Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов
| Вид материала | Документы |
- Эрнест фон Валь Воспоминания, 3780.59kb.
- Пирамиды Темпло Майор и услышать рассказ, 81.57kb.
- Программа 1 !!!Подарок от туроператора автобусная обзорная экскурсия по Киеву (10., 106.84kb.
- Список почетных граждан муниципального образования город донской, 221.8kb.
- Книга памяти, 1160.81kb.
- «красные» и «белые», 156.94kb.
- План работы музея на 2010/2011 учебный год Втечение года, 91.99kb.
- Программа 1 Прибытие в Катманду страну Гималаев. Встреча и трансфер в г-цу. После мини, 198.01kb.
- Вариант №12 Часть 1, 109.08kb.
- Виктор Ярославский Военные методы в бизнесе. Тактика Часть первая. Командир. Глава, 510.05kb.
- Не ломай дурочку, - сказал Люсин.
- Скажите лучше, когда прилетите к нам еще раз? - спросил Каширин.
- Откровенно говоря, думаю, что никогда, - сказал Гурский. - Хорошенького п-понемножку. Прошу обратить внимание на мою п-полную откровенность. От Люсина вы ее не дождетесь. А вы п-полетите туда, обратно? - обратился он к Тане.
- Нет, - сказала она.
- И очень п-правильно сделаете.
- И не жалко вам будет отпустить туда одного Каширина? - спросил Люсин у Тани.
- Не обращайте внимания на его вопросы, - сказал Гурский, кивнув на Люсина. - Он молодой и красивый и п-поэтому считает, что может задавать женщинам любые глуп-пейшие вопросы. Он еще не догадывается, что женщины ценят в ч-человеке ум гораздо чаще, чем это п-принято считать. А теперь п-позвольте задать вам с-сравнительно более умный вопрос. Как вы себя чувствуете?
- Почти хорошо, - сказала Таня.
- К-каширин говорил мне, что у вас отпуск п-после больницы. А вы мне говорили, когда я был там у вас, п-помните, что у вас есть п-папа и мама, т-только вы не знаете где. В-вы узнали, где они?
- Я послала телеграмму и жду ответа.
- Вот это умно. Я бы лично д-дорого дал, чтобы съездить к своим п-папе и м-маме.
- А ты попросись у редактора, - сказал Люсин.
- П-просятся дети в уборную, - сказал Гурский, - и собачки во д-двор. А мужчины во время войны п-просятся на фронт. А в остальных случаях ждут, пока им п-предложат что-нибудь другое, а если им не предлагают, они и не п-просятся. И это, между п-прочим, вп-полне серьезно.
- Это правильно, - сказал вдруг Гусаров, должно быть подумав о своем.
- А почему? - не согласился Каширин. - Все же вы как-никак слетали к нам, в партизанский край, могли после этого и сказать редактору...
- С-слушай, Каширин, - сказал Гурский, - т-ты слишком добрая д-душа. Ты можешь нас исп-портить, боюсь даже, что ты начинаешь нас п-портить. Между прочим, я бы хотел знать, какие п-подвиги ты уже пприписал нам с Люсиным по широте твоей души. Лично я твердо п-помню все, чего я не совершал. Но боюсь, что Люсина может п-подвести п-память.
Люсин, слушая все это, то смеялся, то отшучивался и, подсев к Тане, настойчиво заботился о том, чтобы она пила свой портвейн. Он и правда был очень красивый - светло-русый, с синими глазами, но красота его, под стать фамилии, была какая-то девичья, вкрадчивая.
- Послушай, Люсин, - сказал Гурский, - я хочу предложить один т-тост, но п-перестань ей подливать. Во-первых, она недавно вышла из госпиталя и, по-моему, уже побледнела. А во-вторых, п-по-моему, ты не в ее вкусе.
- Нет, почему же... - Тане Люсин действительно не нравился, но она не любила, когда ее опекали.
- В таком случае п-простите.
Таня почувствовала, как Люсин тесно придвинулся к ней плечом, но, заметив испытующий взгляд Гурского, не стала отодвигаться.
- А выпить я хочу вот за что, - сказал Гурский. - Я тебя полюбил, Каширин, за то, что ты храбрей меня. Я бы еще п-подумал, прежде чем снова лететь туда, к вам, а ты допьешь с нами водку и н-ночью п-полетишь. Я пью за то, чтобы ты, п-при всей твоей храбрости и даже н-несмотря на нее, оставался жив до самого п-последнего часа войны. Постарайся, п-пожалуйста, очень тебя п-прошу. И за вас тоже, товарищ Гусаров...
- Ладно, постараемся, - сказал Каширин, чокаясь с Гурским. - Только зачем панихиду завел? Даже не похоже на тебя.
- Во-п-первых, если уж уп-потреблять церковные термины, то это не п-панихида, а молебен. А во-вторых, - Гурский вдруг повернулся к Люсину, - представляешь себе, м-меня редактор в-вызвал - Петя Пустовалов п-погиб. Пришла телеграмма с Донского фронта... П-пошел с десантом на танке - и убит. Редактор ск-казал, чтобы мы с т-тобой были г-готовы к в-вылету на Донской. Вместо н-него. Понимаешь, уже третий час никак не могу п-привыкнуть к тому, что его нет... - Лицо Гурского стало печальным, толстый нос покраснел, а из-под очков выкатилась слеза, которую он небрежно смахнул со щеки пальцем.
Все несколько секунд молчали.
- Да, неожиданная смерть... - сказал Люсин. - Всего месяц на фронте - и уже погиб, а мы с тобой с первого дня трубим, и ничего...
- А ты п-перестань козырять тем, что ты с первого дня. Это п-пошло!
- Почему пошло?
- А п-потому, что уже погибли, п-по крайней мере, миллионы людей, которые начали воевать не с первого дня. Ты так говоришь, что мы с тобой воюем с п-первого дня, как будто мы от этого стали людьми п-первого сорта. Это представление о войне д-достойно гимназистов. Пустовалов полетел на фронт, когда ему п-приказали - не раньше и не позже, и это в п-порядке вещей...
Он сердился, но Тане показалось, что он сердится не на Люсина - Люсин просто попался ему под руку. Он сердился не на Люсина, а на смерть, унесшую какого-то человека, дорогого для него и безразличного для Люсина.
- Редактор сказал, - после молчания проговорил Гурский, - в телеграмме написано, что Пустовалов хорошо вел себя п-перед смертью. Не п-перевариваю этого слова - "вел". "Хорошо вел", "плохо вел" - можно п-подумать, что мы в детском саду. И п-потом он еще сказал мне с оттенком гордости, что теперь, считая Пустовалова, у нас в редакции уже д-десять погибших. Так сказал, как будто ему не хватало П-пустовалова для ровного счета...
- Ну и что вы ему ответили? - спросил Гусаров.
- Ничего. Это не такая простая п-проблема. То, что в редакции уже п-порядочные потери, - значит, что наши корреспонденты действительно торчат на п-передовой. И это п-правильно. И в этом смысле я п-понимаю редактора, тем более что он сам, когда едет на фронт, всегда лезет на п- ередовую. Но когда говорят о мертвом, что он хорошо себя вел, мне это п-почему-то п-противно!
- Десять человек!.. - покачал головой Каширин. - А сколько из них писателей?
- П-половина.
Каширин снова покачал головой.
- Не качай головой, Каширин, - сказал Гурский, - т-ты любишь писателей, но ни черта не п-понимаешь в литературе. Я знаю, какие ты давал приказания, когда мы с Люсиным ходили там, у тебя, на операцию, - б-беречь и п-прикрывать собой...
- Да. Ну и что же...
- Это неп-правильно. Человек не вправе соглашаться на то, чтобы его прикрывали грудью! А т-тем более п-писатель. О войне может написать только тот, кого, п-по крайней мере, несколько раз могло убить, и никогда не напишет ч-человек, которого все только и делают, что п-прикрывают грудью. Самое большее, что он сможет написать, - это автобиографию п-под заголовком "Как меня сп-пасали". Вы согласны со мной? - обратился он к Тане.
- Давай выпьем в память этого твоего друга, - сказал Каширин. - Я вижу, ты хоть и придуриваешься, а переживаешь.
- А я не п-придуриваюсь, - сказал Гурский, - я просто п-помню, что я заика, п-пафос не моя стихия. Между п-прочим, я не настаиваю, чтобы вы пили до дна, - сказал он Тане, увидев, как Люсин налил ей в стакан остатки портвейна. - Мертвых это, к сожалению, не воскрешает...
Но Таня не послушалась его совета и выпила вместе со всеми до дна. Почему-то ей так захотелось, наверное потому, что она мысленно выпила сейчас не только за этого неизвестного ей человека, но и за многих других, тех, кого она знала и кого больше не было на свете. И за Дегтяря тоже...
Он обидел ее перед смертью, но все равно она вспомнила о нем сейчас. Он любил повторять, что смерть все спишет, и был, пожалуй, прав.
- Не п-пора ли д-договориться о дальнейшем? - сказал Гурский, когда все выпили.
- Сейчас еще достану, - кивнув на пустой графин, сказал Каширин.
- Это т-так, - сказал Гурский, - но я имею в виду более отдаленные планы, вплоть до т-твоего отлета.
Он скользнул по Тане взглядом, и она почувствовала: ее присутствие помешало ему сказать то, что он собирался.
- Иван Иванович, - сказала она Каширину, - я полежу у вас немного в той комнате. Голова кружится с отвычки... - Сказала и встала: раз у них свои планы насчет дальнейшего, пусть говорят об этом без нее, зачем мешать...
- Ну что ж, полежи, - сказал Каширин.
Остальные промолчали: это всех устраивало.
Она пошла в соседнюю комнату, прикрыв за собой расхлябанную, заскрипевшую дверь. Там стояли две кровати. На одной из них все было дыбом, а из-под подушки торчал знакомый растрепанный томик Лермонтова, вечный спутник Каширина, на все случаи жизни. Другая, гусаровская кровать была аккуратно застелена. Таня присела на краешек и почувствовала, что голова у нее и правда немножко кружится. Не надо было пить эти последние полстакана... Прислушиваясь к сдержанным голосам за дверью, она крикнула через дверь Каширину:
- Иван Иванович, если не трудно, дайте мне папироску!
Она решила вызвать сюда Каширина и сказать ему, чтобы он не стеснялся, не думал о ней. Ему ночью улетать, и, если им с кем-то там надо встретиться, пусть бросают ее и идут. Она понимает, не маленькая... Когда они пойдут, она тоже пойдет по своим делам, у нее есть свои дела... А вечером ей надо быть дома: зайдет этот Артемьев, брат Маши...
Так она собиралась сказать Каширину, хотя до самого вечера никаких своих дел у нее не было, и ей, наоборот, стало очень тоскливо, когда она вдруг по взгляду Гурского поняла, что начинает мешать им. Ей казалось, что она будет еще долго сидеть и слушать этот новый и интересный для нее разговор, и даже Люсин, теснивший ее плечом и жарко дышавший в ухо, не портил ей настроения, но теперь это настроение все равно уже было испорчено. Оставалось не быть глупой и не мешать им, а особенно Каширину в его последний вечер в Москве. Кто его знает, что будет потом.
Она ждала, что войдет Каширин, но вошел не Каширин, а Люсин. Вошел с каплями пота на лбу, с покрасневшим, уже не девичьим лицом. "Хорошо, что дверь не закрыл", - мельком подумала она, не потому, что испугалась его прихода, а потому, что не хотела, чтобы настроение было вконец испорчено.
- Не думал, что вы ко всему еще и курите, - сказал Люсин, протягивая ей надорванную пачку "Беломора" и садясь на кровать напротив нее.
- К чему "ко всему"? - спросила Таня, беря папиросу.
- Ну, пьете хорошо и вообще...
- Что "вообще"?
- Нет, ничего... - Он хотел сказать, но не решился. - Пьете хорошо, приятно смотреть.
- А медики вообще хорошо пьют, - сказала она. - Вы что, меня напоить хотели?
- Да.
- Зачем?
Он молчал и смотрел на нее с пьяным любопытством: не знал после ее вопроса, как говорить с ней дальше.
- Очень хотелось, чтоб как следует выпили, - помолчав, сказал он.
- Напрасно. Я и когда пью, все равно делаю, что сама хочу, а не что другие хотят.
Он неуверенно посмотрел на нее все с тем же любопытством, и она взглядом ответила: "Да, про это самое и говорю, про что думаешь. Но думаешь ты про это напрасно и поэтому уходи..."
- Ну чего ты там? - послышался из другой комнаты голос Каширина. - Возьми у Гусарова под кроватью в ящике - бутылка "тархуна" стоит.
Люсин оглянулся на голос, потом посмотрел на Таню и, продолжая смотреть на нее, стал шарить рукой под кроватью, на которой сидел.
- По-моему, это здесь, - сказала Таня, показывая пальцем под кровать, на которой сидела сама, и не двигаясь с места. Он опустился на корточки и, шаря одной рукой под кроватью, другой, словно потеряв равновесие, схватил ее за колено и, сжимая его, снизу вверх испытующе посмотрел ей в глаза. Она не тронулась с места, только посмотрела вниз и, немножко придвинув другую ногу, каблуком наступила на пальцы шарившей по полу руки. Наступила и вся напряглась от сознательного желания сделать ему как можно больнее.
Он охнул, выдернул руку из-под сапога и, отпустив Танино колено, зажал два отдавленных пальца в другой руке. Не обращая на него внимания, Таня нагнулась, сама пошарила под кроватью и протянула ему бутылку.
- Нате... А пальцы под краном подержите...
- А ну вас к богу в рай, - отмахнулся Люсин и, взяв бутылку, крепко сжал ее отдавленными пальцами. - Раз бутылку держат, обойдется.
- Ну что, несешь? - крикнул из другой комнаты Каширин. - Или не найдешь? Помочь?
- Несу. - Люсин вышел, сердито хлопнув дверью.
Оставшись одна, Таня с сомнением посмотрела на кровать Гусарова; к Гусарову сегодня приезжает жена, и прилечь на его кровать почему-то казалось неудобным.
Пересев на кровать Каширина, она подоткнула за спину подушки и прилегла, свесив на пол ноги.
Правду ли она сказала этому Люсину, что всегда делала так, как хотела сама, а не так, как хотели с ней делать другие? Да, правду. А Дегтярь? Да, с Дегтярем это тоже была правда, ей почти целый месяц казалось, что она его любит. А потом все как отрезало. И когда Дегтярь умер, ей было даже странно, что у нее не осталось к нему ни крупицы женского чувства, просто было очень жаль его, как всякого другого погибшего товарища, и больше ничего. Очевидно, природа позаботилась о ее самозащите, не наделив способностью прощать свои женские обиды.
Теперь, когда она прилегла, голова стала кружиться меньше. Она взяла с тумбочки папиросу и закурила. "Неужели и сегодня не получу ответа на телеграмму? Если бы только мама увидела, что я курю... Надо непременно бросить, а то расстроится, если узнает", - подумала Таня и вдруг явственно услышала голоса из другой комнаты.
Когда Люсин хлопнул дверью, дверь отскочила от притолоки и теперь понемногу открылась до половины. В той комнате говорили о Тане. Она сначала хотела закрыть голову подушкой и не слушать, даже потянула к себе подушку, но в эту секунду Каширин громко сказал: "Как хотите, не согласен в такой день оставлять ее одну", и она выпустила из рук подушку и стала слушать.
- Тогда п-придется отменить все м-мероприятие целиком, - сказал Гурский.
- Ну и отменим, - сказал Каширин.
- П-пожалуйста, - сказал Гурский. - В конце концов это т-ты улетаешь, у т-тебя последний вечер. Я-то п-пока еще остаюсь...
- Ну и пускай, а что ж ее одну бросать, - сказал Каширин.
И Таня благодарно улыбнулась его словам и села на кровати, намереваясь сейчас же пойти и сказать Каширину, что у нее самой есть важное дело и ей нужно срочно уходить, но голос Гурского остановил ее.
- Послушай, Каширин, - сказал он, - ты, конечно, в п-принципе п-прав, но есть и другая сторона вопроса: ты улетаешь, там это знают, и т-твоя Полина тебя просто-напросто хочет в последний раз повидать. Она, конечно, не жена д-декабриста, но все-таки неп-плохой ттоварищ и за это время, что ты в Москве, не сделала тебе н-ничего, кроме хорошего. Надо и ее п-пожалеть...
"Действительно, Каширин - душа-человек, - подумала Таня, вставая. - Готов из-за меня испортить себе последний вечер в Москве... Но я, конечно, не позволю этого - пусть идут, куда им надо..."
- Стойте, - сказал Люсин, когда она, оправив кровать, уже подошла к двери. И Таня, услышав его голос, остановилась с тяжелым предчувствием, словно он сказал это не им, а ей. - Стойте, давай возьмем с собой туда твою докторшу!
- А зачем она тебе там? - сказал Каширин. - Сидеть и смотреть?..
- Почему смотреть? - сказал Люсин. - Я беру ее на себя.
- Ты уже п-пробовал взять ее на себя, - сказал Гурский. - До сих пор на
п-пальцы дуешь!
- Ничего, - сказал Люсин, - как раз такие и бывают с неожиданностями... Выпьет еще немного - и сама себя не узнает. Мне Дегтярь, если хочешь знать, сам о ней рассказывал...
"Оказывается, он и ему рассказывал", - подумала Таня с тоской и злостью - не на Дегтяря, а на себя.
- Было у нее с ним или нет? Или он врал мне? - спросил Люсин.
- Было, - сказал Каширин. - Я даже вызывал его, чтоб не звонил по всей бригаде.
- Ну так в чем же дело, - сказал Люсин, - беру ее на себя, и пойдем все вместе.
- Лично я п-против, - сказал Гурский.
- Почему? - спросил Люсин. - Ведь было же у нее с Дегтярем, Каширин сам подтвердил...
- С Дегтярем было, а с тобой не будет, - сказал Гурский. - Весь вечер п-пойдет прахом... И потом, есть в этом что-то п-противное.
- Чья бы корова мычала... - сказал Люсин.
- И даже п-подлое... - перебил его Гурский.
- А ну вас всех к черту! Лучше поломаем это дело вообще... - сказал Каширин.
И, уже договаривая эти слова, увидел вошедшую в комнату Таню.
Стоя там, в той комнате, она говорила самой себе, что просто ждет, когда они наконец замолчат и ей можно будет войти как ни в чем не бывало. Но на самом деле она жадно слушала, что о ней говорили. Слушала, потому что это было ее право, потому что она оказалась одна среди мужчин и они никогда не скажут ей самой того, что говорят о ней, считая, что она их не слышит. А ей нужно знать, что они говорят и думают о ней. Нужно, обидно, стыдно, интересно - все вместе.
Она вошла, не выдержав этого путаного, тревожного чувства, задохнувшись от него, как от быстрого бега, и, еще не совладав с собой, задыхаясь, сказала:
- Спасибо, Иван Иванович. Я немного вздремнула у вас. Мне пора идти... - И, столкнувшись с трезвым, неверящим взглядом Гурского, выдержала этот взгляд и подошла к Каширину.
- А, дочка, - сказал Каширин, вставая и с грохотом отодвигая стул. У него было виноватое лицо и виноватый голос. Он выпил, и ему не приходило в голову, что она слышала, как они говорили о ней, но, должно быть, он и без того испытывал чувство стыда перед ней...
Гурский и Люсин поднялись вслед за Кашириным. Гусарова в комнате не было: он куда-то ушел. Поэтому Таня и не слышала ни разу его голоса. - Куда ж ты пойдешь?
- Свидание назначила, чуть было не проспала у вас.
- Вот уж не думал... - сказал Каширин.
- Почему?
- А может, с нами? Мы как раз собираемся... - начал Люсин и замолчал.
Кажется, Гурский толкнул его.
Таня ничего не ответила, даже не повернулась к Люсину, и, продолжая глядеть на Каширина, который растерянно взял ее за руку, сказала:
- Всем там у нас, в бригаде, передайте привет от меня, а вас, если можно, я обниму...
И она потянулась и крепко поцеловала его, не превозмогая себя, потому что сейчас, на прощание, целовала не этого подвыпившего и чувствовавшего себя виноватым Каширина, а другого, того, каким он был и каким снова будет там, в бригаде, куда он улетает сегодня ночью.
Потом она подала руку Гурскому, повернулась к Люсину и заставила себя улыбнуться:
- Вам не подаю, у вас рука болит...
- Ничего, я не злопамятный, - сказал Люсин.
Он порывался подойти к ней, но Гурский оттеснил его плечом, вышел вслед за Таней в переднюю и молча подал ей полушубок. Она благодарно кивнула ему, закрыла за собой дверь, быстро прошла мимо смерившей ее долгим взглядом дежурной по этажу и стала спускаться.
Спустившись в вестибюль, она увидела издали стоявшего около портье и звонившего по телефону Гусарова. "Наверное, опять справляется о жене. Вот почему он ушел: оттуда, из номера, звонить не хотел..." И помахала Гусарову на прощанье рукой. И он тоже заметил и помахал ей рукой.
-12-
Когда Таня сказала Каширину "мне нужно идти", она еще сама не знала, куда пойдет, а сейчас, спустившись в вестибюль и увидев Гусарова, вдруг решила. Кроме поручения, которое она уже выполнила, повидав Артемьева, у нее было в Москве еще одно, такое же невеселое, от той старухи, врачихи, Софьи Леонидовны, у которой она жила в Смоленске.
Таня уже два раза ходила по адресу, который ее когда-то заставила наизусть заучить Софья Леонидовна. Два раза была в этом глухом дворе, в Брюсовском переулке, и два раза не заставала женщины, которая ей была нужна.
"Ну что ж, схожу в третий раз, как раз сегодня и пойду. Может, даже и хорошо, что сегодня", - подумала она, хотя сегодня с утра ей никак не приходило в голову идти туда с этим печальным поручением.
Свернув с улицы Горького в Брюсовский переулок, она вошла в уже знакомые низкие и глубокие ворота, похожие на положенный на землю каменный колодец, дошла до самого дальнего углового подъезда и постучала в дверь на первом этаже. Она мысленно примирилась с тем, что и теперь, в третий раз, не застанет той женщины, но терпеливо стояла и стучала в дверь, глядя на лохмотья драной дерюги, на концы проводов и круглые следы звонков, на остатки таблички с фамилиями жильцов: "Никодимов - 1 зв. Волосевич - 2 зв. Курдю..." Дальше было оборвано.
Наконец, когда она решила уходить, дверь открыл тот же старик, который открывал ей и раньше, худой, заросший седой щетиной и с такой кривой шеей, что казалось, ему когда-то отрезали голову, а потом снова приставили, но уже не там, где она была, а ближе к одному плечу и дальше от другого.
- Волынская дома? - спросила Таня.
Но старик не стал, как в прошлые разы, молча вертеть головой на кривой шее, а сказал тонким, детским голосом:
- Дома. А вы к ней?
- К ней.
- Пройдите.
Он пропустил Таню, запер дверь на ключ и поплелся в глубь квартиры, волоча ноги в обрезанных, как калоши, валенках. Думая, что он показывает ей дорогу, Таня пошла за ним, но он обернулся и сказал:
- Не сюда, вон туда, по коридору последняя дверь.
И ткнул рукой налево.
Таня пошла налево, но коридора не увидела - увидела дверь; других дверей не было, и она открыла ее. За дверью действительно был темный коридор. Ударившись обо что-то, она пошла по коридору, шаря руками по стенам. Сначала она нащупала дверь справа, потом другую слева и уже думала постучать в нее, но где-то впереди услышала стук машинки и, вспомнив, как Софья Леонидовна говорила, что ее сестра машинистка, ощупью добралась до последней двери.
Машинка за дверью остановилась и снова застучала. Таня отворила дверь и шагнула в комнату.
- Можно?
Накрытая прожженной газетой настольная лампа освещала стол, у которого, сгорбясь, сидела за пишущей машинкой старуха в пальто с поднятым воротником и в вязаном платке, намотанном на шею так, что он закрывал ей рот. Старуха повернулась, и Таня вздрогнула: сидевшая за машинкой старая женщина была так похожа на свою сестру, что казалось, сама Софья Леонидовна ожила и сидит здесь, в этой комнате, перед Таней.