Антология средневековой мысли
| Вид материала | Документы |
- Антология мировой философии: Античность, 10550.63kb.
- Философия русского религиозного искусства XVI-XX вв. Антология, 6335.43kb.
- Антология мировой философии в четырех томах том, 13429.06kb.
- Тема Введение. Типологические черты и особенности, 71.77kb.
- Книги о жизни и творчестве Антона Павловича Чехова, 811.09kb.
- Тема Геополитика: понятие, методы, функции, 124.92kb.
- Антология философской мысли, 444.05kb.
- Антология мировой детской литературы., 509.42kb.
- Предмет и метод психологии антология, 6444.54kb.
- Программа дисциплины Институты власти в средневековой Руси Автор д и. н. Столярова, 325.9kb.
25. Так вот, скажи мне, пожалуйста, что, ты полагаешь, следует думать о самой мудрости (sapientia)? Считаешь ли ты, что каждый человек в отдельности обладает собственной, отдельной мудростью? Или [мудрость] на самом деле у всех вообще одна — чем более ей причастен каждый, тем он мудрее?
Эводий. Что ты называешь мудростью, я еще не знаю, так как я вижу, что люди представляют себе по-разному то, что мудро делается или говорится. Ведь и тому, кто несет военную службу, кажется, что он поступает мудро, и тот, кто, презрев службу, посвящает свой труд и заботу возделыванию земли, одобряет и признает мудрым скорее это, и тот, кто ловок в изобретении способов добывания денег, кажется себе мудрым, и тот, кто всем этим пренебрегает или оставляет все преходящие вещи такого рода и обращает все свое усердие на исследование истины, чтобы познавать Бога и самих себя, считает, что в этом великий долг мудрого. И тот, кто не хочет посвящать свой досуг поиску и созерцанию истины, но скорее занят труднейшими обязанностями и заботами, чтобы думать о людях, и праведно предается деятельности управления и руководства человеческими делами, полагает, что мудр именно он, и тот, кто занимается как тем, так и другим и отчасти живет в созерцании истины, отчасти — в ревностных трудах, которые считает обязательными для человеческого общества, кажется себе предержащим пальму мудрости. Я не говорю о бесчисленных сектах — из них нет ни одной, которая, ставя своих последователей выше остальных, не считала бы, что только они и мудры. Вот почему, когда теперь мы обсуждаем не то, на что, мы считаем, следует дать ответ, но то, что мы постигаем благодаря ясному пониманию, я никоим образом не смог бы ответить тебе на то, о чем ты спрашиваешь, если бы то, что я постигаю благодаря вере, я не узнал бы также путем созерцания и разумного определения, что такое мудрость сама по себе.
26. Августин. Полагаешь ли ты, что есть другая мудрость, кроме истины, в которой распознается и содержится высшее благо (summum bonum)? Ведь все те, стремящиеся к разному люди, о которых ты упомянул, хотят добра и избегают зла, но разному они привержены потому, что одному добром кажется одно, а другому другое. Следовательно, каждый, кто стремится к тому, к чему стремиться не следовало бы, — хотя он не стремился бы, если бы именно это не казалось ему добром, — тем не менее заблуждается. Но ни тот, кто ни к чему не стремится, ни тот, кто стремится к должному, заблуждаться не могут. Итак, поскольку все люди стремятся к блаженной жизни, в этом они не заблуждаются; но поскольку каждый придерживается не того жизненного пути, который ведет к блаженству, хотя и утверждает и объявляет, что не желает ничего, кроме достижения блаженства, постольку он заблуждается40. Ведь это заблуждение, когда следуют чему-то, что не ведет к тому, к чему мы хотим прийти. И чем больше кто-нибудь заблуждается на жизненном пути, тем менее он благоразумен; ведь тем дальше он отстоит от истины, в которой определяется и заключается высшее благо. Однако каждый, достигнув высшего блага, которого все мы бесспорно хотим, и овладев им, становится блаженным. Следовательно, когда установлено, что мы хотим быть блаженными, тогда установлено и то, что мы хотим быть мудрыми. Потому что без мудрости никто не бывает блаженным. Ведь всякий блажен лишь благодаря высшему благу, которое определяется и заключается в той истине, которую мы называем мудростью. Следовательно, как до того, как мы становимся блаженными, понятие о блаженстве (notio beatitatis) тем не менее уже запечатлено в наших умах, — ибо благодаря ему мы уверены в своем знании и говорим без всякого сомнения, что хотим быть блаженными, — так и прежде, чем мы становимся мудрыми, мы имеем понятие о мудрости, запечатленное в нашем уме, благодаря которому каждый из нас, если его спросят, хочет ли он быть мудрым, без тени сомнения ответит, что хочет.
27. По этой причине, если между нами установлено, что такое мудрость, которую ты, пожалуй, не смог бы объяснить словами, — ибо, если бы ты не имел в уме совсем никакого представления о ней, ты бы ни в коем случае не знал, что ты хочешь быть мудрым и должен этого хотеть, чего, я полагаю, ты отрицать не станешь, — теперь я хочу, чтобы ты сказал мне, считаешь ли ты, что мудрость, как и порядок и истина числа, также является общей для всех рассуждающих, или — так как умов у людей столько, сколько и людей, и потому ни я ничего не знаю о твоем уме, ни ты о моем, — ты думаешь, что и мудростей также столько, сколько может быть мудрых.
Эводий. Если высшее благо одно для всех, следует, чтобы также и истина, благодаря которой оно распознается и в которой заключается, то есть мудрость, была одной общей для всех.
Августин. Сомневаешься ли ты, что высшее благо, чем бы оно ни было, одно для всех людей?
Эводий. Конечно, сомневаюсь; потому что я вижу, что разные люди радуются разным вещам как своему высшему благу.
Августин. Но мне бы хотелось, чтобы по поводу высшего блага никто не испытывал сомнений такого рода, как никто не сомневается, что человек может стать блаженным, только овладев им, — чем бы оно ни было. Но так как это великий вопрос и, пожалуй, требует долгой беседы, давай считать, что высших благ в общем столько, сколько тех самых различных вещей, которых разные люди добиваются как высшего блага. А потому не следует ли отсюда, что и сама мудрость также не является одной общей для всех, поскольку те блага, которые люди различают и выбирают благодаря ей, многочисленны и различны? Ведь если ты так считаешь, ты можешь сомневаться и в том, что свет солнца один, потому что то, что мы различаем благодаря ему, многочисленно и различно. Из этого множества каждый по своей воле выбирает, чем насладиться благодаря зрению; и один с удовольствием созерцает высокие горы и радуется этому виду, другой — ровное поле, третий — холмистые долины, четвертый — зыбкую морскую гладь, пятый — все это, либо — нечто прекрасное из того, что доставляет радость созерцанию. Следовательно, как многообразно и различно то, что люди в свете солнца видят и выбирают для получения удовольствия, а сам свет, при котором взгляд каждого отдельного созерцающего видит и обретает то, чем наслаждается, все-таки один, так — пусть даже многочисленны и различны те блага, из которых каждый выбирает то, что хочет и что и истинно и верно устанавливает, созерцая и обретая, чтобы наслаждаться высшим благом, однако, может статься, и сам свет мудрости, благодаря которому это можно увидеть и понять, является одним общим для всех мудрых.
Эводий. Я признаю, что это возможно и что ничто не мешает мудрости быть одной общей для всех, даже если высшие блага многочисленны и различны. Но мне хотелось бы знать, так ли это. Ведь из того, что мы соглашаемся, что нечто может быть таким, не следует, что мы соглашаемся, что так оно и есть.
Августин. Между тем мы знаем, что мудрость есть, но одна ли она, общая для всех, или каждый мудрец имеет свою [мудрость], как свою душу или свой ум, — этого мы все еще не знаем.
Эводий. Да, это так.
Глава X
28. Августин. И что же? Откуда в таком случае нам известно то, что мы понимаем: и что мудрость есть, и что люди хотят быть мудрыми и блаженными? Действительно, я по крайней мере, никогда бы не усомнился, что это для тебя очевидно и что это истина. А потому, воспринимаешь ли ты эту истину как свою мысль, которая останется для меня совершенно неизвестной, если ты мне ее не сообщишь, или таким образом, что понимаешь — эта истина может быть очевидна и для меня, хотя бы ты мне ее и не высказывал?
Эводий. Конечно, таким образом, что не сомневаюсь, что она может быть очевидна также и для тебя, даже вопреки моему желанию.
Августин. Итак, разве одна истина, которую мы оба по отдельности воспринимаем каждый своим умом, не является общей для нас обоих?
Эводий. В высшей степени очевидно, [что это так].
Августин. Я также полагаю, ты не станешь отрицать, что следует усердно стремиться к мудрости, и согласишься, что это [утверждение] истинно?
Эводий. Я совершенно в этом не сомневаюсь.
Августин. Неужели ж мы сможем также отрицать и то, что эта истина одна, и то, что она является общей для созерцания всех, кто ее знает, хотя каждый в отдельности воспринимает ее не моим, не твоим и не чьим-то еще, но своим собственным умом, поскольку то, что видят все, также и существует для всех созерцающих вместе?
Эводий. Ни в коем случае [я не стану этого отрицать].
Августин. Разве ты не признаешь, что в высшей степени верно и существует для меня, как и для тебя, и для всех это созерцающих — то, что надо жить по праведности, что худшее должно подчиняться лучшему, а равное сопоставляться с равным, и каждому следует воздавать свое?
Эводий. Согласен.
Августин. В таком случае, можешь ли ты отрицать, что неиспорченное лучше испорченного, вечное — временного, нерушимое — уязвимого?
Эводий. Кто же может [отрицать это]?
Августин. Следовательно, каждый может назвать эту истину своей собственной, поскольку она неизменно присутствует для созерцания всех тех, кто в состоянии созерцать ее?
Эводий. Поистине, никто не назовет ее своей собственной, поскольку в той мере она является единой и общей для всех, в какой является истиной.
Августин. Кто также станет отрицать, что нужно отвратить ум от испорченности и обратиться к неиспорченности, то есть любить следует не испорченность, но неиспорченность? Или кто, признавая, что истина существует, не понимает также, что она неизменна, и не видит, что она существует для всех умов, сообща способных к ее созерцанию?
Эводий. В высшей степени верно.
Августин. Тогда станет ли кто-нибудь сомневаться, что жизнь, которую никакие превратности не отклоняют от верного и честного взгляда на вещи, лучше, чем та, которую легко разбивают и опрокидывают временные чувства?
Эводий. Кто же в этом усомнится?
29. Августин. Больше я уже не буду задавать вопросы такого рода. Ведь достаточно и того, что ты так же как и я видишь и соглашаешься, что в высшей степени верно то, что эти словно бы правила и некие светочи добродетелей, являются истинными и неизменными и либо по отдельности, либо все вместе принимаются ради созерцания теми, кто способен их созерцать — каждый своим разумом и умом (ratione ас mente conspicere). Но я, конечно, спрашиваю: кажется ли тебе, что это имеет отношение к мудрости? Ибо, я полагаю, для тебя очевидно, что тот, кто достиг мудрости, мудр.
Эводий. Вполне очевидно.
Августин. В таком случае тот, кто живет праведно, разве мог бы жить так, если бы он не видел то худшее, которое он подчиняет лучшему, и то равное, которое он сочетает друг с другом, и то должное, что он воздает каждому?
Эводий. Не мог бы.
Августин. Ты, стало быть, не станешь отрицать, что тот, кто это видит, видит мудро?
Эводий. Не стану.
Августин. В таком случае разве тот, кто живет благоразумно, не выбирает неиспорченность и не понимает, что ее следует предпочесть порче?
Эводий. В высшей степени очевидно, [что это так].
Августин. Следовательно, когда он выбирает то, к чему обратился, что не колеблясь, следует выбрать, можно ли отрицать, что он совершает мудрый выбор?
Эводий. Я не стал бы этого отрицать ни в коем случае.
Августин. Следовательно, когда он обращается к тому, что выбирает, он, несомненно, поступает мудро.
Эводий. В высшей степени верно.
Августин. И тот, кого никакие ужасы и страдания не отвращают от того, что он мудро выбрал и к чему мудро обратился несомненно поступает мудро.
Эводий. Вне всякого сомнения.
Августин. Итак, в высшей степени очевидно, что все то, что мы называем правилами и светочами добродетелей, имеет отношение к мудрости, так как чем больше каждый пользуется ими в жизни и проводит жизнь в согласии с ними, тем более мудро он живет и поступает. Но обо всем том, что делается мудро, нельзя правильно сказать, что оно обособлено от мудрости.
Эводий. Да, это так и есть.
Августин. Следовательно, как есть верные и неизменные правила чисел, порядок и истина которых, как ты сказал, неизменно существуют для всех вместе их понимающих, так есть и верные и неизменные правила мудрости, — когда тебя спросили о немногих из них по отдельности, ты ответил, что они верны и очевидны, и согласился, что все вместе они существуют для созерцания всеми, кто в состоянии их видеть.
Глава XI
30. Эводий. Невозможно усомниться в этом. Но мне очень хотелось бы знать: эти две вещи, то есть мудрость и число, принадлежат ли к какому-нибудь одному роду, — ведь ты напомнил, что даже в Священном Писании они поставлены связно, или одно возникает из другого, либо одно заключается в другом, например число из мудрости или в мудрости. Ибо я не дерзнул бы сказать, что мудрость возникает из числа или заключается в числе. Действительно, не знаю каким образом, но поскольку я знал многих арифметиков, или вычислителей, или тех — если их следует называть каким другим именем, — кто считает превосходно и удивительно, мудрых же — очень немногих, а может быть и никого, мудрость кажется мне гораздо более достойной уважения, чем число.
Августин. Ты говоришь о том, чему я тоже не перестаю удивляться. Ибо, когда я сам с собой рассуждаю о неизменной истине чисел и ее словно бы средоточии и прибежище или некой области или о том, что мы назовем каким-то другим подходящим именем, если можно его найти — неким обиталищем и жилищем чисел — я далеко ухожу от телесности. И обнаруживая, возможно, нечто, что я могу помыслить, однако, не обнаруживая того, что я был бы способен выразить словами, я, словно утомившись, возвращаюсь к тем нашим вещам, о которых могу говорить, и говорю о том, что находится перед глазами, как принято говорить. Это приходит мне на ум также и тогда, когда я в меру своих сил размышляю о мудрости самым усердным и самым внимательным образом. И потому я очень удивлен — хотя эти две вещи принадлежат самой сокровенной и достоверной истине и к этому присоединяется также и свидетельство Писаний, где, как я упомянул, они поставлены связно, — больше всего я удивляюсь, как я сказал, почему большинство людей мудрость оценивают высоко, а число низко. Но несомненно то, что это одна и та же вещь.
Однако поскольку в Божественных Книгах о мудрости тем не менее сказано, что «она быстро распространяется от одного конца до другого и все устрояет па пользу» (Прем. 8.4), та ее сила, с помощью которой она быстро распространяется из конца в конец, возможно, называется числом, та же, с помощью которой все устрояет на пользу, называется мудростью уже в собственном смысле слова, поскольку и то и другое принадлежит одной и той же мудрости.
31. Но, наделив числами все вещи, даже самые ничтожные и находящиеся в конце — ведь все тела, даже последние среди вещей, имеют свои числа, — Он не даровал мудрости ни телам, ни всем душам, но только разумным, словно в них поместил для Себя седалище, откуда располагал все то даже ничтожное, чему вменил числа; итак, поскольку мы легко судим о телах как о вещах ниже нас, в которых мы распознаем запечатленные в них числа, мы также полагаем, что и сами числа нас ниже, и вследствие этого мало их ценим.
Но когда мы начинаем словно бы обращаться вверх, мы обнаруживаем, что они превосходят даже наш ум и пребывают неизменными в самой истине. И так как мудрыми могут быть лишь немногие, счет же доступен даже глупым — люди удивляются мудрости и презирают числа. Просвещенные же и образованные, чем более далеки они от низости земного, тем более они замечают в самой истине и число, и мудрость и дорого ценят и то и другое; и не только золото и серебро и прочие вещи, которых упорно домогаются люди, но даже они сами теряют ценность в собственных глазах в сравнении с этой истиной.
32. Не удивляйся тому, что числа мало ценятся людьми, а мудрость им дорога потому, что им легче считать, чем быть мудрым, — поскольку ты видишь, что золото для них дороже, чем свет светильника, сравнивать с которым золото смешно. Но более почитается вещь гораздо более низкая, потому что и нищий зажигает для себя светильник, золото же есть не у многих; хотя мудрость далека от того, чтобы ее ставили при сравнении ниже числа, поскольку это одно и то же, но требуется глаз, который мог бы это распознать. Точно также, как в одном пламени свет и жар воспринимается — выражусь таким образом — как проявление одной сущности (consubstantialis), так что одно не может быть отделено от другого, однако жар переходит на то, что придвинуто вплотную, свет же распространяется дальше и шире, так и сила мышления, которая присуща мудрости, воспламеняет более близкое, каковы суть разумные души, а того же, что, как тела, более удалено, не касается жаром мудрствования, но исполняет светом чисел. Это для тебя, возможно, неясно, ибо никакое уподобление видимой вещи невидимой нельзя привести полному соответствию. Обрати внимание на то, что и для предпринятого нами исследования достаточно, и даже для таких смиреннейших умов, каковы мы сами, это очевидно, — потому что, хотя для нас и не может быть ясным, в мудрости ли заключается число или проистекает из мудрости, либо сама мудрость — из числа либо в числе, либо и то и другое можно показать как имя одной и той же вещи, — несомненно очевидно, что и то и другое является истинным и истинным неизменно.
Глава XII
33. Поэтому ты ни в коем случае не станешь отрицать, что есть неизменная истина, содержащая все то, что неизменно истинно, которую ты не можешь назвать своей или моей, или истиной какого-то другого человека, но которая для всех распознающих неизменные истины, словно удивительным образом сокровенный и вместе с тем общедоступный свет существует и подается совместно. Но кто мог бы сказать, что все, что является общим для всех рассуждающих и понимающих, имеет отношение к природе каждого из них? Ведь ты помнишь, как я полагаю, что обсуждалось немного ранее относительно телесных чувств, а именно: то, что мы сообща получаем благодаря чувству зрения и слуха, например цвета и звуки, которые я и ты одновременно видим и одновременно слышим, не имеет отношения к природе нашего зрения и слуха, но является общим для нашего восприятия. Таким образом, ты также ни в коей мере не станешь утверждать о том, что я и ты видим каждый своим умом, имеет отношение к природе ума каждого из нас. Ведь ты можешь сказать о том, что одновременно видят глаза двоих, есть не глаза того или другого, но нечто третье, к чему обращен взгляд и того, и другого.
Эводий. Это в высшей степени очевидно и верно.
34. Августин. Итак, считаешь ли ты, что та истина, о которой мы уже долго беседуем и в которой, хотя она одна, различаем столь многое, превосходит наш ум, или равна нашим умам, или даже ниже? Однако если бы она была ниже, мы бы судили не в соответствии с ней, но о ней, как мы судим о телах, потому что они ниже нас, и говорим по большей части не то, что они существуют таким-то или не таким образом, но что они должны существовать таким или не таким образом, так и о нашем уме (animus) мы не только знаем, что ум существует таким образом, но по большей части также, что он и должен существовать таким образом. И о телах мы судим так же, когда говорим: «менее белое, чем следовало быть», или: «менее квадратное» и многое подобного рода, об умах же: «менее способный, чем должен быть», или «менее кроткий», или «менее сильный», смотря по тому, в чем выражается смысл наших обычаев. И мы судим об этом согласно тем внутренним правилам истины, которые мы все вместе различаем, о них же самих никоим образом не судит никто. Ведь когда кто-то говорит, что вечное лучше временного или что семь и три будет десять, он не утверждает, что так и должно было быть, но зная только, что это так, не как экзаменатор поправляет, но только как открыватель радуется.
Если же эта истина была бы равна нашим умам (mens), она сама была бы тоже изменчива. Ведь наши умы различают ее то меньше, то больше, тем самым обнаруживая, что они изменчивы, в то время как она, пребывая в себе самой, не увеличивается, когда распознается больше, и не уменьшается — когда меньше, но остается целостной и невредимой и обратившихся к ней радует, награждая светом, а отвернувшихся наказывает слепотой. Почему же мы судим согласно ей даже о самих наших умах, хотя о ней не можем судить совсем? Ведь мы говорим: «понимает меньше, чем должен» или «понимает столько, сколько должен». Но понимать ум должен в той мере, в какой он может приблизиться и приобщиться к неизменной истине. Поэтому, если она не ниже и не равна [уму], ей остается только быть выше и превосходить.
Глава XIII
35. Однако, если ты помнишь, я обещал, что покажу тебе нечто, что выше нашего ума и разума (mens atque ratio). Так вот — это сама истина: овладей ею, если можешь, и наслаждайся ею, и «Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего» (Пс. 36, 4). Ибо к чему еще ты стремишься, как не к тому, чтобы быть счастливым? И кто блаженнее наслаждающегося неколебимой, неизменной и превосходнейшей истиной? В самом деле, объявляют ли люди, что они счастливы, когда обнимают с сильным желанием прекрасные вожделенные тела жен или даже блудниц, а мы усомнимся, что мы счастливы? Объявляют ли люди, что они счастливы, когда в жару с пересохшим горлом подходят к полноводному спасительному источнику или, испытывая голод, находят пищу — превосходный и обильный обед, а мы станем отрицать, что счастливы, когда нас освежает и питает истина? Мы привыкли слышать голоса тех, кто объявляет себя счастливым, если лежит среди роз и других цветов или даже наслаждается душистейшими благовониями; но что благоуханней, что приятней вдохновения истины? И усомнимся ли мы назвать себя счастливыми, когда она нас вдохновляет? Многие обретают для себя счастливую жизнь в пении, в звуках струн и флейт, и когда им этого недостает, считают себя несчастными, а когда это есть, пребывают вне себя от радости; а мы, когда на наши души без всякого, так сказать, шума песен нисходит некое красноречивое молчание истины, разве ищем другую счастливую жизнь и не наслаждаемся столь подлинной и настоящей? Сиянием золота и серебра, блеском драгоценных камней или других красок или ясностью и прелестью самого света, который достигает глаз или при земных огнях, или при звездах, луне или солнце, люди усладившись, когда от этой радости их не отвлекают никакие тяготы и никакая нужда, кажутся себе счастливыми и хотят всегда жить вблизи этого; а мы разве боимся проводить счастливую жизнь в свете истины?
36. Напротив, поскольку высшее благо распознается и постигается в истине, а истина эта есть мудрость, в ней давай различать и постигать высшее благо и наслаждаться им. Ведь блажен тот, кто наслаждается высшим благом. Ибо эта истина обнаруживает все те блага, которые истинны и которые люди понимающие в меру своих способностей выбирают либо по отдельности, либо вместе, чтобы получать от них наслаждение. Точно так же, как те, кто при свете солнца выбирает то, на что охотнее взирает, и радуется этому зрелищу. Ведь если бы среди них случайно оказались наделенные очень зоркими, здоровыми и очень сильными глазами, они ничто не созерцали бы охотнее, чем само солнце, которое также освещает и все остальное, чему радуются глаза более слабые. Так и сильное и острое умное (mentis) зрение, после того как уверенный разум обозрит многие истинные и неизменные предметы, обращается к самой истине, которая все обнаруживает, и, приблизившись к ней, словно бы забывает о прочем и в ней наслаждается одновременно всем. Ибо что бы ни было приятно в прочих истинных вещах, в любом случае, это приятно благодаря самой истине.
37. В этом наша свобода, когда мы погружаемся в истину, и Сам Бог наш, Который освобождает нас от смерти, то есть от состояния греха. Ибо Сама Истина, точно человек, беседующий с людьми, говорит верящим Ей: «Если пребудете в слове Моем, то вы именно мои ученики, и познаете истину. И истина сделает вас свободными»41 (Ин. 8, 31-32). Душа, действительно, не наслаждается ничем свободно, кроме того, чем она наслаждается безмятежно.