Околотин В. С. О 51 Вольта

Вид материала

Книга

Содержание Что принесли французы?

Подобный материал:

• Урок русского языка в 7 классе. Тема урока : Письмо другу (по рассказу Вольта Суслова, 70.92kb.
• Курс I хімія Викладач доцент Шевченко Л. В. Лекція на тему, 627.62kb.

Нашествие. В 1795 году французский Конвент отме­нил так называемый максимум. По старой памяти фран­цузы принялись бунтовать, ио ситуация изменилась. Ос­татки энтузиазма ияертяых людей, все «ще опьяненных

202

недавней свободой, помогла разбить пруссаков, потом кар­течью вдоль парижских улиц были выметены воспрянув­шие реалисты, но и бунты кончились.

Крупные буржуа держали в узде и санкюлотов, и мо­нархистов-легитимистов. Вот гибнет заговор истинных ре­волюционеров: Бабеф и Дарта, понимавши.е необходимость подкрепления смелых фраз более прочней опорой, попы­тались заколоться, но их сохранили для гильотины. Тре­тий радикал Буонарроти просидит в тюрьме пять лет, по выходе напишет книгу о мечтаниях современных Грак-хов, а от эшафота его спасет (кому ж неясно?) корсикан­ская кровь, как в жилах восходящего Бонапарта.

Но вот французы бросились на Италию. Планы гене­ралов просты: побольше кричать о братстве свободолюби­вых франков и латинян, а под шумок и заодно прибрать к рукам богатство соседей. 27 марта девяносто шестого года занята Ницца, 10 мая австрийцы снова разбиты при Лоди, 14-го пал Милан. Пал для австрийцев, а дети итальянцев в восторге визжали, девушки лобызали гряз­ных, запыленных пехотинцев, восторженные юноши дро­жали от наконец-то сбывшихся надежд обрести свободу.

Итальянский поход начался триумфально. Первым де­лом Бонапарте убрал из фамилии «е», чтобы покончить с корсиканским запахом, его курс — прямиком к владыче­ству сперва над Францией, потом надо всем миром. А тем временем следовало превратить Апеннинский сапог в собственный ботфорт.

На другой день после входа в Милан он принял де­путации края, всем, мол, простертой дланью отсыплю бла­га и справедливости. Из 40 декурионов Комо Вольту и Джовьо, знатоков французского, отрядили воспеть хвалу избавителю, в толпе других уполномоченных провинциа­лов их осчастливили (вот дома разговоров будет!), допу­стив в палаццо эрцгерцога Дюка (власти меняются, а дворцы остаются!), где французский комендант генерал Деспиной принимал депутацию.

Благосклонность победителей — то же золото: Воль­ту вмиг ввели в муниципалитет, назначили персональным асессором для службы на стыке французских и итальян­ских интересов. Он купался в почитании, признании, да ведь заслужил, и в Париже бывал, кто ж лучше родине послужит, чем он, грамотный, честный и одаренный?

22 мая через, милаиското астронома- Ориани Бонапарт объявил свои высокие намерения; поддержать честь и сла­ву местной науки. Ориани нуиуныл: ен s» решился пред-

2вВ

стать перед своими «рупором конкистадора», а пока он медлил, прекращение выплат содержания вынудило про­фессуру молить о милости. Услышав про такую бездели­цу, Бонапарт мигом решил дело, отозвавшись из своей ставки в Ливорно и тем заслужив немало похвал.

29 мая Тереза разродилась вторым сыном, счастливые родители дали ему имя Фламинго, чтобы подобно своему тезке в птичьем мире он парил, грозя лягушкам (и галь­ваническим тоже). Как странно, всех Вольта, и Алессанд-ро тоже, матери вынашивали под гром пушек! Асессору Вольте сразу пришлось заняться пренеприятнейшим де­лом: распределением военной контрибуции среди граж­дан завоеванного города. Да мы не воевали, пусть авст­рийцы платят, возопили горожане, уповавшие на ласко­вые речи Бонапарта и не желавшие верить умникам, яз­вительно уподоблявшим народ дойной корове. Но жало­бы не помогли, военный налог надлежало сдать в три ме­сяца.

В неприятное дело вовлек Вольту его новый пост, но деваться было некуда. Самое разумное, советовал он деле­гатам провинции, разложить репарацию на аббатство и капитул, потом на собственников земли, а остальное на всех прочих граждан сообразно их доходам. Мысль одоб­рили, дело спихнули на Вольту, и тот, пожелавший вне­сти справедливость в неправедное дело, перед стонущими людьми предстал вандалом, перед церковью блудным сы­ном. «Я не могу что-то изменить, — оправдывался он пе­ред кузеном Лопико, — каждый платит по персонально­му билету, мы лишь следим за справедливым взимани­ем. Ты, между прочим, платишь 25 тысяч по минимуму, по расценке в полпроцента надо б вдвое больше. Пойми, мы мало на что влияем». Влияют, влияют, злились оби­раемые люди.

25 июня 1796 года, то есть теперь по революционно­му календарю IV года, начался грабеж Павии. Озверев­шие «освободители» срывали кресты с шей, серьги с ушей, кольца с пальцев, насиловали жен и дочерей, де­тей, убивали их защитников, тащили в обоз столовое се­ребро. В университете нашлось мало поживы: машина Атвуда тяжела, поднять не удалось, зато зачем-то укра­ли новый дупликатор, перевернули шкафы и стеллажи, все кувырком, стекла вдребезги, ни одной целой склянки. Только к концу другого дня конные части усмирили ма­родеров, к кладбищу поползли гробы, комиссар Салицет-ти заверил павийцев, что ущерб компенсируют. Вольта

204

сидел в Комо, читал скорбный рапорт Ре, губы дрожата.

Тем временем контрибуция в Ломбардии собиралась решительно. Вывозились картины, золото, книги, мебель;

это ж не нам, а республике, объясняли пришельцы. Лю­ди прозрели: их опять провели болтовней о справедливо­сти, коварный корсиканец оказался предводителем армии разбойников, но предъявлять счет французам было не по зубам, их проклинали исподтишка, сквозь зубы, а козлом отпущения стал... Вольта. Ему грозили, вредили, он умо­лял Валери, военного агента в провинции Комо, срочно освободить его от обязанностей асессора. «Как один из 40 декурионов Комо, входящих в совет, я выполнил по­четное поручение помочь в распределении репараций. Я прошу Вас и комиссара Салицетти снять с меня вре­менно исполнявшиеся обязанности асессора, чтобы я смог заняться естественными науками, ибо крайне же­лаю продолжать службу профессором в университете Па­вии». Увы, мирным просьбам в военное время не внима­ют, приходилось тянуть две лямки — лекционную и конт­рибуционную.

В октябре появились слухи о переводеПавийского уни­верситета в Милан. Это дело Вольты — решили многие. Одних новость радовала («не забудьте вашего верного школяра»), другие не желали бросать насиженного ме­ста («это все Вольта из-за кафе и театра, до которых он большой охотник»), профессора едва не передрались.

Вольта опять промахнулся, он начал оправдываться. «Вчера в театре на празднике открытия учебного года, — писал он аббату Габбе, — меня потрясли несправедливые упреки в том, что я якобы действую против университе­та, инициируя его переезд».

Увы, никого не обманули жалкие оправдания челове­ка, не умеющего лгать, клерикалы уже перенесли имя Вольты из белого в черный список. Письмо Вольты чита­ли в кабаках, а его автора обливали грязью. Назревал са­мосуд. 21 ноября каноник Джованни призвал муниципа­литет Комо приставить к брату охрану, ибо «многие со­бытия, происходящие изо дня в день, вынуждают просить о защите». Козел отпущения верно служил Франции, че­рез него стравливался пар возмущения. «Обойдется бе,'. охраны, — нагло ответили Солари, Новати и Требини и' канцелярии, — он прикомандирован к университету Па­вии». На другой день Вольте с домашними пришлось спа­саться бегством.

Только тут власти зашевелились. Уже 19 ноября пре-

205

зидент Павези, ответственный Карневали и секретарь Германии из главной администрации Ломбардии призва­ли Вольту на службу. От имени Французской республи­ки единой и неделимой, его призывали срочно вернуться для исполнения общественно необходимых обязанностей ради пользы юного студенчества, ибо его звания, поче­сти и имя служат достаточным основанием для... «Я вер­нусь, — отвечал Вольта 26-го числа, — но без охраны не­возможно, мое письмо к Габбе еще ходит по рукам, слухи множатся, так что дайте отсрочки хоть на две недели». Просим вернуться как можно быстрее, снова молил его представитель конгресса Карневалли-Чичери, студенты ведь не виноваты, а положенное жалованье будет выпла­чено. В письме от 15 декабря Вольта напоминал обо всех своих заслугах перед городом, университетом, о том, что публика ездит глядеть опыты, о медалях, статьях, прибо­рах, лекциях и упрекал: неужели вы не можете Габбу образумить!

В новом году (2 января 1797 года, или 13 нивоза Пя­того года Республики) Карневалли опять просит вернуть­ся скорее к студентам и не подводить коллег. Но что это, вместо положенной концовки «Салют и Братство» он пи­шет «Салют и Знакомство», а прошлый раз даже «Са­лют и Поклон»! Здорово, но зачем рисковать, сейчас не до глупых шуток. Конечно, пышные словеса выродились, никто не читает фанфарной ерунды, но надо б поосто­рожнее. Впрочем, Вольта недолго продержался схимни­ком, через месяц-другой он подключился к словеснои эквилибристике.

Конечно, все прозрели, «дочерние» республики, утро­енные Бонапартом — Гельветическая, Цизальпинская, Лигурийская, — хоть кого отрезвят. О какой науке тут речь? Но Вольта затыкал уши, чтобы не слушать опас­ных речей: чем, мол, французы хуже австрийцев, за од­ного убитого они вырезают целый город. Да и зачем рис­ковать, ничто не вечно под луной, тем более эта пена.

За спиной шепчутся, что в Бонапарте и Вольте род­ственная кровь, они ж иберийцы. Вот корсиканец: малый рост, черные волнистые волосы, кости тяжелые, реши­телен, нетерпелив. А Вольта разве не таков? Повыше, не­образованнее, но такой же кипяток. Вот почему Вольта столь решительно присягнул Бонапарту, а Гальвани, слы­хали, отказался!

Но и поплатился за то — кафедру отняли, по Лючии своей по-прежнему горюет, хоть шесть лет прошло. Уже

206

после ее смерти нашел силы завершить свой трактат о животном электричестве, а сейчас сдал, бедняга.

А сам Вольта с затянувшимся бегством немного лука­вил. Он паниковал и упирался с возвратом в университет не только потому, что попал с контрибуцией, как муха в пиццу, просто у него удачно шли опыты с касанием ме­таллов, хотелось урвать денек-другой-третий. Еще летом прошлого года он доказал, что эффект дают не только -металлы, у Валли, например, и вовсе одни неметаллы. На эту тему уже есть публикации на немецком, француз­ском, итальянском, теперь еще рукопись к Грену. В ав­густе туда ушло и второе письмо про то же, но с элек­трометром, конденсатором, дупликатором Никольсона. Experimentum crisic, опыт решающий: серебро и латунь, между ними мясо или просто мокрый картон, и диски заряжаются!

В сентябре обрадовал граф Виани из Ниццы: он-то уверен, что в гальванических опытах проявляется имен­но электрический флюид! Вольта с оказией переправил восторженный ответ (он стал статьей): никаким экиво­кам, сомнениям и двусмысленностям места нет! Измери­тель сделал Беннет, Кавалло кавалерийским наскоком его улучшил, Никольсон элегантно довел до ума, и этому прибору безразлично, откуда взялось электричество, трением или касанием, прибор сработал, значит, оно есть!

Потом Марум, хоть и педант, порадовался вместе с Вольтой. Из-за этой непроходящей гибельной войны связь сделалась ненадежной, приходилось вести перепис­ку через французские комиссариаты s Милане и Жене­ве, оплачивать ливрами и надписывать пакеты именами Бонапарта или комиссаров Салицетти и Гарриса, чтоб сол­датня не распотрошила по дороге.

Эх, советовал Вольта Маруму, вам бы такую машину, чтоб все гудело и трещало, как при грозе, приборы чтоб .'(рожали при малейшем намеке на электричество. С изме­рителями он бы помог, ибо в них он разбирался хорошо, а машинами давно не занимался. Еще древние понимали, что verba volant, scripta manent («сказанное улетает, написанное остается»), а потому Вольта еще раз добавил:

животное электричество оказалось металлическим!

А французы тащат все, приписал Вольта, ибо у них нет страха перед генералами. И ждите меня в длитель­ное турне на вакациях, если война не помешает. Марум, сидевший в Брюсселе, порадовал Вольту китовыми усика-

207

ми для гигрометра — как не помочь друг другу узникам соседних камер, то есть стран.

И снова писал Виано. Он отсасывал электричество из воздуха, заряжал им банки, предлагал измерять время электрометром, настолько четко менялись его показания в течение суток. Читать такие слова было сплошным удо­вольствием, и друзья у Виано влиятельные — чего стоит комендант Карло Д'0саско, офранцуженный испанец. Виано вспоминал умершего Ван-Свитена, лейб-медика по­койной Марии-Терезии, тот мечтал обмерять больного приборами, хотя б электроскопами или электрическими весами. Давно уже замечено влияние температуры тела на состояние больного, теперь самое время вступать в игру электрикам!

В 97-м году Монж начал славить искусство Вольты. Живший в Париже Маскерони всем там рассказывал, что приборы павийца могут даже фиксировать момент перед срывом искры! Вольта писал к Бертолле, намечалась по­ездка в Политехническую школу, заказов на статьи было так много, что не успевал все их удовлетворять.

Тогда же в Берлине вышла книга Гумбольдта, через два года последовал второй том. Вольта огорчился: не­мец не знал про многие опыты, и на четырехстах стра­ницах уверял читателя, что электричество родится живы­ми тканями и химическими процессами. Вот уж истин­но — зрят умом, а не глазом. Только химия, только кис­лород и водород — два дня Вольта читал многословный труд, а осилил лишь четверть. Том устарел, еще не по­явившись, напрасно природовед-путешественник взялся за физику, авторитет автора лишь навредил истине.

Зато порадовал венский житель, некий Каррадори. «Вы излечили меня от тоски, — благодарил далекий не­знакомец, — метаморфоза вызвана тем, как чудесно г-ы пишете об электричестве, все великолепно и чарует».

Но, как и прежде, внешний мир властно стучался п окна Вольты. В марте 97-го года Вольта с горечью жа­ловался жене: «Дорогая супруга! Вчера ректор Разори и профессор Носетти призвали студентов устроить поход в честь новой власти и пойти в Брешию и Верону с пат­риотическими лозунгами, славя французскую револю­цию. С трех факультетов набралось три сотни желающих, и остальным уже не до занятий. Корпус в 3—4 тысячи, с охраной и разбившись на отряды, пройдет до Кассано, а потом вернется в Брешию. Вот уж лучший способ про­славить университет! И этот развал учебного процесса

208

должны поддерживать профессора, разве за это им пла­тят? Уж давно стало известно еще об одном разгроме австрийских войск, французы уже вступили в немецкий Тироль, в мае войдут в Каринтию. Если так пойдет даль­ше, мир наступит не скоро, и прусского короля не оста­вят в покое».

28 декабря молодого генерала Дюпо из свиты посла Жозефа Бонапарта зарезали в Риме в двух шагах от са­мого посла. А в ответ через сорок дней папская столица занята французами, святой отец лишен светской власти. Правда, Римская республика не продержалась и года:

воспользовавшись уходом главных сил французов, падких на всяческие авантюры, австрийцы (у них все же три армии!) и итальянцы из Неаполитанского королевства (которое скоро превратится в республику Партенопею) на время вернули город к старому образу жизни.

Что принесли французы? Казалось, что наступили три конца: австрийцам, может быть, науке и христианскому счислению веков. Всего не перечесть, устоявшийся уклад сменился мельтешением, а Вольта из зрителя волей-не­волей превратился в участника спектакля по имени Жизнь.

Вместе со сменой власти немецкий язык уступил французскому, и, как его знаток, Вольта шел в гору. Исчезла австрийская педантичность, но новая админи­страция тоже тяготела к патернализму, изуродованному избытком слов и формализма.

Австрийцы ушли, но атмосфера насытилась кровью и ненавистью. Давно опостылевшую разумность сменили крикливые лозунги. Идеи Руссо, Дидро, Вольтера каза­лись детскими иллюзиями. Впрочем, и якобинской дикта­туры уже не было: она устранила говорунов-жирондистов, которые сбросили монархию, а теперь и сама сметена термидором «серьезных» дельцов.

Вольта с ужасом замечал — террор не миновал фран­цузской науки, хотя кто, как не ученые Франции, снаб­дил революцию пушками, порохом, аэростатами. В то же время закрыты 22 университета, а в девяносто втором году упразднены все три академии (Французская, надпи­сей и наук) как «школы сервилизма и лжи». Обличения Мирабо подхватил «друг народа», прорицатель событий Марат, тут уж удар не миновал академиков. «Шар­латаны, — неистовствовал трибун, формируя мнение на-

рода, — ищите их среди 70 тысяч эмигрантов, только бо­гатые могли заниматься наукой, знания тоже продаются и покупаются, «ученый» и «враг бедняков» суть слова-синонимы!»

Кулона, Лапласа, Лавуазье вывели из комиссии мер и весов. «Перемена династий не дает больших преиму­ществ», — смело отбивал Кондорсе упреки Робеспьера в аполитичности, но лучше б он помалкивал. Временами в день падало по 30 голов, многие из них принадлежали тем, кто казался слишком грамотным. Вот пал Байи, фи­гура легендарная, академик-астроном, автор биографий Мольера, Корнеля, Лейбница и Карла V, друг Франклина и оппонент Бюффона, певец Платоновой Атлантиды, до­кладчик по животному магнетизму, борец с болезнями, льющимися по парижским улицам вместе с кровью от боен городского рынка. Ужели мэр Парижа казнен не­виновным, мучил себя вопросами Вольта, разве такие люди расхищают общественные фонды?

Та же участь постигла Лавуазье, творец химической революции не смог пережить революции социальной. Вме­сте с другими 28 генеральными откупщиками его обез­главили за «мошенничество и незаконное обогащение продажей влажного табака, заключение Парижа в тюрь­му' (забор для сбора таможенных пошлин), плохое снаб­жение страны порохом». «Дайте хоть пару дней, чтоб привести в порядок бумаги, которые важны для на­уки», — просил из тюрьмы приговоренный, но казнь не отсрочили ни на час, ибо, как сказал на радость всем будущим хулителям любой революции печально знамени­тый обвинитель революционного трибунала фанатичный якобинец Антуан Фукье-Тенвиль, «республика не нуж­дается в ученых».

Покончил с собой пламенный спорщик, математик, не­пременный секретарь академии Кондорсе. Бедняга воль­терьянец, чуть старше Вольты, после разгона жиронди­стов летом 93-го он с полгода поскитался, потом все же попался и решил избежать если не смерти, то позора.

' Имелась в виду ограда, возведенная вокруг Парижа с целью облегчить сбор таможенных пошлин агентам Генерального откупа — организации, объединявшей богатых коммерсантов, взявших при старом режиме на откуп государственные подати. Ла­вуазье принадлежал к их числу, но в отличие от подавляющего большинства генеральных откупщиков расходовал свой капитал на научные исследования и материальную поддержку нуждав­шихся ученых.

210

Острый умом, он кончил слишком рано, оставив людям наспех написанный «Эскиз прогресса человеческого ума». Колесо истории не повернуть назад, учил экс-маркиз, раз­витие неудержимо, богатства правят, но пробил час для знаний достичь паритета. Он утверждал, следуя учению физиократов: только математики, знающие историю, мо­гут увидеть закон развития; от богословия через филосо­фию к физике — вот непреложный путь совершенствова­ния разума; прогресс вперед влечется то одним, то дру­гим народом. Черед французов настает, но пал под колес­ницей тот, кто долго мчал ее вперед!

И еще одну новость принесли на штыках францу­зы — новое летосчисление. На первом же заседании Кон­вент декретировал неприкосновенность личности и соб­ственности и упразднил монархию. Началась новая эра, возгласил восторженный монтаньяр Бийо-Варенн, и позд­нее революционный календарь действительно начался с той самой даты — 22 сентября 1792 года.

Месяцев осталось 12, но год теперь начинался с осе­ни: вандемьера (сбора винограда), брюмера (месяца ту­манов) и фримера (месяца холодов). Зимние нивоз, плю­виоз и вантоз (месяцы снега, дождей и ветров) сменя­лись весенними жерминалем, флореалем и прериалем (прорастанием, цветением, сенокосом) и летними месси­дором, термидором и фрюктидором (временами жатвы, жары и сбора плодов). Недели исчезли, равные месяцы вмещали по три декады, внемесячные пять дней в конце года стали праздниками-санкюлотидами, так что в сен­тябре гуляли. Они б и год удлинили, ворчали старики, но солнцу не прикажешь!

Вольте пришлось всерьез изучать нововведение. До сих пор учебный год кроился по Христову графику, теперь вводился Бонапартов. Все должностные лица по­лучили распоряжение приспособить жизнь и службу под календарь французов, Вольта приложил все усилия, но приказ оказался невыполнимым. Пришлось заявлять про­тест. Друзья сдерживали, но ведь нецелесообразно, упи­рался добросовестный профессор. 13 февраля 1797 года, то есть 25 плювиоза Пятого года, главная администрация Ломбардии получила пространную бумагу от возмущен­ных деканов Павийского университета: Вольты с фило­софского факультета, Нани с правоведческого, Прешиани с медицинского, Зола с теологического. Делами высшей школы в администрации ведали Перелли и Матья, им не хотелось неприятностей, жалобу замяли.

14* 211

Чем же не угодил деканам новый календарь? Он вво­дится во всех официальных учреждениях, рассуждали жалобщики, но сам генерал Бонапарт не советовал нару­шать сложившихся канонов религии, морали и обычаев жизни народа. Вместо понедельников, вторников и т. п. вводятся примоды, дуоды, триоды, что «нарушает христи­анский склад поведения юношества, расстраивает ритуал религиозных служб. Ведь многие мыслители, — блеснули эрудицией заявители, — Толанд, Спиноза, Коллинз, от­мечали важность периодических процессов, даже студен­ты полагают нововведение ужасным деспотизмом».

Ректор Разори среагировал сразу: календарь вводится для пробы, теперь у нас и покровителей-французов ста­нут совпадать будни и праздники. Эти четыре профессора что-то бормочут про ненависть к тирании, но разве мало славного совершила для нас революционная Франция, а мы для нее. Приложим все силы для введения нового ка­лендаря по всему миланскому краю, по всей Ломбардии!

Демагогия позволяет выиграть время, Бонапарт для проформы выполнял якобинские заветы, начался двой­ной счет времени по старому и новому календарям. Кому нужны радикальные переломы привычного? С грехом по­полам календарь прожил еще с десяток лет, незаметно исчезнув при подписании конкордата с папой, ибо хри­стианская религия построена на христианском летосчис-лении, революционный календарь не мог выжить без революционной религии.

Активные, но малочисленные атеисты не смогли сло­мить пассивного неприятия календаря католиками и про­тестантами, гораздо реальнее обстояли дела с вводом еди­ных мер и весов, нужных всем потребителям и крупным производителям. Кто-кто, а Вольта знал про важность измерений и их унификации. Еще в 1783 году Уатт меч­тал ввести единые показатели для своих паровых машин, разлетавшихся стаями по Европе, и машин других фирм. Он писал об этом Делюку, тот обсуждал проблему с Ла­пласом, Лихтенбергом, Вольтой, позже сам Уатт побы­вал в Париже.

Впрочем, сработала инициатива масс, а не грамотных одиночек. «За единого короля, за единые законы, за еди­ные меры и веса!» — такой наказ получили Генеральные штаты в 1789 году от граждан, истомленных самоуправ­ством местных сеньоров, дававших законы своим владе­ниям. Через год депутат Бриссон перевел проблему в ранг научных, тогда-то впервые и прозвучало имя Та-