Geum.ru

Федеральной целевой программы книгоиздания россии леонов Л. М. Л 47 Пирамида. Роман. М.: «Голос», 1994. 736 с

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   41
Глава III

Меж тем, приблизился первомайский праздник и с ним одно из двух важнейших в нашем повествовании свиданий. Никанор Шамин вскользь приоткрыл мне, что оба они бросают свет на происхождение всех горестей земных. По невозможности избавиться от них, люди во все времена искали посильного утешения, одни — в примирении ничтожества своего с абсолютным произволом неба, другие — в составлении заумных, наподобие алгебраических уравнений с участием всех знаков наличного философского алфавита; наиболее нетерпеливые пытались рубить питающий зло и лежащий поверху корень материального неравенства по недоступности главных, спрятанных глубоко в почве. Повторность скорбей заставляет некоторых признать их неизбежность, но странно, что всем, со времен Зороастра искавшим их первопричину в якобы задолго до нас происшедшем конфликте двух могущественных противоборствующих сил, не хватало конструктивной догадки нащупать источник самой первопричины, без чего никогда не определиться нам, заплутавшим в безднах мирозданья, не разглядеть просвета впереди. Новизна, хотя бы и на старой канве, сделанного Никанором заключения состояла в том, что, признавая неотвратимость человеческого страданья, он предвидел возможную его конечность — в случае примиренья враждующих сторон на основе одного созревающего варианта, пока содержимого в секрете, но уже обозначившегося в нашей действительности.

Всеобъемлющий иероглиф человеческой истории, составивший сущность Никанорова открытия, магическая по своей емкости формула бытия, заложенная в основе всех вещей логика развития, и, таким образом, манящий венец нашего самопознания будто начертился сам собой у него в уме. Однако если принять его, Шаминское толкование действительно престранного рандеву в доме старо-федосеевского батюшки как некое надкосмическое, по истечении регулярных сроков происходящее противостояние начал (в лице их полномочных представителей, разумеется), то оно неминуемо должно было стать блистательным поединком изощренных умов, обнажающих изнанку бытия. На деле же дискуссия вылилась в профессорский монолог, несовместимый с ученым званием Шатаницкого, без единой ссылки или цитаты для подтверждения приводимых фактов и небезынтересный разве только для вымирающего племени богословов как свидетельское показание участника общеизвестной катастрофы.

Остается под конец кисловатый привкус сомнения, не является ли пресловутый первомайский эпизод со всею его умственной начинкой бессовестным Никаноровым сочинением для осмеяния простонародных святынь, к чему нередко прибегают и пожилые, даже семейные атеисты под предлогом, чтобы трудящимся еще вольготнее стало жить. К сожалению, уже не сохранилось ни современников, ни архивов для проверки впервые публикуемых, так сказать изначальных фактов, меж тем как на них-то и покоится Никанорово открытие, которое, правильно учтенное, позволило бы уберечь потомков, не далее как правнуков, от довольно жестоких, как будет видно, переживаний. Но если так, то за отсутствием Закона Божьего в школьных программах, а в продаже книг на затронутую тематику, тогда откуда же представителю молодого поколения, казалось бы, совершенно стерильного на всякую мистику, стали известны каверзные штучки богословского вольнодумства? Откуда мог он в таком объеме почерпнуть сведения о небесной размолвке отдаленнейших времен, когда и времени-то не было, да еще в столь скрупулезных, почти интимных подробностях, доступных даже не каждому первоочевидцу? А ведь именно в его окончательной редакции, правда, через меня, дошла до публикации указанная история. Еще одно абсолютно достоверно... Ближе к осени посещение с той стороны, ужаснувшее старофедосеевцев адским сарказмом и системой передаточных шестерен чуть было не повлекшее вереницу рикошетных, уже всемирных потрясений, полностью рассеивает возможные подозрения какой-либо мистификации с Никаноровой стороны. Напротив, опрометчиво беря на себя устройство конспиративной сходки своего загадочного шефа с издалека прибывшим господином, именующим себя ангел, которую по тогдашним обстоятельствам, случись стукач поблизости, легко могли расценить как политическую явку на предмет всероссийского переворота к царизму, Никанор Васильевич тем самым ставил под удар не только родимое гнездо и в нем только что вновь запившего родителя, но вовлеченное сюда же, с Дуней во главе, злосчастное семейство, где его принимали, как сына. По отсутствию личной выгоды Никанорово пособничество Шатаницкому выглядит истинным сумасбродством, хотя и роднившим его с самоотверженными испытателями прошлого и сводившимся к фантастическому эксперименту сближения двух чрезвычайных и разнородных потенциалов: потустороннюю подоплеку обоих участников предстоящего свиданья он при всем своем марксизме стал стихийно ощущать с некоторых пор. С тем же нетерпением — что из этого получится? — пытливые дети вставляют согнутый гвоздик в полюса электрической розетки.

При желании можно увидеть прообраз грядущего через век-другой внутри общественного перемещения идей в том, как в решающий момент поменялись ролями подающий надежды и, несмотря на молодость, весьма начитанный безбожник с пожилым русским батюшкой, бывшим дотоле хранителем христианской веры, ныне же предоставившим для сомнительного сборища кров и хлебосольство. Если младший из них по природной интуиции еретика стал прозревать вдруг за кулисами материи нечто вопреки всем кодексам официального благочестия, то старший, всю жизнь профессионально утверждавший персональное бытие подразумеваемых начал, Бога еще рисовал себе кое-как по старинке в образе благообразно-сурового старика, нечистую же силу разумел лишь в отвлеченно-нравственном допущении, поскольку она проявляет себя исключительно от злоупотребления горячительными напитками, откуда гадкую внешность ее и переняли церковное художество и простонародное суеверие. Полагая практически невыполнимым перевоплощение ангела в человеческое тело, батюшка почитал Дымкова, с коим лично не встречался пока, всего лишь порождением Дунюшкина воображения, в Шатаницком же видел ходового корифея нашего времени, надзирающего над науками, чтобы ненароком не открыли там чего им не положено. О.Матвею даже нравилось, как тот в знаменитых своих статеечках подолгу шурует, в змеино-извивающемся стиле прогуливаясь вкруг намеченной жертвы, даже в потемки души через зрачок заглянет, на еще более преступную дерзость воодушевляя, а там, глядишь, кэ-эк саданет пребойким своим перышком, словно рогом, под самый вздох, и вот уже образовавшуюся падаль специальные мортусы волокут крюками на свалку истории. Тогда по странной ассоциативной смежности в уме о.Матвея начинал как бы струиться запавший туда не то из одной ветхой книжки, не то из сна длинный до неба и не менее александрийской Ипатии дивный образ таинственной безбожницы Цецилии Вагапет, тоже немало досаждавшей православию вкрадчивым голосом, на поверку же оказавшейся дюжим и рыжим мужчиной с черными пятками, далеко не христианской веры, а возможно, и неземной вовсе принадлежности.

Словом, батюшке давно не терпелось побеседовать кое о чем с профессором в непринужденной обстановке... И вообще веяния времени зачастую понуждали тогдашнее священство на более либеральное отношение к некоторым категориям ереси, бескровного зла, бытового отступничества... И вот уже соглашались иные, попокладистее — не тащить же в завтрашний день тронутые жуком и плесенью фолианты, создания яростного благочестия.

Под влиянием всеобщего просвещения о.Матвей тоже воспринимал нечистую силу немножко, так сказать, в плане отвлеченной философской категории и потому не слишком верил, чтобы столь видный сановник ада, избалованный на повседневной добыче целыми университетами, а то и державами, удостоил визитом простого сапожника, хотя бы и в расчете на особо лакомую поживу. Правда, самим согласием принять у себя злокозненного врага, хотя бы и под видом популярного деятеля науки, он совершил канонически-тяжкий проступок; но, во-первых, Господь не зря даровал человеку свободное мышление о любых предметах умственного круга. По странному совпадению и Дуня, обеспокоенная участившимися отлучками Дымкова невесть куда и чтоб уберечь последнего от случайностей, с ведома стариков пригласила и его в гости на тот же день. Причем родитель, привыкший с полуслова выполнять маленькие прихоти любимицы, дал ей обещанье всерьез поговорить с ангелом насчет более достойного применения его талантов на поприще добрых дел. Обещание тем более охотное, что неминуемо бурное соприкосновенье этих, по природе своей взаимополярных сущностей позволило бы батюшке выявить реальную достоверность обеих, на что, видимо, рассчитывал и сам устроитель столь чреватого последствиями эксперимента проницательный Никанор.

Однако в самый канун Первомая о.Матвей сам же не на шутку перепугался собственного согласия предоставить квартиру под хотя и лестное ему, но тем уже сомнительное предприятие, что особы, о которых речь, будучи повыше, чем только полусреднего уровня, смогли бы подыскать себе во вселенной и более укромный уголок. Попозже вечерком и в темных сенцах не столько в целях секретности, как для прикрытия понятного смущенья, батюшка поделился со студентом своими опасеньями в том доверительном разрезе, дескать, что в лице оного корифея опрометчивый гостеприимством не оказывает ли он содействие тому, страшно сказать, еще отцами церкви предсказанному Антихристу, чье надмирное воцарение, по некоторым приметам, уже осуществляется кое-где на земном шаре. В ответ по праву соседства и возможного в будущем родства Никанор увещательно присоветовал начисто прекратить дальнейшую умственную разработку затронутой темы ввиду вреднейшего, якобы содержащегося в ней политического оттенка.

— Кстати, — чуть погромче почему-то пояснил Никанор, — последнее время означенный господин целиком переключился на чисто просветительскую деятельность...

Весь день накануне назначенной встречи о.Матвей к работе не присел. Вечерком выходил на крыльцо послушать прохладную кладбищенскую тишину, в которой отдаленно плескалась предпраздничная музыка с соседней птицефабрики. Ночь провел не раздеваясь в кресле — на каком-то песчаном откосе отбиваясь от троицы негодяев, мешавших ему запастись консервами к непонятному бегству. Разбудил как бы голос над самым ухом, внятно произнесший слово измена. Чуть светало в окне, духовитый березовый ветерок из форточки холодил лицо. Вдруг силы иссякли и словно ноги отнялись, но бежать было поздно и некуда. Однако пример выдающихся подвижников древности, не убоявшихся поединка с Велиаром, и странный даже для бывшего иерея расчет на корректное поведенье последнего вернули о.Матвею не только утраченные волю и мужество, но и надежду посредством русской хитринки, Бог даст, выведать у противника планы на будущее. Кстати, соглашаясь принять гостя, хозяйка и понятия не имела, кого с еле скрываемым волненьем ожидает ее супруг, даже наставление дала ему шепотком не трепаться с незнакомцем на опасные темы, а проявлять непричастность ко всему на свете. Никак не обеляя малодушие, трудно винить оступившегося попа. Когда в разбушевавшемся море житейском волна смывает кого-то с палубы и самый корабль исчезает во мгле ночной, обступают и гадкие исчадия бездны с рогатым Левиафаном во главе. Всю ночь попеременно испытывал обычные перед пропастью — жар отчаянья и озноб предчувствия... Так он промаялся всю ночь, а уж поздно, светало в окнах, — опять же в преисподнюю не пошлешь телеграмму с отменой своего согласия на встречу. За ночь о.Матвей бессчетное количество раз, превозмогая сердцебиенье и под предлогом утоления жажды выходил в столовую — украдкой взглянуть на часы, много ли осталось до условленного срока. Жутко сказать, полупритворный страх боролся в нем с противоестественным нетерпеньем... потом поплыл, как чурка, по петлистой, непроглядно-черной реке без берегов. Так стенал во сне, что вставшая со светом и не посвященная в тайну матушка пожалела будить его поутру, пока не сделали этого за нее солнышко и подготовительная уличная музыка. Вдруг почудилось, сейчас, через минутку гости постучатся в дверь.

Так и бывает обычно: то самое, что люди всю жизнь мысленно отодвигают в гипотетическое отдаленье, вот оно уже вплотную стоит за спиной, длинным дыханием холодя нам затылок.

Необыкновенные происшествия дня начались с появления в кладбищенской черте ряда неблаговидных в смысле сомнительной реальности, как бы прогуливающихся фигур, — вряд ли свиты высоких, инкогнито прибывающих сторон, скорее охраны для недопущения посторонних. Чтобы не травмировать местных жителей, все они были снабжены вполне земною внешностью, но то ли в спешке, то ли по обычной своей в наших делах небрежности с довольно поверхностным правдоподобием. Отправившийся было за водой на колонку Егор, например, наткнулся на оцепление из четырех новехоньких милиционеров, даже попятился при мысли о возможной облаве, не раз случавшейся у них на территории, но тотчас обнаружил в них насторожившее его сходство, и тогда, как по команде, все четверо лихо козырнули ему, однако не с той руки. Сестра его тоже видела в роще стайку редкой породы птиц, уставившихся из голых пока ветвей на домик со ставнями, но первое большое удивление выпало на долю Финогеича. Заложивший с утра полдиковинку в ознаменование великого пролетарского праздника, он выбрался покурить на любимое местечко в палисаднике и вдруг заметил нечто, никак не сообразное со здравым смыслом, задумчиво надвигавшееся на него по тропке от входных ворот, словно на роликах катили. Оно было полуторного роста, в необъятной кавказской бурке и столь же причудливом меховом сооружении на голове, причем обладало откровенно быкообразным сложением и угрожающе лиловатым цветом лица, признаком адского здоровья. Отнеся увиденное на счет своего расшатанного состояния, старик не стал дожидаться сближенья, а сразу благоразумно отправился соснуть часок-другой, и снова присоединился к действительности уже после генерального разворота событий. Полминутой позже вышедшая на крыльцо, помнится — полоскательницу выплеснуть, Прасковья Андреевна увидела уже описанное чудовище, которое, надо полагать, по инструкции применяться к обстоятельствам тотчас скинулось приветливой, как бы заблудившейся барышней под летним зонтиком, по забывчивости, видно, сохранив тот же ужасный колорит лица, после чего враз приняло наружность зажиточного, тоже в оригинальном стиле, господина из прежних, который с газообразной плавностью, при почти неподвижных ногах, бродит там по обсохшим кладбищенским дорожкам, изредка нагибаясь почитать надписи на плитах. Во мгновение ока очутившись перед хозяйкой, он с вкрадчивой готовностью оказать какую-нибудь услугу приподнял было плоскую соломенную шляпу, назвавшись не то Пузыревский, не то Небылицкий, но вероятнее всего Шмит. Когда же Прасковья Андреевна приветливо улыбнулась странному гостю, тот почему-то вновь посчитал нужным превратиться в быка. Однако матушка, навидавшаяся в жизни кое-чего и похуже, ничуть не испугалась, а просто на обратном пути на кухню позвала мужа полюбоваться — какого к ним, ветром, что ли, бугая нанесло.

Было проще выйти на крыльцо, а он из странной предосторожности, щекой прижавшись к стеклу, попытался через окно, искоса разглядеть расположившееся там на ступеньках создание, — даже цветы на пол с подоконника составил, но сирень в палисаднике все равно мешала о.Матвею утолить разыгравшееся любопытство. Чтобы шумом раскрываемой рамы себя не выдавать, он тогда надоумился по-мальчишески высунуться наружу через форточку и уже полез было, как вдруг услышал позади дельное замечание, что, если сорвется с приставленной матушкиной скамейки, тесное отверстие сработает как домашняя гильотинка. Обернувшись, помертвевший священник различил в затемненном углу сидевшего на канапе незнакомца. И вдруг при виде посетителя его охватило странное цепенящее спокойствие, какое, возможно, переживали отшельники фиваидской давности перед лицом высокого гостя из преисподней. Как ни странно, внешность посетителя почти совпадала с тою, какая представилась батюшке накануне: просторный, стрельчатого покроя плащ с пелеринкой, римско-католическая шляпка на голове и, несмотря на установившуюся сушь, зонтик под мышкой. И хотя о.Матвей сразу распознал — кто таков, не замечалось в нем никакого инфернального свечения либо телесного неприличия для причисления к адскому сословию. Поминутный блеск сильно выпуклых очков не позволял, к сожалению, разглядеть его глаз, всегда служивших о.Матвею средством для проверки первых впечатлений.

— Да-да, это я и есть, — со стеснительным смешком, привставая навстречу, подтвердил гость. — Пожалуйста, появление мое в ваших краях рассматривайте как визит почтения. Мне в особенности лестно, что вы допустили меня к себе, несмотря на мою... уж такую плохую репутацию, когда и терять нечего. Вижу в этом акте скорее подвиг ученого, нежели любопытство обывателя. А я давно тут, из уголка, наблюдаю ваши уловки посмотреть поближе несколько забавного спутника моего...

Против ожидания никаких фортелей, из описанных в Четьи-Минеях, посетитель не выкидывал, тем уж хорошо, что не чадил и не гадил. Дальше у о.Матвея и вовсе от сердца отлегло, когда сидевший на крыльце громоздкий товарищ в бурке оказался не каким-либо соратником по темным ночным делишкам, а всего лишь приехавшим на всесоюзную выставку достижений моздокским виноделом.

— Сущий ребенок по нраву, но в силу кавказской их обидчивости не хотелось оставлять его дома одного. Вместе с тем было бы рискованно да и затруднительно, — прибавил Шатаницкий, — тащить его с подобными габаритами в деревянное ветхое строеньице, да еще через входную дверь!

В поддержание разговора хозяин справился, давно ли у винодела такая слоновость — по болезни или врожденной наследственности?

— Возможно, от падения, но в точности никто не помнит... — последовал откровенный ответ.

Мягко пошутив насчет постоянных, с виноделом, транспортных недоразумений, ибо не в контейнере же его перевозить на дальние расстояния, профессор просил дозволения подержать его снаружи, на крыльце.

— Отчего же, можно и снаружи, можно и на крыльце, — со вздохом облегчения, словно успокоительные капли принял, согласился о.Матвей.

— Судя по щебету, который услышал с крыльца, это у вас птичка овсяничного напева? — справился еще издалека гость про канарейку, причем отметил с видом знатока, что у молодых и трель почище, и свист позабористей.

С печалью отозвавшись, что благородное некогда увлечение пернатыми певцами все более вытесняется повсеместной модой на радио, корифей ласкательно потянулся было к птичке, изобразив пальцем рогатую козу, отчего бедняжка забилась в угол, с головой прикрывшись растопыренным крылом.

— Слепая она у нас, бедняжка! — сказал о.Матвей, собственной персоной заслоняя желтокрылую любимицу, и на указанье Шатаницкого, что знатоки как раз слепым канарейкам приписывают особо качественное пенье, возразил последнему из собственного опыта, что с горя не поют.

В свою очередь гость авторитетно указал, что не от душевной сытости, а лишь из боли родится настоящее искусство, где и восхищение сущим окрашено соразмерным отчаянием необходимости однажды расстаться с ним, но, оборвавшись на полуфразе, пощадил целостный мир старо-федосеевского батюшки и стал похваляться своим домашним кенарем тирольского напева, мастью и ростом, вроде гибрид со скворцом, причем выполняет знаменитую арию Мефистофеля, которая про металл.

— Больших капиталов стоит, но ежели согласитесь принять в дар, я бы охотно преподнес его вам. При желании было бы легко переучить его на всенощную... фрагментами, не целиком, конечно: такой понятливый!

Батюшка уклонился, однако, под тем шутливым предлогом, что за подобное чудо отдариться можно только собственной душой, которая самому покамест надобна.

— А ведь глядя на моего компаньона, истинного бугая, вы и меня кое в чем заподозрили, наверно... например, что профессор-то к вам, пожалуй, через стенку заявился, не так ли? — дружественно пошутил Шатаницкий.

— Не без того, не без того... — с опущенным взором повинился о.Матвей.

— Ну, так за кого же вы меня, в простоте сердечной, приняли-то, батенька? — стал настаивать гость.

— Уж будто так и не знаете, за кого, — в том же тоне уклонился о.Матвей, чтобы не портить отношений. — Небось, сами замечали, у всех у вас, у атеистов, что-то общее в лице написано... что у Сильвена Марешаля, что у Вольтера самого: из всех вас он выглядывает, как из телефонной будки. Да известно ли вам, господин хороший, что означенный-то Вольтер так и называл свою братию энциклопедистов братьями по Вельзевулу?

Шатаницкий озабоченно головой покивал в знак уважения к проявленной собеседником учености:

— Неужели?.. Совпадение какое! Но раз уж такой жгучий интерес возбудили, так потрудитесь уточнить тогда, кого же вы в нас-то, святой отец, прозреваете?

— Нет уж увольте, — даже руками замахал о.Матвей. — И давайте покончим наши с вами недостойные прятки...

— Не хотите, так и не надо, не настаиваю. Вообще-то мы и сами не любим, когда нас в лицо опознают, так сказать, на свет вытаскивают... Тем более что в подозреваемом качестве, как оно обозначается самыми дурными словами на всех языках, мы и не существуем... подобно тому как холод и тьма, являясь антитезами тепла и света, не имеют самостоятельного бытия. Понимаете теперь, в кого вы метите? Если же признать все мыслимое за алгебраические псевдонимы, что, разогнавшись во мраке неведомо зачем, стыкаются на орбите с подобными себе и гаснут даже без раскрытия истинной сущности своей, так и моральной окраски у них нет, не так ли? — И пронзительно улыбнулся, сверкнув неживыми зубами. — А в заблужденье вас ввела произвольная, даже на обидный каламбур похожая, словом, чисто фонетическая ассоциация имени Шатаницкий, откуда шаг один до смыслового сближения... Ну, с тем самым, кого из ложной щепетильности вы не желаете назвать. Меж тем в основу моей фамилии, по слухам, довольно нередкой среди поляков северо-осетинского происхождения, положено слово шайтан, что по своей оккультно-мусульманской окраске вообще выводит ее из круга христианской компетенции, не так ли? Таким образом, родословная моя туманится, как говорится, в глубине веков, но в памяти моей живо стоит прадед, кавказский горец с аршинными усами, по семейному преданию, женившийся на одной залетевшей туда на метле да и заблудившейся в тех краях немецкой баронессе. Что касается масти, то у нас там немало альбиносов вследствие расщепления видового пигмента под воздействием космических лучей. Вот почему меня и покоробило ваше упорство, словно боитесь уста свои осквернить упоминанием неназываемой особы, чьего общения не гнушался ваш большой и такой незадачливый пророк...

Кстати, вы никогда не задавались вопросом: чем и как может искушаться некто, по самой своей натуре не способный согрешить? Начать с того, что посторонних свидетелей нашей с вами басни в тексте не указано и, поверьте, уж мне-то стало бы известно, если бы искуситель сам же кому-нибудь и проболтался о ней... Но с чего бы ему было посвящать мир в историю своего фиаско? Итак, информация о состоявшемся событии могла поступить лишь от главного его участника, не так ли? Вдобавок лаконизм рассказа и отсутствие мотивировок толкают на предположение, что сам рассказчик утаил что-то от всех четверых евангелистов... Не подскажете, что именно? И почему скуповато открывшись одному из двенадцати учеников и двум из семидесяти, не доверился любимцу своему Иоанну, более прочих способному, казалось бы, объяснить последующему христианству проверку великого пророка перед его выходом на арену подвига через злейшего антипода, даже со временным отданием ему в подчиненье, что так неуклюже пытается смягчить Ориген и с ним другие экзегеты. А скажите, Матвей Петрович, вас самого нимало не смущает столь бесцеремонное обращение с вашим шефом, в первую очередь унизительная редакция соблазнов во всех трех турах искушенья, ибо уважение к соблазняемому не мерится ли размером предложенной цены? Конечно, и горы земные тоже постерлись с той поры, но что-то в тогдашней иудейской пустыне не припомню я Эверестов для панорамного обозрения царств земных, способных пленить воображение аскета... И вообще, если Юлиан мучился недоуменьем, как смог при его гордыне