В. М. Шаталова Культура русского речевого общения Учебное пособие
| Вид материала | Учебное пособие |
- «Речь и культура общения», 84.71kb.
- Г. В. Психология делового общения. Бороздина Г. В. Психология делового общения : Учебное, 2307.7kb.
- Татарского Государственного Гуманитарного Педагогического Университета Н. М. Хабирова, 1456.12kb.
- А. Л. Кекина г. Ростова Ярославской области «Риторика: культура речевого общения»:, 702.26kb.
- А. С. Попова элективный курс «культура делового общения» для 9 класса в рамках предпрофильной, 231.97kb.
- 5. Лекция: Общение с ЭВМ на естественном языке. Системы речевого общения, 190.03kb.
- Учебное пособие 2002, 2794.97kb.
- Т. А. Бычкова культура традиционных обществ китая и японии учебное пособие, 1018.24kb.
- Новые поступления в библиотеку балтийского русского института, 158.89kb.
- «Практикум по культуре речевого общения» (немецкий язык), 78.06kb.
Обратите внимание на определение словарей, их функции в речевом общении:
1. Словари – рычаги культуры. Являясь своего рода энциклопедией языка, словари современного русского языка доставляют широкий материал для теоретических исследований...
2. Словарь дает возможность представить картину реальной речевой жизни народа. Словари служат распространению и укреплению норм русской литературной речи и повышению культуры речи.
3. Все эти собранные месте слова – дело плоти, крови и души родины и человечества (Ф.Франс).
4. Слова, которые человек употребляет, составляют его активный словарь. Слова, которые человек не употребляет, но узнает в тексте, составляют его пассивный словарь.
Понятие “активный и пассивный словарь” применимо не только к языку определенной эпохи, но и к языку отдельных лиц. Состав активного и пассивного словаря отдельных лиц зависит от их специальности, возраста, образования, общего культурного уровня, места жительства (город, деревня) и личных вкусов, интересов...
Значительную часть пассивного словаря современного человека составляют анахронизмы. Например, роман в стихах Пушкина “Евгений Онегин”, который читает каждый школьник, содержит много слов, известных нам лишь понаслышке (под сению кулис, в райке нетерпеливо плещут).
Слова, относящиеся к пассивному словарю, имеют важное отличие от слов активного словаря: мы часто их понимаем приблизительно, неточно, лишь в контексте. Читая, мы ...в словарь не смотрим, контекст нам служит единственной опорой. Однако, если бы нас попросили объяснить такие слова, мы бы вряд ли смогли это сделать.
Задание 36. Внимательно прочитайте размышления о словарях К.Г.Паустовского.
Словари
Всякие мысли приходят иногда в голову. Например, мысль о том, что хорошо составить несколько новых словарей русского языка (кроме, конечно, уже существующих общих словарей).
В одном словаре можно, предположим, собрать слова, имеющие отношение к природе, в другом – хорошие и меткие местные слова, в третьем – слова людей разных профессий, в четвертом – мусорные, мертвые слова, всю канцелярщину и пошлость, засоряющие русский язык.
Этот последний словарь нужен для того, чтобы отучить людей от скудоумной и ломаной речи.
<...>
Словарь этот будет, конечно, толковым.
Каждое слово должно быть объяснено и после него следует помещать несколько отрывков из книг писателей, поэтов, ученых, имеющих научное или поэтическое касательство к этому слову.
<...> Думая об этих словарях, особенно о словаре “природных” слов, я делил их на разделы: слова “лесные”, “полевые”, “луговые”, слова о временах года, метеорологических явлениях, о воде, реках, озерах, растениях и животных.
Я понимал, что такой словарь нужно составить так, чтобы его можно было читать, как книгу.
Тогда он давал бы представление как о нашей природе, так и о широких богатствах языка. <...> Первые мои записи были о лесах. Я вырос на безлесом юге и потому, может быть, больше всего в среднерусской природе я полюбил леса.
Первое “лесное” слово, какое меня совершенно заворожило, было глухомань. Правда, оно относится не только к лесу, но я впервые услышал его (также, как и слово глушняк) от лесников. С тех пор оно связано в моем представлении с дремучим, замшелым лесом, сырыми чащами, заваленными буреломом, с йодистым запахом прели и гнилых пней, с зеленоватым сумраком и тишиной. “Сторона ли моя, ты сторонушка, вековая моя глухомань!”
А затем уже шли настоящие лесные слова: корабельная роща, осинник, мелколесье, песчаный бор, чапыга, мшара (сухие лесные болота), гари, чернолесье, пустошь, опушка, лесной кордон, березняк, порубка, корье, живица, просека, кондовая сосна, дубрава и много других простых слов, наполненных живописным содержанием. <...> Есть еще много слов и не лесных, но они с такой же силой, как лесные, заражают скрытым в них очарованием.
Очень богат русский язык словами, относящимися к временам года и природным явлениям, с ними связанными.
Возьмем хотя бы раннюю весну. У нее, у этой еще зябнувшей от последних заморозков девочки-весны, есть в котомке много хороших слов. Начинаются оттепели, ростепели, капели с крыш. Снег делается зернистым, ноздреватым, оседает, чернеет. Его съедают туманы. Постепенно развозит дороги, наступает распутица, бездорожье. На реках появляются в льду первые промоины с черной водой, а на буграх – проталины и проплешины. По краю слежавшегося снега уже желтеет мать-мачеха. <...> В поисках слова нельзя пренебрегать ничем. Никогда не знаешь, где найдешь настоящее слово.
<...>
Многие русские слова сами по себе излучают поэзию, подобно тому как драгоценные камни излучают таинственный блеск. <...> Сравнительно легко объяснить происхождение “поэтического излучения” многих наших слов. Очевидно, слово кажется нам поэтическим в том случае, когда оно передает понятие, наполненное для нас поэтическим содержанием.
<...>
Бесспорно лишь то, что большинство таких поэтических слов связано с нашей природой. Русский язык открывается до конца в своих поистине волшебных свойствах и богатстве лишь тому, кто кровно любит и знает “до косточки” свой народ и чувствует сокровенную прелесть нашей земли.
<...> Особенно ясными стали для меня эти мысли после встречи с одним лесником.
<...> – Родник! – сказал лесник, глядя как из оконца всплыл и тотчас пошел на дно неистово барахтающийся жук. – Должно, Волга тоже начинается из такого оконца? – Да, должно быть, – согласился я. – Я большой любитель разбирать слова, – неожиданно сказал лесник и смущенно усмехнулся. И вот, скажи на милость! Бывает же так, что пристанет к тебе слово и не дает покоя.
Лесник помолчал, поправил на плече охотничье ружье и спросил:
– Вы, говорят, вроде книги пишете?
– Да, пишу.
– Значит, соображение слов у вас должно быть обдуманное. А я вот как не прикидываю, а редко какому слову найду объяснение. Идешь по лесу, перебираешь в голове слово за словом, и так их прикинешь, и этак: откуда они взялись? Да ничего не получается. Познаний у меня нет. Не обучен. А бывает найдешь слову объяснение и радуешься. А чему радоваться? Мне не ребят учить. Я лесной человек, простой обходчик.
– А какое слово к вам привязалось сейчас? – спросил я.
– Да вот этот самый родник. Я это слово давно приметил. Все его обхаживаю. Надо думать, получилось оно оттого, что тут вода зарождается. Родник родит реку, а река льется-течет через всю нашу матушку-землю, через всю родину, кормит народ. Вы глядите, как это складно выходит, – родник, родина, народ. И все эти слова как бы родня между собой. Как бы родня! – повторил он и засмеялся.
Простые эти слова открыли мне глубочайшие корни нашего языка. Весь многовековой опыт народа, вся поэтическая сторона его характера заключались в этих словах.
Задание 37. Прочитайте текст. Выделите и запишите определение слова «Филология». Возможно Вы выберете для себя профессию «Филолог», запишите, что Вас привлекает в этой профессии. А если нет! Выскажите свое мнение и запишите, почему людям нужна эта профессия среди почти 10000 профессий, которым обучают молодых людей во всем мире.
О филологии
Перевести это греческое по происхождению слово можно как “любовь к слову”. Но в действительности филология – шире. В разное время под филологией понимались разные области культуры: именно культуры, а не только науки. Поэтому ответ на вопрос о том, что такое филология, может быть дан только путем детального, кропотливого исторического исследования этого понятия, начиная с эпохи Ренессанса по крайней мере, когда филология заняла очень существенное место в культуре гуманистов (возникла она значительно раньше).
Сейчас время от времени вопрос о необходимости “возвращения к филологии” поднимается вновь и вновь.
Существует ходячее представление о том, что науки, развиваясь, дифференцируются. Кажется поэтому, что разделение филологии на ряд наук, из которых главнейшие лингвистика и литературоведение, – дело неизбежное и, в сущности, хорошее. Это глубокое заблуждение.
Количество наук действительно возрастает, но появление новых идет не только за счет их дифференциации и “специализации”, но и за счет возникновения связующих дисциплин. Сливаются физика и химия, образуя ряд промежуточных дисциплин, с соседними и несоседними науками вступает в связь математика, происходит “математизация” многих наук. И замечательно: продвижение наших знаний о мире происходит именно в промежутках между “традиционными” науками.
Роль филологии именно связующая, а поэтому и особенно важная. Она связывает историческое источниковедение с языкознанием и литературоведением. Она придает широкий аспект изучению истории текста. Она соединяет литературоведение и языкознание в области изучения стиля произведения – наиболее сложной области литературоведения. По самой своей сути филология антиформалистична, ибо учит правильно понимать смысл текста, будь то исторический источник или художественный памятник. Она требует не только знаний по истории языков, но и знаний реалий той или иной эпохи, эстетических представлений своего времени, истории идей и т.д. <...>
Дело в том, что литература – это не только искусство слова: это искусство преодоления слова, приобретения словом особой “легкости” от того, в какие сочетания входят слова. Над всеми смыслами отдельных слов в тексте, над текстом витает еще некий сверхсмысл, который и превращает текст из простой знаковой системы в систему художественную. Сочетания слов, а только они рождают в тексте ассоциации, выявляют в слове необходимые оттенки смысла, создают эмоциональность текста. Подобно тому как в танце преодолевается тяжесть человеческого тела, в живописи преодолевается однозначность цвета благодаря сочетаниям цветов, в скульптуре преодолевается косность камня, бронзы, дерева, – так и в литературе преодолеваются обычные словарные значения слова. Слово в сочетаниях приобретает такие оттенки, которых не найдешь в самых лучших исторических словарях русского языка.
Поэзия и хорошая проза ассоциативны по своей природе. И филология толкует не только значения слов, а и художественное значение всего текста. Совершенно ясно, что нельзя заниматься литературой, не будучи хоть немного лингвистом, нельзя быть текстологом, не вдаваясь в потаенный смысл текста, всего текста, а не только отдельных слов текста.
Слова в поэзии означают больше, чем они называют, “знаками” чего они являются. Эти слова всегда наличествуют в поэзии – тогда ли, когда они входят в метафору, в символ или сами ими являются, тогда ли, когда они связаны с реалиями, требующими от читателей некоторых знаний, тогда ли, когда они сопряжены с историческими ассоциациями.
Исследователь творчества поэта О.Мандельштама приводит следующий пример из его стихотворения о театре Расина:
...Я не услышу обращений к рампе
Двойною рифмой оперенный стих... –
и пишет по поводу этих двух строк: “Для правильной работы ассоциаций читатель здесь должен знать о парной рифмовке александрийского стиха, о том, что актеры классического театра произносили свои монологи, обращаясь не к партнеру, а к публике, в зал” (“к рампе”).
Для большинства современных читателей и даже поклонников поэзии О.Мандельштама эти две строчки из его поэзии оставались бы совершенно непонятными, если бы на помощь ему не приходил филолог – именно филолог, ибо сообщить читателю одновременно сведения об александрийском стихе и о манере актерской игры на классической сцене может только филолог. Филология – это высшая форма гуманитарного образования, форма, соединительная для всех гуманитарных наук.
Можно было бы на десятках примеров показать, как страдает историческое источниковедение тогда, когда историки превратно толкуют тексты, обнаруживают свое незнание не только истории языка, но и истории культуры. Следовательно, филология нужна и им.
Поэтому не должно представлять себе, что филология связана по преимуществу с лингвистическим пониманием текста. Понимание текста есть понимание всей стоящей за текстом жизни своей эпохи. Поэтому филология есть связь всех связей. Она нужна текстологам, источниковедам, историкам литературы и историкам науки, она нужна историкам искусства, ибо в основе каждого из искусств, в самых его “глубинных глубинах” лежат слово и связь слов. Она нужна всем, кто пользуется языком, словом; слово связано с любыми формами бытия: слово, а еще точнее, сочетания слов. Отсюда видно, что филология лежит в основе не только науки, но и всей человеческой культуры. Знание и творчество оформляются через слово, и через преодоление косности слова рождается культура.
Чем шире круг эпох, круг национальных культур, которые входят ныне в сферу образованности, тем нужнее филология. Когда-то филология была ограничена главным образом знанием классической древности, теперь она охватывает все страны и все времена. Тем нужнее она сейчас, тем она “труднее”, и тем реже можно найти сейчас настоящего филолога. Однако каждый интеллигентный человек должен быть хотя бы немного филологом. Этого требует культура.
Культура человечества движется вперед не путем перемещения в “пространстве-времени”, а путем накопления ценностей. Ценности не сменят друг друга, новые не уничтожают старые (если “старые” действительно настоящие), а, присоединяясь к старым, увеличивают их значимость для сегодняшнего дня. Поэтому ноша культурных ценностей – ноша особого рода. Она не утяжеляет наш шаг вперед, а облегчает. Чем большими ценностями мы овладели, тем более изощренным и острым становится наше восприятие иных культур: культур, удаленных от нас во времени и пространстве, – древних и других стран. Каждая из культур прошлого или иной страны становится для интеллигентного человека “своей культурой” – своей глубоко личной и своей в национальном аспекте, ибо познание своего сопряжено с познанием чужого. Преодоление всяческих расстояний – это не только задача современной техники и всяческих наук, но и задача филологии в широком смысле этого слова. При этом филология в равной степени преодолевает расстояния в пространстве (изучая словесную культуру других народов) и во времени (изучая словесную культуру прошлого). Филология сближает человечество – современное нам и прошлое. Она сближает человечество и разные человеческие культуры не путем стирания различий в культурах, а путем осознания этих различий; не путем уничтожения индивидуальности культур, а на основе выявления этих различий, их научного осознания, на основе уважения и терпимости к “индивидуальности” культур. Она воскрешает старое для нового. Филология – наука глубоко личная и глубоко национальная, нужная для отдельной личности и нужная для развития национальных культур. Она оправдывает свое название (“филология” – любовь к слову), так как в основе своей опирается на любовь к словесной культуре всех языков, на полную терпимость, уважение и интерес ко всем словесным культурам.
(Д.С.Лихачев)
Задание 38. Внимательно прочитайте тексты о Москве. Самостоятельно выберите один из текстов для анализа или по вариантам. Анализируйте текст в логической последовательности конспекта “Понятие и строение текста” и запишите Ваши наблюдения. Примите участие в обсуждении характера текстов о Москве, предложите свой вариант анализа. Самостоятельно подберите дополнительные тексты о Москве для создания стенда-выставки “Москва, люблю тебя как сын...”
I. Москва
Много городов в России с древней и славной историей, но Москва не похожа ни на один из них. И отношение к ней у русского, российского человека особенное. Особенное и трудновыразимое.
Вспомним знаменитое пушкинское:
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Вероятно, живет здесь и память о великом прошлом, и неистребимая вера в лучшее, справедливое, будущее; и что-то такое свое, родное, кровное, близкое, что, кажется, исчезнет Москва с лица земли, и не будет больше России, Отечества, и жизнь утратит всякий смысл.
Как и почему Москва стала городом-символом? Москва – нечто большее, чем город, больше, чем столица. “Кто был в Москве, знает Россию”, – писал Н.М.Карамзин. Не случайно в древности, когда говорили о Московской Руси, русичей называли московитами, москалями. Москва – больше, чем город, все, что происходит в ней, отзывается по всей России.
История непредсказуема. Кто мог ведать, строя в незапамятные времена первое жилище у впадения речки Неглинки в Москву-реку, что кладет начало городу Москве, Москве – третьему Риму, Москве – городу-легенде, Москве – новому Иерусалиму, вокруг которого и усилиями которого сложится за века крупнейшее м самобытное государство.
Москва для русского – политический центр Руси; Москва – оплот православия; Москва – средоточие русской культуры.
Начало Москвы затерялось в глубине веков. О происхождении города, его названия можно строить лишь более или менее достоверные предположения, опираясь на скупые летописные упоминания, позднейшие письменные и устные предания, разрозненные данные археологии и лингвистики. Какова она – Москва изначальная? Первое упоминание о Москве датируется 1147 годом. Происхождение название города обросло множеством легенд и версий, однако в настоящее время бесспорным является то, что в основе названия Москвы лежит название реки, т.е. гидроним. Название “Москва” определялось как финно-угорское слово. Слово “Москва” делили на два компонента (части) Моск – ва по аналогии с северными гидронимами (названиями рек) – Куш – ва, Лысь – ва, Сось – ва и др., где “ва” – имеет значение “вода”, “река” или “мокрый”, а компонент “Моск” – ассоциировался с словами “мок”, “моска”, что означает в финно-угорских языках – “телка”, “корова”. Соответственно перевод Москва – “коровья река”, “река-кормилица”.
Таким образом объяснил происхождение названия “Москва”, историк Ключевский В.О. Были и другие объяснения, переводили: “маска” – медведь, компонент “ва”, “ава” обозначал “мать”, “жена”. Соответственно получалось, что Москва – медвежья река, река Медведица. В финно-угорских языках были разные переводы “Москва”, так, например, компонент “моск” мог обозначать “угрюмый”, “черный”, “темный”, ва – “река”, “вода”, т.е. “темная вода”, “черная вода”. В настоящее время ученые склоняются к славянскому объяснению происхождения слова “Москва”. В корне “моск” элемент “ск” мог чередоваться с элементом “зг”, корень “моск” имел значение “болото, сырость, влага, жидкость”. Слово “Москва” имеет аналогии в других славянских языках и обозначает “влага”. Сравнивают название рек “Maskawa”, протекающей по территории Польши и Германии, названия реки Московка, ручья “Московец” и т.д.
Таким образом, в названии “Москва” ярко прослеживается значение “топкая, болотистая, мокрая”.
Происхождение названия “Москва” волновало многих. Есть объяснение, непосредственно связанное с народной этимологией: Москва – мостки, мостковая река.
Существовали помимо финно-угорской и славянской версий происхождения слова “Москва” еще и балтославянская, балтская версии.
Выводили название “Москва” из значения слов: моск- / мозг (мож) – (мощ) – мост – нечто жидкое, топкое, слякотное, смрадное. Соответственно трактовалось, что Москва – гнилая, болотистая река, даже “смердящая река”. По балтийской версии название “Москва” выводили из значения слов “mazg” – “узел”, “vandou” – вода, то есть “узловая”, “связующая вода” – “водная артерия”.
Действительно, новый “мал деревян град” связывал кратчайшим путем Северо-Восточную Русь с Черниговым и Киевом. Это был город, который для современников Юрия Долгорукого означал “узел рубежей, границ, поселений”, “место скрещения”, схождения дорог, водных путей, маршрутов, укрепленное поселение – узловой (главный, основной) город.
В летописи говорится, что великий князь Юрий, “взыдя на гору и обозрев с нее очима своими семо и овамо [туда и сюда] на обе стороны Москвы-реки и за Неглинною и возлюби села оные и повелевает на месте том вскоре соделати мал деревян град и прозва его званием реки тоя Москва град по имени реки, текущя под ним”.
II. Панорама Москвы
Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве, ибо Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке... нет! у нее есть своя душа, своя жизнь. Как в древнем римском кладбище, каждый ее камень хранит надпись. начертанную временем и роком, надпись для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувством и вдохновением для ученого, патриота и поэта!.. Как у океана, у нее есть свой язык, язык сильный, звучный, святой, молитвенный!.. Едва проснется день, как уже со всех ее златоглавых церквей раздается согласный гимн колоколов, подобно чудной, фантастической увертюре Беетговена, в которой густой рев контрбаса, треск литавр с пением скрыпки и флейты образуют одно великое целое; – и мнится, что бестелесные звуки принимают видимую форму, что духи неба и ада свиваются под облаками в один разнообразный, неизмеримый, быстро вертящийся хоровод!..
О, какое блаженство внимать этой неземной музыке, взобравшись на самый верхний ярус Ивана Великого, облокотясь на узкое мшистое окно, к которому привела вас истертая, скользкая, витая лестница, и думать, что весь этот оркестр гремит под вашими ногами, и воображать, что все это для вас одних, что вы царь этого невещественного мира, и пожирать очами этот огромный муравейник, где суетятся люди, для вас чуждые, где кипят страсти, вами на минуту забытые!.. Какое блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир – с высоты!
На север перед вами, в самом отдалении на краю синего небосклона, немного правее Петровского замка, чернеет романическая Марьина роща, и пред нею лежит слой пестрых кровель, пересеченных кое-где пыльной зеленью булеваров, устроенных на древнем городском валу; на крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается четвероугольная, сизая, фантастическая громада – Сухарева башня. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на ее мшистом челе! Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы, все хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться.
Ближе к центру города здания принимают вид более стройный, более европейский; проглядывают богатые колоннады, широкие дворы, обнесенные чугунными решетками, бесчисленные главы церквей, шпицы колоколен с ржавыми крестами и пестрыми раскрашенными карнизами.
Еще ближе, на широкой площади, возвышается Петровский театр, произведение новейшего искусства, огромное здание, сделанное по всем правилам вкуса, с плоской кровлей и величественным портиком, на коем возвышается алебастровый Аполлон, стоящий на одной ноге в алебастровой колеснице, неподвижно управляющий тремя алебастровыми конями и с досадою взирающий на кремлевскую стену, которая ревниво отделяет его от древних святынь России!..
На восток картина еще богаче и разнообразнее: за самой стеной, которая вправо спускается с горы и оканчивается круглой угловой башнею, покрытой, как чешуею, зелеными черепицами; – немного левее этой башни являются бесчисленные куполы церкви Василия Блаженного, семидесяти приделам которой дивятся все иностранцы и которую ни один русский не потрудился еще описать подробно.
Она, как древний Вавилонский столп, состоит из нескольких уступов, кои оканчиваются огромной, зубчатой, радужного цвета главой, чрезвычайно похожей (если простят мне сравнение) на хрустальную граненую пробку старинного графина. Кругом нее рассеяно по всем уступам ярусов множество второклассных глав, совершенно не похожих одна на другую; они рассыпаны по всему зданию без симметрии, без порядка, как отрасли старого дерева, пресмыкающиеся по обнаженным корням его.
Витые тяжелые колонны поддерживают железные кровли, повисшие над дверями и наружными галереями, из коих выглядывают маленькие темные окна, как зрачки стоглазого чудовища. Тысячи затейливых иероглифических изображений рисуются вокруг этих окон; изредка тусклая лампада светится сквозь стекла их, загороженные решетками, как блещет ночью мирный светляк сквозь плющ, обвивающий полуразвалившуюся башню. Каждый придел раскрашен снаружи особенною краской, как будто они не были выстроены все в одно время, как будто каждый владетель Москвы в продолжение многих лет прибавлял по одному, в честь своего ангела.
Весьма немногие жители Москвы решались обойти все приделы сего храма. Его мрачная наружность наводит на душу какое-то уныние; кажется, видишь перед собою самого Иоанна Грозного, – но таковым, каков он был в последние годы своей жизни!
И что же? – рядом с этим великолепным, угрюмым зданием, прямо против ее дверей, кипит грязная толпа, блещут ряды лавок, кричат разносчики, суетятся булошники у пьедестала монумента, воздвигнутого Минину; гремят модные кареты, лепечут молодые барыни, ...все так шумно, живо, неспокойно!..
Вправо от Василия Блаженного, под крутым скатом, течет мелкая, широкая, грязная Москва-река, изнемогая под множеством тяжких судов, нагруженных хлебом и дровами; их длинные мачты, увенчанные полосатыми флюгерями, встают из-за Москворецкого моста, их скрыпучие канаты, колеблемые ветром, как паутина, едва чернеют на голубом небосклоне. На левом берегу реки, глядясь в ее гладкие воды, белеет воспитательный дом, коего широкие голые стены, симметрически расположенные окна и трубы и вообще европейская осанка резко отделяются от прочих соседних зданий, одетых восточной роскошью или исполненных духом средних веков. Далее к востоку на трех холмах, между коих извивается река, пестреют широкие массы домов всех возможных величин и цветов; утомленный взор с трудом может достигнуть дальнего горизонта, на котором рисуются группы нескольких монастырей, между коими Симонов примечателен особенно своею почти между небом и землей висящею платформой, откуда наши предки наблюдали за движениями приближающихся татар.
К югу, под горой, у самой подошвы стены кремлевской, против Тайницких ворот, протекает река, и за нею широкая долина, усыпанная домами и церквами, простирается до самой подошвы Поклонной горы, откуда Наполеон кинул первый взгляд на гибельный для него Кремль, откуда в первый раз он увидал его вещее пламя: этот грозный светоч, который озарил его торжество и его падение!
На западе, за длинной башней, где живут и могут жить одни ласточки (ибо она, будучи построена после французов, не имеет внутри ни потолков, ни лестниц, и стены ее росперты крестообразно поставленными брусьями), возвышаются арки каменного моста, который дугою перегибается с одного берега на другой; вода, удержанная небольшой запрудой, с шумом и пеною вырывается из-под него, образуя между сводами небольшие водопады, которые часто, особливо весною, привлекают любопытство московских зевак, а иногда принимают в свои недра тело бедного грешника. Далее моста, по правую сторону реки, отделяются на небосклоне зубчатые силуэты Алексеевского монастыря; по левую, на равнине между кровлями купеческих домов, блещут верхи Донского монастыря... А там – за ним одеты голубым туманом, восходящим от студеных волн реки, начинаются Воробьевы горы, увенчанные густыми рощами, которые с крутых вершин глядятся в реку, извивающуюся у их подошвы подобно змее, покрытой серебристою чешуей.
Когда склоняется день, когда розовая мгла одевает дальние части города и окрестные холмы, тогда только можно видеть нашу древнюю столицу во всем ее блеске, ибо подобно красавице, показывающей только вечером свои лучшие уборы, она только в этот торжественный час может произвести на душу сильное, неизгладимое впечатление.
Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?..
Он алтарь России, на нем должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества... Давно ли, как баснословный феникс, он возродился из пылающего своего праха?!
Что величественнее этих мрачных храмин, тесно составленных в одну кучу, этого таинственного дворца Годунова, коего холодные столбы и плиты столько лет уже не слышат звуков человеческого голоса, подобно могильному мавзолею, возвышающемуся среди пустыни в память царей великих?!..
Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно... Надо видеть, видеть... надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!..
Юнкер Л. Г. Гусарского Полка Лермантов.
P.S. Вы прочитали ученическое сочинение М.Ю.Лермонтова, в то время он был Вашим ровесником. Найдите любимое Вами место в городе, с которого Вы смотрите на город, попытайтесь описать его панораму. Помните, что одно из значений слова “панорама” — это “вид местности (обычно с возвышенного места), пристирающейся на далекое пространство”.
III. Открытие Москвы
Каждое утро, сидя в автобусе, каждый из нас мысленно, а то и вслух повторяет слова из известной песни: “Здравствуй, столица!”, “Здравствуй, Москва!”
Выйдем из автобуса. Хотя бы четверть часа постоим на обзорной площадке возле университета.
Прекрасен отсюда наш город. Неоглядная панорама его смягчена легкой дымкой, тающей в отдалении... На переднем плане – круглая чаша Большой спортивной арены. Слева матово поблескивают, будто запотевшие на холоде, золотые купола Новодевичьего. Голубоватые стрельчатые силуэты высотных зданий.
И вот – Пушкин в печальной, величавой задумчивости... Он возвышается над одной из самых многолюдных, самых шумных площадей Москвы.
Налево – огромный козырек кинотеатра “Россия”. Направо – липовая аллея Тверского бульвара. Прямо – плавный спуск вниз, по улице Горького, с одного из Московских холмов... А дальше, там, в далекой перспективе, – за светло-серой громадой гостиницы “Москва”, за остроконечными башенками Исторического музея, за угадываемым простором Красной площади, -- похожие на бутоны сказочных цветов купола Василия Блаженного.
Все это – издавна знакомое. И неожиданно новое, удивительное, будто только что увиденное.
Стремительно летящая к высоким белым облакам стрела – первый воздвигнутый жителями Земли памятник в честь освоения космоса. Справа от него – знакомые, как любая принадлежащая лично тебе вещь, будто отлитые из темного серебра мухинские “Рабочий и колхозница”. Слева – тоже уже ставшая обязательной для Москвы – игла Останкинской телевизионной башни.
Да, это – Москва!
(По Б.Евгеньеву)
IV. История Москвы
Сквозь угрюмые стены нынешнего ГУМа как бы просвечивает прелестная ампирная колоннада торговых рядов С.И.Бове, на месте которых строил Померанцев. Бове строил на месте грандиозных гулких галерей, возведенных Екатериной. Та строила, сломав “дивные каменные Государева гостиного двора ряды”, возведенные еще при Федоре Иоанновиче и достроенные при Михаиле. Их строили, сломав деревянные ряды – “иконные, ветошные, чесночные, зелейные, обжорные, самопальные, жемчужные”... В ряду стригунов слой волоса застилал улицу и по нему, как по войлоку, ехали телеги.
Ряд этот назывался “вшивым”.
Перестраивались не только ряды. Великий визави – Кремль, огражденный кирпичной стеной с “ласточкиными хвостами” зубцов работы Антонио Солари и Марка Фрязина постоянно ломал прошлые палаты, возводя новые. Вот что пишет дореволюционный исследователь: “Но другое бедствие, столь же стихийное, не раз обрушивалось на кремлевскую старину. Это бедствие – глубокое непонимание ценности исторического прошлого, стремление бюрократической России везде наводить “порядок”, т.е. разрушать своеобразную и прекрасную старину и заменять ее холодной казармой”.
Николай I снес терема, чтобы позабавиться казарменной линейкой. Наполеон велел взорвать Блаженного, это понятно. Хуже, когда наши соотечественники пытались взорвать его. К счастью, исследователь не видел Дворца съездов. Возражающий против его постройки главный архитектор Москвы Чечулин сразу впал в немилость. Когда-то и мне, что греха таить, нравилась идея построить на холме что-то новое...
(А.Вознесенский)
V. Дома Москвы
Я был в сомнениях и спорил с собой. “Ну и что? – говорил себе. – Но ведь и они Москва. И они теперь наши, нынешние дома. И хорошо, что стоят!” Да, и они для меня были именно Москва. Сами по себе, в отдельности, пусть и не красавцы, что правда, то правда, но вместе они, разные, со своенравием характеров и обличий, все же оказывались на Сретенке красивы, а оттого, что среди них я не чувствовал себя мелочью и чужим и все для меня здесь было по-домашнему, я готов был признать и то, что они приветливы, и человечны, возможно, и душевны. И отчего же не посчитать и улицу эту и дома на ней своей родней? И они, дома эти, могли оказаться для меня живыми существами. Отчего же нет? Сколькими людскими судьбами они пропитаны, сколько страданий и радостей людских они вобрали в себя и держат в себе, сколько житейской энергии осталось в них – отчего же им не ожить для меня и не заговорить со мной? А память их? Не одну лишь свою историю должны были помнить они. Не одно лишь людское копошение на подходах к Сухаревскому рынку. Дома, палаты, избы и усадьбы, бывшие здесь прежде, передали им и свои истории и свою память. И все, что видели и знали деревья, травы, росшие вдоль дороги на Троицу, Переславль и Владимир, еще не ставшей улицей Сретенкой, помнили они. Могли помнить они! И о том, как у Северных ворот Белого города встречали москвичи образ Владимирской Божьей матери в простодушной и нерушимой надежде, что она поможет им выжить, устоять и уберечь свой город от воинства Хромого Тимура. И о том, как возвращались в Москву русские полки, одолевшие Казанское ханство. И о том, какие люди жили в Новой Сретенской слободе – кафтанники, сусальники, кузнецы, ветошники, дегтяри, сабельники, лубенники, шапочники, холщовники, подошвенники, луковники, кисельники, ножевники, калачники, москательщики, рудометы... А потом, что в особенности дорого мне, – печатники, чье место трудов было за китайгородской стеной. И еще – стрельцы полка стольника Сухарева. И пушкари – они-то как раз между Головиным и Просвирниным переулками. Жили труженики, жили воины. Они и в сорок первом из дома номер одиннадцать, где теперь уже нет военкомата, уходили на фронт. Они уходили, но не ушли. Так отчего же теням всех этих людей, нет, и не теням, а их жизням не остаться на Сретенке, не наполнить ее собой?
(В.Орлов)
Задание 39.Составьте таблицы: “Функциональные типы речи”. На основе информации таблиц анализируйте тексты, предложенные в задании. На какие особенности использования функциональных типов речи Вы обратили внимание?
I. Родина, Отечество, Отчизна.
Может, впервые за свою долгую жизнь он так зримо увидел красоту родной земли. Красоту не только внешнюю, не только золотую звонь осенних берез и задумчивую ширь лесных далей, где в лучах невысокого солнца тихо струился хрустальный воздух, прогретый еще не остывшей землей. Он как-то по-новому, сердцем и разумом ощутил красоту и величие России в ее завидной судьбе, в большом, в исторически целом и философски сложном плане. Он смотрел с кургана в необозримый простор, глаза видели Бородинское поле, а душа чувствовала, как ширится и раздвигается горизонт, уходит в безбрежье, и там – на юге, на западе, на востоке, на севере – встают другие поля эпическими полотнами живой и немеркнущей истории – ледяное поле Чудского озера, Куликово и Марсово, плацдарм у перекопа, Мамаев и Малахов курган, заснеженное поле Подмосковья и фашистские танки на Волоколамском шоссе. И поля в тяжелых колосьев хлебов, цветущего льна, в котором, кажется, отражается небесная синь, леса, очарованные птичьим оркестром, и опять поля, и снова леса сквозь многие меридианы до самого Тихого океана.
Это – Родина, Отечество, Отчизна.
И почему-то подумалось Сергею Кондратьевичу: а чувствует ли Родину его сын Константин вот так же, как чувствует ее отец? <...> А внук Коля? Что он видит за кратким словом “Родина”? Каким звоном это слово звучит в его душе? Верно говорят: соприкосновение с высоким деянием рождает великие дела. “Доблесть родителей – наследие детей”. Не в этом ли философский общечеловеческий смысл библейского “во имя отца и сына”?!
(И.Шевцов)
II. Тризна через шесть веков.
Что же скрыто в глубинах народной памяти, что сохранилось, пережглось, превратилось в уголь, в руду, в нефть? История живет в книгах, а историческая память – в языке и в том, что принято называть душою народа. Никто, кроме структуралистов, не может в точности объяснить, что есть душа, но необъяснимое существует, и в этом необъяснимом существует другое необъяснимое – память, – и тут мы находим донесшиеся из 600-летней дали слова: “Мамаево побоище”. От многовекового употребления словосочетание это стерлось, потускнело, оплыло, как древний пятак, из него вытекла кровь и отлетел ужас. “Ребята! – говорят родители детям. – Что вы здесь Мамаево побоище устроили? А ну прекратите сейчас же!” Но сохранились другие слова: ярлык, асан, аркан. И в них – железный стук, рок, нет спасенья.
“Бог бы казнит рабы свои, – говорит летописец, – напастьми различными, и водою, и ратью: и иными различными казнями; хрестьянину бо многими напастьми внити в царство небесное”.
Спустя столетия все видно просторнее. Да что же было? В Италии только что ушли из жизни Боккаччо и Петрарка. Во Франции кипела Жакерия, вспыхнула и погасла первая Коммуна, в Англии проповедовал Джон Виклиф, воспитанный на Роджере Бэконе, предтеча Реформации, считавший, что “опыт – главный метод всякого знания”, и Чосер писал свои “Кентерберийские рассказы”. В Праге и Кракове открылись университеты...
Летописец не мог угадать того, что увидел четыре века спустя Пушкин: “России определено высшее предназначение... Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока”. Варвары возвратились, оставив аркан на горле русской земли, и ханы в Орде напрягали его, то ослабляя, то сжимая петлю, почти два с половиной века. А русский народ не знал о сонетах к Лауре и не слышал о “Кентерберийских рассказах”, но, возможно, его страдания связались с ними – с рассказами и сонетами – какой-то другой, отдаленной и незримой петлей? Да уж если про то, надо вспомнить более давнее, домонгольское: почти два столетия боролась Русь со степняками, заслоняя им вход в южные земли Европы – без умысла, лишь обороняя себя, – и изнемогла в борьбе, и стала отрываться от степняков на север. Монголы накатились на уже изнемогшую Русь. Жизнь при монголах непредставима. Все было, может быть, не так ужасно, как кажется. И все было, может быть, много ужасней, чем можно себе представить. Есть ученые, полагающие, что иго при всех его тяготах, поборах, невыносимостях имело некоторые положительные стороны: оно принесло на Русь своего рода порядок. “А все же при них был порядок!” – говорили какие-нибудь дьяки, откупщики в конце пятнадцатого века. Ну да, монголы устроили ямскую службу, чинили и охраняли дороги, ввели перепись населения на Руси, противились самочинным судам и всякого рода бунтам, но все это – для удобства угнетения. Еще приводят такое соображение: иго содействовало объединению русских земель, укреплению Москвы. Но это все равно что говорить: спасибо Гитлеру, если бы не он, наша армия не стала бы в короткий срок такой мощной. Монгольское владычество, конечно, сплачивало народ и князей, страдавших от общей беды – хотя князья, духовенство страдали куда меньше народа, – но оно же развращало, выдвигало худших, губило лучших, воспитывало доносчиков, изменников, вроде рязанского князя Олега, который ради ханских подачек не раз предавал своих братьев. А каким унижениям, глумлениям, а то и пыткам подвергались русские князья, совершавшие многотрудные поездки в Орду, чтобы выпросить ярлык или ханскую милость в какой-нибудь распре с таким же горемыкой! И все это происходило не бесследно для того необъяснимого, о чем мы говорили выше и что, за неимением лучших слов, называется душой народа. Карамзин писал: “Забыв гордость народную, мы выучились хитрым низостям рабства”.
Неисцелимые раны нанесены, вековая боль опалила, но потомки никогда не прочувствуют этих ран и не поймут этой боли. Потому что все состояло из малого, из ничтожного, из каждодневного сора, из того, что потомкам не увидеть никаким зрением и фантазией. Ведь самое ужасное было то, что иго вышло – долгое. Люди вырастали, старели, умирали, дети детей тоже старели, умирали и все длилось – тамга, денга, ярлык, аркан. Конца было не видать, и люди понемногу стали дичать в лютом терпении – привыкали жить без надежды, огрубели их сердца, остудилась кровь. Хитроумный Калита возвратился в 1328 году из Орды, выпросив послабления для Руси. Летописец: “Бысть оттоле тишина велика по всей Русской земле на сорок лет и пересташа татарове воевати землю Русскую”.
Время с 1328 по 1368 год, когда напал на Русь Ольгард Литовский, считалось порою отдыха для народа. Но монголы этой передышкой сделали роковой промах – они допустили народиться поколению, которое не знало страха. С ним монголы и встретились на Куликовом поле.
Смысл Куликовской битвы и подвига Дмитрия Донского не в том, что пали стены тюрьмы – это случилось много позже, – а в том, что пали стены страха. Все верно, Мамая уничтожил не Дмитрий Донской, и Тохтамыш, тот же Тохтамыш спустя два года разорил Москву, мстя за поражение на Дону, и опять затягивался аркан, и все как будто бы возвращалось к прежнему, но – пали стены страха, и прежнего быть не могло. Русские увидели вековечного супостата битым и бегущим с поля боя. Чтобы истинно оценить происшедшее в излучине Дона и Непрядвы, надо хоть глазом, по грубой карте, сравнить противников: крохотное московское княжество вкупе с несколькими соседними и – безграничная империя, протянувшаяся от берегов Волги до желтых китайских рек. (Усобицы между улусами, сотрясавшие империю, в расчет не берем, усобиц и на Руси хватало). И можно ли было решиться вступать в бой с исполином? По трезвому разумению – нет! В порыве безрассудной отваги, а точнее сказать, в порыве освобождения от страха – можно. Летописец писал про Дмитрия: “Аще книгам не учен сын добре, но духовные книги в сердце своем имяше”. Гениальность Дмитрия заключалась в том, что он почувствовал то, чего сами монголы еще не понимали – страховидное чудовище уже скрипело суставами, уже качалось. Никакие набеги ордынцев на Москву не могли уже остановить крепнущей, молодой силы, а начало тому положило бесстрашье на поле Куликовом.
Есть еще другой смысл, проникновенный и сердечный, в памяти о Куликовом поле. И этот, другой, еще глубже вкоренился в народную душу, чем горделивое сознание победы и будущего величия Москвы, – жалость к убитым. “Задонщина” – плач по жертвам побоища. “Грозно бо и жалостно, брате, в то время посмотрети, иже лежат трупи крестьянские аки сенныи стоги у Дона великого на брезе, а Дон река три дни кровию текла”. Современников битва потрясла прежде всего изобилием крови – громадный пласт народа был вырван из жизни, и ведь погибшие были не просто молодые люди, а лучшие люди Руси.
Сразу по окончании битвы князь Дмитрий велит считать: сколько воевод нет и сколько молодых людей нет? Горестным списком заканчивается “Задонщина”. “Господин князь великий Дмитрий Иванович! Нет, государь, у нас сорока бояр московских, двенадцати князей белозерских, тридцати бояр новгородских посадников, двадцати бояр коломенских, сорока бояр серпуховских, тридцати панов литовских, двадцати бояр переяславских, двадцати пяти бояр костромских, тридцати пяти бояр владимирских, пятидесяти бояр рязанских, тридцати четырех бояр ростовских, двадцати трех бояр дмитровских, шестидесяти бояр можайских, тридцати бояр звенигородских, пятнадцати бояр угличских. А посечено безбожным Мамаем двести пятьдесят три тысячи”.
По ним, не забытым, совершается теперь тризна через шесть веков немилосердной русской истории. Прочнее всего в народной памяти – скорбь.
Задание 40. Рассмотрите таблицы “Функциональные стили речи”. К каким функциональным стилям речи относятся тексты в Вашем задании?
Задание 41. Определите текст, как соответствующий речевому заданию выбора стиля, жанра, темы, идеи, выбора языковых средств. Аргументируйте речевые действия автора: а) почему из группы синонимов он выбрал данное слово, словосочетание; б) почему предпочел эти лексические средства или данное по синтаксической структуре предложение из возможных; в) с чем связано употребление вводных слов и предложений данной семантики и т.д.
Задание 42. Составьте таблицы:
А. Жанры публицистического стиля речи.
Б. Жанры научного стиля речи.
В. Жанры официально-делового стиля речи.
Г. Жанры художественного стиля речи.
Д. Жанры обиходно-разговорного стиля речи.
Самостоятельно подберите тексты-иллюстрации или в соответствии с заданием преподавателя по вариантам.
Проведите его анализ по схеме. Запишите.
Схема анализа.
1. Жизненный материал. Тема. Идея.
2. Функциональные типы речи. Отношение текста к функциональному стилю речи.
3. Определение жанра по.
4. На какие языковые особенности вы обратили внимание:
а) Каков лексический состав текста. Употребляются ли фразеологизмы?
б) Каков морфологический состав текста.
в) Каков синтаксический строй текста.
г) Назовите лексические и семантические повторы в тексте.
д) Вспомните, какой может быть связь предложений в тексте. нарисуйте схемы связей предложений в данном тексте
Задание 43. Составьте таблицы “Связи предложений в тексте”.
Прочитайте и проведите анализ текста Лосева А.Ф. «Дерзание духа».Как связаны между собой предложения в тексте.Запишите схемы в одном из вариантов.
I. Об интеллигентности
1. Что не есть интеллигентность. Интеллигентность не есть ни большое накопление знаний, ни владение какой-нибудь профессиональной специализацией, ни участие в общекультурном прогрессе, ни просто моральное поведение или художественная способность, ни просто какое-нибудь общественно-историческое происхождение, ни просто принадлежность к некоторой общественно-политической прослойке. Все эти качества и особенности либо являются выражением интеллигентности, но не самой интеллигентностью, либо нейтральны к интеллигентности, либо даже враждебны к ней.
2. Интеллигентность и личность. В первую очередь интеллигентность есть та или иная жизнь личности, или, вообще говоря, функция личности. Но что такое личность? Личность есть индивидуальный сгусток (узел, связь, структура, система, тождество или какая-нибудь единичная закономерность) природных, общественных и исторических отношений. Но интеллигентность не только это, потому что и всякий человек, даже самый неинтеллигентный, всегда тоже есть какая-нибудь личность, хотя и ничтожная.
3. Интеллигентность и идеология. Ясно, что интеллигентность есть функция личности, возникающая только в связи с той или иной идеологией. Такой термин редко употребляется в характеристиках того, что такое интеллигентность. Обычно это заменяется употреблением тех или иных частных и более или менее случайных признаков. Говорят, например, что интеллигентный человек – это умный, начитанный, добрый и внимательный к другим людям, вежливый, услужливый, мыслящий, симпатичный, живущий своей особой внутренней жизнью, помогающий людям в их добрых делах и в их бедах, надежный, бескорыстный, духовно благородный, широкий в своих взглядах, неэгоист и т.д. Такие характеристики часто бывают правильными и даже существенными, часто же необязательными и случайными. Но самое важное то, что всякая характеристика всегда бывает слишком частной и лишена необходимой здесь обобщенности. А необходимая здесь обобщенность ясно относится уже к сфере идеологии. И опять-таки не к идеологии вообще. Такая общая идеология тоже свойственна всем, и даже неинтеллигентным. И вообще никогда не существует человека без идеологии. Самый ничтожный, самый низкий и узкий, самый далекий от последовательного мышления человек не имеет, конечно, какой-нибудь сознательной идеологии, но эту идеологию мы можем за него и вместо него сформулировать самым точным образом и всесторонне. Какова же в данном случае идеология интеллигентности?
Делая предельно общий вывод и подводя итог всем частностям, необходимо сказать, что интеллигентен тот, кто блюдет интересы общечеловеческого благоденствия. Интеллигент живет и работает в настоящее время так, как в будущем станет жить и работать человек в условиях общечеловеческого благоденствия. И при этом вовсе не обязательно, чтобы интеллигент сознавал это в подробностях и чтобы вообще это сознавал. В этом смысле интеллигентность почти всегда бессознательна. Наоборот, чересчур большая сознательность в этом деле может только помешать интеллигентности как живому процессу жизни. А в такой интеллигентности есть свои глубины, но совершенно необязательно, чтобы интеллигент это понимал. И в такой интеллигентности есть своя красота; но плох тот интеллигент, который понимает это совершенно точно; и еще хуже тот, кто это свое внимание выражает для других напоказ. Лучше будет сказать, что интеллигент не мыслит свою интеллигентность, но дышит ею, как воздухом. Ведь дышать воздухом не значит же понимать воздух только химически, а дыхание – только физиологически. Идеология интеллигентности возникает сама собой и неизвестно откуда; и действует она, сама не понимая своих действий; и преследует она цели общечеловеческого благоденствия, часто не имея об этом никакого понятия.
4. Интеллигентность и переделывание действительности. Культурную значимость интеллигентности, всегда существующей среди общественно-личных и природных несовершенств, в наиболее общей форме можно обозначить как постоянное и неуклонное стремление не созерцать, но переделывать действительность. Интеллигентность, возникающая на основе чувства общечеловеческого благоденствия, не может не видеть всех несовершенств жизни и не может оставаться к ним равнодушной. Для этого интеллигенту не нужно даже много размышлять. Интеллигентность есть в первую очередь естественное чувство жизненных несовершенств и инстинктивное к ним отвращение. Можно ли после этого допустить, что интеллигент равнодушен к несовершенствам жизни? Нет, здесь не может быть никакого равнодушия. У интеллигента рука сама собой тянется к тому, чтобы вырвать сорную траву в прекрасном саду человеческой жизни. Культура интеллигенции, как того требует само значение термина “культура”, включает переделывание действительности в целях достижения и воплощения заветной и тайной мечты каждого интеллигента работать ради достижения общечеловеческого благоденствия.
5. Интеллигентность и культура. Латинское слово “культура” означает “обработка”, “разработка”, “переработка”, “возделывание”. Это значит, что культура никогда не может быть наивной. Она всегда есть сознательная работа духа над своим собственным совершенствованием и над упорядочением всего того, что окружает человека. В этом смысле интеллигентность уже перестает быть просто наивной. Интеллигентность наивна только в своей основе; но в реально-жизненных функциях она всегда сознательна, предприимчива, предусмотрительна и, где надо, осторожна, а где надо, решительна. Человеческая личность погружена в конкретные природные, общественные и исторические условия. Эти условия часто оказываются благоприятны для личности, но чаще бывают враждебны к ней. Поэтому интеллигентность существует только там, где есть вооруженность против всякого рода природных, общественных и исторических несовершенств. Но для этого необходима длительная подготовка, а для нее – идеологически ознаменованный труд.
Быть интеллигентом – значит постоянно и неустанно трудиться. И притом интеллигентность не есть просто вооруженность, но и готовность вступить в бой. А чтобы вступить в бой, надо ориентироваться в общественно-исторической обстановке. Но так как подобная ориентация требует уже критического подхода к действительности, то интеллигентность свойственна только такому человеку, который является критически мыслящим общественником. Интеллигент, который не является критически мыслящим общественником, глуп, не умеет проявить свою интеллигентность, т.е. перестает быть интеллигентом. При этом вступать в бой для интеллигента часто даже и нецелесообразно. Еще надо знать, когда вступать в бой, а когда не вступать. Все эти вопросы интеллигент решает на основе своей общей идеологической направленности и на основе критического понимания общественно-исторической обстановки. Это и есть культурное дело интеллигентности. Такой культурный труд не есть печальная необходимость, но всегдашняя радость, всегдашняя духовная легкость и всегдашний праздник. Для интеллигентного человека труд есть праздник вечной молодости и радостного служения общечеловеческому счастью.
6. Интеллигентность и общественно-личный исторический подвиг. В истории весьма редки и непродолжительны такие периоды, когда можно быть интеллигентом и в то же самое время быть уверенным в своей полной безопасности. Чаще и продолжительней те периоды, когда интеллигентность заставляет людей заботиться о себе и о своей культуре, когда она вынуждена обстоятельствами заботиться о своем вооружении и о своей защите. Однако еще чаще, еще продолжительней такие периоды, когда наступает необходимость боя. Да и не только в истории как в общей картине человеческого развития. Самый обыкновенный быт, самая мирная с виду обывательская жизнь всегда полны забот и тревог, опасностей и потерь, всегда бурлят неизвестно какими возможностями. Поэтому подлинная интеллигенция вооружена не только ради открытого в полемическом споре обнаружения истины, но и ради необходимости бороться со всякого рода скрытыми несовершенствами жизни.
Но это значит, что подлинная интеллигентность всегда есть подвиг, всегда есть готовность забывать насущные потребности эгоистического существования; не обязательно бой, но ежеминутная готовность к бою и духовная, творческая вооруженность для него. И нет другого слова, которое могло бы более ярко выразить такую сущность интеллигентности, чем слово “подвиг”. Интеллигентность – это ежедневное и ежечасное несение подвига, хотя часто только потенциальное.
7. Интеллигентность и простота. Если подвести итог всему сказанному, можно наметить такую предварительную форму интеллигентности.
Интеллигентность есть индивидуальная жизнь, или функция личности, понимаемой как сгусток природно-общественно-исторических отношений, идеологически живущей ради целей общечеловеческого благоденствия, не созерцающей, но переделывающей несовершенства жизни, что повелительно требует от человека потенциального или актуального подвига для преодоления этих несовершенств.
Этот итог звучит слишком сложно. Тут много разных подробностей, которые возникли на основании попытки не перечислять основные признаки интеллигентности, но выбрать из них существенные и систематизировать их. Однако еще далеко не конец. Ведь то, что мы сказали сейчас, есть логический анализ интеллигентности, а не просто сама интеллигентность. Сама интеллигентность не знает этих расчленений, сопоставлений, классификаций, обобщений и логически последовательных элементов, необходимых для получения их определенной системы. Это есть анализ интеллигентности. Подобно этому, например, детская психология тоже анализирует разные моменты, из которых складывается душевная жизнь ребенка. Но отсюда не следует, что сам ребенок умеет расчленить эти моменты и тоже занят их систематизированием. Они у него даны сразу, единовременно и нерасчлененно. Поэтому что касается интеллигентности, то интеллигентен также вовсе не тот, кто умеет производить тот или иной анализ интеллигентности, пусть даже максимально правильный. Все указанные нами отдельные признаки интеллигентности существуют в ней безо всякой раздельности и расчлененности, существуют как неделимая единичность, как некая духовная простота. Подлинный интеллигент всегда прост и незатейлив, всегда общителен и отровенен и не склонен аналитически вдумываться в свою интеллигентность. Интеллигент тот, кто, как сказано, всегда целесообразно трудится; но он всегда настолько просто душой, что даже не чувствует своего превосходства над людьми неинтеллигентными. В этом смысле интеллигентности нельзя научиться, но она требует длительного воспитания и самовоспитания. Она не есть философский трактат об интеллигентности; но она есть та культурная атмосфера, которою дышат люди; и она есть простота, которая где-то и когда-то и часто неизвестно почему сама собой возникает в человеке и делает его интеллигентным.
Вот почему интеллигентность не может получить свое определение от тех частных ее свойств, с которых мы начали свое сообщение. Естественно поэтому возникает проблема уже чисто воспитательного характера, но как воспитывается интеллигентность – это уже предмет совсем другого рассуждения.
8. Об осуществимости интеллигентности. В заключение мне бы хотелось ответить на один вопрос, который возникает у многих при ознакомлении с моей теорией интеллигентности. Говорят, что такая интеллигентность чересчур уж высока, чересчур недосягаема и потому практически неосуществима. На это я должен сказать, что для большинства людей учебник дифференциально-интегрального исчисления тоже очень труден, тоже требует больших усилий для усвоения и многих лет учебы в области элементарной математики. При этом одни усваивают такого рода учебник глубоко и даже становятся профессиональными математиками. Другие с успехом применяют математику в астрономии и технике. Третьи усваивают такой учебник с большим трудом – лишь бы сдать этот предмет на экзамене. Наконец, четвертые – а их подавляющее большинство – и вовсе не приступают к изучению этой науки. Значит ли это, что специалист-математик не имеет права писать свои трудные учебники? Быть интеллигентом в моем смысле слова – это, конечно, нелегко, и тут требуется длительный ряд лет самовоспитания. Но я исхожу из того, что теория интеллигентности должна быть принципиальной, логически последовательной и систематически обработанной. Не забудьте: математика требует максимально больших усилий для своего усвоения, но зато она абсолютно бесспорна. Теория интеллигентности реальна не в смысле буквальной и моментальной осуществимости, но в смысле терпеливого и неуклоннного воспитания, и если многолетнего, то пусть многолетнего (А.Ф.Лосев)