Психология сознания

Вид материала

Документы

Содержание Сознание и бессознательное Я И ОНО Сознание и бессознательное

Подобный материал:

• Культурная детерминация образа сознания (на примере русской и японской культур), 382.16kb.
• Программа дисциплины Психология массовых коммуникаций для направления 030300. 62 Психология, 224.33kb.
• Программа вступительного испытания по предмету «Психология», 304.02kb.
• Гулевич Ольга Александровна, o gulevitch@ hse ru Требования к студентам Знания о закон, 226.14kb.
• М. В. Ломоносова Проблема сознания как философская проблема Статья, 140.31kb.
• П. Д. Успенский содержание посвящение предисловие психология возможной эволюции человека, 883.85kb.
• Психология труда лекционный курс раздел Введение, 74.58kb.
• Рабочая Программа учебной дисциплины общая психология Трудоемкость (в зачетных единицах), 377.92kb.
• Количественная классификация сознания, 184.98kb.
• Антонова Наталья Викторовна Требования к студентам Знания о закон, 281.87kb.

Формы существования значения в индивидуальном сознании

Исследование функционирования значения в человеческом сознании требует рассмотрения реальных психологических процессов, в форме которых существуют как индивидуальные значения, так и личностные смыслы. Как уже отмечалось, зна­чения имеют двойственный характер: они общественны по своей природе, но могут существовать лишь в сознании от­дельных индивидов, и для психолога представляет интерес именно «присвоение» субъектом общественно выработанных значений, формы их существования в индивидуальном созна­нии. Формой существования их в индивидуальном сознании А. А. Леонтьев считает систему соотнесения и противопостав­ления слов в процессе их употребления в деятельности. «Пси­хологическая структура значения есть, в первую очередь, сис­тема дифференциальных признаков значения, соотнесения с различными видами взаимоотношений слов в процессе реаль­ной речевой деятельности, система семантических компонен­тов, рассматриваемых не как абстрактно-лингвистическое по­нятие, а в динамике коммуникации, во всей полноте лингви­стической, психологической, социальной обусловленности употребления слова»¹.

Подчеркивая ведущую роль языка как носителя обще­ственного опыта, А. Н. Леонтьев тем не менее отмечает воз­можность фиксации значений не только в форме понятий, но и в форме «умения как обобщенного образа действия», «нор­мы поведения» и т. д. Продолжая мысль А. Н. Леонтьева, мож­но предположить, что носителями значений могут выступать такие социально нормированные формы поведения, как риту­алы, выразительные движения, искусственные языки, танцы, устойчивые визуальные символы, жесты и т. д.

В последнее время наблюдается экспансия лингвистиче­ских методов и средств в широкие области человеческого зна­ния, культуры. Стало принято говорить о языке живописи и кино, балета и архитектуры, все более подразумевая не мета­форический, а прямой смысл этого выражения.

Акцент при классификации анализируемой реальности де­лается, таким образом, не на особенностях ее материального воплощения, а на характере ее системной организации (хотя первое, безусловно, во многом определяет второе). Аналогич­но, если раньше при классификации видов мышления акцент делался на форме отражения предметной ситуации, в которой протекала мыслительная деятельность, и выделялись такие виды мышления, как наглядно-действенное, наглядно-образ­ное, дискурсивное (Рубинштейн, 1946), то В. В. Давыдов, ис­следуя различные формы обобщения, противопоставляет на­учное и эмпирическое мышление не по характеру материала, которым они оперируют, — протекает ли мышление в поня­тиях или в форме оперирования схемами, символами, — а по системной организации этого материала. «Таким образом, нельзя говорить о чувственности "вообще" при определении ее отношения к разным видам мышления. Сказав: "это — чувст­венно воспринимаемый предмет", мы не определяем характе­ра его реального выражения. Если этот предмет будет рассмат­риваться сам по себе, вне некоторой системы и связи с други­ми предметами, то он станет содержанием эмпирического мышления. Если же тот же самый предмет будет проанализи­рован внутри некоторой конкретности и лишь здесь раскроет свои подлинные особенности, то он станет моментом содержа­ния теоретического мышления »¹.

Как видно из цитируемых выше работ, более широкая трак­товка языка, чем принято в лингвистике, понимание значения как формы обобщения, являющейся дериватом действитель­ности, репрезентированной не только в форме понятий, но и в системно-организованном образном плане, требуют и анализа психических процессов, на языке которых «записаны» эти значения, — анализа формы существования невербальных значе­ний в, человеческом сознании. По аналогии с вербальными зна­чениями, где психологической структурой значения признает­ся система соотношения и противопоставления слов в речевой деятельности, можно предположить, что и образы, символы могут быть организованы в устойчивую систему отношений, которая функционирует как категориальная система, дублиру­ющая или замещающая в некоторых ситуациях категориаль­ную систему естественного языка. При этом возникает есте­ственный вопрос о характере расчленений этой семантической системы. Вопрос был сформулирован так: «Отличается ли се­мантика образов, предметов и явлений от семантики языковых выражений, означающих те или иные предметы или явления, или перцептивная семантика принципиально ничем не отлича­ется от языковой, и в образе предмета не присутствует никако­го другого содержания, кроме того, которое потенциально со­держится в языковом выражении?» (Столин, Петренко, 1973).

Далее, как языковые значения имеют различные уровни организации, так, очевидно, и невербальные значения, являясь элементами различных семиотических систем, имеют различ­ные уровни категоризации. Априори, однако, можно полагать следующее: образы, символы сохраняют отношение подобия с отражаемыми объектами. В силу этого, входя в некоторую се­миотическую систему как носители определенных значений и личностных смыслов, они выступают как иконические знаки, где часть информации раскрывается через отношения с други­ми символами (через интенсиональные связи), а часть опреде­ляется через «субстрат», «тело» иконического знака. Возмож­ность синонимических трансформаций, перифраз, произволь­ных путей движения мысли от одного значения к другому, выступающей, согласно Л. С. Выготскому, коррелятом осо­знанности, для таких систем заведомо ниже, чем для вербаль­ных; отсюда и ниже их уровень осознания.

С другой стороны, в отличие от естественного языка, име­ющего в структуре предложения как пропозицию (часть вы­сказывания, несущую основную информацию), так и модаль­ный компонент (отражающий временные и коннотативные аспекты содержания), в иконической (символической) семи­отике эти два аспекта семантики оказываются более тесно вза­имосвязанными. Экспрессивная окраска образов позволяет точнее передать содержание, но одновременно несет в себе и отношение к нему. Иначе говоря, для иконической семиотики оппозиции «значение—личностный смысл», «познание—искус­ство" оказываются снятыми.

Для естественного языка соотношение плана выражения и плана содержания конвенционально, и нет однозначной связи между звуковым или графическим образом знака и его содер­жанием. Так, в русском языке стол называется «столом», в ан­глийском — table, в немецком — tisch и т. д. Исключением из этого правила являются случаи звукового символизма (Жу­равлев, 1981;Узнадзе, 1961), когда звуковой образ слова соот­ветствует по эмоционально-экспрессивным характеристикам содержанию, которое оно обозначает, или случаи графическо­го символизма, как, например, иероглифическая письмен­ность Древнего Египта, где сохраняется некоторое отношение подобия образов означаемого и означающего. Феномен звуко­вого символизма проявляется, например, в первых словах ре­бенка (ср. «мама» — в русском языке, mother — в английском, «мадар» (в русской транскрипции) на фарси и т. п.), где соот­ветствие образа слова и его содержания облегчает ребенку его понимание и дает дополнительную опору в его овладении. Широко используется звуковой символизм в поэзии: «Пол­ночной порой в болотной глуши чуть слышно, бесшумно шур­шат камыши» (Бальмонт). Шуршащие звуковые образы слов хорошо передают шелест самой природы. Естественность свя­зи звукового образа слова с его содержанием не подвергается сомнению в детском сознании или сознании человека «дет­ства» нашей культуры (ср.«...давать имена нужно так, как в соответствии с природой следует давать и получать имена, а не так, как нам заблагорассудится...»¹). Только в XVI в. в связи с дискуссией номиналистов и реалистов была четко осознана конвенциональная природа языкового знака (ср. «...Имя есть слово, произвольно выбранное в качестве метки с целью воз­буждения в нашем уме мыслей...»²). Для исследования есте­ственного языка в логическом пределе (вынося за скобки фе­номен звукового символизма, обусловленный механизмами синестезии), очевидно, справедливо развитое Ельмслевым по­нимание языка как системы отношений. Именно благодаря развитию структурных методов анализа лингвистика оказа­лась в числе динамически развивающихся наук и «языковой» (лингвистический) подход становится эвристической моде­лью, переносимой в целый ряд родственных наук. Например, структурные, лингвистические методы используются в этно­графии (Леви-Стросс, 1972), в психоанализе (сб.: Психоана­лиз и науки о человеке, 1996; Лакан, 1995) и т. д. Структурные методы исследования языка, оставаясь в плоскости самой зна­ковой системы, являются объективными методами, так как ре­зультаты их применения не зависят от субъекта (личности исследователя). Иконические семиотические системы, к кото­рым мы относим невербальную коммуникацию, живопись, архитектуру, балет, музыку и т. п., характеризуются тем, что план выражения и план содержания оказываются взаимосвя­занными, и чисто структурные методы не могут полностью раскрыть содержание иконического знака. Например, анализ невербального поведения как специфического языка (иссле­дования в духе Бодвистела [Birdwhistell, 1966,1971]) оказыва­ется затрудненным тем, что содержание жеста раскрывается не только в контексте других жестов, но и тем, что жест значим сам по себе как редуцированное движение (отсюда бихевио-ральный, натуралистический подход к «значению» жеста в работах Экмана (Ekman, 1955)). Именно в силу насыщенности иконической семиотики эмоциональными, образными компо­нентами, включенными непосредственно в «тело» знака, для ее исследования требуются не только объективные (структур­ные) методы исследования. Необходимость эмоционального «проигрывания», эмпатии требует активного моделирования субъектом (исследователем) эмоций и образов коммуникатоpa — пусть не присутствующего персонально — и является не­обходимым звеном в понимании иконической семиотики. Применение «объективных математических методов при по­строении семантических пространств не должно заслонять для нас того факта, что вся эта мощная операциональная тех­ника применяется к результатам оценки, шкалирования — тому, что пионер в области построения семантических про­странств Ч. Осгуд назвал «поддержанной интроспекцией». Симбиоз объективных и субъективных методов анализа есть, очевидно, необходимое условие развития исследований ико­нической семиотики — области непосредственного интереса психолога, работающего не с печатными текстами, а с реаль­ным вербальным и невербальным поведением человека.

III

Сознание и бессознательное

Основные темы и понятия раздела

• Я и Оно

• Сознание и бессознательное

• Флюктуации сознания

• О некоторых современных тенденциях развития теории «бессознательного»: установка и значимость

• Механизмы психологической защиты

3. Фрейд

Я И ОНО¹

Сознание и бессознательное

Я не собираюсь сказать в этом вводном отрывке что-либо новое и не могу избежать повторения того, что неоднократно высказывалось раньше.

Деление психики на сознательное и бессознательное явля­ется основной предпосылкой психоанализа, и только оно дает ему возможность понять и подвергнуть научному исследова­нию часто наблюдающиеся и очень важные патологические процессы в душевной жизни. Иначе говоря, психоанализ не может считать сознательное сущностью психического, но дол­жен рассматривать сознание как качество психического, кото­рое может присоединяться или не присоединяться к другим его качествам.

Если бы я мог рассчитывать, что эта книга будет прочтена всеми интересующимися психологией, то я был бы готов и к тому, что уже на этом месте часть читателей остановится и не последует далее, ибо здесь первый шибболет¹ психоанализа. Для большинства философски образованных людей идея пси­хического, которое одновременно не было бы сознательным, до такой степени непонятна, что представляется им абсурдной и несовместимой с простой логикой. Это происходит, полагаю я, оттого, что они никогда не изучали относящихся сюда фе­номенов гипноза и сновидений, которые — не говоря уже о всей области патологических явлений — требуют такого пони­мания. Однако их психология сознания не способна и разре­шить проблемы сновидения и гипноза.

Быть сознательным — это прежде всего чисто описательный термин, который опирается на самое непосредственное и на­дежное восприятие. Опыт показывает нам далее, что психиче­ский элемент, например представление, обыкновенно не быва­ет длительно сознательным. Наоборот, характерным для него является то, что состояние осознанности быстро проходит; представление, в данный момент сознательное, в следующее мгновение перестает быть таковым, однако может вновь стать сознательным при известных, легко достижимых условиях. Ка­ким оно было в промежуточный период — мы не знаем; можно сказать, что оно было латентным, подразумевая под этим то, что оно в любой момент способно было стать сознательным. Если мы скажем, что оно было бессознательным, мы также да­дим правильное описание. Это бессознательное в таком случае совпадает с латентным или потенциально сознательным. Прав­да, философы возразили бы нам: нет, термин «бессознательное» не может здесь использоваться; пока представление находилось в латентном состоянии, оно вообще не было психическим. Но если бы уже в этом месте мы стали возражать им, то затеяли бы совершенно бесплодный спор о словах.

К термину или понятию бессознательного мы пришли дру­гим путем, путем переработки опыта, в котором большую роль играет душевная динамика. Мы узнали, т. е. вынуждены были признать, что существуют весьма сильные душевные процес­сы или представления, — здесь прежде всего приходится иметь дело с некоторым количественным, т. е. экономическим, мо­ментом, — которые могут иметь такие же последствия для ду­шевной жизни, как и все другие представления, между про­чим, и такие последствия, которые могут быть осознаны опять-таки как представления, хотя сами в действительности не являются сознательными. Нет необходимости подробно повторять то, о чем уже часто говорилось. Достаточно сказать: здесь начинается психоаналитическая теория, которая утвер­ждает, что такие представления не становятся сознательными потому, что им противодействует известная сила, что без этого они могли бы стать сознательными, и тогда мы увидели бы, как мало они отличаются от остальных общепризнанных пси­хических элементов. Эта теория оказывается неопровержимой благодаря тому, что в психоаналитической технике нашлись средства, с помощью которых можно устранить противодей­ствующую силу и довести соответствующие представления до сознания. Состояние, в котором они находились до осознания, мы называем вытеснением, а сила, приведшая к вытеснению и поддерживающая его, ощущается нами во время нашей психо­аналитической работы как сопротивление.

Понятие бессознательного мы, таким образом, получаем из учения о вытеснении. Вытесненное мы рассматриваем как ти­пичный пример бессознательного. Мы видим, однако, что есть два вида бессознательного: латентное, но способное стать со­знательным, и вытесненное, которое само по себе и без даль­нейшего не может стать сознательным. Наше знакомство с психической динамикой не может не оказать влияния на но­менклатуру и описание. Латентное бессознательное, являю­щееся бессознательным только в описательном, но не в дина­мическом смысле, называется нами предсознателъным; тер­мин «бессознательное» мы применяем только к вытесненному динамическому бессознательному; таким образом, мы имеем теперь три термина: «сознательное» (bw), «предсознательное» (vbw) и «бессознательное» (ubw), смысл которых уже не только чисто описательный. Предсознательное ( Vbw) предполагается нами стоящим гораздо ближе к сознательному (Bw), чем бес­сознательное, а так как бессознательное (Ubw) мы назвали психическим, мы тем более назовем так и латентное предсоз­нательное ( Vbw)¹. <...>

Таким образом, мы с большим удобством можем обходить­ся нашими тремя терминами: bw, vbw и ubw, если только не станем упускать из виду, что в описательном смысле существуют два вида бессознательного, в динамическом же только один. В некоторых случаях, когда изложение преследует осо­бые цели, этим различием можно пренебречь, в других же слу­чаях оно, конечно, совершенно необходимо. <...>

В дальнейшем ходе психоаналитической работы выясняет­ся, однако, что и эти различия оказываются недостаточными, практически неудовлетворительными. Из ряда положений, служащих тому доказательством, приведем решающее. Мы создали себе представление о связной организации душевных процессов в одной личности и обозначаем его как «Я» этой личности. Это «Я» связано с сознанием, оно господствует над побуждениями к движению, т. е. к разрядке возбуждений во внешний мир. Это та душевная инстанция, которая контроли­рует все частные процессы, которая ночью отходит ко сну и все же руководит цензурой сновидений. Из этого «Я» исходит также вытеснение, благодаря которому известные душевные побуждения подлежат исключению не только из сознания, но также из других областей влияний и действий. Это устранение путем вытеснения в анализе противопоставляет себя «Я», и анализ стоит перед задачей устранить сопротивление, которое «Я» оказывает попыткам приблизиться к вытесненному. Во время анализа мы наблюдаем, как больной, если ему ставятся известные задачи, испытывает затруднения; его ассоциации прекращаются, как только они должны приблизиться к вытес­ненному. Тогда мы говорим ему, что он находится во власти сопротивления, но сам он ничего о нем не знает, и даже в том случае, когда, на основании чувства неудовольствия, он дол­жен догадываться, что в нем действует какое-то сопротивле­ние, он все же не умеет ни назвать, ни указать его. Но так как сопротивление, несомненно, исходит из его «Я» и принадле­жит последнему, то мы оказываемся в неожиданном положе­нии. Мы нашли в самом «Я» нечто такое, что тоже бессозна­тельно и проявляется подобно вытесненному, т. е. оказывает сильное действие, не переходя в сознание, и для осознания чего требуется особая работа. Следствием такого наблюдения для психоаналитической практики является то, что мы попа­даем в бесконечное множество затруднений и неясностей, если только хотим придерживаться привычных способов выражения, например если хотим свести явление невроза к конфлик­ту между сознанием и бессознательным. Исходя из нашей тео­рии структурных отношений душевной жизни; мы должны такое противопоставление заменить другим, а именно связно­му «Я» противопоставить отколовшееся от него вытесненное. Однако следствия из нашего понимания бессознательного еще более значительны. Знакомство с динамикой внесло пер­вую поправку, структурная теория вносит вторую. Мы прихо­дим к выводу, что Ubw не совпадает с вытесненным; остается верным, что все вытесненное бессознательно, но не все бессо­знательное есть вытесненное. Даже часть «Я» (один бог веда­ет, насколько важная часть) может быть бессознательной и без всякого сомнения и является таковой. И это бессознательное в «Я» не есть латентное в смысле предсознательного, иначе его нельзя было бы сделать активным без осознания и само осо­знание не представляло бы столько трудностей. Когда мы, та­ким образом, стоим перед необходимостью признания третье­го, не вытесненного Ubw, то нам приходится признать, что свойство бессознательности теряет для нас свое значение. Оно становится многозначным качеством, не позволяющим широ­ких и непререкаемых выводов, для которых нам хотелось бы его использовать. Тем не менее нужно остерегаться пренебре­гать им, так как в конце концов свойство бессознательности или сознательности является единственным лучом света во тьме глубинной психологии.

«Я» и «Оно»

Патологические изыскания отвлекли наш интерес исклю­чительно в сторону вытесненного. После того как нам стало известно, что и «Я» в собственном смысле слова может быть бессознательным, нам хотелось бы больше узнать о «Я». Руко­водящей нитью в наших исследованиях до сих пор служил только признак сознательности или бессознательности; под конец мы убедились, сколь многозначным может быть этот признак.

Все наше знание постоянно связано с сознанием. Даже бес­сознательное мы можем узнать только путем превращения его в сознательное. Но каким же образом это возможно? Что зна­чит: сделать нечто сознательным? Как это может произойти?

Мы уже знаем, откуда нам следует исходить. Мы сказали, что сознание представляет собой поверхностный слой душев­ного аппарата, т. е. мы сделали его функцией некоей системы, которая пространственно ближе всего к внешнему миру. Пространственно, впрочем, не только в смысле функции, но на этот раз и в смысле анатомического расчленения. Наше иссле­дование также должно исходить от этой воспринимающей поверхности.

Само собой разумеется, что сознательны все восприятия, приходящие извне (чувственные восприятия), а также изнут­ри, которые мы называем ощущениями и чувствами. Как, од­нако, обстоит дело с теми внутренними процессами, которые мы — несколько грубо и недостаточно — можем назвать мыс­лительными процессами? Доходят ли эти процессы, соверша­ющиеся где-то внутри аппарата, как движения душевной энер­гии на пути к действию, до поверхности, на которой возникает сознание? Или, наоборот, сознание доходит до них? Мы заме­чаем, что здесь кроется одна из трудностей, встающих перед нами, если мы хотим всерьез оперировать с пространствен­ным, топическим представлением душевной жизни. Обе воз­можности одинаково немыслимы, и нам следует искать тре­тьей.

В другом месте я уже указывал, что действительное разли­чие между бессознательным и предсознательным представле­ниями заключается в том, что первое совершается при помо­щи материала, остающегося неизвестным (непознанным), в то время как второе (vbw) связывается с представлениями слов. Здесь впервые сделана попытка дать для системы Vbw и Ubw такие признаки, которые существенно отличны от признака отношения их к сознанию. Вопрос: «Каким образом что-либо становится сознательным?» — целесообразнее было бы облечь в такую форму: «Каким образом что-нибудь становится предсознательным?» Тогда ответ был бы таким: «Посредством со­единения с соответствующими словесными представлениями слов».,<„.>

Если таков именно путь превращения чего-либо бессо­знательного в предсознательное, то на вопрос: «Каким обра­зом мы делаем вытесненное (пред) сознательным?» —следует ответить: «Создавая при помощи аналитической работы упо­мянутые подсознательные опосредствующие звенья». Созна­ние остается на своем месте, но и бессознательное не поднима­ется до степени сознательного.

В то время как отношение внешнего восприятия к «Я» совершенно очевидно, отношение внутреннего восприятия к «Я» требует особого исследования. Отсюда еще раз возникает сомнение в правильности допущения, что все сознательное связано с поверхностной системой восприятие — сознание (W-Bw).

Внутреннее восприятие дает ощущения процессов, проис­ходящих в различных, несомненно также в глубочайших сло­ях душевного аппарата. Они мало известны, и лучшим их об­разцом может служить ряд удовольствие — неудовольствие. Они первичнее, элементарнее, чем ощущения, возникающие извне, и могут появляться и в состоянии смутного сознания. О большом экономическом значении их и метапсихологиче-ском обосновании этого значения я говорил в другом месте. Эти ощущения локализованы в различных местах, как и вне­шние восприятия, они могут притекать с разных сторон одно­временно и иметь при этом различные, даже противополож­ные качества. <...>

Ощущения и чувства также становятся сознательными лишь благодаря соприкосновению с системой W, если же путь к ней прегражден, они не осуществляются в виде ощущений. Сокращенно, но не совеем правильно мы говорим тогда о бес­сознательных ощущениях, придерживаясь аналогии с бессо­знательными представлениями, хотя эта аналогия и недоста­точно оправдана. Разница заключается в том, что для доведе­ния до сознания необходимо создать сперва посредствующие звенья, в то время как для ощущений, притекающих в созна­ние непосредственно, такая необходимость отпадает. Другими словами, разница между bw и vbw для ощущений не имеет смысла, так как vbw здесь исключается: ощущения либо созна­тельны, либо бессознательны. Даже в том случае, когда ощущения связываются с представлениями слов, их осознание не обусловлено последними: они становятся сознательными не­посредственно.

Роль слов становится теперь совершенно ясной. Через их посредство внутренние процессы мысли становятся восприяти­ями. Таким образом, как бы подтверждается положение: всякое знание происходит из внешнего восприятия. При «перенапол­нении» (Oberbesetzung) мышления мысли действительно вос­принимаются как бы извне и потому считаются истинными.

Разъяснив взаимоотношение внешних и внутренних вос­приятии и поверхностной системы (W— Bw), мы можем при­ступить к построению нашего представления о «Я». Мы видим его исходящим из системы восприятия W, как из своего ядра-центра, и в первую очередь охватывающим Vbw, которое со­прикасается со следами воспоминаний. Но, как мы уже виде­ли, «Я» тоже бывает бессознательным.

Я полагаю, что здесь было бы очень целесообразно последо­вать предложению одного автора, который из личных сообра­жений напрасно старается уверить, что ничего общего с высо­кой и строгой наукой не имеет. Я говорю о Г. Гроддеке¹, неус­танно повторяющем, что то, что мы называем своим «Я», в жизни проявляется преимущественно пассивно, что нас, по его выражению, «изживают» неизвестные и неподвластные нам силы. Все мы испытывали такие впечатления, хотя бы они и не овладевали нами настолько, чтобы исключить все осталь­ное, и я открыто заявляю, что взглядам Гроддека следует от­вести надлежащее место в науке. Я предлагаю считаться с эти­ми взглядами и назвать сущность, исходящую из системы Wu пребывающую вначале предсознательной, именем «Я», а те другие области психического, в которые эта сущность прони­кает и которые являются бессознательными, обозначить, по примеру Гроддека¹, словом «Оно».

Мы скоро увидим, можно ли извлечь из такого понимания какую-либо пользу для описания и уяснения. Согласно пред­лагаемой теории индивидуум представляется нам как непознанное и бессознательное Оно, на поверхности которого по­коится «Я», возникшее из системы W как ядра. При желании дать графическое изображение можно прибавить, что «Я» не целиком охватывает «Оно», а покрывает его лишь постольку, поскольку система W образует его поверхность, т. е. располо­жено по отношению к нему примерно так, как зародышевый диск расположен в яйце. «Я» и «Оно» не разделены резкой границей, и с последним «Я» сливается внизу.

Однако вытесненное также сливается с «Оно» и есть толь­ко часть его. Вытесненное благодаря сопротивлениям вытес­нения резко обособлено только от «Я»; с помощью «Оно» ему открывается возможность соединиться с «Я». Ясно, следова­тельно, что почти все разграничения, которые мы старались описать на основании данных патологии, относятся только к единственно известным нам поверхностным слоян душевного аппарата. Для изображения этих отношений можно было бы набросать рисунок, контуры которого служат лишь для на­глядности и не претендуют на какое-либо истолкование. Сле­дует, пожалуй, прибавить, что «Я», по свидетельству анато­мов, имеет «слуховой колпак» только на одной стороне. Он надет на него как бы набекрень.

Нетрудно убедиться в том, что «Я» есть только измененная под прямым влиянием внешнего мира и при посредстве W— Bw часть «Оно», своего рода продолжение дифференциации поверхностного слоя. «Я» старается также содействовать вли­янию внешнего мира на «Оно» и осуществлению тенденций этого мира, оно стремится заменить принцип удовольствия, который безраздельно властвует в «Оно», принципом реаль­ности. Восприятие имеет для «Я» такое же значение, как вле­чение для «Оно». «Я» олицетворяет то, что можно назвать ра­зумом и рассудительностью, в противоположность к «Оно», содержащему страсти. Все это соответствует общеизвестным и популярным разграничениям, однако может считаться вер­ным только для некоторого среднего — или в идеале правиль­ного — случая.

Большое функциональное значение «Я» выражается в том, что в нормальных условиях ему предоставлена власть над побуждением к движению. По отношению к «Оно» «Я» подобно всаднику, который должен обуздать превосходящую силу лошади, с той только разницей, что всадник пытается совер­шить это собственными силами, «Я» же силами заимствован­ными. Это сравнение может быть продолжено. Как всаднику, если он не хочет расстаться с лошадью, часто остается только вести ее туда, куда ей хочется, так и «Я» превращает обыкно­венно волю «Оно» в действие, как будто бы это было его соб­ственной волей.

«Я» складывается и обособляется от «Оно», по-видимому, не только под влиянием системы W, но под действием также другого момента. Собственное тело, и прежде всего поверхность его, представляет собой место, от которого могут исхо­дить одновременно как внешние, так и внутренние восприя­тия. Путем зрения тело воспринимается как другой объект, но осязанию оно дает двоякого рода ощущения, одни из которых могут быть очень похожими на внутреннее восприятие. В пси­хофизиологии подробно описывалось, каким образом соб­ственное тело обособляется из мира восприятий. Чувство боли, по-видимому, также играет при этом некоторую роль, а способ, каким при мучительных болезнях человек получает новое знание о своих органах, является, может быть, типич­ным способом того, как вообще складывается представление о своем теле.

«Я» прежде всего телесно, оно не только поверхностное существо, но даже является проекцией некоторой поверхно­сти. Если искать анатомическую аналогию, его скорее всего можно уподобить «мозговому человечку» анатомов, который находится в мозговой коре как бы вниз головой, простирает пятки вверх, глядит назад, а на левой стороне, как известно, находится речевая зона.

Отношение «Я» к сознанию обсуждалось часто, однако здесь необходимо вновь описать некоторые важные факты. Мы привыкли всюду привносить социальную или этическую оценку, и поэтому нас не удивляет, что игра низших страстей происходит в бессознательном, но мы заранее уверены в том, что душевные функции тем легче доходят до сознания, чем выше указанная их оценка. Психоаналитический опыт не оп­равдывает, однако, наших ожиданий. С одной стороны, мы имеем доказательства тому, что даже тонкая и трудная интел­лектуальная работа, которая обычно требует напряженного размышления, может быть совершена бессознательно, не до-ходя до сознания. Такие случаи совершенно бесспорны, они происходят, например, в состоянии сна и выражаются в том, что человек непосредственно после пробуждения находит раз­решение трудной математической или иной задачи, над кото­рой он бился безрезультатно накануне.

Однако гораздо большее недоумение вызывает знакомство с другим фактом. Из наших анализов мы узнаем, что существуют люди, у которых самокритика и совесть, т. е. бесспор­но высокоценные душевные проявления, оказываются бессо­знательными и, оставаясь таковыми, обусловливают важней­шие поступки; то обстоятельство, что сопротивление в анализе остается бессознательным, не является, следовательно, един­ственной ситуацией такого рода. Еще более смущает нас новое наблюдение; приводящее к необходимости, несмотря на са­мую тщательную критику, считаться с бессознательным чув­ством вины, — факт, который задает новые загадки/в особен­ности если мы все больше и больше приходим к убеждению, что бессознательное чувство вины играет в большинстве не­врозов экономически решающую роль и создает сильнейшее препятствие выздоровлению. Возвращаясь к нашей оценоч­ной шкале, мы должны сказать: не только наиболее глубокое, но и наиболее высокое в «Я» может быть бессознательным. Та­ким образом, нам как бы демонстрируется то, что раньше было сказано о сознательном «Я», а именно — что оно прежде всего «телесное Я».