И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова
| Вид материала | Документы |
- Хронология событий VI-XVII, 332.26kb.
- План лекций в рамках общероссийского патриотического проекта «Общее дело» на тему:, 8.83kb.
- Повесть временных лет. Предание об основании Киева. Орусских племенах. Легенда о призвании, 11.96kb.
- Мотивов в «Афганских рассказах» Олега Ермакова, 234.27kb.
- Русанова Олега Николаевича в совершении преступления, предусмотренного ст. 290, 4002.94kb.
- Программа конференции «Развитие сельского туризма в Псковской области как фактор роста, 57.07kb.
- Выступление губернатора липецкой области олега королева перед представителями американской, 144.79kb.
- Одинцова Ольга Александровна, учитель русского языка и литературы. Моу «Средняя общеобразовательная, 102.72kb.
- Четвертый тупик Олега Кошевого, 2459.48kb.
- Князь Святослав Часть Хазарский поход Глава Вятичи, 2577.37kb.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ 1913 ГОД
(ОТРЫВКИ)
<…> Для характеристики момента возьмем несколько выдающихся литературных явлений, занимающих общественное внимание и что-то как будто собою обозначавших. Вот, например, футуризм всех видов (кубизм, адамизм, акмеизм и пр.). О нем очень много писалось в литературе, и это одно уже можно принять за признак, что интерес к этому литературному течению имеется в обществе и что оно требует разъяснений и больших комментариев. Между тем вся критика, посвященная футуристам и акмеистам, сводилась к отрицательному выводу и не обогащала читательского ума никакими новыми данными и сведениями. Получалось какое-то пустое место, ничего не обещающее и не могущее породить что-либо живое. В произведениях футуризма, особенно в его «поэзах», также не было недостатка, но практика показала, что они не ходко шли в общество и что любителей, оценивающих эту новую литературу, немного у нас. Выступления футуристов в жизни (с пестро окрашенными физиономиями) также не встретили сочувствия и подражания. Выходит опять какое-то мертворожденное дело, может быть, рисующее какую-то неудовлетворенность, поиски чего-то лучшего и высшего и вынужденное заимствовать у других (у итальянцев и французов). Но все же оно не жизненно и не плодотворно. Говорят, что это максимализм в литературе. Возможно, конечно. Но разве максимализм в народничестве не был в свое время явлением упадочным и симптоматическим в том смысле, что люди зашли в тупик, и надо было искать выхода на простор и свободу. Максимализм в литературе – признак не совсем здоровый, обозначающий какие-то ненормальные уклонения в сторону от большой дороги, по которой шла и идет наша литература. Футуризм у нас не имеет будущего, и созданные им в истекшем году произведения в стихах и в прозе даже не послужат этапом, через который пройдет до сих пор закованная литература наша. <…>
<…> «Заветы» справедливо считаются органом молодого народничества. Журнал вполне бы оправдывал бы и упрочил за собой эту репутацию, если бы во втором году своего издания не обнаруживал каких-то странных колебаний между новыми и весьма сомнительными течениями в области мысли и литературы с одной стороны и традициями – с другой. Так, в истекшем году помещены тут замечательные произведения, написанные в духе старого реализма, а тут же рядом напечатаны творения акмеистов и декадентствующих символистов.
Печатается по: <Н. Г.>. Литературный 1913 год // Одесские новости. 1913. № 9227 (31 декабря). С. 2.
Сергей Городецкий
ПОСВЯЩЕНИЕ <К СБОРНИКУ «ЦВЕТУЩИЙ ПОСОХ: ВЕРЕНИЦА ВОСЬМИСТИШИЙ»>
Я посвящаю тебе, Нимфа, книгу «Цветущий Посох».
Эта вереница восьмистиший сложилась, за малым исключением, в 1912 и 1913 гг., здесь, в Петербурге, в Симеизе, в Мерилле, в Левашове, не только в моей комнате, прошлогодней, белой, на Фонтанку, и нынешней, голубой, с окнами на снежные ели и березы, – но и в пути, на ходу, в лесу, в полях, на море, на реках, на улицах, в вагонах поезда и трамвая, в редакциях, в их конторах, в ресторанах, на вокзалах, в толкотне и суматохе, в чужих гостиных, между разговоров, в театрах, на лекциях и концертах, – везде рождались эти восьмистишия, как внезапное напоминание, как удар грома, еще чаще, как спасение от мелких мук и теснин житейщины.
Это мой подлинный посох, без которого я погиб бы, как путник в метелях.
Не декадентским эгоцентризмом продиктовано обращение стольких восьмистиший к самому себе, а голосом жизни наедине, долгим поединком с самим собою. О крайней искренности и простоте была моя мечта всякий раз, как мученья воплощались в слово. И кажется мне теперь, что в некоторых, по крайней мере, строках, интимнейшее дело мое имеет прямой смысл для других, для многих. Такова тайна лирики, таково счастье лирика.
Я могу рассказать об этом и в литературных терминах.
Здесь отразился пережитой мною и многими в наши дни кризис мировоззрения, а именно, символизма.
Символизм не оказался мировоззрением, достаточно прочным, широким и демократическим. При всех попытках быть в нем последовательным, он приводил к тягчайшим катастрофам.
Я уже не говорю об узколитературных поражениях, понесенных символизмом всюду, где он применялся: и в драме, и в эпосе, и даже в лирике, если не понимать ее, как никому ненужный закоулок. Это дело старое и после критики, произведенной акмеизмом, общеизвестное.
Вот я произнес это ненавистное тебе слово. Бывают странности, и ты терпеть не можешь акмеизма.
Но странности никогда не мешают общему ходу вещей, и акмеизм существует не только как литературная теория, выработанная опытом группы поэтов и принесшая уже явную пользу нашему искусству, но и как мировоззрение, категорически утверждающее первенство и главнозначимость для нас, людей, нашего, земного мира, и первой своей заповедью считающее творческое к этому миру отношение.
Осознан он и назван недавно, но назревал давно; скрижали его еще не вынесены из облаков, но они существуют.
Чего только не вытерпел акмеизм за первый год своей жизни! Реалисты им подпирали реализм, кульбинисты вставляли его, как тоже занятное стеклышко, в нестерпимую мозаику кульбинизмов, религиозники объявляли его несуществующим, символизм подставлял его трамплином футуризму, словом, к несчастью, это правильное, скромное слово начало собою ужасный год разгулявшегося словесного озорства.
Но акмеизм поистине заострен и, как стрела, он проходит сквозь туман к чистому воздуху грядущей поэзии.
Может быть, иные строки этой книжки убедят в этом не одну тебя. По крайней мере, будучи именно акмеистом, я был, по мере сил, прост, прям и честен в затуманенных символизмом и необычайно от природы ломких отношениях между вещью и словом. Ни преувеличений, ни распространительных толкований, ни небоскребного осмысливания я не хотел совсем употреблять. И мир от этого вовсе не утратил своей прекрасной сложности, не сделался плоским.
А темные углы души раскрылись более, чем раньше, при свете обыденного нашего и все же божественного солнца.
Второй отдел книги посвящен тебе, Нимфе, как и вся книга.
О, насколько более искусным я хотел бы именно для этого отдела быть! Только немногое из того, что надо рассказать тебе и о тебе, успело здесь отпечатлеться. И опять-таки не потому, что я был слишком занят собою, а потому, что рассказать о тебе есть дело будущего, может быть и моего.
Третий и последний отдел книги посвящен друзьям. Как хорошо, что есть, кого любить! (И ненавидеть тоже). Я огорчен, что здесь не всем есть стихи, к кому тянулось сердце. Ведь:
Я всех люблю, кого любил
И, по-моему:
Путь от сердца к сердцу прям.
Здесь очень многих нет любимых. Ведь иных даже не знаешь, как зовут. Как ту, которая пришла с мороза. Иных совсем еще не знаешь, кого любишь. Есть звезда, а не видно.
Словом, если немного еще продолжить этот отдел, то это начнется уже бесконечность.
Все три отдела связаны между собой: то же самое, что происходило у меня с самим собой, происходило и у меня с людьми.
Итак, да будет эта книга книгою мне, тебе и людям.
Левашово.
XII – 1913.
Печатается по: Сергей Городецкий. Цветущий Посох.: Вереница восьмистиший. СПб., <1914>. С. 13 – 19. Нимфа – часть литературного псевдонима жены поэта, Анны Алексеевны Городецкой (1889 – 1945). Полный псевдоним: Нимфа Бел-Конь-Любомирская. О близости акмеистических деклараций к трактатам Николая Кульбина см.: Мец А. Г. Осип Мандельштам и его время. Анализ текстов. СПб., 2005. С. 70 – 71. Ближе к финалу своего «Посвящения» Городецкий отсылает читателя к зачину ст-ния Блока «Она пришла с мороза…» См. реакцию Ю. И. Айхенвальда на републикуемое предисловие: «…в прозаическом вступлении к “веренице восьмистиший” “Цветущего посоха” сообщает о себе, между прочим, Городецкий, что “о крайней искренности и простоте была его мечта всякий раз, как мученья воплощались в слово”. И сейчас же читатель думает о том, как опасна для крайней искренности и простоты мечта о крайней искренности и простоте, как лишне и как вредно в этой мечте сознаваться, как неприятна искренность, которая не далась сама собою, а сознательно приобретена. Одно дело – простота, другое дело – опрощение. Еще хуже то, что мечтатель и, значит, не обладатель искренности и простоты “может рассказать об этом в литературных терминах” и ничего бы не знал, ничего бы не думал о них! Между тем Городецкий обстоятельно говорит о “кризисе символизма”, о торжестве “акмеизма”, снова заявляет о себе, что он “был по мере сил прост, прям и честен в затуманенных символизмом и необычайно от природы ломких отношениях между вещью и словом” (опять от этой самооценки рушатся простота, прямота и писательская честность) и дает простор целому рою литературных, слишком литературных терминов. Автор жалуется на то, как много вытерпел акмеизм в первый год своей жизни, и слышатся нам отголоски не поэзии, а газетных и журнальных пересудов, и сыплются слова: реализм, кульбинизм, символизм, футуризм и даже это ужасное “религиозники”, которое одно способно убить любую словесную красоту. Себе, или своему направлению в заслугу вменяет поэт, что “ни преувеличений, ни распространительных толкований, ни небоскребного осмысления он не хотел совсем употреблять. И мир от этого вовсе не утратил своей прекрасной сложности, но сделался плоским”. Выходит как будто, что судьба мира зависит от того, какое победит литературное направление – символизм или акмеизм. На самом же деле, разумеется, есть лишь одно постоянное направление, один неизменный стиль, и он всегда торжествует. Этот вечный триумфатор – талантливость. Как бы она ни проявлялась, какую бы форму себе не выбирала, – это решительно все равно: только бы она была. Победоносный талант, этот Александр Македонский, попирает всякий александринизм, всякую теоретичность. Важно дело, а не она; дело же поэзии не в предисловии, дело – в слове» (Речь. 1915. 26 марта. С. 9). И далее, об адамизме, в связи со стихотворением Городецкого о первом человеке: «Действительно, мир не весь еще назван и потому он еще не весь существует. Надо его осознать, дать ему соответствующее имя и этим вдохнуть в него реальное бытие; надо воспользоваться нашим даром слова, разумным светом Логоса. Просветить в мир словом, – вот для чего “Адаму он поручен, изобретателю имен”, – Адаму и его потомкам. А среди них первое место занимают поэты. Они называют. “Назвать, узнать, сорвать покровы” – это так, и этот стих повторяешь вслед за Городецким. Но когда автор дальше утверждает, что сорвать покровы надо “и праздных тайн, и ветхой мглы”, то здесь он становится уже неубедителен и непонятен – во всяком случае, его имена прилагательные теряют силу и достоинство незаменимости. В самом деле: отчего мировые тайны – непременно “праздные”, отчего мировая мгла – именно “ветхая”? Тайны уже потому не праздны, что вот до сих пор мы хотим, но не умеем их разгадать; и как бы гениальны ни были наши номенклаторы, продолжатели Адама, они не назовут самого главного, не разоблачат космической тайны; и оттого мировые загадки, секреты вселенной могут быть охарактеризованы как угодно, только не праздными. Этот эпитет, по меньшей мере, не единственный и не лучший из всевозможных и не прозрачно-ясный; и нет у него пушкинской точности. И мгла мировая, исконная мгла, которой никто не рассеял, почему она “ветхая”? и ветхой ли была она во времена Адама, в начале мироздания? Наконец, если тайны – праздные, если мгла – ветхая, если лежащие перед нами покровы так поверхностны, то сорвать их вовсе не “подвиг”, не заслуга, не трудность, и человеку-поэту Городецкий предлагает задачу малоинтересную и малодостойную. Так на спор вызывают иные слова нашего писателя, и не являются они уместными и неотразимыми, хотя и стоят иногда рядом с такою энергичной и красивой неотразимостью, как первые четыре стиха приведенного восьмистишия» (Там же).
<Без подписи>
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
(ОТРЫВОК)
В поэзии много шумели разные «новаторы» со своими дикими претензиями на открытие новых путей в искусстве. К нелепости и дикости можно отнестись снисходительно, если в них есть искренность, но в данном случае не было ничего, кроме шарлатанства и желания нескольких литературных неудачников заставить запомнить свои имена с тем, чтобы впоследствии при случае «сделать вольт» и из всех новых, но никому не понятных теорий обратиться в последователей «отжившего» Пушкина. Кроме этой жалкой кучи, ненадолго заставили о себе говорить вновь народившиеся «акмеисты», они же «адамисты». В качестве первых они имели претензию достигнуть высших ступеней искусства, а, как адамисты, пришли к убеждению в необходимости «опять назвать имена мира». Сборники стихов выпустили в свет поэты самых разнообразных направлений: С. Дрожжин – «Песни старого пахаря», С. Городецкий – «Ива», В. Иванов – «Нежная тайна», Игорь Северянин – «Громокипящий кубок», Вс. Курдюмов – «Пудреное сердце», С. Бобров – «Вертоградари над лозами», В. Мазуркевич – «Старые боги»; из молодых сил обратили на себя внимание С. Клычков, в «Потаенном саде» которого интересно разработаны народные мотивы, Н. Клюев, в стихах которого («Лесные были») заметно пробивается религиозная струя, и М. Шагинян («Orientalia»), в книжке которой отразилось тяготение автора к темам восточного характера.
Печатается по: <Без подписи>. Русская литература // Новое время. 1914. № 13580 (1 января). С. 10. Владимир Александрович Мазуркевич (1871 – 1942), поэт, прозаик и драматург.
Н. С. Гумилев
ПИСЬМА О РУССКОЙ ПОЭЗИИ. ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ. КАМЕНЬ. СПБ.
«Камень» О. Мандельштама – первая книга поэта, печатающегося уже давно. В книге есть стихи, помеченные 1909 годом. Несмотря на это, всех стихотворений десятка два. Это объясняется тем, что поэт сравнительно недавно перешел из символического лагеря в акмеистический и отнесся с усугубленной строгостью к своим прежним стихам, выбирая из них только, то, что действительно ценно. Таким образом книга его распадается на два резко разграниченные отдела: до 1912 года и после него.
В первом обще-символические достоинства и недостатки, но и там уже поэт силен и своеобразен. Хрупкость вполне выверенных ритмов, чутье к стилю, несколько кружевная композиция – есть в полной мере и в его первых стихах. В этих стихах свойственные всем юным поэтам усталость, пессимизм и разочарование, рождающие у других только ненужные пробы пера, у О. Мандельштама кристаллизируются в поэтическую идею-образ: в Музыку с большой буквы. Ради идеи Музыки он согласен предать мир –
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись…
отказаться от природы –
И над лесом вечереющим
Стала медная луна;
Отчего так мало музыки
И такая тишина?
и даже от поэзии –
Отчего душа так певуча,
И так мало милых имен,
И мгновенный ритм – только случай,
Неожиданный Аквилон?
Но поэт не может долго жить отрицанием мира, а поэт с горячим сердцем и деятельной любовью не захочет образов, на которые нельзя посмотреть и к которым нельзя прикоснуться ласкающей рукой. Уже на странице 14 своей книги О. Мандельштам делает важное признание: «Нет, не луна, а светлый циферблат сияет мне…» Этим он открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении: для казино на дюнах, царскосельского парада, ресторанного сброда, похорон лютеранина. С чисто-южной страстью полюбил он северную пристойность и даже просто суровость обыкновенной жизни. Он в восторге от того «тайного страха», который внушает ему «карета с мощами фрейлины седой, что возвращается домой»; одной и той же любовью он любит «правоведа, широким жестом запахивающего шинель», и Россию, которая «чудовищна – как броненосец в доке – отдыхает тяжело». В похоронах лютеранина ему нравится более всего, что «был взор слезой приличной затуманен, и сдержанно колокола звонили». Я не помню никого, кто бы так полно вытравил в себе романтика, не затронув в то же время поэта.
Эта же любовь ко всему живому и прочному приводит О. Мандельштама к архитектуре. Здания он любит так же, как другие поэты любят горы или море. Он подробно описывает их, находит параллели между ними и собой, на основании их линий строит мировые теории. Мне кажется, это самый удачный подход к модной теперь проблеме урбанизма.
С символическими увлечениями О. Мандельштама покончено навсегда, и, как эпитафия над ними, звучат эти строки:
И гораздо лучше бреда
Воспаленной головы –
Звезды, трезвая беседа,
Ветер западный с Невы.
Печатается по: Н. С. Гумилев. Письма о русской поэзии. Осип Мандельштам. Камень // Аполлон. 1914, №1-2. С.122.
Дмитрий Философов
НЕМЕЦКИЙ РОМАНТИЗМ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
(ОТРЫВОК)
Одно время прогрессивная критика «пригрела» даже несуществующих «акмеистов», этих мертвых парнасцев современности, пригрела только для того, чтобы насолить символистам.
Печатается по: Дмитрий Философов. Немецкий романтизм и русская литература // Речь. 1914. №5 (6 января). С. 3. Рецензия была написана на одноименную книгу В. М. Жирмунского (1913).
Без подписи
В ЛИТЕРАТУРНОМ ОБЩЕСТВЕ
Спор о новых направлениях в современной русской поэзии, вызванный докладом Г.И. Чулкова: «когда мы, мертвые, пробуждаемся» или проще, о значении символизма, акмеизма и эгофутуризма, привлек в заседание литературного общества, 10 января, многочисленную публику. Председателем собрания избран был С. А. Венгеров. Выступавшие ораторы разбились на два резко противоположных лагеря. С. Городецкий в резком тоне говорит о хулителях акмеизма, не понимающих важного революционного значения этого нового направления, явившегося на смену отжившему символизму. Единственный человек, с которым стоит спорить – это Георгий Чулков, он признает, что среди акмеистов есть такие таланты, как Ахматова и др. Старые критики загораживают дорогу молодым силам.
Георгий Чулков дополняет свой доклад новыми замечаниями. Он признает, что акмеизм есть результат не литературной эволюции, а пробуждение современной реакции. Муза С.Городецкого только потеряла от увлечения никчемным акмеизмом. Ахматова ничуть не акмеистка, Гумилев, – ученик Брюсова, символиста, Зенкевич – декадент, Нарбут настолько ничтожен, что о нем и других, называющих себя акмеистами, не стоит говорить.
Г-жа Ортодокс, говорившая, главным образом, о современном символизме, туманном, непонятном и далеком от истинного художества, приводила в пример символизм Сологуба, в котором нельзя разобраться. Великие писатели всегда реалисты, и если они мыслят художественными образами, то их символизм разумен и понятен.
Б. Г. Столпнер пространно говорит о том, что всякое новое литературное течение непонятно вначале. Когда-то Гете был непонятен даже Лессингу, Ницше долго не принимали даже профессора философии. Критерий непонимания литературных явлений нельзя класть в основу критической оценки. Акмеисты и в особенности символисты имеют все права на наше внимание, как нечто новое, прокладывающее себе дорогу в литературу; еще не известно, что выйдет из акмеизма и футуризма, но они стремятся к упрощению жизни – это ясно.
Е. В. Аничков замечает, что символизм народился у нас еще 18 лет тому назад; в свое время это новое течение было разъяснено, оно вошло в жизнь и литературу, дало ряд выдающихся писателей (Брюсова, Блока, Сологуба и др.) и теперь спорить о символизме – не ко времени и бесплодное занятие.
В. Л. Львов-Рогачевский, ссылаясь на целый ряд ярких поэтических произведений Д.С. Мережковского, доказывает, что русский символизм, оторванный от корней народных, не только бесполезен, но и вреден.
Дебаты затянулись до глубокой ночи, и предполагавшийся доклад К. Ф. Тиандера о новой пьесе Гауптмана пришлось отложить.
Печатается по: <Без подписи>. В литературном обществе // Речь. 1914. №11 (12 января). С. 6.
М. Мурашев
В ЛИТЕРАТУРНОМ ОБЩЕСТВЕ (ЗАСЕДАНИЕ 10-ГО ЯНВАРЯ)
Доклад Г. И. Чулкова «Пробуждаемся мы или нет» вызвал бурные прения в двух заседаниях общества. Докладчику много и многие аплодировали, но на его прямой вопрос не ответили. Проснулись или спим? Этого никто не сказал.
Докладчик детально разобрал психологическую сторону символизма в связи с появлением новых литературных течений: акмеизма и, отчасти, футуризма.
Ярый спор получился между докладчиком и реалистами-марксистами, которые не понимали того мироотношения, или, вернее, не хотели понимать, что трактуют символисты, о которых говорил докладчик.
В защиту акмеизма говорил С. Городецкий, который сказал большую, содержательную и образную речь.
Как всегда, проф. Евг. Аничков много накричал, а по существу ни единого слова не сказал.
Председательствовал проф. С. А. Венгеров.
Печатается по: М. Мурашев В литературном обществе. (Заседание 10-го января). // Воскресная вечерняя газета. 1914. № 100 (12 января). С. 3. Михаил Павлович Мурашев (1884 – 1957), журналист и издательский работник. Евгений Васильевич Аничков (1866 – 1937), критик и историк литературы. Семен Афанасьевич Венгеров (1855 – 1920), историк литературы. Основные положения доклада Чулкова вошли в его статью «Оправдание символизма». См. ниже в нашей подборке.
<Щ.>
ИСКУССТВО И ЖИЗНЬ (ЛЕКЦИЯ Г.ЧУЛКОВА)
(ОТРЫВОК)
Ломали копья в защиту акмеизма гг. С. М. Городецкий, Н. С. Гумилев, О. Е. <так! – Сост.> Мандельштам; они отмежевывались, как говорится, от символизма и футуризма, но границы самого акмеизма в из речах казались символическими.
Печатается по: <Щ.> Искусство и жизнь (лекция Г. Чулкова) // День. 1914. № 16 (17 января). С. 4. Автором заметки был историк литературы и критик Павел Елисеевич Щеголев (1877 – 1931).