Философское Наследие антология мировой философии в четырех томах том 4

Вид материала

Документы

Содержание Увядшие листья Письмо к о. рошкевич Наука и ее отношение к трудящимся классам Ii. что такое наука? Заслугой Потебни является изучение и разработка внутренних механизмов языка и мышления, раскрытие значения слова в чело Мысль и язык

Подобный материал:

• Антология мировой философии в четырех томах том, 13429.06kb.
• Антология мировой философии: Антич­ность, 10550.63kb.
• Лейбниц Г. В. Сочинения в четырех томах:, 241.84kb.
• Книга первая (А), 8161.89kb.
• Аристотель. Сочинения в 4 томах. Т м.: Мысль, 1978. 687с. (Философское наследие)., 712.08kb.
• Собрание сочинений в четырех томах ~Том Стихотворения. Рассказы, 42.25kb.
• Собрание сочинений в четырех томах. Том М., Правда, 1981 г. Ocr бычков, 4951.49kb.
• Книга вторая, 1589.39kb.
• Джордж Гордон Байрон. Корсар, 677.55kb.
• Антология мировой детской литературы., 509.42kb.

Он не сумел понять сущности рево­люционного переворота, совер­шенного К. Марксом и Ф. Энгельсом в философии.

Настоящая подборка составлена автором данного вступитель­ного текста В. С. Горским по изданиям: 1) И. Франко. Сочи­нения в 10 томах. М., 1956—1959; 2) I. Франко. Вибрат сус-тлъно-полгтичт i фглософсъкг твори. Кшв, 1956. Перевод фраг­ментов из работы И. Франко «Наука и ее отношение к трудящимся классам» с украинского языка для данного издания осуществлен В. С. Горским.

EXCELSIOR!» КАМНЕЛОМЫ

Я видел странный сон. Как будто предо мною Простерлись широко пустынные края, А я, прикованный железной цепью злою, Стою под черною гранитною скалою, А дальше — тысячи таких же, как и я. Невзгоды каждому чело избороздили, Но взгляд у каждого горит любви огнем,

496

А цепи руки нам, как змеи, всем обвили И плечи каждого из нас к земле склонили, Ведь все мы на плечах тяжелый груз несем.

У каждого в руках железный тяжкий молот, И, как могучий гром, с высот к нам клич идет: «Ломайте все скалу! Пусть ни жара, ни холод Не остановят вас! Пусть жажда, труд и голод Обрушатся на вас, но пусть скала падет!»

Мы встали как один, и, что б нам ни грозило, В скалу врубались мы и пробивали путь. Летели с воем вниз куски горы сносимой; Отчаянье в те дни нам придавало силы, Стучали молоты о каменную грудь.

Как водопада рев, как гул войны кровавой,

Так наши молоты гремели много раз,

И с каждым шагом мы врубались глубже в скалы,

И хоть друзей в пути теряли мы немало,

Но удержать никто уже не смог бы нас!

И каждый знал из нас, что славы нам не будет, Ни памяти людской за этот страшный труд, Что лишь тогда пройдут дорогой этой люди, Когда пробьем ее и выровняем всюду И кости наши здесь среди камней сгниют.

Но славы этой мы совсем и не желали,

Себя героями никак не назовем.

Нет, добровольно мы свои оковы взяли,

Рабами воли мы, невольниками стали,

Мы камнеломы все — и к правде путь пробьем.

И все мы верили, что нашими руками Скалу повергнем в прах и разобьем гранит: Что кровью нашею и нашими костями Отныне твердый путь проложим, и за нами Придет иная жизнь, иной день прогремит.

И знали твердо мы, что где-то там на свете,

Который нами был покинут ради мук,

О нас грустят отцы, и матери, и дети,

Что всюду лишь хулу порыв и труд наш встретил,

Что недруг нас клянет и ненавидит друг.

Мы знали это всё. Не раз душа болела. И горя злой огонь нам сердце обжигал; Но ни печаль, ни боль израненного тела И ни проклятья нас не отвлекли от дела — И молота никто из рук не выпускал.

И так мы все идем, единой волей слиты,

И молоты несем, пристывшие к рукам.

Так пусть мы прокляты и светом позабыты!

Но к-правде путь пробьем, скала падет, разбита,

И счастье всех придет по нашим лишь костям

497

УВЯДШИЕ ЛИСТЬЯ

Душа бессмертна! Жить ей бесконечно! Вот дикая фантазия, достойна Она Лойолы или Торквемады! Мутится разум, застывает сердце. [...]

Ведь что есть дух? Он создан человеком Из ничего, в любой стране, эпохе, Дал человек ему свое подобье Затем, чтоб сотворить себе тирана.

Одно лишь безначально, бесконечно, Материя — она живет и крепнет: Ее один могущественней атом, Чем боги все, все Ягве ² и Астарты ³.

В пространства бесконечном океане Встречаются там-сям водовороты, Они кружатся, бьются и клокочут, И все они — планетные системы.

В пучине этой волны — все планеты, В них пузырьков ничтожных миллиарды, И в каждом что-то видится неясно, Меняется, взбухает — до разрыва.

Всё это — наши чувства, наши знанья, Ничтожный шар в материи пучине. С их гибелью водоворот утихнет, Чтоб закружиться снова, в новом месте.

Круговорот бесцелен, безначален Всегда и всюду; звезды и планеты, Вплоть до бактерий или инфузорий, Идут по одинаковой дороге.

Лишь маленькие пузырьки людские, Вобравшие в себя кусок пучины, Мечтают, мучаются и стремятся Вместить в себя вселенной бесконечность.

Они ее себе уподобляют, Дают ей облик, сходный с человечьим, Потом они пугаются, как дети, Созданий своего воображенья.

Я не дитя, я не боюсь видений, Я только узник в этом доме пыток, Душа моя на волю жадно рвется, В материю обратно хочет кануть.

Стремится бедный пузырек взорваться И погасить больную искру — разум И ничего из свойств людских не хочет С собою взять, спасаясь в бесконечность

(1, VII, стр. 285—287). 498

ПИСЬМО К О. РОШКЕВИЧ

Львов, 20 сентября 1878 [г.]

[...] Главные вопросы, от которых может в данном слу­чае зависеть тот или иной поворот в нашей жизни, — это: 1) экономические, 2) политические, 3) религиозные, 4) социальные, 5) сугубо практические, то есть касаю­щиеся повседневной нашей жизнедеятельности. Я хочу тебе здесь вкратце ответить на эти вопросы и дать, так сказать, о каждом из них мое profession de foi⁴.

1) Я убежден, что в экономическом положении народа заключается главная основа его жизни, развития, про­гресса. Если экономическое положение народа плохое, то говорить о прогрессе, науке — пустая болтовня. Я убеж­ден, что теперешнее экономическое положение всех куль­турных народов во многих отношениях очень плохое, и главным образом по причине имущественного неравен­ства и резкого деления на касту богатых, которые только и пользуются благами культуры и науки, и касту бедня­ков, которых каждый новый шаг вперед только еще боль­ше душит. Такое экономическое положение не может быть ни вечным, ни неизменным. Возникшее в ходе истори­ческого развития, оно обязательно должно умереть, усту­пая место другому, более совершенному и справедливому, более человечному. Я убежден, что великая всемирная ре­волюция постепенно разрушит теперешний порядок и установит новый. Под словом «всемирная революция» я не подразумеваю всемирный бунт бедняков против бога­чей, всемирную резню; так могут понимать революцию только всемирные рутенцы⁵, плосколобы⁶ да полицей­ские, которым, например, невдомек, что изобретение па­ровых машин, телеграфа, фонографа, телефона, электри­ческих машин и т. п. произвело в мире, кто знает, едва ли не большую революцию, чем вся кровавая француз­ская революция. Под словом «революция» я понимаю именно большой ряд подобных культурных, научных и политических фактов, будь они кровавые или нет, кото­рые изменяют все основы и прежние понятия и повора­чивают все развитие данного народа совсем на иной • путь. Кто после этого говорит о «будущей социальной революции» — тот предъявляет свидетельство собственно-

499

го убожества, показывая, что не разбирается в самом поня­тии революции. Социальная революция началась уже с того момента, когда французская революция дала власть капиталистам, вырвав ее из рук родовой аристо­кратии. С первой же минуты своего владычества капита­листы борются с новой революцией, против которой блед­неют все факты и битвы, отмеченные когда-либо историей. Однако капиталисты борются подобно тому, как боролся черт с богом в гетевском «Фаусте», — желая творить зло — творил добро; так же точно и капиталисты, несмот­ря на свое упорство, каждым своим словом, делом, по­ступком только помогают осуществлению дела великой революции. Капиталистическая революция 1789 года ока­залась такой кровавой не потому, что каждая революция должна быть такой, а потому, что тирания господствовав­шей аристократии и духовенства не допускала распрост­раняться просвещению, которое только одно и могло смяг­чить страшный взрыв, в то время как другие причины: бедность, эксплуатация и т. д. — ускорили этот взрыв. Я убежден, что последний акт великой социальной рево­люции будет тем мягче, а тем самым и разумнее, глубже проведен, чем больше смогут просвещение и наука объяс­нить массам рабочего люда цель и средства всего дела. Отсюда встает простая задача перед каждым, кто при­знает и принимает душой эту мысль целиком: стараться смягчить последний революционный кризис распростра­нением здоровых и правдивых понятий. Как будет выгля­деть грядущий социальный строй — ныне сказать нельзя, да это и неважно. Наука выдвигает лишь одно основное положение: продуктивный капитал, то есть земля, маши­ны и все орудия производства, сырье и фабрики, должен быть общей, общественной собственностью. Общества со­стоят между собой в тесных, дружеских (федеративных) отношениях, каждое избирает свое управление, которое распоряжается хозяйственными делами. Плоды труда целиком принадлежат трудящимся. Это главные, основ­ные идеи, принятые теперешней экономической наукой за цель, к которой постепенно должна вести экономиче­ская реформа (1, X, стр. 500—502).

500

НАУКА И ЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ТРУДЯЩИМСЯ КЛАССАМ

I. ВВЕДЕНИЕ

[...] Таким образом, новейшие исторические исследо­вания совершили огромный переворот во всей историче­ской науке, поскольку 1) вместо признания руководите­лями исторического прогресса человечества отдельных завоевателей и монархов доказали, что этот прогресс и мо­нархи и завоеватели вместе с ним зависят от прошлых и современных экономическо-политических отношений, что, таким образом, все человечество в своем историче­ском развитии подчинено определенным естественным и неизменным законам, а не зависит от причуд и желаний отдельных людей; 2) обратили особое внимание как раз на эту, до сих пор запущенную сторону исторической науки, которая является, собственно, ее основой,— на раз­витие экономических, политических и научных взаимо­отношений отдельных народов. Этот большой, счастливый поворот в исторической науке дал начало новому ее раз­делу — так называемой «истории культуры, или истории развития народов» [...].

В истории человечества мы видим два великих факта, которые удивляют нас своей необычной силою и вместе с тем они такие важные для прогресса, как никакие иные. Факты эти: изобретение письма и изобретение печати. Оба эти факта стоят, как огромные верстовые столбы, на гранях великих исторических эпох [...].

II. ЧТО ТАКОЕ НАУКА?

[...] Уже несколько раз мы упоминали, что только познание законов и сил природы, которые проявляются где-нибудь и как-нибудь, можно назвать наукой. Таким образом, настоящая наука не имеет ничего общего с ка­кими-то надприродными силами, врожденными идеями, с любыми внутренними мирами, которые якобы руково­дят внешним миром. Она имеет дело только с миром выс­шим, с природой, понимая эту природу наиболее широко, то есть включая туда все, что только подлежит нашему познанию, следовательно, и людей с их прогрессом, исто­рией, религиями и все эти неисчислимые миры, которые заполняют Вселенную.

501

Человек является лишь одним из неисчислимых тво­рений этой природы — она лишь поставляет ему средства для жизни, для удовлетворения своих потребностей, для комфорта и счастья; она есть все для него, вне природы нет' познания, нет истины·; следовательно, природа явля­ется этой книгой, которую человек должен постоянно чи­тать, ибо только из нее может выплыть спасительная правда для него.

Но является ли познание, лишь познание законов природы единственной целью науки? Нет. Познание само по себе не может быть ее целью, ибо если бы так было, то вся наука никому не приносила бы ни малейшей пользы, никому не была бы нужна, была бы, так скажу, пятым колесом в телеге человеческого прогресса. Само знание никому есть не даст. Я могу, например, знать, что такие-то величайшие богатства лежат на дне моря или на луне, но, однако, несмотря на этот факт, можно уме­реть с голода. От науки мы требуем не самого бесплод­ного знания. Есть действительно страна, где такие знания, целиком оторванные от жизни и никому не нужные, на­зывают наукой, — эта страна называется Китай. Мы в первую очередь от истинной науки требуем, чтобы она приносила пользу, чтобы давала нам возможность побеж­дать природу без больших потерь в извечной борьбе за наше существование.

Таким образом, двум необходимым условиям должна отвечать истинная наука: учить нас познавать законы природы и учить нас пользоваться этими законами, ис­пользовать их в борьбе с той же самой природой. Следо­вательно, есть две стороны в науке: знание и труд, по­нятно, труд, полезный прежде всего нам, а потом и самому трудящемуся человеку.

Как же это, может кто-нибудь спросить, чтоб труд, хотя бы и наиполезнейший, можно было причислять к на­уке? Ведь наука — это одно, а труд — иное, следовательно, не следует смешивать одно с другим. На такие упреки должен ответить, что сегодня, действительно, и в жизни и в теории большая часть людей отмежевывает труд от науки. Но если ближе присмотримся к тому и другому, то увидим, что именно это разделение очень негативно воз­действовало на обоих, ибо действительно замедлило и за­медляет их развитие; таким образом, труд и наука, раз­деленные в жизни, чахнут, как две половины разрублен-

502

ного растения. Правда, новейшие времена стремятся вновь объединить эти два нераздельных понятия — и действи­тельно, с того времени, как наступил этот поворот в чело­веческих устремлениях, видим огромный прогресс и в на­уке, и в развитии средств, облегчающих человеческий труд. Покамест же этого не было, покамест наука зани­малась исключительно делами, далекими от действитель­ности, оторванными от жизни и человеческого труда, с одной стороны, а с другой стороны, труд, которым пре­небрегали богатые и ученые, плохо кормил работника и его господина, до тех пор нельзя было и думать о про­грессе, который был бы хоть немного подобен современ­ному.

Человек от веков устремлен к одной цели — к счастью. Счастье это он обретет лишь тогда, когда наука и труд сольются для него воедино, когда всякая его наука станет трудом, полезным для общества, а весь труд будет прояв­лением его развитой мысли, разума и науки. А народы только тогда смогут достичь счастья и свободы, когда все будут образованными тружениками, то есть когда каждый будет наиболее всесторонне развит, насколько это воз­можно, и когда каждый сможет использовать свои силы для добра общего и личного. Правда, идеал этот еще да­лек и кое-кому он может показаться недостижимым или фантастичным, но кто внимательно присмотрится к исто­рии, то есть к тому пути, который прошли уже люди, а при этом внимательно присмотрится к современному положению, тот должен прийти к убеждению, что

1) человечество с самого начала своего развития дей­ствительно все движется к этой цели;

2) средства, изобретения, направления, современная борьба подают надежду, что достижение этой цели воз­можно и необходимо, и то не в столь уж далеком буду­щем, как это кажется людям маловерным.

Определив науку как слияние двух понятий — знания и труда — не трудно будет нам сказать, какое положение она должна занимать по отношению к классам трудя­щихся. Правда, она единит и роднит в себе всех людей, но среди всех ближайшими ей есть трудящиеся, как те, что работают физически, так и те, что умственно. Прав­да, несчастливое разделение на труд физический и умст­венный еще задерживает человеческое развитие, разви­тие действительное и необходимое - для человека. Одни

503

воспитываются работниками исключительно физического труда, другие — исключительно научного; понятно, что это идет во вред им самим и всему человечеству. Но наука не обращает внимания на эти позорные, хотя и сильные, классовые перегородки там, где это касается ее положения в отношении людей. Ее цель, несмотря на все препятст­вия, одна — объединить и сделать счастливыми всех лю­дей. Среди рабочих время от времени она выбирает своих самых храбрых борцов, которые тем или иным способом разрушают и уничтожают эти перегородки, стирают раз­личия сословные, вознося низшие и отбирая у высших их привилегии. Все, что наука откроет, мысль породит, все это труд превращает в тело, в действие, в жизнь и дает новым поколениям рабочих в руки как орудия и помощь в дальнейшем труде и в дальнейшей борьбе. Вот каково положение науки. Только в рабочих и через рабочих при­обретает она значение для прогресса; поэтому мы наде­емся, что она быстро устранит эти последние препятст­вия, которые их еще раз­деляют, уничтожит после­дние привилегии, сотрет остатки следов дикости и варварства в мире (2, стр. 115-125).

ПОТЕБНЯ

Александр . Афанасьевич Потебня (1835—1891) закон­чил Харьковский университет, потом руководил до конца жизни кафедрой русского язы­ка. Выл избран членом-кор­респондентом Петербургской академии наук. А. А. Потебня колебался между материализ­мом и идеализмом. Главные философские,психологические, эстетические и лингвистиче­ские идеи Потебни разработа­ны в его трудах «О некото­рых символах в славянской народной поэзии» (1860 г.), «Мысль и язык» (1862 г.).

Заслугой Потебни является изучение и разработка внутренних механизмов языка и мышления, раскрытие значения слова в чело-

504

веческой деятельности: Весьма ценны его идеи, касающиеся спе­цифики мифологического мышления и его отношения к мышлению логическому. Потебня разработал учение о формах слова, раскрыл соотношение знака и значения. Многие идеи Потебни весьма акту­альны в свете современных проблем семиотики, семантики и ки­бернетики.

Фрагмент из работы А. А. Потебни подобрал автор данного вступительного текста И. В. Иванъо по изданию: А. А. Потебня. Мысль и язык. Харьков, 1913.

МЫСЛЬ И ЯЗЫК

[...] Всякое суждение есть акт апперцепции, толкования, по­знания, так что совокупность суждений, на которые разложился чувственный образ, можем назвать аналитическим познанием об­раза. Такая совокупность есть понятие.

Потому же, почему разложение чувственного образа невоз­можно без слова, необходимо принять и необходимость слова для понятия. Мы еще раз приведем относящееся сюда место Гум­больдта, где теперь легко будет заметить важную черту, допол­няющую только что сказанное о понятии. «Интеллектуальная деятельность, вполне духовная и внутренняя, проходящая некото­рым образом бесследно, в звуке речи становится чем-то внешним и ощутимым для слуха... Она (эта деятельность) и сама по себе (независимо от принимаемого здесь Гумбольдтом тождества с язы­ком) заключает в себе необходимость соединения со звуком: без этого мысль не может достигнуть ясности, представление (т. е., по принятой нами терминологии, чувственный образ) не может стать понятием». Здесь признается тождественность ясности мысли и понятия, и это верно, потому что образ, как безымянный конгло­мерат отдельных актов души, не существует для самосознания и уясняется только по мере того, как мы раздробляем его, превра­щая посредством слова в суждения, совокупность коих составляет понятие. Значение слова при этом условливается его чувствен­ностью. В ряду суждений, развивающемся из образа, последующие возможны только тогда, когда предшествующие объективированы в слове. Так, шахматному игроку нужно видеть перед собою доску с расположенными на ней фигурами, чтобы делать ходы, сообраз­ные с положением игры: как для него сначала смутный и шаткий план уясняется по мере своего осуществления, так для мысля­щего — мысль по мере того, как выступает ее пластическая сто­рона в слове и вместе, как разматывается ее клубок. Можно играть и не глядя на доску, причем непосредственное чувственное вос­приятие доски и шашек заменяется воспоминанием; явление это только потому принадлежит к довольно редким, что такое крайне специализированное мышление, как шахматная игра, лишь для немногих есть дело жизни. Подобным образом можно думать без слов, ограничиваясь только более или менее явственными указа­ниями на них или же прямо на самое содержание мыслимого, и такое мышление встречается гораздо чаще (напр., в науках, от­части заменяющих слова формулами) именно вследствие своей большей важности и связи со многими сторонами человеческой жизни. Не следует, однако, ' забывать, что умение думать

505

по-человечески, но без слов дается только словом и что глухоне­мой без говорящих или выученных говорящими учителями век оставался бы почти животным.

С ясностью мысли, характеризующей понятие, связано другое его свойство, именно то, что только понятие (а вместе с тем и слово, как необходимое его условие) вносит идею законности, не­обходимости, порядка в тот мир, которым человек окружает себя и который ему суждено принимать за действительный. Если уже, говоря о человеческой чувственности, мы видели в ней стрем­ление, объективно оценивая восприятия, искать в них самих внут­ренней законности, строить из них систему, в которой отношения членов столь же необходимы, как и члены сами по себе; то это было только признанием невозможности иначе отличить эту чув­ственность от чувственности животных. На деле упомянутое стрем­ление становится заметным только в слове и развивается в поня­тии. До сих пор форму влияния предшествующих мыслей на последующие мы одинаково могли называть суждением, апперцеп­цией, связывала ли эта последняя образы или представления и понятия; но, принимая бытие познания, исключительно свойствен­ного человеку, мы тем самым отличали известный род апперцеп­ции от простого отнесения нового восприятия к сложившейся прежде схеме. Здесь только яснее скажем, что собственно чело­веческая апперцепция, суждения, представления и понятия, отли­чается от животной тем, что рождает мысль о необходимости со­единения своих членов. [...]

Слово не есть, как и следует из предыдущего, внешняя при­бавка к готовой уже в человеческой душе идее необходимости. Оно есть вытекающее из глубины человеческой природы средство создавать эту идею, потому что только посредством него происхо­дит и разложение мысли. Как в слове впервые человек сознает свою мысль, так в нем же прежде всего он видит ту законность, которую потом переносит на мир. Мысль, вскормленная словом, начинает относиться непосредственно к самим понятиям, в них находит искомое знание, на слово же начинает смотреть как на посторонний и произвольный знак и предоставляет специальной науке искать необходимости в целом здании языка и в каждом отдельном его камне (стр. 130—134).

Указанные до сих пор отношения понятия к слову сводятся к следующему: слово есть средство образования понятия, и при­том не внешнее, не такое, каковы изобретенные человеком сред­ства писать, рубить дрова и проч., а внушенное самою природой человека и незаменимое; характеризующая понятие ясность (раз­дельность признаков), отношение субстанции к атрибуту, необ­ходимость в их соединении, стремление понятия занять место в системе — все это первоначально достигается в слове и преобра­зуется им так, как рука преобразует всевозможные машины. С этой стороны слово сходно с понятием, но здесь же видно и различие того и другого.

Понятие, рассматриваемое психологически, т. е. не с одной только стороны своего содержания, как в логике, но и со стороны формы своего появления в действительности, одним словом, как деятельность, есть известное количество суждений, следовательно, не один акт мысли, а целый ряд их. Логическое понятие, т. е. одновременная совокупность признаков, отличенная от агрегата

506

признаков в образе, есть фикция, впрочем, совершенно необходи­мая для науки. Несмотря на свою длительность, психологическое понятие имеет внутреннее единство. В некотором смысле оно за­имствует это единство от чувственного образа, потому что, конечно, если бы, например, образ дерева не отделился от всего посторон­него, которое воспринималось вместе с ним, то и разложение его на суждения с общим субъектом было бы невозможно; но, как о единстве образа мы знаем только через представление и слово, так и ряд суждений о предмете связывается для нас тем же сло­вом. Слово может, следовательно, одинаково выражать и чувствен­ный образ, и понятие. Впрочем, человек, некоторое время пользо­вавшийся словом, разве только в очень редких случаях будет разуметь под ним чувственный образ, обыкновенно же думает при нем ряд отношений: легко представить себе, что слово солнце может возбуждать одно только воспоминание о светлом солнечном круге; но не только астронома, а и ребенка или дикаря оно застав­ляет мыслить ряд сравнений солнца с другими приметами, т. е. понятие, более или менее совершенное, смотря по развитию мыс­лящего, напр, солнце меньше (или же многим больше) земли; оно колесо (или имеет сферическую форму); оно благодетельное или опасное для человека божество (или безжизненная материя, вполне подчиненная механическим законам) и т. д. Мысль наша по содержанию есть или образ, или понятие; третьего среднего между тем и другим нет; но на пояснении слова понятием или образом мы останавливаемся только тогда, когда особенно им заин­тересованы, обыкновенно же ограничиваемся одним только словом. Поэтому мысль со стороны формы, в какой она входит в сознание, может быть не только образом или понятием, но и представлением или словом. Отсюда ясно отношение слова к понятию. Слово, бу­дучи средством развития мысли, изменения образа в понятие, само не составляет ее содержания. Если помнится центральный признак образа, выражаемый словом, то он, как мы уже сказали, имеет значение не сам по себе, а как знак, символ известного содержа­ния; если вместе с образованием понятия теряется внутренняя форма, как в большей части наших слов, принимаемых за корен­ные, то слово становится чистым указанием на мысль, между его звуком и содержанием не остается для сознания говорящего ни­чего среднего. Представлять — значит, следовательно, думать слож­ными рядами мыслей, не вводя почти ничего из этих рядов в со­знание. С этой стороны значение слова для душевной жизни может быть сравнено с важностью буквенного обозначения численных величин в математике или со значением различных средств, заме­няющих непосредственно ценные предметы (напр., денег, вексе­лей), для торговли. Если сравнить создание мысли с приготовле­нием ткани *, то слово будет ткацкий челнок, разом проводящий уток в ряд нитей основы и заменяющий медленное плетенье. Поэтому несправедливо было бы упрекать язык в том, что он за­медляет течение нашей мысли. Нет сомнения, что те действия нашей мысли, которые в мгновение своего совершения не нуждаются в непосредственном пособии языка, происходят очень быстро. В обстоятельствах, требующих немедленного соображения

* См. «Фауст» Гёте.

507

и действия, напр, при неожиданном вопросе, когда многое зависит от того, каков будет наш ответ, человек до ответа в одно почти неделимое мгновение может без слов передумать весьма многое. Но язык не отнимает у человека этой способности, а напротив, если не дает, то по крайней мере усиливает ее. То, что называют житейским, научным, литературным тактом, оче­видно, предполагает мысль о жизни, науке, литературе — мысль, которая не могла бы существовать без слова. Если бы человеку доступна была только бессловесная быстрота решения и если бы слово как условие совершенствования было нераздельно с медлен­ностью мысли, то все же эту медленность следовало бы предпо­честь быстроте. Но слово, раздробляя одновременные акты души на последовательные ряды актов, в то же время служит опорою врожденного человеку стремления обнять многое одним нераздель­ным порывом мысли. Дробность, дискурсивность мышления, при­писываемая языку, создала тот стройный мир, за пределы коего мы, раз вступивши в них, уже не выходим; только забывая это, можно жаловаться, что именно язык мешает нам продолжать тво­рение. [...]

Слово может быть орудием, с одной стороны, разложения, с другой — сгущения мысли единственно потому, что оно есть представление, т. е. не образ, а образ образа. Если образ есть акт сознания, то представление есть познание этого сознания. Так как простое сознание есть деятельность не посторонняя для нас, а в нас происходящая, обусловленная нашим существом, то созна­ние сознания или есть то, что мы называем самосознанием, или полагает ему начало и ближайшим образом сходно с ним. Слово рождается в человеке невольно и инстинктивно, а потому и ре­зультат его'т- самосознание — должно образоваться инстинктивно. Здесь найдем противоречие, если атрибутом самосознания сделаем свободу и намеренность.

Если бы в то самое мгновение, как я думаю и чувствую, мысль моя и чувство отражались в самосознающем я, то действительно упомянутое противоречие имело бы полную силу. На стороне я как объекта была бы необходимость, с какою представления и чув­ства, сменяя друг друга, без нашего ведома образуют те или дру­гие сочетания; на стороне я как субъекта была бы свобода, с ко­торою это внутреннее око то обращается к сцене душевной жизни, то отвращается от нее. Я сознающее и я сознаваемое не имели бы ничего общего: я как объект нам известно, изменчиво, усовер-шимо; я как субъект неопределимо, потому что всякое его опреде­ление есть содержание мысли, предмет самосознания, нетождест­венный с самосознающим я; оно неизменно и неусовершимо, по крайней мере неусовершимо понятным для нас образом, потому что предикатов его, в которых должно происходить изменение, мы не знаем. Допустивши одновременность сознаваемого и сознаю­щего, мы должны отказаться от объяснения, почему самосознание приобретается только долгим путем развития, а не дается нам вместе с сознанием.

Но опыт показывает, что настоящее наше состояние не подле­жит нашему наблюдению и что замеченное нами за собою принад­лежит уже прошедшему. Деятельность моей мысли, становясь сама предметом моего наблюдения, изменяется известным образом, пе­рестает быть собою; еще очевиднее, что сознание чувства, следо-

С08

вательно, мысль не есть это чувство. Отсюда можно заключить, что в самосознании душа не раздваивается на сознаваемое и чисто сознающее я, а переходит от одной мысли к мысли об этой мысли, т. е. к другой мысли, точно'так, как при сравнении от сравнивае­мого к тому, с чем сравнивается. Затруднения, встречаемые при объяснении самосознания, понятого таким образом, те же, что и при объяснении простого сравнения. Говоря, что сознаваемое в процессе самосознания есть прошедшее, мы сближаем его отно­шение к сознающему я с тем отношением, в каком находится иро-читанная нами первая половина периода ко второй, которую мы читаем в данную минуту и которая, дополняя первую, сливается с нею в один акт мысли. Если я говорю: «Я думаю то-то», то это может значить, что я прилаживаю такую-то свою мысль, в свое мгновение поглощавшую всю мою умственную деятельность, к не­прерывному, ряду чувственных восприятий, мыслей, чувств, стрем­лений, составляющему мое я; это значит, что я апперципирую упомянутую мысль своим я, из которого в эту минуту может нахо­диться в сознании очень немногое. Апперципирующее не есть здесь неизменное чистое я, а, напротив, есть нечто очень изменчивое, нарастающее с общим нашим развитием; оно нетождественно, но однородно с апперципируемым, подлежащим самосознанию; можно сказать, что при самосознании данное состояние души не отра­жается в ней самой, а находится под наблюдением другого его состояния, т. е. известной, более или менее определенной мысли. Так, напр., спрашивая себя, не проронил ли я лишнего слова в разговоре с таким-то, я стараюсь дать отчет не чистому я и не всему содержанию своего эмпирического я, а только одной мысли о тем, что следовало мне говорить с этим лицом, мысли, без сомне­ния, связанной со всем моим прошедшим. Так, у психолога извест­ный научный вопрос, цель, для которой он наблюдает за собой, есть вместе и наблюдающая, господствующая в то время в его сознании частица его я. Рассматривая самосознание с такой точки, с которой оно сходно со всякой другой апперцепцией, можно его вывести из таких ненамеренных душевных действий, как аппер­цепция в слове, т. е. представление.

Доказывая, что представление есть инстинктивное начало са­мосознания, не следует, однако, упускать из виду, что содержание самосознания, т. е. разделение всего, что есть и было в сознании, на я и не-я, есть нечто постоянно развивающееся и что, конечно, в ребенке, только что начинающем говорить, не найдем того отде­ления себя от мира, которое находит в себе развитый человек. Если для ребенка в первое время его жизни все приносимое ему чувствами, все содержание его души есть еще нерасчлененная масса, то, конечно, самосознания в нем быть не может, но есть уже необходимое условие самосознания, именно невыразимое чув­ство непосредственной близости всего находящегося в сознании к сознающему субъекту. Некоторое понятие об этом чувстве взрос­лый человек может получить, сравнивая живость ощущений, ка­кими наполняют его текущие мгновения жизни, с тем большим или меньшим спокойствием, с каким он с высоты настоящего смотрит на свое прошедшее, которого он уже не чувствует своим·, или с равнодушным отношением человека ко внешним предметам, не составляющим его личности. .На первых порах для ребенка еще все — свое, еще все — его я, хотя именно потому, что он не знает

509

еще внутреннего и внешнего, можно сказать и наоборот, что для него вовсе нет своего я. По мере того как известные сочетания восприятий отделяются от этого темного грунта, слагаясь в образы предметов, образуется самое я; состав этого я зависит от того, на­сколько оно выделило из себя и объективировало не-я, или, наобо­рот, от того, насколько само выделилось из своего мира: все равно, скажем ли мы так или иначе, потому что исходное состояние со­знания есть полное безразличие я и не-я. Ход объективирования предметов может быть иначе назван процессом образования взгля­да на мир; он не выдумка досужих голов; разные его степени, заметные в неделимом, повторяет в колоссальных размерах исто­рия человечества. Очевидно, напр., что когда мир существовал для человечества только как ряд живых, более или менее человеко­образных существ, когда в глазах человека светила ходили по небу не в силу управляющих ими механических законов, а руко­водясь своими соображениями; очевидно, что тогда человек менее выделял себя из мира, что мир его был более субъективен, что тем самым и состав его я был другой, чем теперь. Можно оставаться при успокоительной мысли, что наше собственное миросозерцание есть верный снимок с действительного мира, но нельзя же нам не видеть, что именно в сознании заключались причины, почему человеку периода мифов мир представлялся таким, а не дру­гим. Нужно ли прибавлять, что считать создание мифов за ошибку, болезнь человечества — значит думать, что человек мо­жет разом начать со строго научной мысли, значит полагать, что мотылек заблуждается, являясь сначала червяком, а не мо­тыльком?

Показать на деле участие слова в образовании последователь­ного ряда систем, обнимающих отношения личности к природе, есть основная задача истории языка; в общих чертах мы верно поймем значение этого участия, если приняли основное положе­ние, что язык есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее, что он не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность. Чтоб уловить свои душевные дви­жения, чтобы осмыслить свои внешние восприятия, человек дол­жен каждое из них объективировать в слове и слово это привести в связь с другими словами. Для понимания своей и внешней при­роды вовсе не безразлично, как представляется нам эта природа, посредством каких именно сравнений стали ощутительны для ума отдельные ее стихии, насколько истинны для нас сами эти сравне­ния, одним словом — не безразличны для мысли: первоначальное свойство и степень забвения внутренней формы слова. Наука в своем теперешнем виде не могла бы существовать, если бы, напр., оставившие ясный след в языке сравнения душевных дви­жений с огнем, водою, воздухом, всего человека с растением и т. д. не получили для нас смысла только риторических украшений или не забылись совсем; но тем не менее она развилась из мифов, образованных посредством слова. Самый миф сходен с наукой в том, что и он произведен стремлением к объективному позна­нию мира.

Чувственный образ, исходная форма мысли, вместе и субъек­тивен, потому что есть результат нам исключительно принадлежа­щей деятельности и в каждой душе слагается иначе, и объекти-

510

вен, потому что появляется при таких, а не других внешних возбуждениях и проецируется душою. Отделять эту последнюю сторону от той, которая не дается человеку внешними влияниями и, следовательно, принадлежит ему самому, можно только посред­ством слова. Речь нераздельна с пониманием, и говорящий, чув­ствуя, что слово принадлежит ему, в то же время предполагает, что слово и представление не составляют исключительной, личной его принадлежности, потому что понятное говорящему принадле­жит, следовательно, и этому последнему (стр. 136—142).