Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов
| Вид материала | Документы |
- Эрнест фон Валь Воспоминания, 3780.59kb.
- Пирамиды Темпло Майор и услышать рассказ, 81.57kb.
- Программа 1 !!!Подарок от туроператора автобусная обзорная экскурсия по Киеву (10., 106.84kb.
- Список почетных граждан муниципального образования город донской, 221.8kb.
- Книга памяти, 1160.81kb.
- «красные» и «белые», 156.94kb.
- План работы музея на 2010/2011 учебный год Втечение года, 91.99kb.
- Программа 1 Прибытие в Катманду страну Гималаев. Встреча и трансфер в г-цу. После мини, 198.01kb.
- Вариант №12 Часть 1, 109.08kb.
- Виктор Ярославский Военные методы в бизнесе. Тактика Часть первая. Командир. Глава, 510.05kb.
Изнемогал он очень на работе, Таня. Мучило его это. Прошлым летом у нас до Малинина другой парторг-был, Алферов. Вызвал он отца - отец к маю самые высокие нормы дал по цеху - и говорит: "Подавай, Овсянников, на восстановление", - а отец отвечает: "Подожди, еще поработаю..." Хотел он сделать больше, оправдаться перед людьми, а здоровье у него слабое было, сама знаешь. Я уже почувствовала, что слабеет он. Чего только не отнесла на толкучку! Бывало, стоишь, выпрашиваешь: возьмите, ради бога. Ну, а что у нас было? Ничего особенного с собой не взяли, знаешь, как ехали оттуда... Подкормить его хотела, все, что могла, делала. А где могила его, не знаю. Никогда не прощу себе...
- Ну, что ты, мама, ей-богу... Перед кем ты виновата? Ну, знала бы, где похоронен...
- Не "ну", - сказала мать. - Я бы к нему приходила. А он лежит где-то, а я не знаю... Я на кладбище ходила - поле целое. Смотрю на это поле и даже что думать, не знаю, - плачу просто, и все...
- Мама, а вы тут с самого начала с Суворовыми?
- Нет, - сказала мать. - Сначала в клубе текстильщиков жили, в зале зрительном, сорок семей. А потом там тоже цех сделали и переселили кого куда; нас с Суворовыми сюда. Халиды муж сам позвал, он с Суворовым в кузне работает. Тут у них раньше одна ленинградская эвакуированная с двумя детьми жила, весной померла. Детей они себе взяли, а комнату нам отдали. Так и живем. А чего ты спрашиваешь?
Таня подумала про себя, что трудно двум семьям жить вот так, в одной комнате, - два шага в ширину, три в длину, где и кровати стоят рядом, отделенные занавеской, и слышен каждый шорох двух людей, живущих в другой половине комнаты, днем слышен и ночью слышен.
- Нет, ничего, - сказала Таня, и матери даже не пришло в голову, о чем подумала сейчас дочь: так далеки были от этого ее собственные мысли.
- А может, в Ташкенте останешься? - спросила мать. - Если останешься, врачом работать будешь, может, на двоих и отдельную дадут...
- Не знаю, мама, - мягко сказала Таня. - Ведь я же военнослужащая, а потом... - Она помедлила, не сразу решив, говорить или нет, и все же сказала: - Я еще с дороги написала генералу Серпилину Федору Федоровичу, - я тебе говорила о нем. Попросила, чтобы он меня к себе на фронт вызвал. Все- аки я его знаю, и он свою полевую почту мне дал, когда в Москве встретились.
- А где он сейчас?
- Под Сталинградом.
- Самое там страшное теперь, - сказала мать с тревогой.
- Почему? Там теперь уже не мы, а немцы окружены.
- Все равно самое там страшное, - убежденно повторила мать. - Я сама в цеху сколько газет вслух прочла про эти бои! У Суворовых вторая похоронная оттуда, со Сталинграда, пришла...
И Таня поняла, что сейчас, здесь, в этой каморке, мать нельзя переспорить. Откуда пришла в эту комнату последняя похоронная, там сейчас и страшнее всего! Там больше всего убивают людей и могут убить и ее, Таню, если она туда поедет.
- Не знаю, - сказала Таня, - дойдет ли еще мое письмо и вызовет ли он меня.
- Раз обещал, наверно, вызовет. Молодой он, генерал этот? Таня даже не сразу поняла, но потом поняла и за спиной у матери рассмеялась.
- Что смеешься? Про генералов у нас всякое тут говорят, не одно только хорошее.
- А ты меньше слушай, что языками треплют, - сердито сказала Таня. - Я с фронта аттестат вышлю, тебе легче будет. Может, ты даже на другую работу из литейки перейдешь... Ну, будешь меньше зарабатывать и не первой категории карточку получишь...
- Куда же я перейду, Таня? Другие, что ли, хуже меня? Глупости ты говоришь.
- Почему глупости? Не все же ведь на тяжелых работах. Разве я неправа?
Но, слушая ее, мать знала про себя, что и сама она тоже права и что не уйдет из литейки, из своей бригады, хотя это верно, что не все люди на тяжелых работах, и понятно, что дочь беспокоится и хочет для матери лучшего.
- А в партизаны тебя обратно послать не могут? - спросила мать после того, как они несколько минут пролежали молча.
- Могут, если желание выражу.
- А насильно не пошлют?
- Насильно не пошлют. Скажу, что не хочу, на фронт хочу.
Она сначала хотела объяснить матери, почему туда, в партизаны, никого нельзя посылать насильно, но потом не стала: мать спросила ее не потому, что не понимала этого, а просто желала до конца убедиться, что дочь больше не пойдет в партизаны.
- Раз не останешься, мне тут хорошо с Суворовыми, - сказала мать. - Хуже, если б одна жила. Им бы, конечно, лучше без меня, но они тоже привыкли. Да и поплачем иногда с Серафимой вместе; когда муж в ночную, а мы с ней, совпадет, в дневную, вернемся, сядем, и все она слезы льет. И откуда их столько у нее берется? А я слушаю, слушаю ее и когда заплачу, а когда нет. А Халида и вовсе не плачет. Отголосила по сыну три дня, как извещение получили, и больше не плачет. Да ей и времени нет: своих четверо да приемных двое. Всех накорми.
- А чем? - спросила Таня.
- Ну все же им легче: братья, зятья в кишлаках. Хоть не помногу, да привезут. И у них, конечно, не густо. К своим четверым еще двух чужих взять - это по военному времени надо золотую душу иметь. И нам еще с Серафимой, как им из кишлака чего привезут, все старается гостинец сунуть. Но мы не берем, - чтоб кусок от детей отрывать, еще совесть не потеряли. Хотела я сказать тебе про Николая твоего... Встречал он тебя? Что молчишь?
- А что говорить?
- Встречал или нет?
- Встречал.
- Ну и как?
- Никак. Скажи, мама, этот Кротов, из-за которого у отца все вышло, я его знаю?
- Нет, не знаешь. Он на завод пришел уже в последний год, когда ты в армию ушла.
- А что он за человек?
- А я его и видела всего два раза. Высокий такой, черноволосый, не старый еще. Отца про него спрашивала, отец говорит: "Кто его знает, он и в армии служил - командир запаса был и вел себя так смело, разумно, что я ему подчинился в ту минуту". Не представлял, что такой человек - предатель.
- А семья у него есть?
- Бездетный, а жена была. Жену, говорят, из Ростова на высылку отправили. Как узнали, что видели его у немцев, так ее на высылку. За предателя!
- А может, он и не предатель? Может, он сам все это вырыл оттуда и перепрятал, а потом просто погиб? И у немцев, может, его вовсе и не видели, просто так кто-то оказал - и пошло от одного к другому...
- Говорят, видели.
- Мало что говорят... - сказала Таня.
Не так уж она была доверчива. И мысль, что живут на свете предатели, к несчастью, давно уже стала привычной для нее мыслью. А просто ей хотелось думать об отце, что, может быть, он не так уж виноват, может быть, зря мучился из-за этого Кротова, и жена этого Кротова зря поехала в ссылку и живет там, оплеванная. Все на свете бывает! Если уж она что узнала за полтора года жизни в немецком тылу, то это узнала твердо: все на свете бывает!
- Я про Николая хотела тебе сказать, - повторила мать.
Таня вздохнула. Про Николая слушать ей не хотелось.
- Дело, конечно, твое, - сказала мать, - но я ему, что ты приедешь, сказать была обязана.
- Ничего ты ему не была обязана...
- Как же так не обязана? Все же до войны муж и жена были.
- Мало ли что было, - сказала Таня. - Да и перед самой войной уже не было этого.
- Ну, на разные дома жили, - сказала мать, - так это ж временно, из-за твоей военной службы. Конечно, на два дома не жизнь...
- Ну о чем ты говоришь, мама? Какая жизнь, какие два дома? - не выдержала Таня. - Какое все это имеет теперь значение? И не в двух домах дело вовсе... Ну, виновата перед вами, не написала вам тогда, не призналась, что порвала с ним. Стыдно было перед вами...
- Чего же стыдно?
- А того, что не надо было замуж за него выходить.
- А он тебя за жену считает. - В голосе матери прозвучала разозлившая Таню нота укоризны.
- Очень хорошо, пусть считает, - сказала она, сдержавшись. - Это ты и хотела мне про него сказать?
- И это. Я когда ему в поликлинику позвонила, что твою телеграмму получила, - он в первой поликлинике работает, где директор наш прикреплен, его детей лечит, - позвонила ему туда, он даже вскрикнул и телеграмму вслух заставил прочесть, а потом два раза звонил - спрашивал, не сообщила ли, когда приедешь. Сам все узнал, встретил... Любит он тебя - так я поняла по его поступкам...
- Любит, не любит, плюнет, поцелует... - сердито сказала Таня. - Когда ты его видела в последний раз?
- В октябре.
- Отец умер - и то он к тебе только раз зашел! А ты - любит, любит! Слушать тошно!
- А что же ему ходить? Слезы чужие утирать?.. Сейчас всюду и своих хватает. Пока отец жив был, он несколько раз к нам заходил, даже приносил кое-чего, старался. Хотя и не обязанный. Была ты - были и мы, а нет тебя - на что мы ему? Не о нас речь, о тебе. Не нас ему любить, а тебя. О чем вы с ним говорили? При людях спрашивать не хотела, а сама только об этом и думаю.
- С чего начали, тем и кончили: спасибо, что встретил, как время будет - разведемся...
- Зачем же это теперь разводиться, раз до сих пор не развелись? - с тоской спросила мать.
И Таня почувствовала: в чем другом, а в этом так и не научились понимать друг друга. Хочет, хочет ей счастья, а какое оно будет, это счастье, не думает! Думает: раз не одна - уже счастье. И о себе самой думает. Хочет, чтоб дочь осталась здесь, в Ташкенте, пусть не из-за нее, матери, пусть из-за мужа! Все равно, лишь бы осталась.
- Да чем же он так плох? - Мать не хотела отказаться от запавшей ей в голову мысли.
- Для меня плох.
Она заранее решила не говорить о том, что он успел здесь жениться, не хотелось обсуждать это с матерью. А сейчас еле удержалась, чтоб не сказать.
- Ты что, хочешь, чтоб я обратно на фронт уехала и аттестат вам с ним пополам высылала?
- Почему? - сказала мать. - Раз муж здесь, может, и ты здесь останешься...
- Значит, раз он не на фронте - и мне там, где он? А почему он не на фронте? Мне двадцать шесть, и ему двадцать шесть! Я баба, а он мужик. Я врач, и он врач. Почему я там была, а он тут?
- По-всякому бывает. Он, как детский врач, эшелон с детьми сюда повез. А потом остался тут. Он мне рассказывал, как остался... Детских врачей не хватало, эпидемии были. Он на фронт просился, а его оставили.
- Как следует попросился бы - не оставили бы.
- А вот оставили.
- Ну хорошо, все правильно!.. - почти закричала Таня. - Остался, потому что оставили, хороший он, и всем здесь нужен, и тебе нужен, а мне не нужен, можешь ты это понять? - Она испуганно остановилась: ей показалось, что соседи проснулись. Но нет, Суворов по-прежнему устало, тяжело храпел, и жена его порывисто дышала, постанывая во сне.
Таня целую минуту молчала, а потом сказала шепотом:
- Остался потому, что баба, а я за бабой быть замужем не могу. До войны еще почувствовала!
- А чего ж ты его раньше любила!
- Любила, потому что он первый у меня был, - что, тебе объяснять, что ли? Отрезано это, понимаешь? И кроме того, было у меня там, у партизан, с другим человеком... Было, и не жалею.
- Ну и мало что было, - сказала мать. Когда Таня так яростно заговорила о муже, она уже и сама подумала, что у дочери, наверное, что-то было. - Сколько ты пережила, перенесла и живая пришла! Такой грех себе самой простить можно.
- Никакой это не грех, - упрямо сказала Таня, - как сама хотела, так и сделала.
- Если было да прошло, то и говорить ему не обязательно.
- А я уже сказала.
- За язык, что ли, тянули?
- Так уж захотелось, на него глядя, чтоб не стоял передо мной и не думал...
- А где он? - осторожно после молчания спросила мать.
Она имела в виду того человека, с которым у Тани было там что-то.
Может, она так непримиримо относится к мужу, потому что и теперь любит того человека? Может, у нее счастье с тем человеком?
- Кто? - не поняла Таня.
- Тот вот... что ты говорила.
- Убит он.
- Убит, - повторила мать. - А забыть не можешь?
- Наоборот, могу.
В том, как она говорила, было что-то резкое, вызывающее, непривычное.
- Что с тобой, Таня?
- Ничего, мама, со мной, ничего... С тобой поживем, а потом на фронт уеду и письма писать буду. А про Николая больше не надо, бог с ним, пусть живет, ничего плохого ему не желаю. Только больше не приставай ко мне с ним, ладно? - сказала Таня, в последний раз преодолев соблазн рассказать матери, что человек, за которого она так беспокоится, давно женат на другой.
- Значит, разводиться с ним пойдешь?
- Пойду.
- Отложи до конца войны, там видно будет.
- Ничего там видно не будет... Сейчас хочу. Хочу совсем свободной быть. Может, кто стоящий возьмет да полюбит, - вдруг подумав об Артемьеве, с вызовом сказала Таня. И, вспомнив его ничего не обещавшие равнодушно-добрые, веселые глаза там, на перроне, вздохнула и добавила: - А никто не полюбит, все равно лучше свободной быть: что захочу, то и делаю. Умные люди говорят, что война и живем только раз... Может, и верно?
Она часто слышала это от разных людей и в разных обстоятельствах и сопротивлялась, и даже грубила в ответ, но эта же мысль существовала и в ней самой, и иногда наедине с собой этой мысли было трудно противиться.
- А может, тебя не на передовую пошлют, а в какой-нибудь госпиталь? - вдруг сказала мать.
- Все может быть...
- А может, и не во фронтовой, а в тыловой? И у нас тут госпиталя есть, и в них врачи военные...
- Мама, я не могу объяснить тебе этого, - сказала Таня, - но я на фронт хочу. Я не хочу в тыловой... Я, если в тыловой будут назначать, попрошусь на фронт.
- Но почему же, почему же? - с отчаянием в голосе спросила мать. - Ведь ты же была...
- Сама не знаю... - сказала Таня. - Вот в подполье была и с трудом представляю, как опять на это пойти. Боюсь! А на фронт не боюсь. Не представляю себе, как же так: война еще идет, а я не буду на фронте... Мы когда в подполье были, я у одной старухи там жила, мы ночью, бывало, с ней лежим, не спим - она тоже врач была, - лежим, не спим, и я ей говорю: "Софья Леонидовна, чего бы я только не дала, чтобы сейчас на фронте быть! Какое это счастье - где-нибудь в медсанбате находиться среди своих! Вы меня понимаете?" Мы о фронте как о счастье говорили. Мы же среди немцев жили, понимаешь? Нас каждую минуту взять могли. Иду по улице мимо немцев, а они идут мимо меня. Наши с немцами дерутся, а я там у них живу и должна вид делать, и делаю... Можешь не верить, а я не считаю, что мне после этого на фронте может быть страшно.
- Да, - тяжело вздохнула мать. - Мы, наверно, и представить себе этого не можем.
"Наверное, не можете", - подумала Таня.
- Знаешь что, мама, я тебе только одно скажу: и таких плохих, и таких хороших людей, что я там видела, я никогда еще в своей жизни не видела. Я и не представляла себе, что на свете такие люди бывают. Когда немцы пришли, как будто всех нас сразу взяли и вниз головой перевернули... И как мы в подполье жили, ты меня лучше не спрашивай. Я не жалуюсь, я сама на это шла. Я просто тебе объясняю, чтобы ты не удивлялась, что я тоже усталая и, может быть, даже грубая. Ты извини меня, пожалуйста.
Она в темноте тихо пожала руку матери, и мать тоже пожала ее руку и сказала:
- Так хочется, чтобы скорее победа была... Тут такое настроение у нас у всех приподнятое стало, когда немцев под Сталинградом окружили... Столько мин для "катюш" за декабрь сделали, даже сами удивлялись сколько... Только перезимовать бы - летом легче будет: все же огороды. Спасибо, колхозники за декабрь два красных обоза из Верхне-Чирчикского района на завод снарядили. Овощей, кукурузы, джугары по домам собрали. А снабжение много хуже стало... Всего не хватает. И еще чего не хватает - сна не хватает. Я почему часто на заводе ночую, в литейке, - уткнусь в землю, стыдно сказать, как животное какое, сплю. И тепло, и время больше для сна остается, а то смена двенадцать часов, да пока сдать ее, да пока с завода да на завод... Я один раз шла к трамваю и на ходу заснула, чуть не убилась...
- Ну, ты спи хоть сейчас-то, - сказала Таня. - Я все говорю, а ты не спишь...
- Выспимся: завтра выходной. Я помою тебя. Мыла у тебя сколько?
- Полкуска.
- И волосы вымоешь, и я помоюсь. Иногда вот так проночуешь несколько суток в цеху, а потом глядишь на себя и думаешь: женщина ты или не женщина? Человек ты или не человек?.. Разве я когда-нибудь думала такой жизнью жить? Ты говоришь, на другую работу перейти, а я из своей литейки не пойду, все равно уж. Там хоть каждый день знаешь, что прямо для войны делаешь, и чего, и сколько... Работаю, а сама думаю про тебя: отработаю я ее у смерти! Не может быть, чтоб при такой моей работе еще и ты у меня пропала.
- Вот и отработала, - проглотив комок в горле, сказала Таня.
- А ты не смейся.
- А я не смеюсь.
Ей стало ужасно жаль мать. Хотелось гладить ее по голове, приговаривать: "Спи, спи..." И она поддалась этому желанию и стала повторять: "Спи, спи..." - и гладить мать по голове, как маленькую. И мать - Таня почувствовала это телом - вдруг вся ослабела, словно вышла из того напряжения, в котором себя держала, - ослабела, подвинулась, несколько раз шевельнула под рукой у Тани мокрой от слез щекой и тихо и ровно задышала - заснула.
А Таня все еще не спала, лежала рядом с матерью и думала о ней: до чего она стала другой, не такой, как была, и несчастней, и сильней, и ближе, чем раньше! Раньше у матери была одна мысль: дом и дом, - а остальное ее мало трогало. Отец сердился, совал ей в руки книжки, радио заставлял слушать. Странно даже вспоминать сейчас все это. А с Николаем мать все равно еще будет гнуть свое, на это у нее прежний взгляд: раз судьба свела, как бы ни было, а надо вместе до скончания века. А где оно, это скончание? Брат перед войной последнее письмо прислал, что два экзамена в школе осталось. И уже нет его. И отца нет. И Софьи Леонидовны, которая ей полгода за мать была, тоже нет.
Таня вдруг подумала о Каширине, - что он делает сейчас там, вернувшись обратно в их бригаду? И сама испугалась той тревоги, с которой подумала, словно могла этой своей тревогой накликать несчастье на всю бригаду.
- Не спишь? - сквозь сон беспокойно спросила мать.
- Сплю, - сказала Таня. И еще раз, не закрывая глаз, повторила: - Сплю.
-24-
Малинин еще с утра хотел поговорить с Таниной матерью, но до литейки добрался лишь к концу первой смены. По дороге, как всегда, останавливали в разных цехах разные люди с личными и неличными делами. Хотя про него и говорили, что он груб, и это было верно в том смысле, что он, не стесняясь в выражениях, рубил правду в глаза, но уйти от человека, оборвав его на полуслове, он не умел. Не потому, что не имел решимости, а потому, что так понимал свою должность в жизни - выслушивать людей.
В этом они не сходились с директором. Тот был человек точный, и ценил в себе свою точность, и ругал Малинина за то, что Малинин пропадает на заводе сверх необходимого. Сам директор сверх необходимого на заводе не пропадал, бывал много, но обедать и ночевать ездил домой. Зато, наверное, еще ни одному из подчиненных не удалось поговорить с ним дольше заранее отведенного на это времени. Директор и умел и любил обрывать людей на полуслове, считая это уроком дисциплины. Бывал прав и неправ перед людьми, но в размышления об этом не входил, заранее считая, что всегда прав.
А он, Малинин, никак не укладывался... Казалось бы, и дневал и ночевал на заводе, и время зря не проводил, и к длинным речам любви не имел, а все же редко успевал сделать все, что намечал на день. Может, просто оттого, что слишком уж много на заводе людей и слишком трудно они живут, у каждого свои болячки. Раз в год заговорит каждый - вот тебе и тридцать разговоров за день! И если остановит раз в году - как же ты его не дослушаешь?
И сегодня чего только не было! И насчет досок на гроб была просьба, и насчет жилья, и насчет поездки к сыну на фронт - орден Ленина дали и из части приглашение прислали, чтобы отец приехал. Дело важное, не просто отец к сыну поедет, а, конечно, целая политработа вокруг этого будет в полку. А отец - токарь, если поедет на две недели, значит, семьсот корпусов мин недодаст, и сам это понимает. Ехать, конечно, хочет, но не настаивает, только в глаза смотрит, чтобы Малинин с его души тяжесть снял, а на свою возложил. Отпустить, конечно, надо, но не за счет семисот мин.
Этого никто и не позволит и не простит. Значит, надо, чтоб он уехал, а другие за него эти семьсот мин сделали. А раз так - приказом дать отпуск мало, надо, чтобы люди это одобрили. А они и так план гонят, от станков отходят - шатаются... Надо поговорить с ними, а потом собрание провести, чтобы они с отцом в тот полк письмо от всего цеха послали... И насчет огородов женщины волнуются: те ли участки дадут весной, что в прошлом году? Подошел Шарипов, монтер, он здешний, узбек, толк в этом знает, говорит, что в прошлом году плохую землю дали: воды мало. Лучше взять по той же балке, но повыше... А повыше землю райисполком, кажется, уже другому номерному заводу нарезал... Ковалев, из столярки, просил пойти против закона и сына на завод взять, сыну двенадцать, дома и оставить не с кем, и есть нечего, а на заводе все же обед. Говорил о сыне, что ему на вид шестнадцать можно дать, а Малинин сына этого видел - ребенок. Вот и решай, что лучше и что хуже!
Это все дела за одну только дорогу от общежития до литейки. И только личные, как говорится. А к ним прибавь еще заводские - и тоже такие, что за один раз не решишь. Опять придется с директором запираться и говорить так, чтобы никто не слышал, потому что в механическом снова кисть человеку отхватило, - надо ограждения ставить. А ставить - надо их делать, а потом цех на несколько часов останавливать, а цех останавливать нельзя. А не останавливая ставить - можно опять же людей покалечить... И что директор будет говорить, заранее известно! Скажет: "Если двести мин для "катюш" недодадим фронту, там из-за этого больше людей покалечит, чем у нас без этого ограждения". И это тоже верно. А выход все же надо искать. Люди на все готовы, раз война! Готовы и в не остывший от плавки мартен лезть! Но иногда надо и совесть иметь, чтобы удержать.