Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов
| Вид материала | Документы |
- Эрнест фон Валь Воспоминания, 3780.59kb.
- Пирамиды Темпло Майор и услышать рассказ, 81.57kb.
- Программа 1 !!!Подарок от туроператора автобусная обзорная экскурсия по Киеву (10., 106.84kb.
- Список почетных граждан муниципального образования город донской, 221.8kb.
- Книга памяти, 1160.81kb.
- «красные» и «белые», 156.94kb.
- План работы музея на 2010/2011 учебный год Втечение года, 91.99kb.
- Программа 1 Прибытие в Катманду страну Гималаев. Встреча и трансфер в г-цу. После мини, 198.01kb.
- Вариант №12 Часть 1, 109.08kb.
- Виктор Ярославский Военные методы в бизнесе. Тактика Часть первая. Командир. Глава, 510.05kb.
- Ну и я тоже хотел, - добродушно согласился Артемьев. - Да ведь не вышло у нас с вами. Что ж теперь поминать?
- Значит, не поминаешь?
- Нет, не поминаю.
- А я ее давеча на улице встретила. Год на меня прообижалась, а теперь сама в гости напросилась. "Зайду", - сказала. Что ж, пусть заходит, коли хочет.
- А из-за чего год обижалась?
Артемьев присел.
Таня уже разливала по стаканам чай.
- В работницы я к ней не пошла, на ее квартиру. Муж-то ее погиб, небось слыхал?
- Слыхал.
- Как шестнадцатое октября было, мать во Фрунзе уехала, а Надежда здесь осталась. И стала меня к себе в работницы звать. А я уже в больницу пошла. Не согласилась. Уж и харчами улещала, про паек генеральский, какой она получает, объясняла, а я не пошла. Тридцать пять лет у ее родителев провела в кабале, а теперь, значит, раз она просит, к ней в новую кабалу идти? Она думала, пальчиком меня поманит, и я побегу. Нет, не побегла. Зачем мне это? Харчи в больнице плохие, это верно, бедуем. Но не воруем. "Ты, говорит, такая худая стала, мне просто-таки тебя жалко, тетя Поля". А что ж, что я худая стала? Худая, зато быстрая. Меня главный врач слушал, сказал: "Тебе для сердца полезней, что ты худая". Я, когда Анна Георгиевна вернется со своего Фрунзе, все равно и к ней в кабалу не пойду. На что она мне?
- Ну, ее-то, положим, любили, - сказал Артемьев, удивленный злым задором, с которым говорила старуха.
- Не любила я ее, Паша, а привыкла я к ней за всю свою жизнь. К ней да к покойнику Алексею Викторовичу. К ним привыкла, а от людей из-за них отвыкла. А в больницу пришла работать - к людям привыкла. Она как приучена? Ей и днем и ночью: принеси, унеси! А я, правду тебе говорю, лучше под лежачих раненых за дежурство сорок суден подложу и выну, чем за ней за одной ходить!
- А она вернуться думает?
- Собирается. С мужем. Надежда, когда встретились, говорит мне: у матери у моей теперь муж новый, на двенадцать лет ее моложе. Зубной техник. Она, значит, врач, а он техник. Она, значит, своей бормашиной жужжит, а он для ней золото на коронки ворует. Потому если не ворует, где его взять теперь? Надежда мне говорит: "Мать давно, говорит, меня сверлит, чтобы я ей в Москву пропуск устроила, а я, говорит, не хочу, зачем мне в Москве такое божье наказанье, да еще со своим техником!"
- Ну, а вернутся - как все же будет? - спросил Артемьев.
- Не пойду обратно в работницы. Пока война идет, за ранеными буду ходить. А как кончится, помирать в деревню уеду.
- А как с ней уживетесь, если не будете у нее работать?
- А что мне с ней уживаться? У меня комната своя, при кухне, я в ней тридцать лет прописанная. Вернется - все вещи ее в целости. Только когда на Сухаревой бомба упала, из буфета стекло вылетело и семь бокалов разбились. А не захочет со мною жить - пусть мне другую комнату хлопочет. Ей Надежда поможет, потрясет перед кем-нибудь юбками, ей это недолго... Она и сейчас на своей машине с шофером ездит. У всех забрали машины, а у ней нет. Говорят, отхлопотала.
- Вот ведь как вы теперь о ней говорите, - сказал Артемьев, - а хотели, чтоб за меня замуж вышла!
- Да, сторонница твоя была. Да ведь мало ли в нас дурости? Разве одну меня, старую дуру, война до ума довела? А вы, умные, как все думали, так и вышло? И все люди, какие вам казались, такие и оказались? Э, да что говорить!.. - Тетя Поля махнула рукой. - Пока за ранеными ходишь, такого наслушаешься... Да разве она, - повернулась тетя Поля к Тане, - себе в жизни такого ожидала-мечтала, что увидела? Так ведь она тебе всего не расскажет! А мне расскажет. А уж какую ее в больницу-то привезли! Как она мучилась, бедная! Шов-то у нее знаешь какой? Вот... - И тетя Поля стала было показывать у себя на животе, какой шов у Тани, но Таня остановила ее:
- Тетя Поля, не надо...
- Чего не надо? Я бы для тебя за то, что ты за все время ни разу голосу не подала, не знаю, чего бы сделала! Сейчас отошла немного, - повернулась тетя Поля к Артемьеву, - а то подымешь ее, чтобы переложить, и через рубашонку чувствуешь, в чем душа держится! На руках держишь - и жалко ее, каждую косточку жалко!
- Тетя Поля, ну не надо же, я вам уже сказала! - Таня сказала это так властно, что старуха замолчала.
Таня остановила старуху не только потому, что та хвалила ее, а еще и потому, что вдруг по-женски застеснялась. Ей стало стыдно, что Артемьев, слушая то, что говорит тетя Поля, может мысленно представить ее, Таню, в больнице такой, какой она была, когда ее поворачивала и приподнимала тетя Поля, - худой, неодетой... Ей было стыдно этого, но было стыдно в того, что она прикрикнула на тетю Полю, и она, чтобы выйти из положения, сказала:
- А я сама даже и не вспоминаю, с меня как с гуся вода!
"Ну да, с тебя как с гуся вода, - подумал Артемьев, глядя на ее худенькое улыбающееся лицо. - Тебя бы, по другому времени, после такого ранения еще бы месяца на два в санаторий да салом кормить..."
Но время было не другое, а это. Оставалось только не забыть принести завтра этим двум женщинам побольше мясных консервов.
- Как вас угораздило? - грубовато, но сочувственно спросил он. Хотя на этой войне уже давно в порядке вещей такое, что раньше и в голову не приходило, по в сознании у него все не умещалось, что женское тело, искалеченное, простреленное, изуродованное, - это тоже в порядке вещей.
- Там, когда в одном месте полотно подорвали и отошли, я перевязку делала, и нас минами накрыли. Сначала все перелеты, а потом одна близко, а я увлеклась и не легла: не успела. Сама во всем виновата...
"Вон как, оказывается, она еще и сама во всем виновата, - с какой-то нежной досадой подумал Артемьев. С нежной к ней и злой к кому-то еще, он бы сам затруднился сказать, к кому, если бы его спросили. - Сама во всем виновата! Маша, там, где-то в яме с другими лежащая, тоже сама во всем виновата? Что отправилась туда, что застрелили ее там?.."
Мысль об убитой сестре снова оттеснила все другое, о чем он думал до этого.
- Пойду, - сказал он, вставая.
Ему захотелось уйти отсюда и напиться, хотя напиться было нельзя и нечем, да если б и было, все равно не напился бы: не умел раньше и не научился в войну.
- Не замерз у нас? - спросила тетя Поля, увидев, как он повел плечами, вставая.
- Ничего, я сам горячий, - сказал Артемьев. Сказал просто, чтоб что-нибудь сказать, потому что продолжал думать о сестре.
- А я все мерзну, - сказала тетя Поля. - К управдому заходила, говорил: днями подмосковного угля завезем, отопление хотя в четверть силы, а пустим. И опять вторая неделя пошла, а не топят.
- С углем будет плохо, пока Донбасс не освободим, - сказал Артемьев, все еще продолжая думать о сестре.
Таня, прощаясь с ним, встала, но все равно была такая маленькая, что он, пожимая ей руку, сверху видел у нее на голове, повыше виска, маленький, полуприкрытый волосами шрам. "Тоже чем-нибудь царапнуло, - подумал он. - Ах ты, пичуга несчастная!" И, выпустив ее руку, пошел к дверям.
Таня было пошла вслед за ним, но тетя Поля ее остановила, наверно, хотела сказать ему что-то наедине.
Так оно и было. Пока он надевал шинель и перепоясывался, тетя Поля изложила ему свои планы насчет жилички.
- Телеграмму послала, - шептала она. - Думает по телеграфу отца-мать найти. А кого она разыщет теперь, телеграмма-то? Я сестре в деревню, в Колодное, нашего, Елецкого района, три письма отправила, и ответу нет. А она - в Ташкент... Из Ташкента хочет, чтобы ей ответили!
- У вас в Елецком районе фронт стоял, - сказал Артемьев.
- Мало что стоял. Что равняешь Елец с Ташкентом! Никакого она ответа не получит, я ей заранее сказала!
- И напрасно, - сказал Артемьев. - Человек родителей надеется разыскать, а вы...
- Мало что надеется! Теперь все друг друга ищут - родители детей, дети родителев... Я ей сказала: не найдешь своих родителев - иди ко мне в дочки. Будем вместе жить.
- Как же, спрашивается, ей с вами вместе жить? - сказал Артемьев, надевая ушанку и сам не зная, чему больше удивляться: то ли бессердечию тети Поли, явно не желавшей, чтобы Таня нашла своих родителей, то ли силе материнской любви, вдруг вспыхнувшей в душе одинокой старухи. - Она же все равно не будет с вами жить, на фронт уйдет.
- Вот и именно, что уйдет, - сказала тетя Поля. - А зачем ей уходить? Она свое отвоевала, у ней рана тяжелая, пусть остается у нас же при больнице. Возьмут ее, очень даже прекрасно. Я сама к главврачу пойду! - И, видя, что Артемьев берется за ручку двери, горячо зашептала: - Ты скажи ей, Паша, скажи. Скажи, чтобы, если родителев не найдет, в Москве бы осталась. Скажешь?
И Артемьев понял: эта лихорадочная просьба и была тем самым главным, ради чего старуха вышла его провожать.
- Скажу. Только навряд ли послушает...
Он вышел из дома и едва сделал несколько шагов, как увидел знакомую женскую фигуру - навстречу ему шла Надя, в беличьей шубе, которая у нее была еще лет шесть назад, и в пуховом платке. Она шла опустив голову, но, когда они почти столкнулись и она подняла лицо, он понял, что она видела его еще издалека.
- Павлик! - сказала она нараспев и, стряхнув прямо на снег варежку, протянула ему руку. - Куда и откуда? Уж не из нашего ли бывшего дома?
- Из вашего, бывшего.
- Ты что, все еще сердишься на меня? - спросила она, продолжая держать его руку и глядя на него своими красивыми серыми, немножко близорукими глазами с такой укоризной, словно ему и правда не за что было на нее сердиться.
"А может, и в самом деле не за что?" - подумал он не столько о прошлом, сколько о настоящем: о том, что идет война и Козырев, к которому она когда-то ушла от него, уже давным-давно погиб; и Маша, которая так не любила ее, тоже погибла; и его матери, которая так боялась, что он женится на ней, тоже, наверное, нет на свете... И вообще столького нет, что было тогда, и столько с тех пор случилось такого, о чем никто и не думал... Молча высвободив руку из Надиной теплой руки, он нагнулся и поднял варежку.
- Спасибо, - сказала она, держа варежку в левой руке и все еще не надевая ее. - Значит, не сердишься?
- А какая тебе разница?
Надя вздохнула и надела варежку.
- Куда ты идешь?
- К себе на службу.
- Где это?
- На улице Кирова.
- Я провожу тебя. Можно? - И, не дожидаясь ответа, взяла его под левую руку. - Так, кажется, с вами можно ходить: справа нельзя, потому что вы козыряете, а слева - можно, да?
Они несколько шагов прошли молча.
- Что-то я тебя даже боюсь немного, - сказала она. - Скажи что-нибудь, пожалуйста.
Он остановился, отпустил ее руку и, повернувшись, поглядел ей в лицо.
- Ну как? - спросила она, не двигаясь. - Ничего, ты не торопись, смотри, смотри...
- Ты все такая же красивая, - сказал он наконец.
- Это во-первых, а во-вторых?
- А во-вторых, ничего, - сказал он и взял ее под руку. - Пошли.
Она действительно оставалась все такой же красивой, и к ней даже шло, что она похудела. Раньше в ее самоуверенной красоте с фарфоровым румянцем и серыми, немигающими, чуть-чуть навыкате глазами было даже что-то наглое: мол, нате вам!.. А сейчас глаза ушли внутрь, и вокруг них легли маленькие, человеческие морщинки. Сейчас это было спокойное лицо женщины, которое говорило: "Да, да, мне тридцать, и я этого не скрываю. А если тебе кажется, что больше, пусть так. Но я еще очень красивая, верно?"
"Да, война все-таки для всех война! - примирение подумал Артемьев, глядя в лицо Нади. - И кто знает, может, она и в самом деле любила этого своего Козырева".
- Зачем ты заходил туда? - спросила Надя, после того как они прошли в молчании еще несколько шагов.
- Там у вашей тети Поли живет одна женщина, врач, - сказал Артемьев.
- Она мне говорила, что у нее кто-то живет, - сказала Надя. - Вот оно что!.. - В голосе ее прозвучала прежняя, хорошо знакомая интонация.
- Между прочим, как раз нет, - сказал Артемьев и, поколебавшись, говорить ли, добавил: - Она была в тылу у немцев вместе с сестрой, рассказала мне, как погибла Маша.
- Погибла! - Надя даже остановилась. - Неужели погибла?!
Он не ответил.
Она локтем крепко прижала к себе его руку, выражая молчаливое сочувствие.
- И ты только теперь узнал?
- Подробности - только теперь...
- А я так и не узнала никаких подробностей, - сказала она. - В первый день, когда сообщили, думала полететь туда, к нему, а потом все поехало, покатилось... - Она печально повела в воздухе рукой, показывая, как все поехало и покатилось. - И даже оказалось, что никто не знает, где могила. И это с таким человеком, как он! Перед войной были с ним вместе на дне рождения у Иосифа Виссарионовича, совсем близко сидели, а потом оказалось: никому нет никакого дела, как будто его и не было на свете!
В голосе ее послышалась горечь, но в самой этой горечи было что-то суетное, не вызывавшее сочувствия.
- Эх, - сказал Артемьев, - что вспоминать, когда и как до войны сидели - ближе, дальше... Слава богу, что Москву не отдали, и то хлеб!
- Ты не веришь, что я его любила? - вдруг спросила она.
- Какое это имеет значение?
- А все-таки, - настаивала она.
- Тогда не верил.
- Да, тогда я его не любила, - сказала она. - А потом... - Она слегка склонила набок голову, словно приглядываясь к прошлому, помолчала и сказала: - Любила или не любила, все равно страшно! Несколько месяцев ходила как сумасшедшая, до самой эвакуации...
- А ты разве уезжала? - спросил Артемьев.
- Нет, просто, когда началось все это в Москве, меня словно из оцепенения вывело. Но я никуда не поехала.
- Не боялась, что немцы придут?
- Нет, почему-то не верила в это. Может, оттого, что прожила с ним перед тем два года, а он был бесстрашный... Не знаю. - Она снова помолчала. - Думаешь, мне так просто сейчас одной жить? Все сама, все сама! И всем родным что-нибудь нужно: чтобы я куда-то ходила и говорила, чья вдова, и делала для них то одно, то другое, то третье... Он давно умер, а им все еще кажется, что я им что-то недодала, обманула их, что ли, тем, что он слишком рано умер!.. Твоя мама где сейчас? - вдруг спросила она.
Артемьев сказал, что мать пропала без вести в Гродно.
- Да, бедная, - сказала она и, привычно перейдя в мыслях на себя, добавила: - Она не любила меня. Что ж, может, и права. А моя мама жива- дорова. Последнее время все из Фрунзе письма писала, расспрашивала, как ее драгоценное барахло, не пустилась ли в разгул тетя Поля? А сегодня телеграмму прислала, что уже отбыла с моим новым папочкой из Фрунзе в Москву. Сейчас пойду осчастливлю тетю Полю...
- Значит, все же не удержалась, устроила им вызов? - спросил Артемьев, вспомнив слова тети Поли.
- Я?! - воскликнула Надя. - Что я, с ума сошла? Ты же прекрасно знаешь, что моя мать - исчадие ада! Сама добилась. Я и пальцем о палец не ударила. Но теперь, раз уж на меня все равно валится это счастье, ничего не поделаешь, придется засучить рукава и вымыть полы.
- Не разучилась?
- Одно время разучилась, а потом опять научилась. Могу и к тебе прийти помыть, - усмехнулась она. - Я хорошо полы мою... Ты как, еще не женился?
- Пока нет.
- И белье могу постирать. Я и стираю хорошо. Зарос небось? Все вы одинаковые... Что смотришь? Я ведь и просто так могу, по-товарищески, я и на это способна. Я на все способна, - усмехнулась она, уже не над ним, а, кажется, над собой.
- Не выйдет у нас с тобой по-товарищески, - сказал Артемьев, продолжая в упор смотреть на нее внимательным, откровенным взглядом.
- Думаешь, не выйдет?
- Не выйдет.
- Это хорошо.
- Не знаю уж, хорошо или плохо, - сказал он, примериваясь к чему-то еще не решенному в глубине самого себя.
И вдруг, вспомнив о той, маленькой женщине, оставшейся у тети Поли, спросил:
- Когда Анна Георгиевна приезжает?
- Телеграмма с дороги. Дня через три, наверно, - сказала Надя. - А что?
- Там у тети Поли эта женщина-врач, - сказал Артемьев. - Если Анна Георгиевна приедет, а она еще не уедет...
- Все понятно, - сказала Надя. - Если понадобится - укрощу свою мамочку. Это тебя беспокоит?
- Да.
- И вообще могу эту женщину к себе взять. Даже если соврал, что у тебя с ней ничего нет.
Артемьев пожал плечами. Ему не хотелось вдаваться в объяснения. Они уже почти дошли до угла переулка, ему надо было сворачивать.
- Дошли, - сказал он и остановился.
- Запиши мой телефон.
Он записал и протянул руку прощаться.
- Подожди, - сказала она. - Ты почему хромаешь?
- Ранен был, - сухо ответил он, не оставляя намерения проститься и уйти.
- Нет, подожди, - просяще и в то же время повелительно сказала она. - Неужели я такая скверная баба, что со мной нельзя разговаривать по-человечески?
В тоне, которым она это сказала, ему послышалось искреннее, ненаигранное огорчение.
- Что ты хотела спросить?
- Многое. Как ты жил, как живешь, что с тобой было, что есть, что будет?.. Все хотела спросить.
- Что будет, не знаю, - сказал он. - Наверное, скоро уеду на фронт. А что было... С июня до ноября служил на Дальнем Востоке и ждал, когда отправят на фронт. С декабря до июля командовал полком. С июля до сентября лежал в госпитале. С сентября здесь, в Москве.
Она ожидала продолжения, но продолжения не было.
- А как сейчас живешь?
- На казарменном положении.
- Один?
- Нет... еще два майора, капитан и подполковник.
Она рассмеялась.
- Спасибо за разъяснение. Ну, а теперь все-таки ответь на то, о чем я спросила.
- Если на то, о чем спросила, - в данное время один.
- А раньше?
- Раньше была одна женщина, уехала на фронт.
- А почему не удержал?
- Не имел права.
- Скажи лучше, не любил. Наверно, потому и уехала, что не любил?
Он посмотрел на нее отчужденно, почти враждебно и ничего не ответил. "Любил, не любил! Получила предписание ехать - и поехала, не потому, что любил или не любил, а потому, что война. А тебе этого все равно не понять, потому что ты не стоишь и не будешь стоить и одного мизинца той женщины, хотя я ее и правда не любил, а тебя когда-то любил и сейчас не могу спокойно смотреть на тебя".
Кажется, она хотела спросить что-то еще, но удержалась, не захотела, чтобы он снова первым начал прощаться.
- Что ж, прощай... или до свидания... А в общем, как знаешь. - И подала руку, не вынув из варежки.
Потом, когда он прошел уже несколько шагов, окликнула:
- Павлик!
Он обернулся.
- Нет, ничего. Просто хотела еще раз взглянуть на тебя. Иди, иди...
Он пошел и, уже сворачивая за угол, все еще чувствовал, что она стоит и смотрит ему вслед.
В приемной, куда он на всякий случай зашел, прежде чем пойти поспать оставшиеся полтора часа, Косых встретил его радостным восклицанием:
- Наконец-то!
- А что такое? Переменилось что-нибудь?
- Только что приехал. Велел, как явишься, сразу к нему.
Артемьев понял, что спать уже не придется, вздохнул, отпер сейф, вынул оттуда приготовленную для доклада папку и открыл дверь в кабинет.
- Разрешите войти?
- Входи, - не поднимая глаз, сказал Иван Алексеевич. Он сидел и что-то быстро записывал карандашом. Потом, оторвавшись, взял лист, перечел, бросил на стол, задумчиво почесал карандашом за ухом и поднял глаза на Артемьева. - Не ложился?
- Нет.
- Ничего не поделаешь... Меня тоже без времени подняли. - Он протянул Артемьеву только что исписанный лист бумаги. - Пойди во второй отдел, пусть по этому списку, по каждому разделу, какие у меня указаны, подготовят имеющиеся у них данные. - И, взглянув на часы, добавил: - К шестнадцати часам. Когда вернешься, сразу зайди, будут поручения. Ложиться нынче не придется!
Он поднялся из-за стола, потянувшись, добавил:
- Приказано готовиться к выезду на Донской фронт. До моего отъезда трое суток покрутишься как белка в колесе. Потом разом отоспишься. Ну, чего стоишь?
- Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант?
- Что такое?
Артемьев знал, что Иван Алексеевич любит выезды на фронт и даже считает их для себя чем-то вроде отдыха, но сейчас лицо у него было хмурое, недовольное, а впрочем, может быть, просто не выспался...
- Товарищ генерал-лейтенант, прошусь на фронт... - вытянув руки по швам, сказал Артемьев.
- Не возьму, - сказал Иван Алексеевич. - Косых со мною поедет, а ты тут останешься: все же больше толку будет, чем от него.
Сказал и недовольно уставился на Артемьева: "Ну чего стоишь? Все равно решения не переменю".
- Я не в поездку прошусь, товарищ генерал-лейтенант, я вообще прошусь.
- Вообще... - Иван Алексеевич посмотрел на Артемьева так хмуро, будто в слове "вообще" услышал что-то обидное для себя.
- Вы обещали, товарищ генерал-лейтенант, сразу, как здоровье позволит.
- А тебе что, здоровье позволило? - все так же хмуро, почти подозрительно поглядел на него Иван Алексеевич. - Вчера еще не позволяло, а сегодня позволило? В чем дело, говори без каруселей.
- Подробности о смерти сестры сегодня узнал.
- Что за подробности?
- Как расстреляли ее...
Иван Алексеевич продолжал смотреть на него, ожидая, все ли сказано. Но Артемьев молча стоял навытяжку.
- Значит, мстить будешь фрицам? - все так же недовольно сказал Иван Алексеевич. - В наших масштабах, - он сделал широкий жест, обозначавший не только этот кабинет, но, очевидно, весь Генеральный штаб, - отомстить невозможно - необходимо лично, не долечившись, на одной ноге, но лично! Только так...