Geum.ru

Федеральной целевой программы книгоиздания россии леонов Л. М. Л 47 Пирамида. Роман. М.: «Голос», 1994. 736 с

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   24   25   26   27   28   29   30   31   ...   41
Глава XXX

Издали еще видней, насколько благоразумней было рассчитывать не на Сорокина, бессильного по масштабу представшего дела при всем ореоле его мнимого великолепия, а на самого Дымкова, которому в ту пору ничего не стоило вызволить из беды старо-федосеевского батюшку. Намерение на свой риск обратиться непосредственно к ангелу возникло у Никанора Шамина к концу первого же дня катастрофы, когда уже стемнело на дворе, а не сказавшаяся при отъезде Дуня все еще не возвращалась из Химок; он же должен был помочь встревоженным старофедосеевцам и в розысках Дуни. Конечно, Никанорово решение обратиться к потусторонней помощи, хотя и предпринятое в извинительных обстоятельствах крайней нужды, выглядело для него, передового студента общественника, непростительным суеверием. В извинение себе мог бы он лишь указать, что раздираемый на части преданностью к Дуне и жалостью к старухе, с одной стороны, и позором отступничества от материалистического учения — с другой, дотянул дело до последней минутки. Уже смеркалось в окнах, а еще еды не варили, печей не затапливали, невзирая на опасность заледенеть здесь до второго пришествия, и все сидели с опущенными лицами вкруг пустого стола, в томительном и постыдном ожидании, когда их добрая, беззащитная, самоотверженная дочка, подружка и сестра притащит в горстке, высыпет перед ними свои мокрые от слез девичьи копеечки, добытые не от того ли пронзительно-милосердного незнакомца, что близ Рождества подвозил ее, охромевшую, в своей роскошной крытой машине?

На исходе девятого часа Никанор с полушубком в руках, издавая угрожающее гуденье и сам словно взорвавшийся, ринулся на крыльцо с прямым направлением на московский цирк. Уже не менее двух недель по городу пестрели узкие, тревожно черные афишные наклейки с одним лишь словом под красной стрелой — Бамба. Незадолго до катастрофы загадочный наставник, шуруя что-то в ящике своего деканского стола, ироническим намеком — на какие, дескать, вершины, восходит наш с вами запредельный артист, раскрыл оцепеневшему Никанору этот, всех с ума сводивший псевдоним. Простейшая логика вела к спасительной цели — при всей своей учености студент в простоте душевной полагал, что советская власть помилует домик со ставнями, если милльон отступного выложить к ее ногам... Однако для успеха требовалось застать ангела в цирке до конца представления, для чего, в свою очередь, приходилось в рекордно короткий срок совершить поистине героический бросок через весь город вопреки не только светофорам, графикам или правилам перехода улицы, но и физическим законам перемещенья тел. Несмотря на такую перегрузку, ему посчастливилось в дороге подобрать оправдательный предлог своего визита к лицу, идеологически неправомерному, и в том состоял компромисс с совестью, чтобы признать в ангеле неизученную разновидность порхающего по вселенной, разумного мотылька, способного осветить для науки кое-какие темные проблемы звездной баллистики, того-сего, но пуще всего интересовала материя как таковая, а именно — если количество ее постоянно, то сколько в общей наличности, если же убавляется — то куда, а прибавляется — откуда? Диалектический подход к такому визиту несколько смягчал в Никаноре угрызения совести, примирял в нем прогрессивного мыслителя и собственно человека с его сердечными слабостями. Хотя дымковский номер занимал лишь вторую, гораздо меньшую часть программы, вся артистическая тройка Бамба к тому времени уже находилась в цирке. Юлия потому и прервала свою изысканную римскую забаву над Сорокиным с его жестяной таратайкой, что по пути обещалась заехать на квартиру за отцом, научно пояснительное антре которого предшествовало номеру короля иллюзионистов, — старик же, верный традициям великого Джузеппе, требовал от партнеров быть на месте задолго до начала, и сам отказывался от послаблений и скидок на собственные многочисленные немощи. По шумной молве, хотя и без газетных извещений почему-то, молодые обитатели домика со ставнями и раньше догадывались о необычайной карьере старого знакомца, но лишь теперь, в непосредственной близости, Никанору предстояло оценить масштаб той выдающейся, если не генеральной сенсации века.

В утвержденье евангельской истины и в опроверженье некоторых иных можно было наглядно убедиться, что людская потребность в чуде ничуть не слабее их нужды в коренных благах с хлебом во главе. Наиболее сообразительные современники, московские старожилы в особенности, смущенные необъяснимой поблажкой властей, разрешавших триумфальное поклонение частному лицу, не члену партии к тому же, высказывали предположенье, что под маской мнимого чародея скрывается опытный, в чине полковника, деятель тайного сыска, имеющий порученье, на манер знаменитых китайских ста цветов, выявить наиболее закоренелых мистиков для крупнейшей гекатомбы в честь одного назревавшего тогда юбилея. Разумеется, остренький тот слушок надлежало рассматривать лишь как форму подпольного злословия, однако само по себе небывалое, на фоне тогдашних идеологических строгостей, дозволение аттракциону Бамба быть выдавало какую-то хитроумную правительственную акцию. Во всяком случае от социальных психологов постоянного наблюдения не могло ускользнуть исключительное его воздействие на широкую публику, выражавшееся прежде всего в полном отсутствии ожидаемых оваций подозрительному фокуснику, даже обыкновенных аплодисментов — не потому ли, что иным вещам не рукоплещут. Правда, дымковские выступления проходили пока без нарушения порядка, но, видимо, на всякий случай старенькая цирковая ротонда, где протекали гастроли, каждый вечер и за несколько кварталов оцеплялась конной милицией с отменой транспортного движения в прилежащем районе. Все тесноватое пространство кругом, сквозь бульвар прорастая в соседние переулки, заполняла, пока извивалась, безмолвная, продрогшая, давешним снежком припорошенная толпа... Время от времени непримирившиеся фанатики предпринимали с нижних ступенек очередной, напрасный нажим, и опять все затихало. Давно погасли прожектора на куполе, рекламные щиты по сторонам, но сборище не расходилось. Только зажженных свечей не хватало для сравнения его с пасхальным наплывом окрестного населения, когда далеко за ограду обступают до отказа забитый храм — настороженном чаянии услышать дальний возглас благовестия, клочок ликующего напева.

Никакая сила земная, Никанорова в том числе, не смогла бы пробиться внутрь здания сквозь тройной заслон у входа. Тут мозги пришли мускулам на помощь. Посредством испытанных приемов, вроде клина, внезапности и гидравлики локтей да еще в сопровожденье угрожающего, как резак, действенного гуденья, Никанору посчастливилось зайти с фланга, где людская толпа была пожиже, угол потемней, а там ничего не стоило с его хваткой перемахнуть через забор. В девственно-снежном дворике, занятом цирковой, под навесом, реквизитной ветошью, сверх того громоздился фургон для доставки зверей. Делом минуты было вломиться во мрак запасного хода, и монументальная служебная тетка, посаженная там затыкать собою доступ в здание, и стала последней преградой на пути студента к поставленной цели. Напор был так стремителен, что, пока кудахтала, пока что, Никанор успел миновать полуосвещенный, показалось ему, тоннель, заваленный всякой костоломной рухлядью с засовами по сторонам, переждать тревогу в ледяном мраке неизвестного назначения и наконец через конюшню, где почему-то пели хором ученые петухи, двинулся на поиск ангела. Словом, когда он приступал к штурму своей крепости, на манеже, при общем невниманье публики, спеша и сбиваясь с ритма, канатоходцы дотанцовывали свою лезгинку с веерами, и наверно прошла уже добрая треть антракта к тому времени, как он прорвался, наконец, на служебную половину.

Лихорадочное молчаливое возбужденье царило в цирке, но здесь, в округлом коридоре, видимо, параллельном кольцевому фойе, стояла полная тишина — кабы не сочившиеся сюда булькающие звуки оркестра. Кучка отработавших, частично разгримированных артистов, жалась по стенке, — представители большинства поименованных в программе жанров — худенькая немолодая полетчица в наморщенном трико, сквозь которое просвечивал шрам давнишнего паденья, юные икарийские прыгуны и меж ними подкидная сестричка с голыми ножками, полиловевшими от постоянного сквозняка из въездных ворот поблизости, — еще там напудренные музыкальные эксцентрики в экзотических блестках и цветных жабо, на бумажные цветы похожие и неправдоподобно-нарядные рядом с обслуживающим персоналом, с той же целью выползшим сюда из своих швейных закоулков и драпировочных щелей. И оттого, что в напряженном ожиданье выключались из себя, тем сильней бросалось в глаза их вполне земное, тренированное к перегрузкам подвига, даже у детей натруженное тело, — чернорабочая изнанка романтически-сказочного ремесла. Сами творцы чудес, они каждый вечер заблаговременно выстраивались здесь — в новой и напрасной надежде, молча и вблизи, на проходе хоть взглядом коснуться недосягаемого собрата. По сценарию старика Дюрсо, в его непрестанной опеке и заботе уберечь партнера от возможных просителей, опасных знакомств и вообще посторонних влияний, артист Бамба появлялся из ничего, прямо на манеже.

Никто не остановил Никанора — задышка, испарина на лбу, растерзанный вид с порванным на гвозде рукавом — все как нельзя лучше изобличало пожарную срочность его дела. Силач с синей морской наколкой на массивном плече почтительно кивнул ему на сравнительно низенькую дверь в глубине коридора, уже без всякой охраны при входе, возможно, экономили штатную единицу в расчете на положенное благоговение паломников, что автоматически включается на пороге святилищ. Крайне примечательно, что еще месяц назад никакой гардеробной здесь не существовало, она была организована на время гастролей самим иллюзионистом, видимо, в угоду своей прекрасной даме, которой, по ее происхождению, претило обычное в цирках убожество артистических уборных. В конце концов ангелу ничего не стоило где угодно ткнуть пальцем — и пусть будет. Существенное обстоятельство, что ни администрация, ни служащие не замечали происшедшего под носом у них преобразованья, невольно наводит на всякие мысли, и прежде всего, по счастью, главные чудеса жизни, радуя нас, бывают мнимой обыденностью своей защищены от нашего удивления, чтоб сберечь себя от развенчания. Вообще-то тесноватое помещенье это, перегороженное занавеской и с низким сводчатым потолком, тоже вполне заслуживало названия форменной дыры, однако из гурманства, что ли, оборудованной под стать старомодной окружающей обстановке, так что крутые, счетом три, полустертые от времени приступки, по которым в спешке чуть не сверзился Никанор, как нельзя лучше свидетельствовали о древности всего сооруженья.

На шум, опережая посетителя, быстро вышла молодая смуглая женщина, видимо, из ближайшего теперь окруженья. Нет, вовсе не ярость за самовольное, без стука, вторжение светилась в ее немигающем взоре из-под властно-опущенных век и при почти невозмутимом лице, но в сто раз более унизительное, с чуть приподнятой бровкой удивленье, окрашенное жалостью к бесконечно обездоленному Богом существу. У студента замкнулось дыханье — не от робости, однако, скорее от смятенья перед ее повелевающей, бесконечно враждебной ему красотой. Впрочем, по возвращенью докладывая Дуне о своем походе в цирк, он из всех примет новой дымковской приятельницы только и смог перечислить кружевную манжетку рукава, на лоб ниспадающую прядку волос, да еще так и неразгаданное, поминутно отвлекавшее его сверкание на пальце, но и словом не обмолвился про жесткий уклад ее речи, оставлявший в душе непрощаемое, как от бича, саднящее воспоминанье.

— Вы ошиблись дверью, солнышко мое, — как-то хлестко, наотмашь сказала она с недоброй лаской. — В этом несуразном доме действительно все учрежденья похожи друг на дружку... но вам лучше поискать в другом крыле здания.

Чтобы не вступать в общенье с дикарем, она даже не спросила, как он попал сюда сквозь многослойное охраненье, но еще обиднее было, пожалуй, что у женщины действительно имелись основанья именно так истолковать его нетерпенье. Впрочем, она заметно насторожилась, когда посетитель напрямки, пусть без полагающегося извиненья, заявил о своей неотложной нужде повидать Дымкова, известного под такой фамилией лишь в самом тесном их кругу. Юлия и раньше, по некоторым несомненным признакам, имела случай догадаться о плебейском, даже пугающем происхожденье этого подозрительного господина, несмотря на его фантастический дар. Последовал рапирный обмен незначащими фразами, причем женщина все поглядывала на дверь в ожиданье отца, который вышел ненадолго подготовить свои лекционные аппараты и пока не возвращался.

В ответ на законное недоуменье, какого рода имеются у товарища причины нервировать артиста перед столь ответственным выступлением, Никанор объявил с заминкой, выдававшей его душевное нездоровье, что хотел бы получить от Дымкова, как недавно прибывшего из недр вселенной, кое-какие сведения из практической астрономии.

— Успокойтесь... и что же именно притягивает вас в астрономии? — тоном показного безразличия спросила Юлия.

В свою очередь и Никанор тоже сделал поправку на чисто дамскую осведомленность в небесных науках:

— Ну, звезда Бетельгейзе, например.

— Это действительно назревший вопрос нашей современности, — поддержала Юлия. — Он и меня тоже гложет с некоторого времени. Если не секрет, то... что интересует вас на этой звезде?

— Да многое... в частности, откуда у ней берется, при ее разреженности такая температура, свыше трех тысяч.

— Ах, вот что?.. это совсем нетрудно. Ступайте пока в буфет и запишите там на столике ваши вопросы, но поразборчивей, пожалуйста! — И тоном усыпленья обещала передать заполненную бумажку по адресу в следующем же антракте, которого не будет.

В разговоре она придерживала за спиной сдвинутые полы глухой складчатой драпировки, как бы рассчитанной на максимальное поглощение пыли... Но вот они немножко разошлись. Никанору с его предпоследней ступеньки частично открылась для обозрения комната за нею, обитая помпезным красным штофом с позолоченными лилиями и уж верно не без умысла обставленная такой же старомодной пышной мебелью в духе времен незабвенного Джузеппе. Кстати, овальный портрет его в рединготе и с шамбарьером висел прямо над тахтой, где, к немалому удивленью Никанора, буквально в десятке шагов от него, возлежал сам он, величайший маг современности, озабоченно созерцая гостя сквозь бесцветное пламя зажигалки. В следующее мгновенье Юлия перехватила Никаноров взгляд, кольца звякнули, и складчатая ткань сомкнулась, но и скрываться дольше стало Дымкову ни к чему. Первая же его сбивчивая фраза с попыткой оправдаться в непростительном забвенье друзей показала несомненные успехи в освоении ходовых навыков людского общежития, прилгнуть во спасение прежде всего. Будто бы чуть не каждое утро рвался хоть на часок в Старо-Федосеево, но всегда какая-нибудь неотложность поважнее меняла его планы. Из виноватого чувства или конспирации ради он даже о Дуне не помянул, и студента, почти ревновавшего к их дружбе, несколько обидело подобное небрежение, хотя понимал, что от ангела, в некотором роде полупризрака, не подчиненного формальной логике, явления феерического, и нельзя ждать постоянства. Но опять разоруживающая ребячливость слышалась в его рассужденьях о своем истинном призвании — делать радость людям, даже хвастовство в его ссылках на круглосуточную занятость, да ему и в самом деле льстила поднявшаяся вокруг суматоха лести, переполоха и восхищения, каждодневная давка у цирковых касс, головокружительная толчея восторженных ротозеев, барышников и газетчиков, именно та прельстительная и для многих нынешних деятелей перегрузка мнимыми делами, когда нехваткой времени на личные потребности покрывается сомнительная полезность их работы.

— Да уж и сам вижу, — холодно посмеялся Никанор. — Мы вас свеженького помним прямо из скорлупки... а как всемирным факиром заделались, так и память враз поослабла на всякую старо-федосеевскую голь!

— Нет же, и вправду, кроме вечерних представлений у нас теперь редкий день обходится без концерта. Да подтвердите же ему, Юлия!

— В текущем месяце сверх договорных у нас пока запланировано что-то около четырнадцати добавочных выступлений, — сухо сообщила та и, отойдя в глубь помещения, стала красить губы.

Нечего было думать об отмене хоть одного из них. Вряд ли стоило ссориться с самим Наркомздравом, откуда чуть не каждые два дня трезвонили насчет встречи с ведущими медработниками столицы, еще неудобней было обижать отказом областной клуб рабоче-крестьянской милиции, и уж вовсе недопустимо обходить сказкой безгласных ребяток из сиротского дома. Впрочем, можно было бы завтра попозже выкроить часок на посещенье друзей, если кончить представленье чуть пораньше.

— Как у нас завтра, Юлия?

Она справилась с записью в крохотном блокноте:

— Сейчас скажу... вот. Научно-показательный сеанс в редакции психоневрологического журнала.

— Да, да, помню, — подтвердил Дымков и принялся объяснять срочно возникшую необходимость обелиться перед общественностью после одного, по счастью, ненапечатанного читательского письма под названием сомнительный аттракцион. — Потом ужин, хотя мне ничего нельзя, кроме изюма... но не подумайте только, милый Никанор, что мне самому нравится такая жизнь.

— Что-то сомнительно, — усмехнулся Никанор, со значением покосившись на женщину, красившую губы в стороне.

Время утекало зря, и не оставалось надежды, что та хоть на минутку покинет их до выступления.

— Нет, я и в самом деле чувствую небольшое переутомленье... вон, даже микстуру прописали! — кивнул он на дымчатый флакон с розовым бумажным шлейфом возле небольшой коробки с цукатами и не без детского самодовольства последил, оценен ли его подвиг перед человечеством. — Я бы мог даже сегодня, сейчас, прямо сквозь стенку, но в ложу приехали большие власти. Давайте лучше условимся прямо на субботу попозже вечерком!

— Нельзя, в субботу у нас Фитгоф, — бесстрастно сказала Юлия.

— Ах, та жирная, рогатая улитка из Стокгольма? — с жалостным унынием вспомнил Дымков. — Видите, Никанор, как все неблагоприятно складывается. Сюда прилетела ученая делегация, во главе ее крупнейший европейский специалист по мозгам. Причем он изучает только важнейшие проблемы... напомните, что он собственно изучает, Юлия?

— Парапсихические феномены.

— Вот, слышали? — и опять комично показал пальцем в ее сторону. — Как-то неприлично обманывать, раз прикатил ради моей персоны. Я почему-то считаюсь у них явлением, выходящим за рамки обычного. Даже придумали красивое слово... Как оно у них называется?

— Аномалия. — Она с досадой покосилась на дверь, видимо, в ожидании отца. — Вам теперь пора остаться одному, Дымков, чтобы сосредоточиться перед выступлением.

— Не гоните его, пожалуйста, он мой друг... — так весь и сжался тот, обороняясь. — И вообще сейчас многие лаборатории, даже из-за границы, делают заявки обследовать меня. Но, знаете, это не очень приятно: потом долгий тянущий зуд в затылке... особенно когда ледяные магниты и всякие спирали приставляют к вискам и голой спине. Но последнее время они почему-то чуть приложат, сразу ломаются! — Он украдкой подмигнул Никанору и со смешливым озорством облизал губы. — А послушайте, Юлия, что если мы нашего Фитгофа возьмем да и побоку? Как ненормальному явлению мне вполне позволительно исчезнуть в субботу на часок...

— Абсолютно невозможно, — сказала та сквозь зубы. — Он прогрессивный ученый, видный борец за мир... кроме того, о нем был специальный звонок из секретариата товарища Скуднова, чтобы принять и обеспечить на должном уровне. Впрочем, вам надо самому решать, насколько ваш поступок приличен в отношении страны, которая вас приютила...

Она хоть и отошла за портьерку, к большому зеркалу, но при такой тесноте все равно находилась вблизи, а Никанору не хотелось при посторонних излагать цель своего посещенья, поскольку речь шла о лишенцах.

Кстати, и сам Дымков проявил неожиданное малодушие.

— Нажалуется отцу с три короба, достанется мне от него по шапке, — зашептал он смущенной скороговоркой, обрисовавшей Никанору его нынешнее зависимое положенье. — Вы его еще не знаете, он тоже великий волшебник, может на свете больше меня... мне без него уж давно бы в белый порошок! Я правду давеча сказал, что-то происходит во мне: или вдруг упадок сил или наоборот, помимо воли, такой избыток, что и не справляюсь. Хуже всего, что видеть вдаль перестаю... В голову пришло на днях, что, кабы цирк сгорел, я бы смог минимум на целый день к ней туда выбраться. Как странно, что никогда я почему-то девушку ту по имени не знал... почему?

— Дуней, Дуней ее зовут, — тронутый искренним жаром дымковского сожаленья поспешил к нему на помощь Никанор.

— Вот!.. а у нас где-то рядом конюшня за стеной... И чуть подумал, а уж враз словно спичку на солому кинул, огоньки побежали во все стороны. Слышу, лошади ржать и биться стали, значит, и у них занялось!.. А то заминка вдруг, чего-то сдвинуть не могу. Ведь ваш приход сюда я еще вчера утром заказал, а вон когда осуществилось. Правда я вас неуверенно задумал, боялся — ну, как мне забывчивость мою объяснить. А мне некогда, потому что не покладая рук работаем на человечество, чтоб хоть немножко улыбалось. Приводите Дуню посмеяться. Дюрсо говорит, что чудо должно быть веселое, детское, как дождик при солнце. Правда, билетов не купишь, но я пошлю... хватит вам десяток? Вот, они уже там. Но поторопитесь, а то упорно поговаривают, что скоро меня запретят за мистику... хотя мы так стараемся, чтобы получилось наоборот. — Он перешел на еле слышный шепот: — Знаете, первого мая у меня дневного выступленья нет и, если до той поры не соберетесь, то я к вам с полдня приблизительно и нагряну... просто убегу!

В своем пестром полуптичьем одеянии как не похож он был сейчас на себя недавнего в ту нечеловеческую лыжную ночь своего появленья, когда, с одной стороны, словно в необношенном армейском мундире, немножко форсил только что полученным телом, но уже начинал пугаться опасной, в обтяжку пригнанной обновки и связанных с ней невыясненных обстоятельств. И то украдкой процарапать ее с себя пытался, то ногой от себя откинуть неотлучную теперь тень. С тех пор, видать, он попривык к земной оболочке, освоился до поры, но сравнительно с собой тогдашним, полупризраком, полуотвлеченным и чужим, под воздействием маленьких пока житейских уязвлений, что ли, подкупающая человечность появилась в нем. А порывами такая жгучая доброта излучалась из этого смешного, необразованного, шарнирно-вихлявого парня, что заставляла Никанора, пусть временно, забыть ему не только гадкие проделки, вроде возмутительного летанья над Большим театром или искрового щелчка в нос на глазах любимой девушки, но и срочное дело, ради которого пришел.

— Слушайте вы, безумное иррациональное существо, которое по всей логике ума существовать не может и не смеет, ведь вы же настоящий ангел! — неожиданно произнес Никанор в неодолимом и безотчетном восхищенье. — Вам стоять на острой надмирной скале, созерцать нас сквозь непроглядную снизу тучу и не вмешиваться, потому что нам и без вас дано все для свершения всего возможного на свете... а только запоминать чисто спектральные изменения скорби земной — на случай, если кто-то, еще в большей степени несуществующий, надоумится спросить про нас сто тысяч лет спустя: как они там? Так зачем же вам, ангел Дымков, это жалкое, небезопасное, мучительное балаганство?

Чуть не в одно дыханье вырвавшаяся тирада — как по образной структуре, так и по лексике своей, уже тогда потенциально таила в себе зачатки того незабываемого, четыре месяца спустя, как бы обрушившегося на меня лавинного откровенья, которое в тогдашней черновой записи моей так и обозначалось — Апокалипсис от Никанора... Между прочим, он произносил ее в постепенно замедлявшемся темпе, машинально приковавшись взором к ногам Дымкова, на коих стали проступать непомерно-шутовские длиннейшие штиблеты. Не больше двух минут оставалось до начала. По собственному позднейшему признанью Никанора Шамина, он ждал от ангела нередкого, в диалоге с небесами, встречного вопроса — «а разве не мучаетесь вы?», но вместо того услышал притворное, от смущенья, дымковское прикашливанье. Следом красный свет замигал на стенке, и тотчас в дверь мимо них скользнула Юлия, торопившаяся в директорскую ложу. Однако вовсе не сигнальная, к началу, лампа стала причиной переполоха. Сзади стоял бесшумно подобравшийся директор аттракциона Бамба, с которым Никанор знакомился впервые.

От гнева, что ли, он был весь кондитерски-розовый сейчас, в золотых очках и сюртуке с голубой муаровой лентой через плечо и поверх уймы невероятных, в спектральном порядке размещенных орденов, какие, возможно, еще будут учреждены на братских планетах; исключительной величины драгоценные камни так и сверкали на поминутно выпадающих манжетах, дополняя сценический образ шарлатанской учености. Тем смешнее выглядело оскорбленное величие, с каким старик Дюрсо указывал на дверь обернувшемуся Никанору, предупредительно сторонясь в проходе, чтоб не замараться о дикаря, — взор его побелел, а протянутая рука дрожала, напоминая об угрожающих, в его возрасте, последствиях такого негодованья.

Такая изгоняющая властность заключалась в его волевом жесте, что при всем своем тоннаже Никанор испытал как бы подъемную тягу к выходу и успел сделать туда неуверенный шаг, когда и последовал показательный дымковский бунт.

— Я не хочу, не хочу... вы не смеете, не смеете, гнать моих друзей, — на птичьем фальцете, с повторностью поврежденного механизма, прокричал Дымков, и надо полагать, лишь трехмесячное воспитание в ежовой дисциплине удержало его от необузданных поступков, роковых даже для города в целом. — Я буду в местком жаловаться на вас, а то и Скуднову позвоню... он меня, наверно, помнит. Целых два месяца без передышки, а чуть просвет, везут куда-то, впрыскивают всякую дрянь — то синьку, то еще похуже, от чего всю ночь потом пахнешь мышами. Не говоря уж, что я занят у вас без выходных и даром...

— Нет, постойте, это я у вас работаю, Дымков... помогаю вам делать счастье для человечества! — резонно перебил его Дюрсо и, изловчась на сложном пируэте, попытался прихватить за пуговицу, но тот вовремя отскочил, не дался. — Плюс к тому, кто вам велел отказываться от гонорара в пользу пробуждающихся негров?.. Притом за всех троих на целый год вперед. Положа руку на сердце я вас просил за это? И я вам работаю исключительно за моральный успех, как тот сумасшедший, что имел свою прибыль бульоном от варки яиц. Хорошо, не надо совесть, но давайте юмор: зачем деньги, когда вам все дано так?

— Именно не так, — пуще загорячился Дымков. — Все кругом запрещают мне летать, но вместе с тем у меня и на трамвай копейки нет... хотите, чтоб зайцем? Вы забываетесь, забываете, кто я! Не хочу, не буду сегодня выступать...

Старик Дюрсо выслушал его с усмешкой состраданья.

— Хорошо, я умываю руки, но тогда расхлебывайте сам, — и большим пальцем показал куда-то за спину себе. — Они там набились в проходах, поднимают детей на руках видеть пророка, и, возможно, троих уже увезли в неотложке, я не считал... но ничего, идите, станьте посреди и, когда стихнет, объявите им, что чудо отменяется. Пусть идут по домам, потому что ничего больше не будет, и я посмотрю, как вы найдете выход из создавшегося положения. — Но тут, помимо вторично замигавшего света, глухой звонок донесся из коридора через раскрытую дверь. — Слышали? Ладно, пошумели, больше не будем. Плюс к тому серьезное дело не должно страдать от наших капризов. Вы будете иметь карманные деньги, но плюс к тому вы скажете мне, куда ехать, я сам отвезу на машине за свой счет. Однако нам пора, дружок...

Ангел еще фыркал, шипел, не сдавался, и тогда Никанор стал свидетелем примерного дымковского укрощенья. То был класс высшей дрессировки обычно неприручаемых существ, основанной на чередованье каких-то еще не познанных наукой, потусторонних рефлексов. Щелчком пальцев пригласив ко вниманию, Дюрсо извлек из тайника под фалдой большой замшевый футляр, откуда неторопливо, невзирая на лимит времени, вылезла такого же размера, хоть для клоунады годная зажигалка: различишь и с галерки! И тотчас, выключась из своих огорчений, Дымков искоса, как бы клювом нацелился на проблеснувшую никелированную грань, — когда же из-под крупного колпачка поднялось соответственно длинное, благородное и бестрепетное пламя, очарованная радость узнаванья засветилась в глубине его, таких страдальческих в ту минуту, глаз.

Оставалось воспользоваться возникшей паузой, — предоставив одному любоваться игрушкой, старик Дюрсо в несколько усилий, единственно наступательным маневром живота вытеснил в коридор другого, пребывавшего в неменьшем замешательстве.

— Я не знаю... но только я сразу заметил, вы же умный человек... химик, юрист? Теперь не важно, не будем! — притворив дверь за собою, доверительно приступил Дюрсо. — Но как может умный человек врываться в такой момент, когда люди заняты к выходу? Некогда, но объясню вкратце, как написал про нас заграничный критик: мир болен тоской великого предчувствия, надо лечить, и вот артисты Бамба вводят чудо ему в жилы.

— Ну, положим, в данной стадии его только ломом вылечишь... ломом по пляшущим ногам, — не преминул высказать свою точку зрения Никанор по возможности в мягкой, шутливой форме.

— Но тем более, — вскричал Дюрсо, — тем более понятно теперь, что вы наделали в один прием, если он остервенел весь. Вы знали, с кем имели дело?.. Бунтовать его перед самым выступленьем, то он же мог взорваться по дороге на манеж. Вам, что, хочется кратер на этом месте... А люди? Вам не жалко людей, которые покупали на нас билеты?

Но здесь к ним подбежал инспектор арены в панике и с перекошенным лицом:

— Начинайте же... товарищ Бубия со всем синклитом давно проследовал в правительственную ложу!

— Не пугайтесь, товарищ Бубия подождет, я занят... — отвечал Дюрсо, не повышая голоса, однако настолько внятно, чтоб услышали другие.

— Итак, зачем вам нужен некто Дымков?

— Да, тут дельце одно, крайне секретное, — озираясь, сказал Никанор.

— Понятно... хотя вы могли бы доверить мне самое худшее, как лишенцу с большим стажем. Давайте, будто мы уже толковали целый час. Кого-нибудь посадили... не то?.. Плохой диагноз из поликлиники, тоже отпадает? Тогда вам нужны деньги... угадал? И ясно, вы не пришли сюда попросить взаймы из частной кассы артистов Бамба, которой нет, а хотели бы взять их прямо из воздуха, посредством так называемого чуда, так? Тогда примите мой совет, молодой друг, чаще применяйте головной прибор, который у вас на плечах, по его прямому назначенью, и вы избегнете крупных неприятностей как за себя, также опекаемых вами лиц.

И будто не было ни цирка, втугую набитого публикой, ни серчающего Бубии в правительственной ложе, старик стал излагать студенту юридические обоснованья крайне нежелательного обращенья к дымковскому дарованию, ибо любые, помимо государственного казначейства выпущенные кредитные билеты, даже отменного качества по своему небесному происхождению, окажутся фальшивками, имея на себе повторный номер серии, уже находящейся в обращении или вовсе несуществующей, что подследственному отнюдь не слаще.

— Я уже уловил вашу тайную мысль, — как ни в чем не бывало продолжал Дюрсо, — что на худой конец можно подчистить всю отчетность Госбанка, не исключено, но вы представляете объем работы? Плюс к тому он, хотя и самородок, должен пропустить в своей башке несколько раз взад-вперед весь бухгалтерский гроссбух, иначе не сойдется в балансе. Если вы не ребенок, то понимаете, что при чуде надо в точности представить себе, чего ты хочешь, чтобы не получилось на вате или даже наоборот. Я вижу, вы не боитесь, что несчастный безграмотный парень, если его сюда подключить, просто сгорит от короткого замыканья, а у меня с ним гастрольный договор на август — сентябрь, Крым, Воронеж, Одесса, Северный Кавказ... — быстро перечислял он на пальцах. — Скажите, вы пришлете мне свою тетю ехать в турнэ или доверите самому делать его адские штучки?

Тем временем к инспектору в отдалении присоединился директор цирка, еще какая-то номенклатурная личность, не говоря уж о как бы мерцавших за ними должностных винтиках помельче. С почтительного расстояния они подавали робкие и напрасные знаки приглашения к началу, которых Дюрсо настолько демонстративно не замечал, что Никанор, уже тяготившийся выпавшей ему ролью пассивного участника в завязавшейся игре стихий, вынужден был привлечь к ним его внимание.

Вряд ли то было стариковское безразличие к еще одной порции боли — скорее сознание своего нынешнего иммунитета от эпохальных бедствий.

— Ну, что у вас там? — осведомился он тоном крайнего утомления, в котором звучали сладострастные нотки долгожданного реванша за недавние классовые поношенья.

— Справлялись о задержке, выражают неудовольствие, хмурятся, — вразнобой последовал ответ, и еще можно было уловить из недружного шелеста голосов, что в ту же ложу без предуведомления прибыл с дочкой сам товарищ Скуднов

Бесшумные молнии высших сфер реяли в наступившей тишине, и, кажется, в противовес им старик бесновато похрустел вставными зубами.

— Ничего, пускай музыка поиграет им что-нибудь веселенькое! — сипло, как в астме, прохрипел Дюрсо, и, надо полагать, в ту минуту великий Джузеппе с удовлетворением разомкнул глаза — взглянуть из своего небытия на сына, возвращавшего себе утраченное династическое величие. — Итак, на чем мы с вами остановились, дружок? Да, я хотел сказать... чудо — далеко не лопата копать землю. Жизнь слишком плотно уложена, и, скажите, можно вынуть третий этаж из-под четвертого, чтобы не рухнуло вам на голову. Чудо надо взглянуть и отойти прочь с пустыми руками. И вы его увидите сейчас. Теперь ступайте, не мешайте мне работать, — и царственно подтолкнул в плечо.

С видом утомления он поднял руку, посигналил партнеру в дверь, после чего оркестр заиграл элегическое вступленье и все разбежались по местам. Подчиняясь странному чувству неблагополучия, Никанор оглянулся с полдороги. Видимо, старику нелегко давалась его бравада. Держась за стенку обеими руками, мешковато привалясь лбом, он пережидал минутку накатившего припадка. Никого не было поблизости, но прежде чем студент решился прийти на помощь, Дюрсо успел сглотнуть что-то с ладони, после чего опавший было мешок с муаровой лентой стал набирать прежнюю осанку. Когда Никанор обернулся второй раз, старик уже успел исчезнуть в распахнутом занавесе форганга; слабый взволнованный гул приветствовал его появленье на арене.

Никанор решительно направился домой; как всегда, обратный путь оказался куда легче...

Поскорее рассказать подружке про свой поход к ангелу Никанор не торопился. Он боялся огорчить ее своей повестью о крушении мечтаний. Кстати, дома Дуни не оказалось и в мезонин к себе, где ждал ее Никанор, она воротилась получасом позже, чуть заплаканная, но торжественная, даже с тихой радостью в лице, что при очевидной дымковской измене пожалела его, не продала, невзирая на жестокое искушение выручить семью из неминуемого разгрома.

Вряд ли Сорокин и отвалил бы ей целых сто семнадцать со столькими нулями, даже за предъявленный товар. Просто из жалости к захолустной девчонке по ее неспособности вместить в уме подобный капитал, хотя фильм о загадочной стране за железной дверью был бы воспринят в мире как открытие нового материка, и можно было заранее предсказать ожидавшую постановщика, помимо денежного куша, сверхколумбову славу. Дуне представился бурный, вслед за тем, период освоения заповедных территорий, — как сквозь проломанную брешь хлынула бы тут стихийная волна иммиграции, поисковые партии ископаемых, фининспектора с портфелями и туристы в полном охотничьем снаряжении, а заодно и строители неизбежных концентрационных лагерей, по самой уединенности своей гарантированных от побега. Да если бы даже политэкономический обмен несколько затруднился по иллюзорности присоединенных владений, все равно всеобщий исторический жребий осуществился бы во всем объеме и на автономных началах, как всегда и случалось с обетованными странами. Легко было сообразить степень небесного возмездия провинившемуся стражу тайны Дымкова за выдачу людям секретного объекта, в чем, видимо, и заключался коварный замысел Шатаницкого.

Мать все еще лежала пластом, сущая покойница, на неразобранной с ночи постели, а Финогеич уже затапливал главную, на весь дом, печку в сенях, и сладковатый белесый чад вползал через порог в остудившиеся комнаты, — Егор же в муках творчества, с хмурым видом и набухшими глазами составлял черновик так и не отосланного посланья. В его ящике с инструментами Дуня отыскала подходящую стамеску; а в углу за клиросом, помнится, стояла неубранная лестница еще от той поры, когда мальчишки из рогатки пробили узкое витражное окно... Самое трудное было одной перетащить ее оттуда, приставить к подножию колонны, дальше быстрей пошло. Постепенно спускаясь по перекладинам, девочка принялась подрезать краску по периметру изображенья, в петлях чуть поглубже. Местами срывалась рука, и багровый кирпич проступал сквозь сыпавшуюся штукатурку; зато как только, на исходе сил, соскоблила и железную скобу, за которую тянуть, то совсем стало видно, что дверь была всего лишь нарисованная. Отныне никому на свете, Дымкову тоже, стало не проникнуть в тот закрывшийся мир. Хватило сил и времени вернуть на место лестницу, мусор подмести, начерно оплакать утраченное.

Так Дуня застраховалась от соблазна продать тайну в трудную минуту.

Света не зажигали, пользуясь косым отсветом от столовой снизу, где, по локоть выпачкавшись, трудился над бумагой Егор. У Никанора имелась полная возможность уклоняться от лишней точности, ограничиться описанием технических обстоятельств. Из ночных своих тревожных прозрений зная почти все о необычайных дымковских приключениях, Дуня не спрашивала рассказчика ни о чем. По словам студента, ангел выглядел совсем неплохо и не то чтобы поправился, а вроде омордел слегка в смысле артистической представительности, что означало возвращение прежней вражды к обидчику.

Кутаясь в рваный материнский платок, Дуня не прервала ни разу, лишь в одном месте шумно пошевелилась, откликаясь на сокровенную, главную теперь мысль:

— Что же мы делать-то станем, Господи? Ведь и по миру нынче не пойдешь... видать, в яму нас сметают!

— Ничего, наладится, — сумрачным баском успокоил Никанор и привел в пример горные хребты после землетрясения — где повалятся, где на дыбки привстанут, а через тысячу лет из них-то и образуется красота.

ЗАБАВА