Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов
| Вид материала | Документы |
- Эрнест фон Валь Воспоминания, 3780.59kb.
- Пирамиды Темпло Майор и услышать рассказ, 81.57kb.
- Программа 1 !!!Подарок от туроператора автобусная обзорная экскурсия по Киеву (10., 106.84kb.
- Список почетных граждан муниципального образования город донской, 221.8kb.
- Книга памяти, 1160.81kb.
- «красные» и «белые», 156.94kb.
- План работы музея на 2010/2011 учебный год Втечение года, 91.99kb.
- Программа 1 Прибытие в Катманду страну Гималаев. Встреча и трансфер в г-цу. После мини, 198.01kb.
- Вариант №12 Часть 1, 109.08kb.
- Виктор Ярославский Военные методы в бизнесе. Тактика Часть первая. Командир. Глава, 510.05kb.
Синцов только что зашел в землянку. До этого ходил по окопам, требуя от всех, чтобы были готовы к возможной контратаке.
Высотка действительно оказалась существенной. Двое пленных сообщили, что здесь еще до середины дня был наблюдательный пункт командира дивизии. Судя по многим признакам, по количеству блиндажей, их перекрытию и оборудованию, по исковерканным обломкам стереотруб, это было похоже на правду.
Несколько особенно мощно перекрытых блиндажей остались совсем целы, и иззябшие, измученные боем люди, валясь с ног от усталости и желания спать, всеми силами тянулись туда погреться.
Но считаться с усталостью можно было только отчасти. Немцы, которым эта потерянная высотка теперь как заноза, могут пойти в ночную контратаку с той дальней большой высоты. А если пойдут, могут столкнуть. А если столкнут, то покатишься обратно до самых окопов.
Ходил, не давая покоя людям, выгонял их из землянок, требовал, чтобы все пулеметы были наготове и чтобы у каждого, сменяя друг друга, дежурили люди. Ходил и проверял, заставив то же, что делал сам, делать и других. И уполномоченный и адъютант тоже ходили и теребили людей. Высотка была как будто и небольшая, а протяжение траншей и ходов сообщения порядочное, за всем сразу не усмотришь! Правда, люди и сами понимали опасность, но понимание пониманием, а мороз и усталость брали свое...
Нервничал еще и оттого, что до сих пор не было связи с полком. От окопов до высотки сразу тянули провод за собой, но, когда дотянули, телефон не заговорил: где-то обрыв. Послал проверить, а еще двух связистов отправил с трофейным немецким телефоном и проводом напрямик на НП полка. Знал, что и по ракетам, и по отзвукам гранатного боя в полку уже поняли, что высотка взята, и надеялся, что приняли меры - послали людей на поддержку, на случай контратаки. Но пока надежда только на себя и на тех, кто с тобой! Чувствовал значение достигнутого успеха для завтрашнего боя, и от этого тревога была еще больше; в такие минуты ответственность за дело наваливается на плечи страшнее всякого страха за жизнь.
Первое, что спросил у сидевшего в землянке Завалишина, - про телефон:
- Молчит?
- Пока молчит.
И только потом подошел к Богословскому, с которым возился фельдшер.
- Знобит, - сказал Богословский. - Прикажите фельдшеру, чтобы водки дал.
- Я уже давал.
- Всего глоток и дал... Пожалел, - пожаловался Богословский.
- Медицина знает, сколько дать, - сказал Синцов.
- Ничего он не знает. Жалеет, для себя оставляет...
- Нате, пожалуйста, пейте! - сердито сказал фельдшер, отцепляя от пояса флягу.
- Напрасно даете, раз считаете, что лишнее.
- Обидно, товарищ старший лейтенант. - Фельдшер в нерешительности задержал флягу. - Я норму, которую, считал, можно, дал.
- А раз дали, значит, все. Подумаешь, обиды! - сказал Синцов. - Это тебя не от холода знобит, а от потери крови. По себе знаю. Первый раз раненный?
- Первый.
- А я четыре раза. Слушай тех, кто знает.
- Эвакуировать его поскорей надо, - сказал фельдшер.
- Надо - так эвакуируй, - сказал Синцов. - Чего ко мне обращаешься, у меня свои дела есть. Где твоя кобыла?
- Послал за ней.
- Раненых всех подобрали?
- Вроде всех.
- Смотри, - сказал Синцов, - если кто остался, за ночь замерзнет.
- Ясно, товарищ старший лейтенант.
Но Синцов почувствовал в этом "ясно" неуверенность.
- Все проверил?
- Сейчас еще проверю, товарищ старший лейтенант.
"Еще проверю" - значит, не проверил.
- Иди проверяй! Перевязку закончил, нечего тут околачиваться. Синцов покрутил ручку телефона и машинально взял трубку, хотя, когда
крутил ручку, уже понял, что связи нет.
- Молчит, холера! - И, сказав это, наконец взглянул на сидевшего в углу блиндажа немецкого пленного майора.
Немец был без шапки. Воротник шинели у него был на две трети оторван, когда его волокли сюда по окопу в блиндаж. Напротив немца сидел пожилой ординарец Богословского с автоматом на коленях. По его злому лицу было видно, что, не будь приказа, он бы хоть сейчас пустил в расход этого фашиста, тем более что в бою ранили старшего лейтенанта Богословского. Когда Синцов, выругавшись в молчавшую трубку, посмотрел на немца, ему показалось, что тот усмехнулся. Но немец не усмехался, а кривил от боли лицо. Вся его правая скула и подглазье, наверно от удара прикладом, превратились в сплошной синий кровоподтек.
- Допросил его? - спросил Синцов у Завалишина.
- Допросил, - сказал Завалишин. - Повторил то, что сказал сразу: командир третьего батальона сорок второго полка четырнадцатой пехотной дивизии. Сначала оборонялся на занятой нами днем позиции. А когда отошел сюда, получил приказ оборонять высотку. Больше ничего говорить не желает.
- А может, ты немецкий язык знаешь, как наш Рыбочкин? - усмехнулся Синцов, вспомнив, как вчера вечером адъютант пытался допрашивать перебежчика-австрийца.
- Я как раз сносно владею немецким, - сказал Завалишин. - Только неделю, как открутился, - хотели взять в штаб фронта переводчиком.
- А чем не работа?
- А ну их к черту! - отмахнулся Завалишин. - Хочется поменьше иметь с ними дела. А язык нужный. Я же философ, а в философии без немецкого ни шагу. Если, конечно, не по готовому бубнить.
- Ладно, философ, - сказал Синцов, - я немного у телефона побуду, погреюсь, а ты иди по окопам, проверь посты и в случае чего людей из землянок беспощадной рукой... - И еще раз с нажимом повторил: - Беспощадной! Понял?
- Ясно, хотя и тяжело. - Завалишин встал.
- А легкого нам не обещано, - сказал Синцов. - Не имеем права, чтобы у нас людей, как у этого, - он кивнул на немца, - как кур перебили. Люди до того устали, что страх смерти забыли, только бы поспать! Но если допустим это, подлецы будем!
- Все ясно, - сказал Завалишин.
- Уполномоченного пришлите, - крикнул вдогонку Синцов, - чтобы меня сменил! Будем по очереди.
- Я могу у телефона подежурить, - слабым, запавшим голосом сказал Богословский. - Только аппарат мне поближе...
- Ты свое отдежурил, - сказал Синцов. - Рыбочкин твою роту временно принял. Твое дело теперь маленькое: поскорей на ноги встать и обратно в батальон.
- Не так-то это просто, - сказал Богословский.
- А я не говорю, что просто. Спи: сон раны лечит!
- Авдеич, - помолчав, сказал Богословский своему ординарцу, - у тебя сухари есть?
- Есть. Кушать хотите?
- Нет. Дай немцу сухарь.
Ординарец недовольно крякнул и, не выпуская автомата, потянул с пола на колени тощий сидор. Развязал, порылся и молча протянул немцу сухарь. Но немец даже и не шевельнул навстречу рукой.
- Не берет, - сказал Авдеич.
- Что это ты вдруг расчувствовался? - спросил Синцов.
- Сам не знаю, - сказал Богословский.
Синцов, поморщившись, выпростал руку из грязной, почерневшей лямки бинта и осторожно положил перед собой на стол. Рука сильно болела. Пальцы кололо холодными тупыми иголками: то ли туго перебинтовали, то ли нерв перебит, тогда дело хуже, чем думал. Он посмотрел на неподвижно сидевшего немца. Почему-то хотелось спросить его, этого немца, где начинал войну и что думал тогда, в ту ночь, когда переходил границу, если он с первого дня. Думал ли, куда дойдет, и представлял ли, чем кончит? Тоже командир батальона, только немецкого. Сорок второго полка, четырнадцатой дивизии. Вот они сидят - комбат против комбата, батальон на батальон! Раньше так не было, раньше так немцы в плен не попадали. А когда попадали такие, как этот, возились с ними, как с писаной торбой... Сразу во фронт везли.
То прежнее, смешанное с ненавистью уважение к немцам, нет, не к немцам, а к их умению воевать, которое было и у него и у других, всегда было, как бы там ни писали про немцев, что они вонючие, паршивые фрицы, а все равно было, потому что сам себя не обманешь, - это уважение у него надломилось еще в Сталинграде. И не в ноябре, когда мы перешли в наступление, а еще раньше, в самом аду, в октябре, когда немцы, казалось, уже разрезали дивизию и чуть не скинули в Волгу, а все-таки и не разрезали и не скинули!
Нельзя сказать, что до этого не верили в себя. И до этого верили, но не в такой степени. А в октябре не только намного больше поверили в себя, но и тем самым стали намного меньше верить в немцев, то есть не в них, а в их умение воевать. Одно за счет другого, вполне естественно! Так было, так есть, так будет и дальше.
Вот сидишь сейчас перед этим немцем и уже не веришь, что он может оказаться сильней тебя. И не потому, что он сейчас пленный... И вообще эти мысли не о нем лично... Лично он, может, и хороший командир батальона, может, даже отличный, хотя и проспал сегодня свой батальон, но этим еще не все сказано, такое бывает и со сверхотличными, - есть случаи на памяти!
Когда мальчик полз там, по снежному гребню, этот немец, вполне возможно, сначала следил в свой бинокль, шевелится или не шевелится, а потом отдал приказ: открыть огонь. Мальчик - неизвестно, жив или умер. А этот немец сидит живой... И как остался жив, непонятно. Тем более докладывали, что стрелял до последнего. Парабеллум из рук выбили.
Он снова посмотрел на немца и вдруг подумал: "А может, сидит сейчас и радуется, что жив, в плену и все позади. У них, в котле, все равно теперь перспектива одна: если не плен - смерть..."
Но лицо немца - худое, сильное, замкнутое, спокойно-ненавидящее - ничем не подтверждало этой мысли. Нет, не рад, что в плену. Чувствуется, когда бывают рады, а у этого не чувствуется. Они еще сила, такие, как этот, с ними еще нахлебаешься горя...
Интересно все же, пойдут они в контратаку или примирятся? Навряд ли примирятся. Высотка ключевая. Недаром у них тут наблюдательный пункт был. И, обеспокоенный этой, снова, упрямо, из-под всех других выплывшей мыслью, услышал слабый писк телефона и радостно кинулся к трубке, больно ударившись о стол раненой рукой.
- Двадцать первый, где находитесь? - послышался голос Туманяна.
Синцов доложил, что находится на высотке и что, по сведениям пленных и собственным выводам, здесь ранее находился наблюдательный пункт командира немецкой дивизии.
- Как противник? Не контратакует?
- Пока нет.
- Уточните координаты для заградительного огня.
Синцов уже сам держал это в уме - подготовить заградительный огонь артиллерии перед высоткой на случай, если немцы пойдут в контратаку. Но хотя наизусть помнил координаты, прежде чем сказать, еще раз, для очистки совести, взглянул на карту.
- Будет сделано, - обещал Туманян. - Чугунова снял с позиций, уже идет к вам. Ильин ждет смены. Сдаст участок и приведет остальных. Будешь весь там, где сидишь. Понял меня?
- Понял, - весело сказал Синцов, радуясь, что прежний участок уже принимают соседи и скоро весь его батальон будет здесь в кулаке.
- Где ваши минометчики? Ильин потерял их...
- А я им приказал, как дам ракету, что взял высотку, сразу идти ко мне. Наверно, в пути.
- Тогда понятно, - сказал Туманян. - И роту автоматчиков к вам направляю.
Он говорил открытым текстом: хотел подбодрить и, видимо, не считался с возможностью, что немцы в сложившейся обстановке могут подслушать. Только покончив с главным, что беспокоило и его и Синцова, спросил о потерях. Синцов доложил.
- А какие потери понес немец?
- Во много раз большие. Еще не все подсчитали.
И это были уже не слова, как часто бывало раньше, это было действительно так.
- Командира батальона в плен захватили. - Синцов искоса взглянул на продолжавшего неподвижно сидеть немца.
- Пришлите ко мне.
- Боюсь, не доведут.
- Пришлите с офицером.
- Пока не с кем, все на счету. Богословский ранен. Рыбочкина назначил на роту. Прошу утвердить.
- Утверждаю. Богословского вывезли?
- Пока у меня.
- Тяжелый?
- Да, - Синцов поглядел на Богословского.
- Как у вас там, просторно? Разместите все, что подойдет?
- Вполне.
- Приготовьте мне землянку, попозже сам приду. Левашов пошел к вам с Чугуновым. Ждите!
- Слушаюсь.
- До утра доживем - к ордену представлю, - сказал Туманян. - А пока спасибо!
"Доживем или не доживем, а живыми обратно не уйдем", - подумал Синцов, но вслух не сказал. Лучше сделать молча, чем, сказав, не сделать.
- Ну что там? - спросил Богословский. - Про меня спрашивал?
- Передал тебе благодарность за взятие высотки, - сказал Синцов; услышанное от командира полка "спасибо" было поровну или не поровну, а одно на всех.
В землянку вошел уполномоченный.
- Завалишин прислал. - Он растер рукавицей лицо с заиндевевшими бровями. - Что от меня требуется?
- Связь установили, - сказал Синцов. - С Туманяном говорил, весь батальон сюда идет. А требуется от тебя - погреться. Посиди у телефона, а я пойду.
- Там все в порядке, - сказал уполномоченный, - а греться мне некогда. Одного раненого не нашли - Котенко, сержанта, нет. Он со мной шел и упал у самой высотки... Не убитый, я уже за спиной слышал, как от раны в крик закричал. А фельдшер заявляет, что всех подобрал. Врет! Он сука ласковая, я его давно в виду имею. При начальстве трется, а к людям без внимания. Сейчас солдат возьму, сам схожу, я место помню.
- Ладно, иди, - сказал Синцов, - только по-быстрому. А Рыбочкина сразу сюда пришли. Пусть у телефона посидит, я все же пойду.
Уполномоченный кивнул и вышел.
- Да, если не подберут, замерзнуть недолго, - сказал Богословский, наверно подумав о себе.
Рыбочкин зашел почти сразу же, как только вышел уполномоченный. На ремне поверх полушубка у него висел немецкий парабеллум в черной треугольной кобуре.
- Возьмите, товарищ старший лейтенант. - Он вытащил из-за пазухи второй такой же парабеллум. - Его, - кивнул он на немца. - Лично у него взял и для вас сохранил. Я уже свой пробовал - бой у их сильный, будь здоров!
Синцов усмехнулся.
- Оставь себе про запас. Я к нагану привык. Посиди у телефона; связь уже есть, и люди к нам идут.
- Ох, замечательно тут у вас, тепло! - притопнул по полу валенками Рыбочкин.
И при виде этого счастливого замерзшего долговязого мальчика Синцов не удержался от шутки.
- Грейся на всю катушку! Только не усни, чтоб трофей твой не сбежал. - Он кивнул на немца и вышел из землянки.
Обратно в землянку Синцов вернулся только через час. Сразу, как вышел, оказалось - забот полон рот. Сначала подошли минометчики, и надо было выбрать вместе с ними позицию. Потом уполномоченный вместе с солдатом притащил Котенко. Если бы не пошел сам, раненый так бы и замерз в сорока шагах от землянок. Потерял сознание, а раз без голоса, то и прошли, как мимо мертвого. Синцов разозлился, приказал разыскать фельдшера, хотел накрутить ему хвост. Но фельдшер словно чувствовал - как сквозь землю провалился! Сказали, что пошел за лошадью и не вернулся.
Потом понемногу стала подтягиваться в метели рота Чугунова. Люди сильно замерзли, и надо было вместе с Чугуновым поскорей разместить их, чтобы отогрелись.
Левашову, который пришел вместе с Чугуновым, доложил самое необходимое на ходу, в окопе, и пригласил пройти в землянку. Тем более что с ним явился тот, второй корреспондент, заика. Все-таки принесла его сюда нелегкая вместе с Левашовым. Левашов было заупрямился, хотел обойти окопы, но Синцов настоял:
- Разрешите самому разобраться и порядок навести, а потом вам доложить. Вы с дороги, а я только из землянки, уже отогрелся.
Левашов пошел греться. Все же мороз взял свое, да и здравый смысл был на стороне комбата.
Проводив Левашова, закончил размещать с Чугуновым роту. Приказал проверить, нет ли отставших, и с радостью узнал, что наконец пришли - слава тебе господи! - старшины с термосами.
Немцы не подавали признаков жизни. Или отступились от этой высотки, или готовили что-нибудь серьезное. Но теперь это было уже не так страшно, как два часа назад. Пусть, если хотят, идут. Больше за ночь положим - легче утром будет. Теперь можно подумать и о том, чтобы перекусить и погреться. Судя по обстановке, самое время. А дальше - больше: начнет прибывать начальство, и времени на себя не будет. Уже по дороге в землянку зашел в другую, которую приказал освободить для НП полка. Землянка была просторней, чем та, в которой обосновался сам. Начальству лучшее, как положено!
Когда вернулся к себе, Богословского не было. Оказывается, фельдшер уже забрал его. Так и не успел ни с Богословским проститься, ни фельдшеру выдать, что ему причиталось.
- Как, комбат, - спросил Левашов, - кормить гостей будешь?
- Буду. Горячую пищу поднесли.
Синцов повернулся к ординарцу Богословского. Теперь, когда Богословского увезли, само собой складывалось, что этот Авдеич останется ординарцем у комбата.
Сейчас он уже не дежурил на лавке против немца, а примостился на корточках у входа рядом с ординарцем Левашова и с таким наслаждением курил оставленный соседом бычок, что грех было отрывать его от этой солдатской радости. Однако ничего не поделаешь, пришлось приказать, чтоб шел к старшине за харчами.
Корреспондент - Синцов опять забыл, но напрягся и вспомнил его фамилию - Гурский сидел против немца и смотрел так внимательно, словно собирался писать с него портрет.
- Молчит фриц, - сказал Левашов и кивнул на Гурского. - Он уже и так и сяк его спрашивал и курить предлагал - не курит. Туманян звонил: где фриц?
В дивизии разведчики интересуются. Надо отправлять.
- Не знаю, с кем отправлять в такую метель, - сказал Синцов. - Кто доведет, а кто шлепнет...
Левашов вздохнул. Видно, ему очень не хотелось делать то, на что он решился.
- Ладно, - сказал он. - Тогда придется по-другому. Феоктистов!
- Слушаю, товарищ батальонный комиссар, - вскочил с корточек его ординарец, обнаруживая свой огромный рост. Вскочил и вытянулся - почти до потолка землянки.
Немец шевельнулся и посмотрел на огромного ординарца.
- Сведешь в штаб полка, - сказал Левашов, показав на немца. - И чтоб без случайностей! Что пробовал от тебя сбежать, не поверю. Головой за него ответишь, понял?
- Так точно, товарищ батальонный комиссар, - скорбно отозвался ординарец. По лицу его было видно, как до смерти неохота ему тащиться в тыл через метель с этим немцем.
- А так точно, значит, веди его.
- А он без шапки, товарищ батальонный комиссар.
- Ничего, по дороге с какого-нибудь мертвого фрица снимешь и натянешь, - сказал Левашов. - Иди, не прохлаждайся.
- Пошли. - Ординарец подошел к немцу и толкнул его в плечо. - Ну, давай, пошли...
Немец встал. Синцов видел, как на секунду в его глазах мелькнуло отчаяние; показалось, что сейчас, испугавшись, дрогнет, взмолится и начнет отвечать на вопросы. Но немец не дрогнул и не взмолился. Отвел глаза, поднял голову, расправил плечи, как перед смертью, и пошел из землянки впереди ординарца.
- Сильный фриц, - сказал Левашов, когда немец и ординарец вышли. - Люблю таких!
- Д-даже любите? - сказал Гурский.
- Люблю, когда не сопливых, а таких, как этот, в плен берем. Значит, еще на одного меньше...
Левашов уже спрашивал Синцова о руке, но сейчас, когда Синцов, присев, выпростал руку из лямки и положил на стол, спросил еще раз:
- А не врешь, что рана легкая?
- Не вру.
- А если на откровенность?
- На откровенность - болит и мерзнет, а кость не тронута.
- Как Богословский, нашел себя в бою?
- Ваших опасений не оправдал.
- Если считаешь нужным, представь! - сказал Левашов, подчеркивая свою готовность отказаться от прежнего несправедливого мнения о Богословском.
- А представлять пока не за что.
- Я вижу, ты строг!
Синцов пожал плечами: тебе видней, какой я, а я такой, какой есть.
- Старший политрук, напарник его, - кивнул Левашов в сторону Гурского, - прямо в восторге от твоего батальона вернулся!
Синцов не сразу понял, что речь о Люсине. Так далек был сейчас от него в мыслях. "Значит, не стал жаловаться на меня". А впрочем, понятно: за грубость в бою с комбата не взыщут. Да и объяснять, за что и почему выгнал, было бы не в интересах товарища Люсина.
- Он нам про Чичибабина описал, что грудью пулемет закрыл. Это факт?
- Факт, - сказал Синцов. - Завалишин сегодня в политдонесении даст.
- Да, на все теперь люди идут, - сказал Левашов. И добавил задумчиво, как бы оспаривая сам себя: - И всегда, между прочим, шли. Помню, летом под Купянском у нас ефрейтор Максюта был, пулеметчик. Ему в бою ногу ниже колена оторвало, на лоскуте повисла. Так он сам дотянулся и отрезал, чтоб не мешала, и за пулеметом остался, кровью исходя! На моих глазах было; другой бы рассказал - не поверил! Ну, спрашивается, какое еще мужество должно быть у человека? Что еще с него можно спросить? А ведь все равно отступали. Как это совместить? Разве солдат в этом виноват? Это легче всего сказать... Или, наоборот, все чохом на начальство свалить. А мало ли дурости в нас самих? Сколько угодно! Сам знаешь, чувствуешь, бесполезно идти в атаку, а велишь! Или, наоборот, надо отойти, пока не поздно, знаешь, чувствуешь, дураку ясно, а сидишь!
- Что-то вы сегодня в к-критическом настроении, - сказал Гурский.