Научный журнал

Вид материала

Содержание

Библиографический список и примечания
Становление феноменологических представлений

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 25

Библиографический список и примечания

Ранние отцы Церкви. Апология. – Брюссель, 1983. – С. 239.
Цит. по: Каллист (Уэр), епископ Диоклийский. Сила имени. – М., 2004. – С. 12.
Верховской, С. Об имени Божием / С. Верховской // Православная мысль. – Вып. 6. – Париж, 1948. – С. 39.
См.: Лескин, Д.Ю. Значение имени в культуре Древнего Египта / Д.Ю. Лескин // Философия имени в России : материалы круглого стола 25 июня 1997 г. – М.,1997. – С. 45–51.
Иларион (Алфеев), епископ. Священная тайна Церкви. – СПб., 2002. – Т. 1. – С.19.
См. Неофит (Осипов), архимандрит. Мысли об имени // Начала. – № 1–4. – 1998. – С. 51.
Словарь библейского богословия / под ред. К. Леон-Дюфура. – Брюссель, 1990. – С. 449.
Бубер Мартин. Werke Bd 1- 3, Münch, 1962–1964. Цит. по: Ианнуарий (Ивлиев), архимандрит. Библейское богословие. – СПбДА. – СПб., 2001. – (машинопись). – С. 3.
Иларион (Алфеев), епископ. Священная тайна Церкви. – С. 22.
Научная литература об именах Божиих в Ветхом Завете огромна. См., например: Brichto, H.C. The Names of God: Poetic Readings in Biblical Beginnings. Oxford, 1998; Clements, R.E. Old Testament Theology. A Fresh Approach. London, 1978; P. Grether, O. Name und Wort Gottes im Alten Testament. Giessen, 1934; Jacob, E. Theology of the Old Testament. London, 1958; Jukes, A.J. The Names of God in Holy Scripture. A Revelation of His Nature and Relationships, Notes of Lectures, London; Lilburn, T. Names of God. Lantzville, 1986; Mehlmann, J. Der «Name» Gottes im Alten Testament. Dissertation Roma, 1956. Из русских авторов следует отметить: Щедровицкий, Д. Введение в Ветхий Завет. Книга Бытия. – М., 1994; Феофан (Быстров), архимандрит. Тетраграмма или ветхозаветное божественное имя. – СПб., 1905; Иларион (Алфеев), епископ. Священная тайна Церкви. Т. 1, 2. – СПб., 2002; Верховской С. Об имени Божием // Православная мысль. – Вып. 6. – Париж, 1948; Флоренский П., свящ. Собр. соч. в 4 т. – Т. 1. – М., 1991; Ианнуарий (Ивлиев), архимандрит. Библейское богословие. – СПб., 2001. – (машинопись).
Ианнуарий (Ивлиев), архимандрит. Библейское богословие. – СПб. : СПбДА, 2001. – (машинопись). – С. 5.
Иларион (Алфеев), епископ Священная тайна Церкви. – С. 26.
Ианнуарий (Ивлиев), архимандрит. Библейское богословие. – СПб., 2001. – (машинопись). – С. 7.
Там же. – С. 8.
Флоренский, П.А. Словесное служение. Молитва / П.А. Флоренский // Богословские труды. – № 17. – М., 1997. – С. 188.
Иларион (Алфеев), епископ Священная тайна Церкви. – С. 34.
Обширная подборка библейских текстов об имени Божием содержится в трудах иеромонаха Антония (Булатовича): «Апология веры во Имя Божие и Имя Иисус» – М., 1913; «Понимание Святым Писанием имени Господня как Божественного действия и Божественной силы» // Миссионерское обозрение. – 1916. – № 7–8.
Трубецкой, С.Н. Сочинения. – М., 1994. – С. 126.
В своем мировоззрении выдающийся иудейско-эллинистический философ Филон Александрийский (последняя четверть I в. до н. э. – середина I в. н. э.) исходил из двух основополагающих принципов: абсолютной трансцендентности Бога и стоическо-платонического учения об идеях. В своем мировоззрении Филон остается последовательным иудеем. Бог Филона не абстрактное Единое или Благо Платона, а ветхозаветный Яхве, Сущий. Однако единственный философский инструментарий Филона – античная философия, в связи с чем Филон высоко оценивает роль древнегреческих философов в познании истины. Он называет Гераклита «великим и славным», Сократа «изумительным по мудрости», Платона «пленительным и знаменитейшим между всеми, кто заслужил удивления за свою мудрость», наконец, стоика Зенона он ставит на одну доску с Моисеем, причисляя их к одной школе. Философию Филон считает необходимой помощницей и даже руководительницей при изъяснении Священного Писания. Философия приводит к познанию причин божественных и человеческих. Она единственная истинная, царская и средняя дорога к познанию верховной первопричины всего. Подобное мировоззрение Филона делает его философию уникальным сплавом иудейской теологии и эллинистической мысли. Более подробно см. в кн.: Муретов, М.Д. Учение о Логосе Филона Александрийского и Иоанна Богослова в связи с предшествовавшим историческим развитием идеи Логоса в греческой философии и иудейской теософии / М.Д. Муретов. – Вып. 1. – М., 1885. – С. 99–117.
Бычков, В.В. Эстетика Филона Александрийского / В.В. Бычков // Вестник древней истории. – 1975. – № 3. – С. 75.
Трубецкой, С.Н. Сочинения. – С. 168.
Светлов, Р.В. Античный неоплатонизм и александрийская экзегетика / Р.В. Светлов. – СПб., 1996. – С. 101.
См., например, Philonis Alexandrinus. Opera. Vol. 1–7, Berolini, 1896–1926. (Далее – Philon). Legum allegoriae. I, 19.
Там же. – I, 186.
Philon. De fuga, 97.
Philon. De ebrietate, 186–187.
Philon. Legum allegoriae. I, 85.
Philon. Legum allegoriae. III, 100.
Трубецкой С.Н. Сочинения. – С. 169.
Philon. De monarchia, I, 6.
Трубецкой, С.Н. Сочинения. – С. 170.
Цит. по: Трубецкой, С.Н. Сочинения. – С. 171.
Там же. – С. 174.
Philon. Vita Mosis III, 13.
Трубецкой, С.Н. Сочинения. – С. 203.
Муретов, М.Д. Учение о Логосе у Филона Александрийского и Иоанна Богослова в связи с предшествовавшей историей развития идеей Логоса в греческой философии и иудейской теософии / М.Д. Муретов. – Вып. 1. – М., 1885. – С. 33.
Цит. по: Муретов, М.Д. Учение о Логосе… – С. 54.
Троицкий, С.В. Учение афонских имябожников и его разбор // Миссионерское обозрение. – № 2. – 1914. – С. 237.
Муретов, М.Д. Учение о Логосе… – С. 74.
Там же. – С. 68.

УДК 81:1

СТАНОВЛЕНИЕ ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ

В ФИЛОСОФИИ ПРАВА

М.И. Пантыкина

Статья посвящена исследованию процесса становления феноменологии права как современного направления развития философии права. В авторском подходе к реконструкции истории феноменологии права демонстрируется последовательность интеллектуальных интеракций, взаимовлияния и диалога различных вариантов правопонимания. Результатом данной работы следует считать описание феноменологии права как перспективного ресурса развития правовой теории и практики.

Окончание эпохи идейного и методологического доминирования марксистко-ленинской философии способствовало возрождению отечественной философии права. Необходимость создания обновленной теории и методологии права, соответствующей современным реалиям, с одной стороны, а с другой – требования преодоления последствий объективизма и рационализма в социальном познании образовали общее проблемное поле современной философии права, развивающейся по таким направлениям, как философское осмысление, история правовых и политических учений, правовая герменевтика, коммуникативная концепция права, религиозная философия права и феноменология права.

Значение феноменологии права в развитии современной философии права определяется тем, что она, во-первых, обладает конкретной методологической программой – феноменологической феноменологией. Во-вторых, феноменология права аккумулирует новые тенденции правовой действительности права в понятиях интенциональность, интерсубъективность и жизненный мир, которые существенно обогатили категориальную базу социальной философии и теории права. В-третьих, она является предтечей и теоретическим основанием правовой герменевтики, правового экзистенциализма и коммуникативной концепции права. И наконец, феноменология права в полной мере коррелируется с интегративным правопониманием, активно развиваемым в современной теории права.

Феноменологию права можно определить как теоретико-методологическое направление философии права, исследующее процедуры и формы конституирования смыслов права и описывающее их влияние на правовые процессы. Данное определение феноменологии права, безусловно, не раскрывает всей палитры ее теоретических и методологических возможностей. Думается, что в этой связи целесообразно обратиться к истории феноменологии права с тем, чтобы посредством анализа правовых учений уточнить ее идейное содержание и методологические подходы. Заметим, что реконструкция истории развития феноменологии права является нетривиальной задачей в силу разнородности имеющихся исследований по этой теме.

Так, И.Л. Честнов утверждает, что причиной проникновения идей феноменологии Э. Гуссерля в юриспруденцию стала «феноменологическая мода»: «Эти положения были взяты «на вооружение» юристами уже в 20-е годы ХХ века (хотя сам Гуссерль относился к ним скептически) и продолжали будоражить умы правоведов до 70-х годов» [17, c. 9]. А.В. Поляков, являющийся видным отечественным исследователем феноменолого-коммуникативного подхода, склонен считать, что феноменология права возникла в середине ХХ века в связи с процессом становления интегративной теории права. В отличие от И.Л. Честнова, он убежден, что феноменологический метод активно используется в современном правоведении в целях интеграции правового знания и его освобождения от классической одномерности, а его появление было вызвано стремлением преодолеть недостатки классических типов правопонимания, обосновать возможность перехода к рефлексивной позиции по отношению к праву [11, c. 53].

Феноменологическая традиция философии права, безусловно, обязана своим развитием учению Э. Гуссерля, который обосновал возможность перехода от объективистской науки о праве к рефлексивной позиции по отношению к научному знанию. Следует заметить, что ни Э. Гуссерль, ни его ученики не занимались исследованием права. Отсутствие интереса классической феноменологии к правовому горизонту, открывающемуся перед человеком, можно объяснить по аналогии с объяснением невнимания философа к политике, данном в работе К. Хельда: «О том, что политика – это некий мир, свидетельствует прежде всего феномен публичности (Öffentlichkeit). Правда, Хайдеггер, в отличие от Гуссерля, чувствовал всю феноменологическую актуальность этого явления. Но он, не воздав ему должного, приписывал ему исключительно экзистенциальный модус неподлинности, присущий «анонимному» (Man)» [16, c. 38].

Тем не менее в работе Э. Гуссерля «Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии» содержится развернутый тезис о необходимости поиска новых, отличных от классического правоведения, средств познания права: «Вообще обнаруживается, что имеются всякого рода предметности, упрямо противостоящие любым своим психологическим и натуралистическим перетолкованиям. Таковы все виды ценностных и практических объектов, все конкретные культурные сложения, определяющие нашу актуальную жизнь в качестве жестких действительностей, – таковы, к примеру, государство, право, обычай, церковь и т. д. Все такие объектности должны описываться такими, какими они достигают своей данности, согласно основополагающим видам их и в их порядке ступеней, в отношении их должны ставиться и решаться проблемы конституирования» [4].

Невозможность обнаружить текстуальные свидетельства философско-правовых взглядов Э. Гуссерля и его окружения компенсируется глубиной и разнообразием феноменологических идей у представителей марбургской школы неокантианства. Так, например, Г. Кельзен, доказывая отсутствие связи между должным и сущим в праве, применяет интенциональный анализ. Знаменателен тот факт, что полученные в результате выводы противоречат исходной позитивистской установке правоведа и являются существенным вкладом в развитие феноменологии права. В частности, Кельзен показывает, что норма – это сфера должного, «смысл акта, который предписывает или позволяет и, в особенности, уполномочивает определенное поведение. Следует при этом иметь в виду, что норма как специфический смысл акта, интенционально направленного на поведение других, – это не то же самое, что акт воли, смысл которого она составляет. Ведь норма есть долженствование, а акт воли, смысл которого она составляет, – бытие. Поэтому то, что происходит, когда мы имеем дело с таким актом, следует описать так: один человек изъявляет волю (хочет), чтобы другой должен был действовать определенным образом. Первая часть этого высказывания относится к начальному акту воли; вторая – к долженствованию, к норме как к смыслу этого акта» [6, c. 64]. Затем правовед задает ряд вопросов, открывающих феноменальный мир права: «На чем основано единство множества норм?»; «Почему данная норма относится именно к данному порядку?»; «Почему эта норма действительна?»; «Каково основание ее действительности?».

Поиск оснований действительности нормы, по мнению Кельзена, должен быть прекращен постулированием наивысшей и базовой нормы. Именно в этом пункте правовед отходит от феноменологии права, заменяя ее логикой позитивистского подхода. В результате постулируемая связь любой нормы с базисной нормой оказывается неочевидной. Допустим, если действенность норм обусловливается действенностью базисной нормы, а действенность базисной нормы («реально существующей конституции») основывается на принципе минимума эффективности, измеряющегося соответствием действительного поведения человека юридическому порядку, то обоснование этого минимума эффективности требует исследования социокультурной реальности. Однако эта сфера не входит в круг исследовательских интересов Кельзена. Думается, что методологическая непоследовательность не снижает демонстративности феноменологического, по сути, доказательства, которое тезис о том, что норма есть феномен сферы должного, приводит к верному утверждению необходимости обнаружения логической связи между сущим и должным.

Дальнейшее развитие принципа интенциональности правосознания получил в философских трудах другого представителя неокантианства – Г. Радбруха, который исходит из того, что строй правовой науки должен соответствовать «природе вещей». Однако с помощью научных методов в правовых явлениях не удается обнаружить исходный смысл. Радбрух утверждает: «Идея материально обусловлена. Она формируется на материальной основе и взаимодействует с ней, стремясь ею овладеть» [13, c. 18]. Смысл права нужно «мысленно прозреть» и представить как ценность, наподобие того, как «в глыбе мрамора Микеланджело мог мысленно прозреть образ Давида, которого он из этой глыбы изваял» [13, c. 18]. К сожалению, сосредоточившись на проблемах естественного правопонимания, Г. Радбрух в дальнейшем не обращался к уточнению метода интуитивного прозрения, по замыслу совпадающего с методом феноменологической редукции.

К числу последователей неокантианства, испытавших на себе влияние феноменологии Э. Гуссерля, следует отнести итальянского философа права Дель Веккио Джорджио. Феноменологическую методологию философ противопоставляет логическому и историческому подходам, утверждая, что именно феноменология позволяет увидеть, что кроме «ближайших и специфических факторов, определяющих конкретные нормы, есть другие – общие и всеобщие. Отсюда необходимость углубления и расширения исследования понимания права как универсального человеческого поведения» [18, c. 720]. По мнению Дель Веккио Джорджио, априорным фактом, составляющим условие и границу юридического опыта вообще, является логическая форма. Последняя не зависит от превратностей содержания и одновременно имеет как субъективную ценность, поскольку соответствует действительности, так и субъективное пребывание, поскольку включена в наше сознание [18, c. 721]. Логическая форма реализует себя в деятельности как оценочный принцип, позволяющий выяснить юридический смысл того или иного факта, но безразличный к каким бы то ни было идеалам справедливости.

Синтез неокантианской теории ценностей и феноменологических учений об интенциональности и интерсубъективности характерен для аргентинского философа права Коссио Карлоса. Его концепция формировалась в процессе полемики с адептами «нормативистской» теории Г. Кельзена. Подлинно научная теория, по мнению Коссио, должна включать в себя три момента: право «дается в опыте», существует во времени и имеет ценностный аспект, определяющий поведение человека. Причем ценностный аспект является доминирующим, определяющим сущность права как «эгологического объекта». Эгологические объекты, в отличие от материальных объектов или вещей, не могут быть отделены от человеческого я, то есть «связаны с поведенческими ценностями, или человеческим поведением; их можно назвать эгологическими объектами, от ego – я, поскольку речь идет о познании не продукта, а человека; здесь субстратом ценности является личность во всей полноте ее свободы» [7, c. 733].

Правовые ценности, по мнению Коссио, основаны на межличностном общении («интерсубъективной интерференции»), поэтому определять право в качестве нормы неправомерно. Если поведение субъекта права интегрировано с рефлексирующим я, то нормы существуют только тогда, когда они являются объектом юридического познания. Более того, нормы – это суждения юристов, с помощью которых осмысливается человеческое поведение в его «интерсубъективной интерференции». Действительно, интерпретировать человеческое поведение означает познать его смысл: познать его посредством понимания. «Factum» поведения является субстратом эгологического объекта, а закон есть смысл (или часть его), который в него интегрирован и должен быть пережит судьей» [7, c. 735]. Другими словами, Коссио утверждает, что интерпретируется не закон, а человеческое поведение как ценность, а юридическая наука есть «интерпретирующая наука», не редуцирующая «полнокровность человеческой жизни». Попытка преодоления разрыва между фактом и ценностью в имманентном чувстве реальности, конструкция «интерсубъективной интерференции, предложенные в эгологической теории Коссио, безусловно, интересны. Однако с помощью этой теории трудно выяснить специфику права, например, по сравнению с нравственностью.

Другой представитель феноменологической философии права – Адольф Райнах использовал для построения своей теории концепцию лингвистической значимости, разработанную Э. Гуссерлем в «Логических исследованиях». Напомним, что гуссерлевская концепция значимого начинается с анализа индивидуальных умственных действий обозначения подлежащих предметов, которые производятся посредством лингвистических выражений в процессе внутреннего монолога. Значение некоторого выражения будет идентично (представлять собой тот же самый объект), настаивает Гуссерль, вне всякой связи с тем, произносилось ли оно публично или нет. А. Райнах, осмысливая концепцию значимости Гуссерля, задался вопросами о том, как следует анализировать значения ряда особых видов языковых употреблений и что используется в конструкциях обещаний, вопросов либо команд. С целью их решения Райнах обратился к разработке первой систематической теории исполнительных употреблений языка, в число которых вошли не только обещания либо команды, но и предупреждения, упрашивания, обвинения, лесть, провозглашения, присвоения имен и т. д. – все те феномены, которые Райнах называл «социальные действия». Для последних характерен тот факт, что их создание требует «интеллектуального погружения в универсум», способного дополнить самого создателя этих предложений. Действительно, социальное действие своим адресатом должно предполагать другого человека, и в силу подобной причины оно создает «гражданское общество» в миниатюре, специальную форму структурного единства, охватывающего обоих – как предпринявшего действие, так и того, кто выбран его адресатом.

Свою теорию социальных действий А. Райнах представил в работе «Априорные основания гражданского права», в которой его внимание было сосредоточено на анализе действий обещания, отказа и согласия, позволяющем приложить эту методику к изучению таких правовых феноменов, как договорная практика и законодательство, и описанию теории «всеобщей онтологии социального взаимодействия». В частности, он исходил из того, что в этих актах открываются некоторые первоначальные данности, которые нужно принять как факт. Познание их, установление закономерностей между ними возможно не путем логических определений, а через интуитивное созерцание. К их числу, прежде всего, следует отнести правомочие. Оно имеет свое происхождение не в социальных актах передачи, предоставления и тому подобн., а в лице, которому правомочие дано как некая априорность. При этом необходимо понимать, что «не только ложно, но и по своему последнему основанию бессмысленно считать правовые образования творениями позитивного права, столь же бессмысленно, как называть основание государства или другое историческое событие исторической науки» [14, c. 156].

Кроме того, исследование истории феноменологии права обнаруживает любопытный факт, показывающий, что влиянию феноменологии в равной мере подвергались сторонники всех классических типов правопонимания. Это дает основание предположить, что феноменологическое познание, в отличие от классической научной парадигмы права, не требует следования «кодексу исследовательской морали», диктующему необходимость отбора определенных исследовательских позиций и методологических правил.

В русской традиции философии права последовательным представителем гуссерлианства можно признать только Н.Н. Алексеева. Хотя, безусловно, феноменология как философское направление оказала существенное влияние на все направления русской дореволюционной философской мысли [2].^.С.И. Гессен, И.А. Ильин, Н.О. Лосский, С.Л. Франк, Б.П. Вышеславцев, Ф.А. Степун, Г.Д. Гурвич при разработке правовой проблематики прежде всего исходили из феноменологических оснований. Однако, как нам представляется, все эти мыслители ставили перед собой задачу «возрождения» естественного права посредством своеобразного синтеза рациональных направлений гуманитарного знания (психологии, социологии, истории, философии) и религиозной метафизики. Ссылки на феноменологию в их произведениях в основном выполняли функцию аргументов в доказательстве тезиса о необходимости обновленного понимания природы и цели государства и права. Так, например, И.А. Ильин, утверждая феноменологический принцип открытости человека миру права человека, пишет: «…Философия права движется, как и вся философия, путем систематической интуиции, направленной на объективно отстоящий предмет. Для того, чтобы описать строение нормального правосознания и верно закрепить его содержание, его необходимо осуществить в себе самом. Это значит, что исследователь должен организовать в себе мыслящее, чувствующее и желающее обращение к единой, безусловной цели государства и права. Это цель определяется двумя координатами: последним назначением человеческой жизни вообще и способом бытия, присущим человеку как таковому» [5, c. 291].

С.Л. Франк, исходя из феноменологического постулата априорности социальных структур, видит в общественной этике род такой структуры: «Этическая и социально-политическая воля должны быть направлены на сознательное поддержание принципа общественности и осуществления мер против нарушения, мер против возможного нарушения личной свободы, однако всеобщая задача преобразования общества в общность лишь за счет преобразования самих его основ и через принудительное нормирование становится при этом лишней как раз потому, что общность как таковая всегда наличествует и онтологически укоренена» [16, c. 164]. Приведенные примеры феноменологических аргументов указывают на отсутствие в русской философии права целостных феноменологических исследований, однако отнюдь не уменьшают вклад отечественных философов и правоведов в развитие онтологии и гносеологии права.

Как уже отмечалось, в русской феноменологической традиции философии права особое место занимает творчество Н.Н. Алексеева. Философские основы его учения, связанные не только с немецкой феноменологической школой, но и с такими российскими мыслителями, как И.А. Ильин, Н.О. Лосский, С.Л. Франк, А.Ф. Лосев, Г.Г. Шпет, нашли отражение в фундаментальном исследовании сущности права – «Основы философии права» (1924).

Особенность феноменологических исканий Н.Н. Алексеева состоит в том, что он стремился, прежде всего, обнаружить такой горизонт «видения» права, который позволил бы по возможности целиком охватить этот сложный феномен. По мнению Н.Н. Алексеева, начало подобных эйдетических изысканий было положено в неокантианской философии. Благодаря оформленной в рамках данного философского направления проблеме эйдетического смысла права, появилась возможность принципиального преодоления естественного права при полном призвании недостаточности юридического позитивизма [1, c. 39]. Крайности их теоретических установок, по мнению философа, должны быть преодолены в учении об объективной структуре или эйдетической сущности правового логоса. Как пишет Н.Н. Алексеев, «то, что мы разумеем под правовой структурой или правовым логосом, не есть сумма каких-то общих и вечных правовых норм… Когда мы применяем понятие права, мы мним в нем, как и в различных других понятиях, нечто бесконечное. Мы не можем в представлении нашем обозреть всю сумму конечных явлений, которые именуются правом. Мы даже не знаем большинства их, как, например, китайского права или права готтентотов» [1, c. 197]^.. Всеобщее убеждение заключается в том, что право существует, а идея права доступна и основана на опыте созерцания отдельных явлений права, связанных между собой целокупно. Эта связь обеспечивается, по мнению философа, именно правовой структурой. Более того, «правовая структура» есть то, что придает различным явления правовую форму. И, в частности, нормы права являются «правовыми» только потому, что в них обнаруживается правовая структура. Мы называем «правовыми» нормами, в отличие от других видов норм, те, которые предполагают особого носителя (способность признания), в которых выражаются реализованные ценности и которые формулируются в особых определениях (права – обязанности)» [1, c. 197].

Между тем во всем многообразии проявлений и определений права просматривается единство – правовая идея или структура, придающая различным явлениям правовую форму. По мнению Н.Н. Алексеева, правовая структура включает в себя следующие элементы: субъект права как деятель и как носитель актов, являющихся правовой ценностью; правовые ценности или идеальные объекты, охраняемые правом (к их числу относятся личность как правовая ценность, идеи справедливости, порядка, существование ценностей как ценность и т. д.); определения правового отношения между ценностями и их носителями, выражающиеся, по преимуществу, в понятиях правомочия и правообязанности.

Предложенная Н.Н. Алексеевым правовая структура фактически представляет собой модель познания права. Косвенное указание на использование этого методологического приема обнаруживается в следующем высказывании философа: «Нет ничего удивительного, что феноменологическая структура права предстает перед нами как некоторое многообразие, как единство нескольких измерений, подобное единству пространства, измерения которого представляются, в конце концов, некоторыми основными данностями, определяющими его структуру» [1, c. 73].

Таким образом, правовая структура как модель познания позволяет выделить из многообразия фактов действительности правовые данности, то есть факты, обладающие правовой значимостью. В свою очередь, правовая значимость является гранью любого воспринимаемого факта, изменяющейся в зависимости от подвижности сознательных интенций. Следовательно, правовые данности определяются Н.Н. Алексеевым и как то, что фактически дано, и как то, что предстоит получить в акте феноменологического созерцания и приложения к эмпирическим фактам модели правовой структуры.

Содержательное приращение феноменологии права в учении Н.Н. Алексеева, как нам кажется, было связано с использованием всех видов феноменологической редукции. В частности, философ в своей работе демонтирует методологические возможности эйдетической редукции, настаивая на том, что для познания сущности права «нужна полная сосредоточенность умственного взора на том, что является искомым. При сосредоточенности «другое» не только не будет помогать, но даже обращение к нему при некоторых условиях может прямо вредить. Сосредоточенность требует отвлечения от «другого»: его следует удалять из поля умственного зрения, выделять из сферы наблюдения» [1, c. 53]. Переход от эйдетической редукции к трансцендентальной ведет к обнаружению первоисточников опыта, и в этом случае встает вопрос о постижении «другого» и интерсубъективности. Включая в свою познавательную модель эти элементы, Н.Н. Алексеев расширяет и углубляет ее до модели «жизненного мира» как источника интенционального конструирования мира.

Дальнейшее развитие феноменологии права совпало во второй половине ХХ века с кризисом социальной теории и методологии, который распространился на все сферы социального познания, в том числе и на правоведение. Смысл парадигмального поворота в теории права выразился в понимании того, что знание обусловлено существованием человека в социальном мире, а социальные объекты создаются в результате интерпретации социальных интеракций. Как пишет А.В. Поляков, «это неизбежно привело к тому, что правовые теории в неклассической парадигме утратили свою «однородность», присущую классическим вариантам, возникшим на основе упрощенных «объективистских» моделей правовой эпистемологии» [10, c. 28]. Как реакция на кризисную ситуацию в конце 70-х годов в среде правоведов Западной Европы возникло идейное движение, так называемое «Движение за критическое исследование». Оно основывалось на принципах радикальной критики классических теорий и доктрин, которые, по мнению его участников, в условиях усложнения социальной жизни обречены на поверхностные суждения и обобщения [3, c. 63].

Действительно, классическое правоведение, в рамках которого право определяется как форма рационализации общества, все чаще становится ненадежным средством объяснения проблем постиндустриального общества или проблем управляемости социальным процессами. В этой связи весьма точной представляется констатация Н. Лумана, что всякая методологическая схема должна не подгоняться, а соответствовать тенденциям, происходящим в обществе [8, c. 194]. Такие известные теоретики права и философы, как Г. Берман, Р. Дворкин, Г. Харт, В. Майхоффер, М. Мюллер, Н. Луман, Ю. Хабермас, А. Кауфман внесли значительный вклад в становление зарубежной неклассической и постнеклассической теории права.

Осознания необходимости движения в фарватере происходящих парадигмальных сдвигов была осознана и многими советскими теоретиками права. В последние годы существования советского права сложились тенденции, направленные на модернизацию правопонимания с учетом достижений научной гуманитарной мысли. Исследования в этом направлении поставили задачу определения предпосылок для создания средств реализации сущностных способностей человека, реализации равнообеспеченности частной и публичной автономии. Так, В.Н. Кудрявцев, А.М. Васильев и В.П. Казимирчук писали: «Идея многоаспектного, многостороннего подхода к праву ныне, видимо, наиболее точно отражает общие усилия ученых по его изучению. Каких бы взглядов на право они не придерживались, все – против односторонности. И жизнь подтвердила это, показав, что рассмотрение правовых проблем, например, со стороны конкретной социологии, с информационной стороны или со стороны социально-психологической, позволяет подойти к раскрытию новых черт права, обогащая соответственно его понятие» [12, c. 28–29].

В начале 90-х годов ХХ века в постсоветской юриспруденции развернулась дискуссия по проблемам правопонимания. Причины интереса к этой проблематике связаны, с одной стороны, с методологическим вакуумом, возникшим в результате девальвации единственной методологии марксистско-ленинской философии», а с другой стороны – с осознанием неактуальности в современных условиях универсалистских представлений о праве, с их претензиями на полноту, аподидактичность и просветительско-преобразующую миссию. К сожалению, несостоятельность традиционных теоретических конструкций очень медленно осознается отечественными философами и правоведами [9]. Нередки публикации, посвященные теории и методологии права, которые свидетельствуют о неготовности теоретиков к радикальному пересмотру «истматовских» заготовок. Некоторые авторы пытаются использовать политико-правовые конструкции, возникшие на совершенно иной методологической и идейной основе, или настаивают на необходимости деконструкции классического правопонимания в связи со «смертью социального». На этом фоне особую значимость приобретают исследования, в которых разрабатываются основные направления преломления кризиса наук о праве.

К числу инновационных разработок теории права, прежде всего, следует отнести исследования, в которых подвергается критике схоластический спор о том, какой из классических типов правопонимания – позитивистский или юрнатуралистический, следует считать наиболее верным, и ставится задача разработки интегративного правопонимания, в котором бы объединялись традиционные типы правопонимания на основе методологии современного социально-философского знания. Одновременно с пересмотром традиции правопонимания и поиском новых методологических ориентиров активно исследуется сфера, в которой, собственно, и происходят парадигмальные изменения – это область юридического мышления. А.И. Овчинников, Н.Н. Тарасов, А.Ю. Мордовцев, В.М. Розин и многие другие исследователи утверждают, что методологическая позиция задается через рефлексию юридического мышления, а юридическое (правовое) мышление – это особый вид интеллектуально-познавательной и практически-преобразующей деятельности индивидов и их групп, ядро которой образуют базовые когнитивные готовности, обусловливающие понимание того, что такое право, правосознание, закон, власть.

Анализ тенденций развития современного отечественного правоведения показывает, что оно переживает своеобразный ренессанс, связанный с тем, что человек (личность) становится целью правовых исследований. Работы, посвященные проблеме социально-правовой ценности личности, постепенно вытесняют научные публикации, в которых личность исключается из правовой действительности или в редуцированном виде предстает в аспекте правового существования. Результатами обновленного субъективного права можно считать интересные исследования, касающиеся вопросов усмотрения в праве (А.А. Малиновский), правовых интересов, целей, средств и стимулов в праве и правовой политике (А.В. Малько, К.В. Шундуков, В.В. Субочев).

Еще одной приметой обновления теории и методологии права следует считать появление научных публикаций, которые посвящены поиску ключевой категории, которая включала бы в себя все аспекты феномена права. В частности, в качестве таких предельных онтологических категорий предлагаются понятия «правовая жизнь» (А.В. Малько), «правовая коммуникация» (А.В. Поляков), «правовой диалог» (И.Л. Честнов), правотворчество (М.Ф. Орлих). Хотя движение правоведов по пути аналитической систематизации категорий права нельзя считать последовательным, тем не менее оно дает интересные результаты в идее описаний правовой реальности, попыток объединить возможности нормативного, институционального, личного, деятельностного и аксеологического подходов к праву, обогатить их идеями философской феноменологии, экзистенциализма и герменевтики. Феноменологический подход к праву дает основания надеяться на преодоление кризиса отечественной теории права, однако в настоящее время можно говорить только о предпосылках его становления.

Таким образом, поступательное развитие феноменологии права можно разбить на два этапа. Если в начале ХХ века философы и правоведы, в основном неокантианского направления, используют в своих теориях отдельные идеи феноменологии Э. Гуссерля, то в середине ХХ века появляется собственно феноменология права. Так, если Г. Кельзен только умело демонстрирует возможности интенционального анализа, а Дель Веккио Джорджио вводит понятие логической формы, позволяющее выяснить фактическую несводимость права к явлениям неправовой реальности и социальной реальности в целом, то учения Коссио Карлоса, А. Райнаха и Н.Н. Алексеева полностью строятся на феноменологической методологии.

Феноменология права позволяет решить комплекс задач по формированию юридического мышления, в частности, она определяет специфику анализа и оценки различных видов правового поведения, характер аналитических средств и инструментария юридической логики, понимание юридической истины (лжи), а также правила (каноны), по которым в определенной социально-правовой системе принято формировать и развивать правовой язык, строить суждения, рассуждения и теории, фиксировать, хранить и передавать любую юридически значимую информацию.

Имеющее место в современной теории права замещение целостной картины правовых явлений ущербным, фрагментарным их видением можно преодолеть только за счет фокусировки внимания на исследованиях онтологии и гносеологии права. Предпосылки для решения этой задачи должно создать развитие феноменологии права.

Blog

Научный журнал

Содержание