И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова
| Вид материала | Документы |
- Хронология событий VI-XVII, 332.26kb.
- План лекций в рамках общероссийского патриотического проекта «Общее дело» на тему:, 8.83kb.
- Повесть временных лет. Предание об основании Киева. Орусских племенах. Легенда о призвании, 11.96kb.
- Мотивов в «Афганских рассказах» Олега Ермакова, 234.27kb.
- Русанова Олега Николаевича в совершении преступления, предусмотренного ст. 290, 4002.94kb.
- Программа конференции «Развитие сельского туризма в Псковской области как фактор роста, 57.07kb.
- Выступление губернатора липецкой области олега королева перед представителями американской, 144.79kb.
- Одинцова Ольга Александровна, учитель русского языка и литературы. Моу «Средняя общеобразовательная, 102.72kb.
- Четвертый тупик Олега Кошевого, 2459.48kb.
- Князь Святослав Часть Хазарский поход Глава Вятичи, 2577.37kb.
ЛИТЕРАТУРНАЯ НЕДЕЛЯ. СТИХИ О ВОЙНЕ (В «АПОЛЛОНЕ»)
Лирика, не в пример другим искусствам, обладает чудесным даром быстрого отклика. «На всякий звук свой отклик в воздухе пустом родишь ты вдруг». Словами «всякий» и «вдруг» Пушкин отметил внезапность и широту вдохновений лирики. Итак, прежде всего, от лирики вправе ожидать мы отклика, или «отгула», как бы сказал Клюев, на текущие события.
И, действительно, газеты и журналы переполнены «злободневными» стихами.
Двойной (6 – 7) номер «Аполлона» тоже вышел с отделом стихов, возобновленным после долгого перерыва. Здесь мы встречаем имена самого редактора, Сергея Маковского, клариста Кузмина, акмеистов Ахматову и Мандельштама и примыкающих к ним Лозинского и Георгия Иванова, новичка Шилейко и старого знакомого Бориса Садовского. По-видимому, редакция попыталась представить все поэтические группы, так или иначе касавшиеся «Аполлона». Не хватает только декадента Волошина и мистика Вячеслава Иванова, чтобы представить всю историю журнала, все его пути и колебания, в их отношении к торжественному историческому моменту.
Как же зазвучали струны этих лир «Аполлона»?
Сергей Маковский, как очень многие, изошел от Хомякова. Всуе тревожат этого прекрасного поэта. Есть только внешнее совпадение в темах нынешнего дня с темами Хомякова. Пафос же событий совсем иной!
И потому посвященное памяти Хомякова стихотворение звучит вяло и неубедительно, хотя и говорит неопровержимые вещи о войне. Кроме того, Сергей Маковский пишет на русском языке, как на иностранном, что одно уже не связывается с памятью великого языковеда Хомякова. Например, строй такой фразы: «С запада и с юга и на восток друг на друга народы брошены судьбой», – обнаруживает невысокое чутье к синтаксису, точно так же, как и такая фраза: «все озаряя мирной славой, соединит орел двуглавый народы братские окрест». Что это значит: «соединит братские окрест?» Во втором стихотворении очень слаба образность. Поэту нужно подыскать образ, доказывающий необходимость участия в войне Болгарии. И он задает такой риторический вопрос: «И не виден со стен Софии Петроград?» Ответ должен подразумеваться резко-утвердительный. А разве виден из Софии Петроград? Явно, что нет. И эффект получается обратный, то есть комический.
Далее следует Георгий Иванов. Стихи этого юноши часто мелькают в газетах, и по правде сказать, лучшие, чем те, которые украшают «Аполлон»! В самом деле, неужели можно «видеть ясно» «снарядов вой» («Я вижу ясно тот жестокий бой, треск пулеметов и снарядов вой») и еще «треск пулеметов»? Ведь этак можно с первых строк подорвать доверие читателя к своему поэтическому зрению. В коротких стихах Г. Иванова много таких промахов и невнимательностей, много грехов против духа русского языка. Напр<имер>, нагромождение существительных на один корень свойственно немецкому языку и мало выносимо в русском. Поэтому такие выражения, как «схватки бурелом», раздражают мысль. Надо бы осторожней обращаться и с Библией. Какой-такой меч был у Авеля? («Сраженный в сердце, рухнет Каин, и Авель меч отбросит свой»). Дело, насколько помнится, было наоборот, и Авеля с мечом представить трудней, чем Каина с лорнетом.
С задором наскакивая на тему, желая охватить ее во всем объеме, Георгий Иванов забывает о внутренней жизни стихотворения, о том, что каждое слово имеет свой нерушимый смысл.
Иное отношение к темам у Кузмина и Ахматовой. Они уклоняются от самой темы в область интимных переживаний по поводу ее; это тактично, и это лучше выходит у Ахматовой. И Кузмин и Ахматова сравнивают воинов со святыми, но в то время как у Кузмина это сравнение бездейственно, пугливо и напоминает состояние духа лиц, занимающихся спиритизмом, – у Ахматовой то же сравнение есть, хотя и малый, но подлинный религиозный акт:
И плакать грешно, и грешно томиться,
В милом, родном дому.
Подумай, ты можешь теперь молиться
Заступнику своему.
(Ахматова)
Застарелым инфантилизмом веет от стихотворения Кузмина «Герои». Рифмы, вроде «привыкли – штык ли» уместны только в шутливых стихах. Глуповато следующее описание раненого:
В лазарете, на той неделе
Лежал он, не мог даже сесть.
Опять у читателя получается впечатление комизма (который раз уже на этих страницах «Аполлона»!). А непредвиденный комизм убийственен для автора.
Достоинство стихов Ахматовой «Июль 1914» в их скромности. Она описывает то, что видела: горящий можжевельник, вой баб, которые с большим чувством пролепсиса названы вдовами, одноногого прохожего, который пророчил беды. Ее стихи – лучшие в отделе, может быть, только на них и отдохнет читатель, потому что в них есть подлинное лирическое созерцание, настоящая скорбь и трогательная тишина.
Как трудны после них напыщенные строфы Шилейко и Лозинского! Шилейко, если не ошибаемся, дебютант. Он из тех, кто научился вязать слова белыми нитками. Все хорошо, но ничего хорошего из этого хорошего не получается.
Лозинский посвящает свои строфы Петрограду. Любит он нагромождение образов, хотя и красивых в отдельности; хорошо хоть то, что в них есть настоящая любовь к городу Петра.
Два стихотворения О. Мандельштама далеко не равноценны. Вообще, этот ученик Гумилева, едва только выпущенный на свет Божий из цеха поэтов, слишком рано почувствовал себя мэтром. Его работа еще совершенно не установилась и подвластна самым неприятным влияниям, вроде футуристического. Недостаток вкуса усугубляется несовершенным знанием языка. Погоня за трюками и акробатизм мысли часто губят недурные в общем вещи. Что, например, значат следующие стихи:
ПЕРЕД ВОЙНОЙ
Ни триумфа, ни войны!
О, железные, доколе
Безопасный Капитолий
Мы хранить осуждены?
Или римские перуны –
Гнев народа! – обманув,
Отдыхает острый клюв
Той ораторской трибуны?
Или возит кирпичи
Солнца дряхлая повозка,
И в руках у недоноска
Рима ржавые ключи?
Сплошной вопросительный знак – эти стихи. Кто это «железные»? Какие это кирпичи возит солнце? Что за недоносок с ключами в руках? И как он их удержит? Ведь, кажется, акмеизм, рьяным учеником которого является Мандельштам, учит уважать вещи и не напускать тумана. Так неужели школа так скоро забывается? Или лавры Бурлюков не дают спать Мандельштаму? Даже странно читать на страницах «Аполлона», проповедника прекрасной ясности, этот рифмованный вздор. Стихотворение «Европа», за исключением некоторых неточностей (что значит «средиземный краб», «пята Испании», «рубище священного союза»?) много лучше, но есть в нем тот комический эффект, который трагически преследует поэтов «Аполлона». Описывая перемену карты Европы, Мандельштам подчеркнул личное местоимение первого лица, вынеся его на рифмованное место, тотчас за упоминанием Людовика XIV, Наполеона и Меттерниха. Не будь этой блестящей компании и не будь тут рифмы, оно проскользнуло бы. Но блестящая компания и рифма тут как тут, и читатель опять принужден улыбнуться.
Отдел заключается стихотворением Бориса Садовского «Перед германским посольством». Вульгарность темы плохо вяжется с пространным и пышным, в стиле прошлого века, описанием памятников и собора. Но некоторый подъем в стихах есть, хотя и несколько механический.
Таков венок, возложенный «Аполлоном» на алтарь отечества. Конечно, не из ледников эстетизма ожидали мы огненных слов, но не ожидали мы оттуда и такой неряшливой работы. Чем-чем, а чистотой отделки наш петроградский «Аполлон» мог бы славиться.
Печатается по: Сергей Городецкий. Литературная неделя. Стихи в «Аполлоне» (о войне) // Речь. 1914. № 297 (3 ноября). С. 3. Заметка написана в период конфликта Городецкого с Гумилевым и его «фракцией» «Цеха поэтов», в которую входили и Георгий Иванов, и Ахматова, и Вольдемар Казимирович Шилейко (1891 – 1930), и Михаил Леонидович Лозинский (1886 – 1955), и Мандельштам, поэтому о большинстве перечисленных стихотворцев Городецкий высказался кисловато. О Мандельштаме и Городецком см. в письме Михаила Долинова к Борису Садовскому о заседании «Цеха поэтов», состоявшемся 21 октября 1913 года на квартире Николая Бруни. На этом заседании Мандельштам был временно избран синдиком объединения вместо отсутствовавшего Городецкого. «Вдруг является Городецкий. Пошла перепалка, во время которой М<андельшта>м и Г<ородецкий> наговорили друг другу массу дерзостей и расстались врагами» (цит. по: Тименчик Р. Д. О трудах и днях Ахматовой // Новое литературное обозрение. № 29. (1998). С. 421). Особого внимания и комментария в отзыве Городецкого на военные стихи временного синдика «Цеха», заслуживает обвинение Мандельштама в ренегатстве: он де испытывает самые неприятные влияния, «вроде футуристического» и вообще ему не дают спать «лавры Бурлюков». Как известно, в ноябре 1913 г. наметился альянс трех акмеистов (Михаила Зенкевича, Владимира Нарбута и Мандельштама) с кубофутуристической группой «Гилея», и на одной из лекций К. И. Чуковского о футуризме даже состоялось совместное выступление «гилейцев» и акмеистов-отступников. Пролепсис (от др.-греч. πρόληψις – предположение, предчувствие, предвидение) – упоминание будущих событий.
Петр Отшельник
РАЗДУМЬЯ И НЕДОУМЕНЬЯ ПЕТРА ОТШЕЛЬНИКА
(ОТРЫВОК)
…как существуют символисты, акмеисты, футуристы? На взгляд беспристрастного человека их не существует; существуют отдельные поэты, примкнувшие к той или другой школе, но школ нет. С тех пор, как наши символисты заговорили о символизме Данте и Гете, символизм как школа перестал существовать, ибо для всех очевидно, что речь теперь идет вообще о поэзии, которой часто свойствен символизм. Школа всегда – итог, вывод из произведений одинаково видевшего поколения, но никогда не предпосылка к творчеству, потому смею заверить футуристов и особенно акмеистов, что заботы о теоризации и программные выступления могут оказать услугу чему угодно, но не искусству, не творчеству. И если многие из этих поэтов идут вперед, то это, во всяком случае, несмотря на школу, а отнюдь не благодаря ей. Если же это просто кружок любящих и ценящих друг друга людей, тогда вполне понятно их преуспеяние, потому что где же и расцветать искусству, как не в атмосфере дружбы и любви? При чем же тогда школа? И в обилии школ можно видеть только критическое кипение мыслей (а не творчества), если не личные честолюбия.
Печатается по: Петр Отшельник. Раздумья и недоуменья Петра Отшельника // Петроградские вечера. Кн. Третья. [Пг., 1914]. С. 214. Автором статьи был Михаил Кузмин.
П. Гурьев
ИТОГИ РУССКОЙ СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ
(ОТРЫВОК)
I.
В настоящее время вполне уместно подвести итоги русской символической поэзии. Творчество главных представителей этой поэзии закончило некоторый круг своего развития. Бальмонт пропел свои лучшие песни: последние сборники его стихов, по единодушному признанию его друзей и врагов, не могут совершенно равняться его предыдущим сборникам: они значительно хуже по форме своей и малоценны по содержанию. Другой вождь русских символистов, В. Брюсов, сам говорит о себе, что некоторый «путь» им закончен. В предисловии к III-ему тому своих «Путей и перепутий» он говорит: «Во всяком случае, III-й том я считаю последним томом “Путей и перепутий”. Эти “пути” пройдены мною до конца, и менее всего склонен я повторять самого себя». И хотя после этого Брюсов выпустил еще книгу стихов «Зеркало теней», но она ничего нового в смысле содержания и формы не прибавляет к его творчеству: здесь Брюсов все же повторил самого себя. Творчество Сологуба еще раньше закрепилось в определенном кругу идей и образов, и продолжает быть таким же цельным и законченным. Сами символисты признают, что первая волна русского символизма схлынула, не оправдав их надежд, и что будущее должно дать что-то новое; будет ли это новой волной того же символизма или явится нечто другое – это неизвестно. В таком смысле выражаются В. Иванов и А. Блок.
Последний, признавая факт неосуществившихся надежд, пишет: «Мой вывод таков, что путь, которого требует наше служение, есть прежде всего – ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда, духовная диета. Должно учиться у мира и у того младенца, который еще живет в сожженной душе». Мало того, появились уже новые течения в поэзии, которые поют отходную русскому символизму; таковы эгофутуризм и акмеизм (адамизм). Вот что мы читаем в «Аполлоне», органе акмеистов: «На смену символизма идет новое направление, как бы оно нанизывалось, акмеизм или адамизм, но, во всяком случае, требующее большого равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме».
В литературе живо чувствуется потребность в новых путях; символическая поэзия изживает самую себя.
Печатается по: П. Гурьев Итоги русской символической поэзии // Начало. Саратов, 1914. С. 29. П. Гурьев (? – 1913), врач, владелец саратовского издательства «Горизонты», был близок к социал-демократам.
Корней Чуковский
«ЦВЕТУЩИЙ ПОСОХ»
1.
Весь на бегу, на лету, так и развеваются фалды! Вскачь, впопыхах, без оглядки!
Не говорит, – тараторит! Брызжет слюной: тра-та-тá. Натараторил уже двадцать томов. Все его стихи – скороговорка. Вылетают, как дым из трубы, и как дым разлетаются по ветру.
Ничего чугунного, каменного, никакой массивности, прочности, – вихревые слова, плясовые, – как же их шлифовать и чеканить? Проклубились, и вот уж их нет:
Налетели, засвистали, закрутили, понеслись.
Буйной стаей заметались, закричали, сорвались,
Оттого они так лохматы, неряшливы; написаны с маху, на ура. В них выболтано много прекрасного, но сколько и ухарского, беспардонного, ернического! Уж таков этот Сергей Городецкий: его поэзия – часто камаринская. Он с самим Аполлоном на ты, хлопает его по плечу, фамильярно зовет Аполлошкою... А ведь очень талантлив – еще бы! Отличный талант, но – камаринский.
Я с неохотой разрезывал эту его книжку, зелененькую. Книжка очень милая: как писанка! Что-то в ней весеннее, радующее и название такое пасхальное:
– Цветущий Посох! Издание Грядущего Дня!
Но это-то и вызывает досаду: как ему не надоело пасхальничать. Сколько раз уж он расцветал, воскресал; это сделалось его специальностью. Ведь все эти десять годов – для него непрерывная пасха, сплошной бесконечный апрель, «звоны, стоны, перезвоны, звоны-вздохи, звоны-сны», – ярь безбрежная, неиссякаемая. Где же его осень, где будни? Где его понедельники, вторники?..
Неохотно я взялся за книжку, начал почему-то с конца, вяло перевернул три страницы, и вот уже несколько дней читаю, не могу начитаться, скоро заучу наизусть! Книжка оказалась удивительная.
* * *
Ведь и вправду здесь другой Городецкий, преображенный: был ухарь, неряха, плясун, а стал медлительный и задумчивый. Перебесился, смирился.
Какие-то песни в душе отзвучали,
И с чем-то проститься настала пора.
Кончилась бесшабашная ярь, началось что-то строгое, тихое. Похоже, как будто поэт вдруг возненавидел себя, все свои дела и замашки, вступил с самим собой в рукопашную, и вот, наконец, одолел. Городецкий победил Городецкого; вытравил из своей души все шальное, лохматое, что до сих пор затемняло его поэтический облик. Он сам говорит в своей книжке о каком-то поединке с собою и поздравляет себя с победой:
– Ты окончил с собой поединок!
И не он один из декадентов ощутил в эти последние годы такую острую злобу к себе; преодолеть, уничтожить себя, чтоб родиться заново, с новой душой, – такая теперь жажда у многих.
Здесь залоги какого-то прекрасного будущего, и мы с радостью приветствуем их.
Если спросить Городецкого, кто же ему помогал в этом поединке с собою, он скажет одно: акмеизм.
Городецкий от акмеизма в восторге, и, правда, нет лучше оружия против поэтических пьяниц, нерях, лохмачей. Акмеизм их вытрезвляет мгновенно. Он не позволит им ерничать. Из шалых словоблудов, разнузданных, он делает честных работников. Он держит их в ежовых рукавицах. Вместо зыбких, летучих, бесформенных слов, как дым, развеваемых по ветру, он дает им слова из металла и камня, многопудовые. Он делает их скульпторами слов, упорными чеканщиками, резчиками. Все декадентские фокусы-покусы, вульгарные зигзаги пшибышевщины он заменяет строгими линиями, благородными, простыми контурами. Словом, он как будто специально придуман для Сергея Городецкого, для целения его недугов и ран. Недаром Городецкий так захлебывается, прославляючи чудесное снадобье: он принял огромную порцию, и действительно воскрес, обновился.
Новые стихи Городецкого – высшее торжество акмеизма. Разве мог бы прежний Городецкий создать этот восхитительный цикл «Друзьям», которым поистине, вправе гордиться его акмеистичная книжка. Ведь это не стихи, а медали, вычеканены раз навсегда. Поэта соблазнило изготовить из мраморных и бронзовых стихов портреты – медальоны своих близких. Каждый медальон – восемь строк, но какая виртуозность рисунка, какой упрямый, неуклонный резец. Тесные, сгущенные строки, но в них – вся квинтэссенция личности. Разве можно, например, точнее, отчетливее передать прихотливейший облик писателя Алексея Ремизова, чем в этом стихотворном гротеске:
Звериный цесарь, нежити и твари,
Ходатай и заступник пред людьми!
Скажи, в каком космическом пожаре
Ты дух свой сплавил с этими костьми?
Старообрядца череп, нос эс-эра,
Канцеляриста горб и дьяковы персты.
Нет, только Русь – таинственная эра –
Даст чудище, родимое, как ты.
Здесь не только точнейший рисунок, но и своеобразная лирика, в которой чувствуешь и насмешку, и любование, и нежность.
И можно ли полнее, лиричнее выразить самую душу души юного поэта Клычкова, чем в этой удивительной оде:
– «Родятся в комнатах иные, а ты – в малиновых кустах. За то и губы наливные, и сладость алая в стихах.
– Сергунька, друг ты мой кудрявый, лентяй, красавец и певун! Люблю тебя, мой легконравый, перебиратель струнок-струн».
Кто и не знает Клычкова, чувствует, что это он несомненно, что сходство должно быть разительное. Также превосходны портреты Бориса Верхоустинского, Николая Клюева, Аси Тургеневой, Влад. Нарбута, Влад. Пяста, К. Бальмонта, Н. А. Морозова, – в каждом чувствуешь самую музыку личности, то интимное, неуловимое, непередаваемое, как запах, в чем и заключается сущность души.
Впрочем, о музыке у меня написалось нечаянно. Акмеисты ненавидят музыку: они всячески ее вытравливают из своих душ и стихов. Магические чары лирной музыки, пьянившие доселе поэтов, кажутся им лживее лжи. Их задача: преодолеть эти чары. Если Верлен восклицал: – «Музыки прежде всего!» то они, ему наперекор, повторяют: «архитектуры, скульптуры!». Строй свою поэму, как башню, как часовню, как мост, будь не музыкантом, но каменщиком. У акмеистов Эренбурга и О. Мандельштама много таких каменных стихов.
Этой борьбе с наваждениями музыки, к счастью, суждена неудача. Ведь и в скульптуре, и в зодчестве есть свои мелодии, свой ритм. Разве Кельнский собор не лиричен? И что такое архитектурный стиль, как не музыкальная ритмика камня? Акмеистам не уйти от музыки, но эта их жажда «каменности», «вещности» – несомненно плодотворна и нужна: ужасная участь музыканта-Бальмонта, который вот превратился в шарманку, должна быть мементо для многих.
Тем-то и хороши эти новые стихи Городецкого, что он, не убивая в себе музыки, укротил ее, подчинил, наконец, своей воле. Уж не она им владеет, а он ею. С динамикой сочетает он статику.
* * *
Прежде Сергей Городецкий не видел отдельных человеческих душ. Жил собою, в себе, для себя. Сомнамбула, охваченный ярью, в белые апрельские ночи он бродил среди нас, как слепой. Люди были для него до сих пор сплошная безличная тварь, копошащаяся в хаосе мира. Характерно, что когда говорил он о женщинах, то различал в них не лица, не личности, а только краски, цвета: «рыжая», «зеленая», «синяя»...
– Аленькая, маленькая, алый огонек!
– Розовая, быстрая...
– Голубая, голубая, голубая...
Ярь туманила, застилала глаза, и он видел только чресла, а не лица. И если, наконец, он запел о других, о Морозове, о Нарбуте, о Пясте, об индивидуальных, отдельных неповторяемых человеческих лицах, если наконец он прозрел, то здесь единственно заслуга акмеизма: акмеизм увел его прочь от миражей, фантомов и марев к подлинным явлениям бытия. Ах, как приятно в трамвае рассматривать усы и носы, не для прозрений мистических, не для касаний к потусторонним мирам, но просто так, потому что приятно. Нам не нужно нездешних миров, мы и здешним чрезвычайно довольны. С аппетитом, ненасытно глядим на людей, на их скулы, горбы, черепа, на зверей, на предметы, и рисуем все зримое жадно в свои альбомы стихов. И радуемся, что нос это нос, а не знамение трансцендентного мира. К черту символику, мистику! Нам нужна не тайна, а явь. Будем только честны, рачительны, и все остальное приложится. Довольно кокетничать с безднами, откровениями, тайнами, довольно чревовещать и пророчествовать! Здесь ведь не Синай, а Фонтанка!
Так говорят акмеисты, и слова их не только слова: кроме «Цветущего Посоха» у них много прекрасных созданий.
* * *
Итак, я люблю акмеизм? О нет, я к нему равнодушен. Для многих он опасен и вреден. Городецкому он помог, а для Садовского он был бы губителен. Я знаю немало поэтов, которым было бы очень полезно пройти чрез футуризм, бурлюкизм. Сколько поэтов, столько и поэтических школ; сколько темпераментов, столько поэтов.
Печатается по: Заметки читателя. Статья К. Чуковского. «Цветущий посох» // Журнал журналов. Еженедельник нового типа. 1915. № 1. С. 7 – 8. По-видимому, о фрагменте именно этой рецензии Чуковского Гумилев писал Ахматовой 10 июля 1914 г.: «У Чуковского я просидел целый день; он читал мне кусок своей будущей стати об акмеизме, очень мило и благожелательно. Но ведь это только кусок, и, конечно, собака зарыта не в нем!» (Гумилев Н. С. Соч.: в 3-х тт. Т. 3. М., 1991. С. 238). В ответном письме Ахматова спрашивала: «Будет ли Чуковский читать свою статью об акмеизме как лекцию? Ведь он и это может» (Там же. С. 339). Эту же статью Чуковского Владимир Нарбут упоминает в письме к Михаилу Зенкевичу от 23 июня 1915 г. (см.: Нарбут В., Зенкевич М. Статьи. Рецензии. Письма. М., 2008. С. 252).
Сергей Бобров