Сказка ложь. Но, как всякая сказка, эта сказка тоже бывает местами правдивой

Вид материала

Сказка

Содержание Сталиноморск. 2 сентября 1940 Сталиноморск. 3 сентября 1940

Подобный материал:

• Сценарий часа общения для учащихся 1-2 классов «Сказка ложь, да в ней намек, добрым, 211.98kb.
• Финист Ясный Сокол», «Снегурочка» Сборник русских народных сказок, пословиц и поговорок,, 9.97kb.
• Задания заочной дистанционной викторины (1 тур) для 9-х классов Русский язык, 41.91kb.
• Викторина рассчитана на знание детей сказок: «Сказка о попе и работнике его Балде», 50.98kb.
• Викторина рассчитана на знание учащимися сказок: «Сказка о попе и работнике его Балде», 216.37kb.
• Программа развития доу «Сказка», 706.12kb.
• «Это не сказка, а присказка, сказка будет впереди», 155.09kb.
• Рисунки Болотней Веры, 8 "Б" класс, сш №19 Сергей Михалков. Эта сказка, 759.97kb.
• Тема: «Правда и ложь», 54.57kb.
• Сказки, 769.86kb.

Сталиноморск. 2 сентября 1940


– В общем, всего, брат Денис, не расскажешь, – подытожил Гурьев. – Такие дела.

– Вот, значит, как бывает, – тихо проговорил Шульгин, не глядя на Гурьева. – А потом что? Сам учился? Дальше-то?

– Дальше много всего было, Денис.

– Эт я понимаю. Расскажешь? Потом?

Гурьев пропустил вопрос мимо ушей, и Денис понял, что переспрашивать не стоит.

– Выпить хочешь? – вдруг спросил Гурьев. – Вижу, что хочешь. Денис, ты у меня смотри. Пить – нельзя. Давай сейчас остаканим это дело – и в завязку до моего особого разрешения. Сейчас надо быть в тонусе.

– Это я когда выпью – тогда в этом, в тонусе, – мрачно заявил Шульгин. – А когда не пью – вообще не соображаю!

– Сто граммов наркомовских перед сном, – безжалостно прищурился Гурьев. – А ещё лучше – стакан молока с мёдом. Днём, тем более с утра – ни-ни. И на вахте, естественно.

– Ладно, – страдальчески простонал Шульгин. – Вот же бл… Ой.

– Ты давно в школе?

– Скоро пять лет будет.

– И как тебе?

– Нормально. Народ, сам понимаешь, всё больше грамотный, ни выпить, ни поговорить по-людски.

– Ну, выпить – ладно, – Гурьев усмехнулся, доставая коньяк и сноровисто нарезая лимон с сыром. – А отчего ж не поговорить?

– Ушей много оттого что.

Гурьев напрягся. Кажется, начинался один из тех разговоров, от которых у него всегда зубы тоской начинало ломить.

– Много?

– Ну... – Денис выдержал паузу. – Есть, в общем.

– Кто? – вопрос был задан тоном, который Шульгин до этого у Гурьева не слышал. – Я слушаю.

– Да Маслаков, – Шульгин аккуратно плюнул на папиросу и сунул окурок в пустую пачку. – Ты его не видал ещё? Парторг наш.

– Ну, на самом деле уже удостоился чести.

– Вот. Его и боятся.

– Такой страшный?

– Мудак он грёбаный, понятно!?

– Понятно. А остальные?

– Ну, что – остальные. Разве против Маслакова можно буром переть?

– Коротко и ясно, – кивнул Гурьев, заканчивая приготовления к трапезе. – Подробности потом. Ты где живёшь, боцман?

– Живу. На Морской.

– От Чердынцевых далеко?

– Шесть дворов, – осклабился Шульгин.

– Ты не лыбься, боцман, – усмехнулся Гурьев. – Я всё про себя и про неё знаю, только слюни распускать не нужно, потому что компота не будет. Давай-ка вздрогнем, – он разлил коньяк.

– Вообще-то я по другим делам, – сознался Шульгин, с подозрением косясь на янтарную жидкость в рюмках. Нет у меня настоящих коньячных рюмок, тоскливо подумал Гурьев. Ни для тебя, ни для себя нет. Господи. Рэйчел. – Но с хорошим человеком – почему же не выпить?

– Ты почему не женат? – продолжая улыбаться, быстро спросил Гурьев.

Шульгин помялся немного и вздохнул. И махнул рукой:

– А… Сначала было не до того… А потом стало не до этого…

– Ясно, – кивнул Гурьев и, улыбнувшись совсем уже безгранично, хлопнул Шульгина по плечу.

– Дорогая вещь, – опять покосился на коньяк Шульгин. – Ну, поехали.

Они чокнулись и выпили.

– Я не стеснён в средствах, не волнуйся, – Гурьев отправил в рот «гвардейский пыж» – два ломтика сыра, а между ними – кружок лимона без шкурки, и Шульгин, крякнув, ловко собезьянничал.

– А где машинка? – завертел головой Шульгин. – Ну, которая деньги печатает, – И, видя, что Гурьев не собирается отвечать, сменил тему: – А что это за закуска такая хитрая?

– Имени покойного императора Николая Второго, Денис.

– Ага, – немного удивился Шульгин. – Ну, между первой и второй… За что пьём?

– Со свиданьицем, – Гурьев тихонько звякнул своей рюмкой о рюмку Шульгина и медленно выпил.

Денис, напротив, залпом опрокинул в себя напиток и полез пальцами за очередным «пыжом»:

– А ничего, крепкий! Посуда уж вот только мелковата.

– Тепло? – поинтересовался Гурьев.

– После пятой поглядим, – уклонился от прямого ответа Шульгин, набивая рот закуской. – Ты надолго к нам?

– Увидим, – Гурьев быстро изготовил новую порцию закуски и отправил это себе в рот. – Полагаю, да.

– Это хорошо.

– Чему ты так рад, боцман? Думаешь, тебе со мной легко будет?

– А я и не хочу, чтобы легко. Я хочу, чтоб весело было. А с тобой, Кириллыч, видно: уж чего-чего, а вот соскучиться – ну, никак не получится.

– Наблюдательный, – Гурьев облокотился на стол. – Стихами разговариваешь... Но уж очень быстрый ты, Денис. Это мне не подходит.

– Есть самый малый вперёд, – наклонил голову Шульгин. – А чего ждём?

– Мы не ждём, Денис. Мы работаем и готовимся.

– Не понял.

– Это потому, что торопишься. Ты не торопись. Ты наблюдай и думай.

– А Маслаков?

Ага, мы вернулись к нашим баранам, подумал Гурьев. Он снова налил коньяк Денису и себе:

– Маслаков, Маслаков. Что это ты так на него бросаешься?

– Да уж больно здоровый он гад, Кириллыч. И скользкий, не ухватишь!

– Денис.

– Что – «Денис»!? Тебе… Знаешь, что он тут вытворяет? Врагов народа разоблачает! Без роздыху… Су… Бл… Твою… Ну, в общем, – Шульгин яростно почесался. – Я бы эту падлу своими руками, – он поднёс ладони к лицу и посмотрел на них со злостью. – Только коротки у меня руки-то. Я понимаю, что ты от мамкиной титьки сам давно оторвался, просто предупреждаю. На всякий случай.

– Чувствуется, серьёзно он тебя допёк.

– Да всех он загребал, всех!

– Ясно, ясно, – Гурьев усмехнулся. – Ты писать умеешь?

– Чего?!

– Грамоту знаешь, спрашиваю?!

– Ну?!

– Ну и написал бы, куда следует. Клин клином, как говорится.

Рука Шульгина замерла на полдороги к рюмке. Он уставился на Гурьева:

– Ты чё, Кириллыч? Грёбнулся, что ли? Ты за кого меня держишь-то?

– Ты волну не поднимай, боцман, ты лучше пей.

– Не-е-ет, ты погоди, погоди!

– Да нечего мне годить, Денис, – желваки прыгнули у Гурьева на щеках. – Как хныкать, так вы тут как тут, пожалуйста. А как сделать что-нибудь, так в кусты? Потому всякие подонки уселись вам на шею и ножки свесили.

Шульгин крякнул и опустил голову. Гурьев молчал, наблюдая. Наконец Денис поднял лицо и хмуро посмотрел ему в глаза:

– Нехорошо говоришь, Кириллыч. Неправильно. Доброе дело надо чистыми руками делать!

– А если чистыми не получается?

– Вешайся, – убеждённо сказал Шульгин, схватил рюмку в кулак и одним махом влил в себя её содержимое. Громко поставив рюмку на стол, снова глянул на Гурьева: – А проверять меня вот так не надо, Кириллыч. Я те не мальчонка с грязным пузом. Проверяльщик ещё туда же… сопляк! Извини, конечно.

– Крут ты, Денис Андреич, – Гурьев усмехнулся и поднял свою рюмку, – но я не в обиде. Давай ещё разок вздрогнем. За добрые дела чистыми руками.

– Годится, – оттаивая, буркнул Шульгин.

Они выпили. Гурьев почувствовал, что Шульгин не опьянел, а как-то отмяк чуть-чуть. Гурьев знал об этом чувстве – когда мир вдруг кажется добрее, вовсе не будучи таковым, умел его видеть, хотя сам не испытывал: на него спиртное не действовало вообще никак – в принципе. Мог пить его, как воду, и, по необходимости, изображать – натурально, как всё изображал, бутафоря – любую степень опьянения. Он разлил по рюмкам остатки коньяка:

– Давай, боцман, кое-что проясним. Во-первых, ты меня по всем статьям устраиваешь, кроме одной: терпения у тебя – ни на грош, поэтому не обессудь – буду тебя воспитывать. Во-вторых, мне не до Маслакова. Пока.

– Он и твой теперь, не думай.

– Пускай, – легко согласился Гурьев. – Но это совершенно не значит, что я буду с ним воевать. Я хочу, чтобы вы с ним сами воевали. А моё дело – оперативное и стратегическое прикрытие. И я очень хочу, чтобы ты одну важную вещь себе уяснил, Денис: я могу справиться с Маслаковым. Но я не буду этого делать. Это должны будете сделать вы. Сами. Ну, а если он мне начнёт мешать работать – разберёмся, боцман, не дрейфь.

– Что значит – «тебе мешать», «разберёмся»? Как это, интересно, ты собираешься с ним… разобраться? Он же член бюро горкома! А нам как прикажешь с ним воевать?!

– Жил такой еврейский царь очень давно, Соломон, может, слышал? Так он говорил, что неприятности надо переживать по мере их поступления. Чем мы и станем заниматься. Не возражаешь?

– Ну, добре, – Шульгин потряс головой. – Я, конечно, разгрызу со временем твои загадки, Кириллыч…

– Не сомневаюсь, – усмехнулся Гурьев. – А пока ты не приступил к этому захватывающему дух процессу, расскажи мне оперативную обстановочку, как ты её себе представляешь.

– Так ты лучше спрашивай, Кириллыч.

– Да? Хорошо. Давай тогда с Дарьи начнём.

– Всё ж таки… Ох, Кириллыч!

– Допёк ты меня своими инсинуациями, Денис, – нахмурился Гурьев.

– Чем?!

– Ничем. Любовь у меня с другой, а спать я стану с третьей, пятой и десятой. И с двадцатой. Так, что у тебя в глазах полное северное сияние наступит. Понял?

– Ну.

– А Дарья – алмаз, какой тут у вас непонятным совершенно мне образом произрос, и заниматься я с ней стану очень по-настоящему. Пока бриллиант не получится. А там будет видно, как прорежется, так прорежется. Уж всякой шпане и соплякам она точно не достанется, это я тебе обещаю.

– Это она и без тебя сможет, – пренебрежительно махнул рукой Шульгин. – Я хоть и малограмотный, а не дурак. Ты это… Вполне! Да и понимаю, чем она тебе глянулась. Девка характерная, яркая, соплякам не чета и не ровня.

Кажется, не ошибся я в тебе, боцман, с радостным удивлением подумал Гурьев. И приподнял брови:

– Не ровня, говоришь? А вот с этого места поподробнее, пожалуйста.

Шульгин смотрел на него недоумённо. Да ведь не может он ничего знать, подумал Гурьев. Если кто и знает что-то, так уж не он наверняка. Ой, моряк, что ж ты так долго плаваешь-то. Ну, доберусь я до тебя, так тряхну – не обрадуешься.

– Не ровня – и всё! А что это значит – не спрашивай, – Шульгин засопел. – Я так кругло, как у тебя получается, не умею.

– Это ничего, боцман, – Гурьев усмехнулся. – Как говорили древние, умному – достаточно... Ты Чердынцева знаешь?

– Знаю, – кивнул Денис. – На моих глазах, можно сказать, вырос. Он всегда морем бредил, в гардемарины ушёл, как вот взяли его туда.

– Что значит – «взяли»? – «удивился» Гурьев затем, чтобы подогреть у Шульгина интерес к подробностям.

– Ох, Кириллыч. Это тоже – такая история! Мишка из казаков, вообще-то. Сиротой совсем по малолетству остался, его к себе Беклемишев, кавторанг Беклемишев, что седьмой береговой батареей в Севастополе командовал, усыновил, можно сказать.

– Какой батареей? – переспросил Гурьев.

– Седьмой, – непонимающе уставился на него Шульгин. – А что?

– Ничего, ничего, – ласково сказал Гурьев. – Ты шпарь вперёд, Денис, это так просто. Интересно.

– Ну, в общем. Семья у Беклемишева здесь жила, в Сурожске. Очень Мишка с его сыном дружил, годки они были. Вот Беклемишев и ходатайствовал, чтобы Мишку в гардемарины взяли. Ну, знаешь, германская уже шла вовсю, так что не особо там, видать, в Петрограде кочевряжились. Снова тут в двадцать втором появился, вскорости, как беляков в море скинули. Со своей Анечкой. В чём душа-то держалась, прости Господи! Но такая красоточка, – закачаешься.

– Она тоже местная? – запустил крючок Гурьев.

– Нет. Она из бывших…

– Из каких таких бывших? – Гурьев приподнял брови.

– Кириллыч, – Шульгин мотнул головой, усмехнулся, почесал за ухом, – ни дать ни взять, огромный добродушный медведище. – Не напроверялся ещё?

– Поехали дальше, – согласно кивнул Гурьев и улыбнулся.

Бывших, подумал он, сатанея. Бывших. Бывших так давно и канувших столь бесповоротно, что кажется, и не бывших вовсе. Бывших. А мы – настоящие?!

Шульгин посмотрел на него, вздохнул:

– Ну, понятное дело, никто про это не заикался, но дураков-то нет! Где уж он её откопал, не знаю, а только она от него ни на шаг не отходила. Как он в море выйдет, так она на набережной каждый вечер, смотрит, смотрит… Чумовая девка. Дашка – в неё. Такая любовь, командир. Аж завидно.

– Ясно, – метнул Гурьев желваки по щекам. – Столько лет прошло. Чего не женится он?

– Сравнивает, – вздохнул Шульгин. – Михаил – что надо мужик. И моряк от Бога. Поэтому и с начальством не ладит. А с бабами – дело такое, сам знаешь…

– Знаю. Что за шпана это к девочке прицепилась, какие мысли?

– Нету пока мыслей, командир. Я уж и так, и сяк прикидывал…

– Это плохо. Я здесь чужой пока, не в милицию же мне идти и спрашивать, кто, где и почему. А выяснить надо, потому что – интуиция, я тебе говорил.

Муруоку бы сюда, дерзко возмечтал Гурьев. Утопия, однако.

– По-моему, мельтешишь ты, Кириллыч. Да что там за шпана-то? Вон, три дня – и ничего… Может, пронесёт?

– Нет, боцман. Не пронесёт. Просто у тебя подобного опыта нет, а у меня есть. А из-за чего Чердынцев не ладит с начальством? Боевая и политическая подготовка у него должна быть на должном уровне.

– Боевая – это да. А вот политическая, – Шульгин покачал головой. – С политикой у него отношения сложные, Кириллыч. И язык без костей. Только что команда у него, как один человек, и карьеру он не рвётся делать, поэтому и больших врагов у него среди друзей не имеется...

– Это ты интересно загибаешь, – наклонил голову набок Гурьев, – врагов среди друзей.

– Да оно ж всегда так, – приподнял плечи Шульгин. – Ну, и потом, Михаил – хуже меня ещё пионер.

– Это как?!

– А так. Вечно порядок наводит. Как на боевое дежурство – так обязательно какая-нибудь история. То турки ему в визирах встанут, то контрабандисты, то рыбаков спасёт. Как липнет к нему, понимаешь, Кириллыч?

Ох, понимаю, подумал Гурьев. Ещё как понимаю.

– Примерно. Ну, ясно. Таких беспокойных не любит начальство, это точно. Называется это у них – неровный кадр.

– Во. В яблочко. Только и выезжает на том, что «Неистовый» – как игрушечка всегда, на стрельбах первый и за походы – высшие баллы. И за дочку переживает, – непонятно к чему добавил Шульгин.

Я тоже переживаю, подумал Гурьев.

– Ну, с Чердынцевым более или менее ясно. Про Маслакова тоже уже наслышан. Но из всего этого не вытанцовывается никакой детектив, боцман. Улавливаешь?

– Вот. И у меня – не это.

– Давай про ночную жизнь мне расскажи.

– Чего?!?

– Боцман, ты же в портово-курортном городе живёшь. Болгары рядом, румыны, Турция – в хорошую погоду в оптику разглядывать можно. Что за жизнь кипит? Чулочки фильдеперсовые, женские штучки всякие, бельишко-тряпочки?

– Ну, не без этого, – покивал Шульгин. – Контрабандисты имеются. Как же без этого-то?! Не так, понятно, как при НЭПе, но совсем не вывелись. Только я к этим делам никакого касательства не имею. Вот поспрашивать кое-кого могу, это да. Если б знать, что спрашивать.

– А ты просто поговори с людьми. Так, за жизнь. Ничего не спрашивай особенно. В разговорах про жизнь всё самое интересное и проговаривается, Денис. А представительские расходы я тебе оплачу.

– Какие расходы?!

– Пред-ста-ви-тель-ски-е, Денис, – вкрадчиво, по слогам, пропел Гурьев. – Ты со мной работаешь?

– Ну.

– Не «ну». Работаешь?

– Работаю.

– Вот и привыкай. У нас не лавочка какая дешёвая, а система. Поэтому у нас всё системно. И серьёзно, – Гурьев достал из внутреннего кармана кожаное портмоне и вытащил оттуда десять банкнот по пять червонцев каждая. – В первом приближении должно тебе хватить, а потом увидим, как прорежется.

– Ё… Бл… Кириллыч! Это ж зарплата!

– Я тебе сказал, что у меня нет проблем с деньгами. Ты не поверил, а зря.

– Опять проверяешь? – прищурился Шульгин.

– Если и так, то самую малость. Больше доверяю. Справишься?

– А то, – Денис убрал деньги со стола.

– Это радует. И сделай мне, будь ласков, комплект ключей от спортзала. Мне тренироваться надо, форму держать.

– Ну, это мы запросто. А звание у тебя какое, Кириллыч?

– Верховный правитель Юга России, – усмехнулся Гурьев. – Устраивает?

Денис явно не воспринял это заявление, как шутку:

– Во, – Шульгин звучно поскрёб всей пятернёй в затылке. – Ну, придётся, значит, и Чердынцеву построиться. Офуеть с тебя можно, Кириллыч.

– Какой догадливый, – с неудовольствием проворчал Гурьев. – Когда не надо.

– Слышь, Кириллыч?

– Что?

– Я, конечно, поспрашиваю людей-то. А тебе надо с нашим ребе поговорить.

– С кем? – улыбнулся Гурьев. – Ребе? Кто это?

– Ты не лыбься, не лыбься, – нахмурился Денис. – С ребе. Раввин, или как там правильно… Поп еврейский, одним словом. Реб Ицхок – это, скажу я тебе, голова!

– А ты откуда знаешь? – продолжая улыбаться, Гурьев опять наклонил голову набок. Раввин не поп, но в первом приближении неплохо, неплохо, подумал он. К счастью, Шульгин пока не докумекал, что этот жест означает.

– Я тут всю жизнь прожил, вот и знаю. Реб Ицхока все у нас знают. Даже эти… Из органов которые. Из нутряных.

– Да-а, – вздохнул Гурьев. – Это радует. И что?

– Его все знают, и он всех знает, Кириллыч. Ребе – мужик что надо. У нас раньше евреев богато было – колония целая, это потом подразбежался народец... В пятом году тут «архангелы» погром устроить хотели. Так реб Ицхок вместе с нашим благочинным встали поперёк улицы... Благочинный в ризе парадной да с посохом, за ним диакон и служки с иконой Николы Угодника, евреи со свитками своими за ребе. А потом рабочие с Ширяевской верфи подтянулись. Ну, те уж вовсе серьёзные ребята были, с винтарями да наганами. Вот и не погромили.

– Как весело. А что за благочинный такой у вас сознательный был?

– Архимандрит Дионисий, царствие ему небесное, – Денис перекрестился размашисто. – Тёзка, можно сказать... Его-то шлёпнули большевички в двадцатом. Как вошли в город, на второй день... Он и не прятался даже. Собора Николаевского настоятелем был, ты видел, может, там купола посдёргивали, кинотеатр «Ударник» там теперь.

– А матушка что же? – достал Гурьев следующую бутылку.

– Не было матушки, – Шульгин вздохнул, снимая пробку. – Монашествовал отец Дионисий. А с реб Ицхоком друзья они были. Народ про то зело шептался, уж больно это как-то, особливо по тем временам... Не знаю, как ребе, а благочинный от начальства своего церковного даже выговор получил.

Какой интересный городишко, подумал Гурьев.

– Ну, ребе попроще, – он усмехнулся, – у ребе начальник один, и тот высоко, ему не до таких нюансов.

– А… Так ты знаешь?!

– Знаю. Я много чего знаю. Ночевать останешься?

– Не, – ухмыльнулся Шульгин. – Я своим храпом тут всех перебулгачу. До калитки проводи, а дальше я сам…

– Ну, коли так, – завтра додумаем. За подсказку насчёт ребе спасибо тебе отдельное, Денис. А ты ночью спать будешь – думай. Может, приснится тебе что важное.

Они распрощались, и Денис шагнул в темноту.


Сталиноморск. 3 сентября 1940


Он закончил уроки, отметился на квартире, где тщательно проинструктировал Макарову, как вести себя в случае появления непрошеных гостей. Хозяйка не то, чтобы испугалась, – но ещё пуще встревожилась, чем поначалу:

– Яков Кириллыч! Да к чему же всё это?! Всё-таки я уверена – нужно в милицию. Теперь, если ещё и слежка, как Вы говорите… Известно же, что это с контрабандой связано!

– Не нужно, Нина Петровна. Даже вредно, я бы сказал. И это самое «известно» – это пока только домыслы, и повторяю, интуиция. Поверьте, я знаю, что делаю. Всё скоро закончится, не волнуйтесь.

– Ну, спасибо, – усмехнулась Макарова. – Вы меня просто успокоили. Вы, наверное, помните, я Вас обещала с человеком познакомить.

– Ещё как помню.

– А не спрашиваете, – горько вздохнула Макарова.

– Такое не спрашивают.

– Экий Вы, – Нина Петровна снова вздохнула – ещё горше. – Запил он. Вот. Но если его оторвать как-то…

– Нет, Нина Петровна, – покачал головой Гурьев. – С людьми, которые у бутылки дно ищут, мне никак не по пути.

– Давайте, я Вам всё-таки расскажу. И лучше – по дороге, – твёрдо сказала Макарова.

Ага, подумал Гурьев. Это уже интересно. Нина Петровна наша в людях должна разбираться, по идее? Ладно. Послушаем.

– У него такая фамилия смешная, – Кошёлкин, – рассказывала Макарова. – Но к делу это не относится. Алексей Порфирьевич начинал ещё до революции в полиции служить.

– Вот как.

– Происхождение у него самое что ни на есть крестьянско-пролетарское, – понимающе улыбнулась Макарова. – Он в уголовном розыске потом долго работал, уже при новой власти. Он то, что называется – сыщик Божьей милостью. На пенсию давненько его попросили уже, но это так ему не нравится, – Макарова вздохнула и покачала головой укоризненно.

– Водка, – тоже вздохнул Гурьев.

– Он не пил так никогда. Это просто ужас. Как будто убить себя хочет!

– Не самый быстрый способ самоубийства. Особенно в возрасте... Сколько ему лет?

– Шестьдесят семь.

– Поздновато ваш знакомец в алкоголики навострился, – едва усмехнулся Гурьев. – И давно он упражняется?

– Нет. Но у него получится, – печально сказала Макарова. – Он упрямый, знаете? Надо его занять делом. Тогда – всё совершенно иначе повернётся.

Опять история, незаметно вздохнул Гурьев.

Она постучала в калитку. Через минуту из хаты вышел худой, жилистый, невысокий старик, – седой, с костистым жёстким лицом, большими, длинными руками, одетый по-здешнему опрятно, хоть и небогато. Посмотрел серо-голубыми, словно выцветшими, глазами сначала на Гурьева, потом на Макарову. И кивнул:

– Здравствуй, Нина.

– Здравствуй, Алексей, – Макарова отвела взгляд, и Гурьев понял, что не ошибся – между этими двумя была какая-то история. Была, а, может, и есть до сих пор, – так выговорил Кошёлкин это – «Нина». – Вот, познакомься, Алексей Порфирьевич. Это квартирант мой, Аннушкин словесник новый, из Москвы.

– Проходите в хату, чего через забор-то разговариваем, – Кошёлкин качнулся, и Гурьев ощутил сильный запах перегара. Он сделал вид, что ничего не заметил, а Макарова поморщилась. Кошёлкин усмехнулся.

– Спасибо, Алексей Порфирьевич. Мне на рынок нужно, а Якову Кирилловичу есть о чём поговорить с тобой. Не откажешь?

Какой там рынок, подумал Гурьев, знаю я ваши рынки. Ох, что старый, что малый. А сам-то?!

– Не откажу, – снова качнулся Кошёлкин. – Если что важное.

– Важное, Алексей. Пожалуйста, – тихо сказала Нина Петровна.

– Проходи, учитель, – усмехнулся Кошёлкин.

Они попрощались коротко с Ниной Петровной, Гурьев кивнул ей и распахнул калитку. Но не двинулся с места, пока Макарова не скрылась за поворотом улочки. Кошёлкин тоже ждал. Потом, со свистом выдохнув воздух, побрёл в хату, даже не оглянувшись, идёт ли Гурьев следом.

В хате Кошёлкин остановился, словно раздумывая, кивнул гостю на старый венский стул – один из шести, стоявший вокруг накрытого белой скатертью стола, – а сам шагнул к буфету, достал оттуда графин с водкой, два небольших гранёных стакана, вернулся к столу:

– Не побрезгуешь моей компанией, учитель?

Смотри-ка, подумал Гурьев, пьёт, как сапожник, а не опускается. Чистота, как в аптеке, шторки, скатерти. Чудеса, однако. Наш человек.

– Нет. Не побрезгую. Сочту за честь, – совершенно серьёзно сказал Гурьев. Надо же, подумал он. Нет, нет, не перевелись ещё наши на этой земле. Рано нас списали. Мы ещё вздрогнем. Далеко от Москвы – и поэтому тоже. – Только пить тебе совсем не хочется, дядь Лёш. Поэтому давай-ка я тебя полечу лучше.

Он поднялся, подошёл к недоумевающему Кошёлкину, осторожно, но твёрдо отобрал у него посуду, поставил на стол, усадил старика. Сначала подержал его за руку, слушая пульс. Долго, минуты две. Потом встал у него за спиной – и взял седую голову пальцами.

Через десять минут Кошёлкин открыл глаза и тихо спросил – дрожащим голосом:

– Это… что?

– Народная медицина, – вздохнул Гурьев. – Как голова, дядь Лёш?

– Как пробанили, – Кошёлкин повёл шеей из стороны в сторону, посмотрел на гостя, прищурился сердито: – Ты зачем Нине Петровне наврал?

– Это ты про что, дядь Лёш? – Гурьев почти не играл удивление.

– Ты такой учитель изящной словесности, как я папа римский. Вот я про что.

– И на кого я похож? – с интересом посмотрел Гурьев на старого сыскаря.

– Ни на кого. Потому и спрашиваю.

– А что делать станешь, если не отвечу?

– Не знаю. Так кто ты такой?

– А ты как думаешь, дядь Лёш?

– Откуда мне знать. Только видно за версту, что птица ты такого высокого полёта – аж воздуха на этой высоте, почитай, нет уже вовсе.

– Так и видать?

– Так и видать. Да ты не печалуйся, сынок. Это уж никак не переделать. Тебя хоть дёгтем вымажи, в мешок сунь да в чулан спрячь – всё одно светить будешь, глазу больно.

– Это плохо. Плохо. Ну, да ладно. Уж как прорезалось.

Кошёлкин встал, прошёлся по хате. Гурьев им залюбовался невольно: ах, старая гвардия, есть ещё порох в пороховницах... Кошёлкин остановился, посмотрел на него:

– Ты чародей, что ли?!

– У тебя запас прочности потрясающий, дядь Лёш, – Гурьев улыбнулся. – Я только резонанс восстановил и стимуляцию нервной системы произвёл. Иного и не требуется твоему организму, чтобы в кондицию вернуться. Ты не пей больше, хорошо? Быстро спиться у тебя не выйдет, только желудок сожжёшь. А это так быстро не лечится.

– Скажешь, кто таков, или скамейкой тебя огреть?!

– Я подробностей рассказать тебе не могу, дядь Лёш. А своего ты во мне и без подробностей распознал. Зачем же тебе в нюансы погружаться?

– Это верно, – задумчиво сказал Кошёлкин. Он вернулся, сел снова за стол, выложил руки, сцепленные в замок, на скатерть. – Это ты верно заметил, Яков Кириллыч. Вот только не пойму я, откуда ты взялся? Не должно бы тебя быть, такого. Молод ты больно. Если б ты мой ровесник был, ну, моложе чуть, я б так не удивился. Уж больно ты зелен, для своего-то. Но свой, свой, тут уж ничего не попишешь, – и Кошёлкин улыбнулся отчаянно-молодо, показав жёлтые и ровные, целые, совершенно не стариковские зубы.

– Ну, тогда давай, дядь Лёш, побеседуем, пока хозяйка не вернулась да меня взашей не попёрла.

Он знал, что никакой хозяйкой и не пахнет тут. Всё он знал.

– Нету у меня хозяйки, – нахмурился Кошёлкин. – И не было. Не болтай, будто нету глаз у тебя!

– А что ж ты, никогда и не предлагал ей руку и сердце, дядь Лёш? – оскалился в улыбке Гурьев. – Молодо-зелено, маменькой не велено. Это же всё давно позади, разве нет?

– Мадам Кошёлкина, – усмехнулся старик. – Каково звучит, а? Заслушаешься.

– Это же ерунда всё, – тихо сказал Гурьев. – Особенно теперь.

– А тебе что за дело?!

– А мне всё это так в глаза лезет, дядь Лёш, – Гурьев вздохнул. – Я отвожу, отвожу, а оно – лезет и лезет, проклятое.

– Тяжело тебе живётся, Яков Кириллыч, – криво усмехнулся старик. – Ты-то чего не остепенишься?

– Беда в том, дядь Лёш, – те, кто за нами бегают, нам сто лет не нужны. А те, без кого мы дышать не можем, в нашу сторону и не смотрят.

– Это кто ж такая, что в твою сторону не смотрит?! – удивился Кошёлкин. – Королева, что ли?!

– Почти угадал ты, дядь Лёш, – восково улыбнулся Гурьев. – Вот видишь, какие мы с тобой, – братья по несчастью, можно сказать. Так что давай друг за друга держаться. Авось удержимся, спина к спине, отобьёмся. А?

– Давай, излагай своё дело, учитель, – усмешка тронула тонкие губы Кошёлкина. – Раз пошла такая пьянка.

– Не знаешь ты, что за шпана тут куролесит?

– Шпана?! – безмерно удивился Кошёлкин. – Какая шпана?!

Гурьев обрисовал сюжет – коротко, в несколько предложений.

– Вон как, – Кошёлкин поскрёб переносицу. – Я тебе так скажу, сынок. Это – ерунда какая-то. По описанию твоему – Свинцов это, с сявками своими. А Свинцов – он у Ферзя на коротком поводке. Таком коротком, что без Ферзя шагу ступить не рискнёт. Понимаешь?

– А кто это ещё такой?!

– Неужто не слыхал?!

– Не слыхал, – покаянно вздохнул Гурьев. – Откуда мне в таких мелких делах разбираться, дядь Лёш? Ты же сам сказал – высоко.

– Контрабанда это. Серьёзная. А Чердынцев – видать, здорово ему дорожку перешёл. Про него-то ты точно слыхал.

О, да, подумал Гурьев. Про него – более, чем достаточно.

– И что?

– Эх. Что?! Ферзь это, вот что. Без меня завелась тут эта падаль.

– При тебе не завелась бы, – не то спросил, не то констатировал Гурьев.

– Именно так, – Кошёлкин кивнул утвердительно. – Послушай-ка, сынок. А можно, я тебя спрошу кое-что?

– Конечно, дядь Лёш.

– А ведь тебе этот Ферзь – на один зуб. Скажешь, нет?

– Знаешь, дядь Лёш, – задумчиво проговорил Гурьев. – Я тебе так вот попробую объяснить. У строителей пирамид была такая интересная привычка – ловушки для будущих гробокопателей оставлять. Ну, например: поставят тумбочку посередине хода, а на тумбочке – золотая фигурка с полпудика весом. Стоит он, весь из себя такой, прямо в руки так и просится, – бери, не хочу. Ты его хвать – а он, оказывается, на педальке хитрой стоял. Отпустил воришка педальку – и поехали из стен жернова, да и осталось от нашего воришки одно мокрое место. Вот этот Ферзь, сдаётся мне, и есть такая фигурка. Даже имечко – вполне.

– Ишь, чего навыдумывали, поганцы, – усмехнулся Кошёлкин. – И на кого же такой капкан поставлен? Не на тебя ли?

– Не именно на меня. Но стоит – и часа своего дожидается. Так, вообще.

– И как же народ умудрялся пирамиды-то обчищать? Ведь умудрялся? А?

– Так ведь голь – она на выдумки хитра, дядь Лёш. Есть несколько трюков. Например, придержать площадку-педальку рукой. Или – золотую фигурку убрать, свинцовую – поставить. Раз – раз.

– Так это ж заранее надо знать – и куда ставить, и свинца сколько взвесить. Нет?

– Да, – согласился Гурьев и улыбнулся. – А ты мне на что, дядь Лёш?

– Ишь, какой. Понятно.

– Это хорошо, что понятно.

– Понятно, понятно. Ну, видимо, придётся вспомнить мне молодые годы. Посиди, – бросил он Гурьеву и вышел.

Снова появился Кошёлкин через несколько минут – собранный, одетый в габардиновый костюм, в мягких парусиновых туфлях, косоворотке. Сев за стол, спросил:

– Оружие-то есть у тебя, Яков Кириллыч?

– А у тебя, дядь Лёш?

Кошёлкин достал «Браунинг №2», подтолкнул Гурьеву. Гурьев улыбнулся едва заметно, под удивлённо взлетевшими бровями Кошёлкина разобрал пистолет, посмотрел в ствол через казённик, собрал, вставил обойму и толкнул «Браунинг» обратно Кошёлкину:

– Если бы ты знал, дядь Лёш, как я рад, что ты есть. А не страшно ствол в доме держать, по нынешним-то временам?

– Я своё отбоялся, – пригладил седины Кошёлкин. – Бери, если надо... Я обойдусь.

– Нет. Это я обойдусь. Довольно легко обойдусь, дядь Лёш. Не сомневайся.

– Ты героя-то из себя не строй, – сыщик насупился. – Ферзь – это тебе не босота какая, это серьёзно.

– А ты сам-то, дядь Лёш, – среагировать успеешь?

Кошёлкин опять его обрадовал, – да так, что Гурьев не счёл нужным сдержать улыбки, глядя в чёрный бездонный зрачок ствола: скорость, с которой сыщик управился с пистолетом, сделала бы честь любому из оперативников угрозыска раза в три помоложе Кошёлкина. Гурьев отвёл ладонью ствол оружия:

– Ух, дядь Лёш. Здорово.

– Так-то, – торжествующе проворчал Кошёлкин, пряча «Браунинг». – А ты думал, я всё пропил уже? Может, возьмёшь всё-таки? Молодой ты, жить тебе ещё да жить, а Ферзь – это не шпана.

– Ну, ладно, ладно, дядь Лёш, – примирительно сказал Гурьев. – Раз уж ты так настаиваешь.

Кошёлкин не выдержал – отпрянул, и отвёл взгляд от ствола, что уставился ему в лицо из руки Гурьева. И по тому, как поплыли у сыщика глаза, как задёргались мелко-мелко нижние веки, понял Гурьев, что скорость его старик совершенно правильно оценил. Не знанием – чутьём. Гурьев кивнул, подтверждая. И протянул оружие Кошёлкину, – теперь рукояткой вперёд:

– Извини, дядь Лёш.

Кошёлкин взял пистолет осторожно, словно это была граната с выдернутой чекой. Осмотрел внимательно, со всех сторон, пожевал губами задумчиво. Очень задумчиво. Очень.

Сыщик вернул Гурьеву оружие, вздохнул:

– Значит, всё ж таки правильно я угадал. Не должно тебя быть. А уж ствола такого – так и вовсе.

– Ты, в общем, правильно угадал, дядь Лёш, – кивнул Гурьев, убирая пистолет в кобуру скрытого ношения за поясом. – Ну, почти правильно.

– Где ж это такие чудеса творят?

– У нас, дядь Лёш. В России.

– Вот так, значит.

– Вот так, – не стал отпираться Гурьев. – А что значков да буковок на нём нет, – так просто не время ещё. А придёт время – поставим и буковки. Я тебе его не сватаю, потому как на освоение и пристрелку время требуется, а его у нас нет.

– Грамотный, – усмехнулся одобрительно Кошёлкин. – Молодец. И что дальше?

– Дальше? – Гурьев сделал вид, что задумался. – Дальше вот что. Знаешь, мы как сделаем? Я буду с нашими прекрасными дамами, как обычно, а ты, как завечереет, прямиком тоже к Нине Петровне. Почаёвничаете, поговорите за жизнь.

– Сводник, на мою голову, – пробурчал Кошёлкин, но только для порядка, потому что предложение Гурьева явно пришлось ему по сердцу, – если не сказать больше. – Не журись, хлопец. Я покамест ещё ничего не забыл.

– Не сомневаюсь. А сейчас какие планы?

– Сейчас я с парой-тройкой своих старых приятелей покалякаю. До вечера время есть. В семь буду у Нины… Петровны. Сегодня тебе всех сведений не обещаю, пару, тройку дней мне надо. Соберу тебе, как в прежние времена говорили, досье. Годится?

– Годится, дядь Лёш. Даже очень.

– Ну, с Богом. Ты в Бога-то веришь, или как?

– Или как, дядь Лёш.

И Гурьев радостно улыбнулся.