Осиротевшие мужики в последний раз заглотнули, как затрубили, нежно поставили пустые флаконы в проложенные сеном гнёздышки приларёчных ящиков и тоже стали разбредаться кто куда, поддержанные жёнами, у кого были. Только продавщица Верка осталась сидеть перед ларьком, интересуясь, не нарисуется ли капитан первого ранга Черезов, да аборигенские пацаны и пацанки по приставной лесенке по- слезали с крыши, чтобы карманными фонариками высветить на поле боя форменные кокарды, пуговицы, погоны и чего там ещё им могло обломиться по их фарцовой надобности. Зубы... А я спуститься не успел, так как Вовка Субботин улыбаясь убрал лестницу и куда-то понёс. Старший лейтенант Чутьчев выстроил погранцов парами, зашёл, прихрамывая, с заду и скомандовал «шагом — марш». Подразделение в разнобой топнуло, охнуло и в пронизанном закатом облаке встало. Самый маленький боец, замыкающий Дима Выгодман, полутораметровый без кепки еврей из Кутаиси, обернулся и спросил с лёгким грузинским акцентом: Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? — Обращайтесь, покорно разрешил Чутьчев, ещё плотнее заволакиваясь простынёй. — Мы тут, товарищ старший лейтенант, интересуемся с ребятами, а правда, что американские спецслужбы Мерилинку нашу Монриху замочили на хер? — Правда, сказал дрожащий от перепада температур замполит. — Такую блондинку?возмутился Дима Выгодман, сам беленький и хилый, но видящий себя толстым черноусым грузином: А как, товарищ старший лейтенант, как они её? — Как-как,.. — молча!...Отравленной клизмой, ёбтытъ! навзрыд рявкнул старшой (тоже беленький и хилый, но на данный момент не видящий себя никем, кроме как полуголым замполитом, мечтающим о немедленном возвращении в военно-морскую финско- римскую баню, где за истёкшее время мог запросто кончиться четырёхзвёздочный молдавский коньяк «Белый аист»). Он взмахнул свободной от фибульной службы рукой и усугубил на «бегом — марш». Пограничники, прихрамывая, убежали. Солнце зашло за Хельсинки, но неглубоко, и сразу же изготовилось ко скорому всходу, к возвращению к нам, в Советский Союз. А я кружил и кружил по крыше ларька, подпрыгивал, вытягивал шею и не решался позвать на помощь Верку, так как не знал её отчества. И ещё отец Георгий сидел на ступеньках, докуривая третью папиросу. Он курит «Любительские», кисленькие. При каждой затяжке с папиросина кончика как из душа сыпались искры на его сведённые по- женски колени. Пацаны и пацанки с фонариками поползали, пересекаясь и сливаясь лучами, но скоро у них сели батарейки и они пошли к себе домой в шестиэтажки: вечерять кефиром со смуглым вчерашним бубликом и глядеть из кухонных окон на меня, смутно бегающего над Веркиным ларьком — в призматические бинокли, раздвижные подзорные трубы и свинченные артиллерийские прицелы. Ночь была хотя и белая, но уже ночь. Лилька наверняка злится и волнуется, не зная куда бежать — в баню за приглашённым по дяди Якова протекции Перманентом или за мной в посёлок. Чья-то сгорбленная тень неслышимо вытиснулась на четвереньках из дверей церкви, осторожно проползла, притискивая что- то к груди подбородком, за спиной отца Георгия и, кувыркнувшись с крыльца вбок, исчезла в серебряном вереске, качающемся полувокруг церкви на бледном лунном ветру. Неужели же малой? Нет, не может быть! сейчас все они должны, как всегда, быть дома — в пакгаузе, у себя наверху, — скрипеть и шуршать там, что-то неразборчивое петь, непонятное разговаривать. Я тихонько крикнул: Спасите. Отец Георгий оглянулся, освещая себе затяжкой, но позади уже ничего не было, кроме глубоко чернеющей входом церкви. Внизу хрипло засмеялась Верка. ...А может, он съел смертельную жевачку, которую иностранцы дают нашим детям? По виду как настоящая жевачка, в упаковке и всё, а внутри спрессованная стекломасса, в кровь раздирающая внутренность рта. Мельчайшие стеклянные осколки впиваются в дёсны и начинают незаметно двигаться к сердцу по артериям и венам. Когда первый осколочек впивается в сердце, ребёнок в страшных корчах-судоргах умирает. Может, малой лежит сейчас где-нибудь в сугробе у шоссе и всё его сердце, будто изморозью, запорошено измельчённым стеклом, а мы его тут ищем как ненормальные! Сперва надо удостовериться: если где-нибудь на обёртке пласта мельчайшими буквами написано «ССД», что значит «смерть советским детям», то эту жевачку жевать нельзя! Перед моими закрытыми глазами мельтешат на чёрной подложке частые сверкающие точки, кружатся, замедляются, расплываются, постепенно складываются в мерцающий плотный узор — густо набитый, рыже-сине-зелёный, блёкло- переливающийся, как на старом персидском ковре у Марианны Яковлевны в спальне на Мориса Тореза. Ещё, пожалуй, я напишу книжку «Фронтовые подруги» о Марианне Яковлевне и двоюродной бабушке Циле, как они во время финской войны служили в одном медсанбате и выносили из леса красноармейцев, подстреленных «кукушками» с елей и сосен. Высокие балтийские звёзды на чёрной подложке кружились вверху, замедлялись, складывались в плотный мерцающий узор предрассвета. Красноармеец на скачущей по слежалому снегу волокуше стонал, вздёргивался, далёко пахнул горячими кровью и калом. Две хрупкие девушки в летних шинелях на два размера больше пятились, таща каждая за свою оглоблю. В любую секунду мог упасть выстрел белофинского снайпера. Сестрички, прохрипел раненый, в углу рта пенный розовый пузырь: Сестрички! — Что, родной ? наклонилась к нему двоюродная бабушка Циля. — Умираю, сестрички, за Родину, за Сталина.... — Потерпи, потерпи, родненький, наклонясь над ним, торопливо говорила двоюродная бабушка Циля: До медсанбата ещё немножечко осталось, совсем чуть-чуть, самая малость, тебя там военмедики. вытянут! Марианна Яковлевна, тяжело дыша, пока что отдыхала на пеньке. Сестрички, бросьте меня здесь, всё равно мне копец... сами выбирайтесь... только выполните одно моё предсмертное желание... — Какое желание? спросила с пенька Марианна Яковлевна. — Сделайте мне, сестрички, кто-нибудь миньета с проглотом, а то я так целочкой и помру... Марианна Яковлевна с возмущением отказалась, сказав, что она комсомолка, а двоюродная бабушка Циля сделала, но красноармейца в лесу не кинула, доволокла до медсанбата, и он не умер, врачи его вытянули; он на двоюродной бабушке Циле поженился и стал отцом нашего дяди Якова, главного снабженца на Жидятинской базе Балтфлота, а Марианне Яковлевне пришлось довольствоваться толстым и лысым литературным критиком Перманентом-старшим, с которым она познакомилась уже после Великой Отечественной войны в кинотеатре «Колизей» на трофейном фильме «Девушка моей мечты». Или нет, это двоюродная бабушка Циля с возмущением отказалась, а Марианна Яковлевна — наоборот, и вышла за того красноармейца (оказавшегося будущим критиком Перманентом-старшим), хотя сама же не хотела его тащить в медсанбат, говорила: безнадёжный.... — тот ещё змеи кусок... — а бабушка Циля прошла все фронты и познакомилась с дяди Якова отцом, капитаном юридической службы в отставке по инвалидности покойным Бравоживотовским, в кинотеатре «Колизей» на «Девушке моей мечты» с трофейной артисткой Марикой Рокк в главной роли. Это не вы — девушка моей мечты, товарищ старший сержант? А «За Будапешт» у вас есть? спросил отставной капитан юридической службы Исаак Яковлевич Бравоживотовский, навечно отставленным мизинцем лакированного трофейного протеза поддевая в стрекочущей темноте одну из бессчётных медалей, что плашмя светились на бабушки-Цили- ной груди. Она дала ему по руке и жестоко ушиблась. Вот таким образом они познакомились. Когда мы проходили «Капитанскую дочку», классная Светлана Емельяновна так объясняла, что для исторических романов одного таланта недостаточно, нужно ещё много знать, овладеть теорией исторического материализма, изучить документальные источники — свидетельства очевидцев, дневники и воспоминания, старые газеты, письма, фотографии; А. С. Пушкин всё это изучал, когда писал «Капитанскую дочку», а Новиков-Прибой — когда «Цусиму», и Валентин Пикуль тоже изучает, прежде чем усесться за писание. Кроме жизни бабушек, я бы ещё мог вагон и маленькую тележку понаписать всякого такого, ещё глубже в глубь истории углубиться, даже не хуже Валентина Пикуля — если бы у меня только была та семейная книга, которую в тысяча девятьсот двадцать третьем году мой дедушка Язычник с папиной стороны реквизировал у Язычников с маминой стороны в посёлке городского типа Язычно (вместе с мерином Вильгельминой, домом, кузнецовским сервизом на двенадцать персон плюс гамбургское серебро и исцарапанная скрипка, сданная в конце шестнадцатого века в наш генуэзский ломбард) — в эту книгу было всё записано, что случилось с моей семьёй (по маминой линии) за ближайшие полтысячи лет, или больше; то есть, конечно, надо бы не саму эту книгу найти, её писали от руки все прапрапра и так далее — очень малоразборчиво по-вет- хоеврейски. Но дедушка с папиной стороны позже, уже после того, как его назначили председателем Леневсекции, перевёл её с этого древнего и малоразборчивого языка (сам-то он разбирал, конечно, худо-бедно — недаром его средневековые языченские изуверы ещё ребёнком заставляли ходить в хедер, два целых года, иначе семье не давали пособия на бедность; потом плюнули и сплавили с глаз долой в Екатеринослав, учеником к кожевеннику Арону Кожевникову, а там уже он вырос в сознательного пролетария и стал профессиональным революционером-ленинцем) на современный русский (которым он в свою очередь как следует быть овладел, совместно со стрельбой из маузера и кубанской джигитовкой, будучи эскадронным, а затем полковым комиссаром в Первой Конармии Будённого). Перевод опубликовали в издательстве «Academia» под названием «Очерки саморазрушительного мракобесия. История семьи Каган-Толедано- Язычник от изгнания евреев из Испании до первой русской революции», в пер. и с поел, тов. Я. Ш. Язычника, Л., 1932 г. К сожалению, когда дедушку незаконно репрессировали по нацистско-сиони- стскому заговору и за шпионаж в пользу Финляндии, эту книгу отовсюду изъяли и никуда не вернули, даже после реабилитации; может, там ещё какие-нибудь ошибочки остались, не знаю точно. Яков Маркович считает, что она наверняка есть в спецхране Публички, но туда нужен допуск, подписанный минимум Идеологическим отделом обкома, а сопливых так и так не пускают. Один экземпляр (его чекисты не заметили, потому что он де­душкиной домработницей Сильвией Карловной Хямялайнен был подложен под заднюю ножку комода, для устойчивости) папа нашёл много лет спустя, при распродаже оставшейся по наследству от Сильвии Карловны мебели, и противозаконно увез со своей гойкой в Израиль, спрятавши от пулковских таможенников под переплётом «Повести о настоящем человеке» писателя Бориса Полевого, М., «Молодая гвардия», 1968. А скрипку не удалось вывезти, она оказалась национальное достояние и не подлежала — я на ней с бывшей женой нашего бывшего коммунального соседа Винниченки, бывшим концертмейстером Малого оперного театра Жакелиной Яковлевной Голод раз в неделю учу частным образом «Каприсы» Паганини. У меня у самого сейчас в горле такое ощущение, как будто я съел ёжика. Особенно справа. Страшно раскрыть глаза — полосатое голубое мелькание с моря давит до боли и на закрытые; хоть и холодное, но прижигает; и невыносимо уплотняется мерцающий подвечный узор, — что ж будет, если глаза раскрыть? Да их просто взрежет — узор взорвётся и лопнет! Рассыпется салютом.

А вдруг не я, а как раз Лилька умрёт — ну я знаю от чего?!мало ли?! хотя бы и кирпич на голову свалится!!! — до того ещё, как с зоны вернутся мама с отчимом?.. Но всё равно я с Перманентом на Мориса Тореза жить не поеду, и в Дом ветеранов к двоюродной бабушке Фире и Бешменчикам то же самое. Буду в нашей квартире как перст один, три ещё с половиной года — грязный, голодный, весь в двойках и колах, один... Почему как, перст?

...Чушь, чушь, чушь! — что с ней сделается, с коровизной такой здоровенной!.. — вот приедем в Ленинград, мне наша участковая врач Попенченко Сарра Яковлевна пропишет щекотный и потный горчичный порошок в носки, и жёлтое фурацилиновое полоскание три раза в день, чередуя с дегтярной календулой и затхлой ромашкой, и пить аспирин с амидопирином после еды; через недельку я вылечусь, и Лилька поведёт меня к своему мастеру на улицу Герцена, стричься «под канадочку» перед школой. В субботний день с сестрой моей мы вышли со двора... Парикмахерши не говорят «стричься», только «подстригаться», такой у них профессиональный язык. Ну как можно «пить таблетки», курам на смех — они ж твёрдые! Это не по-русски! — русский языкмы портим! У мастера Маргариты из салона на улице Герцена язык малиновый, мокро-блестящий, русский — она его высовывает и прикусывает, когда разглядывает меня в громадном, обрамлённом красноватым гранитом зеркале — и себя заодно, — покачивает из стороны в сторону волосами (открывая и закрывая ввинченные в мочки крошечные алмазные запонки), вхолостую прищёлкивает кривоногими ножничками над моими ушами (пламенеющими и коченеющими поверх простынного куколя); у неё под белым халатом мягкий узкий живот, круто уходящий вниз, в начало ног — я знаю этот уход затылком, — и тёплые сухие руки, равнодушно поворачивающие мне голову за щёки и темя. По хребту сбегают мурашки, вокруг сосков и за подложечкой всё холодеет; мир отстраняется от меня, уменьшается, глуховатые непроникающие звуки доходят как бы издалека. ...А ты корову заведи! пробирая меня филировочными, подкидывает она нелюбимой коллеге Анжеле за поплечную гранитную перегородку: Молочко будет, парное... — Где ж,её здесь держать... Глупая маленькая Анжела в рыжих перьях растеряна и ожидает обиды, хотя завела самый невинный разговор, что, дескать, в угловом гастрономе ей не досталось пастеризованного молока в пакетах по шестнадцать копеек. — Ну тогда козу. Козу можно в ванной, как раз нормально по размеру... — Ну... я не умею... У мамы моей была коза, а я не умею... пробует отшутиться Анжела, уже подозревая, но не прозревая молниеносный, хотя негромогласный удар. — Научишься. Подстригать же ты тоже не сразу научилась. Сюда пришла — не умела же. Ничего, почти научилась. Анжела, дождавшись своей обиды, затравленно замолкает. Чьё-то отдалённое сопрано подливает ненужного масла: А она родилась уже, умея! — Ага, подхватывает Маргарита, спокойная. На её скулах шевелятся кружки ало-матовой, туго натянутой кожи: Таки родилась — в одной руке ножницы, в другой сушилка.. А в ногах клиент... И помолчав с секунду, доборматывает—только для себя, не рассчитывая на слушателей, включая и меня: Как,у Юдифи Ну давай сеструху свою, сделаем ей что ли каре с усами, во имя отца и сына и святого духа. Она свежо, тепло и сильно дует мне за шиворот, затем, подгоняя кресло коленом, начинает выворачивать из сыплющей резаными волосами простыни моё ознобное туловище. На пороге предбанника уже переминается с вытянутой шеей Лилька, взбивает кончиками растопыренных пальцев белое электричество по бокам головы. «Ну как ты? Лучше? — спрашивает она, входя. — Сладенького-то чего-нибудь хочешь, к дню рождения?» Идёт на меня, позвякивая ложечкой в стакане, как поезд. «Жалко только, в глуши нашей запредельной нету ничего такого, хорошего... Барбариски одни, да лжешоколад ещё этот дурацкий...»

В одном доме жили цыгане: мать, отец и брат с сестрой, цыганёнки. Однажды родителей не было дома, и брат с сестрой пригласили одного мальчика из ихдеревни в гости, с ночёвкой. Спать, сказали, ляжешь на чердаке, только смотри, не ложись на кровать, застеленную красным покрывалом, спи на полу. Ночью мальчиклёг на пол и не может заснуть — ему и жёстко, и дует, и половицы скрипят. И он лёг на кровать с красным покрывалом Только он лёг, провалился в широкую трубу, на дне которой были острые колья. Он на них накололся. А на следующий день его старшая сестра купила по дороге в школу пирожок,с мясом у цыганки,, стала есть, а в пирожке человеческий ноготь, где лаком для ногтей нарисовано сердечко, пронзённое стрелой. А это она сама своему брату для шутки нарисовала. Милиция пришла к. этим цыганам и нашла трубу от чердака до подвала, а в подвале машины для рубки. мяса, и весь пол застелен КРАСНЫМИ ПОКРЫВАЛАМИ, рассказывал позапрошлым летом в клубе Балтфлота покойный Костик, каперанга Черезова сын — в неосвещённом перерыве между киножурналом «Хочу всё знать» и чёрно-белой музыкальной кинокомедией производства США «В джазе только девушки» — перед тем, как его удушили.


Глава 4

Дурная голова ногам покою не дает «Слаа-те-Госссподи, пропотел всё-таки, горе луковое... — надо мной наклоняется бессветный шалаш из беспросветно свисших волос. — Морсу хочешь? Что?» Я лежу на мгновенье зажмурившийся от маленькой внезапной темноты над моим лицом, мокрый — мокрый от скрипучих головных колечек до полурастворивших ступни носков. Или носок? «Яник, слышишь?! Мальчик пропотел наконец!!!» — «Очень хорошо, значит — ...» — глухая Перманентова трель с кухни.