Geum.ru

Романтический текст в лингвопоэтическом аспекте (на материале художественной прозы и метапоэтик Г. фон Клейста)

Вид материалаАвтореферат
Теоретическая значимость
Практическая ценность
Научная новизна
Апробация исследования.
Основное содержание работы
Первая глава
Во второй главе
Подобный материал:
1   2   3   4

Теоретическая значимость представленной диссертации заключается в развитии концептуальных основ лингвопоэтики как особого раздела филологического знания, ориентированного на изучение языковых средств, реализующих функции эстетического воздействия на адресата; в выявлении художественной специфики романтического текста, включая особенности его потенциального функционирования в индивидуальной художественной системе и в системе художественной коммуникации «автор – текст – читатель»; в конструировании типологически релевантной модели романтического текста в координатах лингвопоэтики, главным маркером которой является интенционально заданная «множественность языков», формирующих индивидуально-авторскую специфику его семиотического кода, определяемую в значительной степени эпистемологическим пространством. Лингвопоэтика как методология филологического анализа, реализуя через совокупность используемых ею исследовательских методов синтетический характер эвристических подходов, позволила предложить инновационную интерпретацию романтического текста.

Практическая ценность исследования определяется тем, что полученные результаты обнаруживают новые аспекты взаимоотношения языка и культуры, формирования и рецепции эстетической информации, интертекстуального взаимодействия национальных литературных традиций. Методологические подходы к литературному материалу и осуществленные исследовательские процедуры могут использоваться в лекционных и семинарских курсах по теории языка, лингвокультурологии, межкультурной коммуникации, теории и практике перевода, истории немецкого языка, истории и теории литературы, а также в процессе преподавания таких интегративных филологических дисциплин, как теория текста, филологический анализ текста, в курсах по выбору, посвященных общим и частным проблемам европейского и немецкого романтизма.

Научная новизна диссертации заключается в определении специфики процессов концептуализации и категоризации в словесном искусстве как социально и дискурсивно организованной практике, в установлении принципов языковой объективации эпистемологического пространства. «Дискурсивный фокус» интерпретации текста как сверхсложного смыслового образования, воспроизведенного, осознанного и оцененного «здесь и сейчас», в условиях новой эпистемы, с учетом лингвокультурных традиций, позволил получить новую релевантную информацию относительно аксиологической системы индивидуально-авторской картины мира, имеющую существенное значение для развития теории языка в целом.

Исследование является первым в отечественной теории языка и германистике опытом комплексного лингвопоэтического исследования столь различных композиционно-речевых произведений, как творения И.В. Гете и художественная проза Г. фон Клейста. При этом лингвопоэтическое сопоставление проводилось по основанию лингвофилософской и метаязыковой рефлексии, представленной в текстах, ставших прецедентными для немецкой и европейской лингвокультуры. Результаты исследования позволили верифицировать динамику и сущностные различия между просветительским и романтическим типами художественного дискурса, выявить их органическую обусловленность отношением названных авторов к языку как функционально-коммуникативной системе и, как следствие, к качественно иным принципам и способам организации семантического пространства текста и читательской рецепции.

Апробация исследования. Основные теоретические положения и практические результаты диссертационного исследования докладывались и обсуждались на заседаниях кафедры теории и практики английского языка Педагогического института Южного федерального университета, на заседаниях научно-методического семинара «Textus» в Ставропольском государственном университете; были представлены в докладах и выступлениях на международных, всероссийских научных и научно-практических конференциях, в том числе: История языкознания, литературоведения и журналистики как основа современного филологического знания. – Ростов-на-Дону, 2003; Антропоцентрическая парадигма в филологии. – Ставрополь, 2003; Германистика: состояние и перспективы развития. – М., 2004; Язык и межкультурная коммуникация. – СПб., 2004; Язык, культура, этнос в глобализованном мире: на стыке цивилизаций и времен. – Элиста, 2005; III Международная научная конференция «Язык и культура». – Москва, 2005; Язык как система и деятельность. – Ростов-на-Дону, 2005; Художественный текст и текст в массовых коммуникациях. – Смоленск, 2006; Изменяющаяся Россия: новые парадигмы и новые решения в лингвистике. – Кемерово, 2006; Восток–Запад: пространство русской литературы и фольклора. – Волгоград, 2006; Эпический текст: проблемы и перспективы изучения. – Пятигорск, 2006; Пушкинские чтения. – СПб., 2007, 2008, 2009; Языковая система и речевая деятельность: лингвокультурологический и прагматический аспекты. – Ростов-на-Дону, 2007; III Международная научная конференция «Концепт и культура». – Кемерово, 2008; Личность, речь и юридическая практика. – Ростов-на-Дону, 2008; IX Кирилло-Мефодиевские чтения «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие». – Москва, 2008; Лингвистическое образование как реализация социального заказа общества. – Ставрополь 2008; Поэтика художественного текста. – Борисоглебск, 2008; Х Юбилейные Кирилло-Мефодиевские чтения «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие». – М., 2009; Изменяющаяся Россия и славянский мир: новые парадигмы и новые решения в когнитивной лингвистике. – Кемерово, 2009. Содержание диссертации отражено в 60 публикациях общим объемом 61,64 п.л., в том числе в двух монографиях (31,92 п.л.) и 12 статьях (5,95 п.л.) в изданиях из перечня ВАК.

Структура диссертации. Диссертация состоит из Введения, четырёх глав, Заключения, Библиографического списка, включающего 656 наименований.


ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ


Во Введении дается обоснование актуальности темы, определяются объект, предмет, цели и задачи исследования, материал, методологическая основа; подчеркивается научная новизна, теоретическая и практическая значимость работы; сформулированы выносимые на защиту положения, приводятся сведения об апробации основных результатов.

Первая глава - «Нормализаторские тенденции языковой рефлексии в XVIII – начале XIX веков: вариативность языкового узуса» – посвящена рассмотрению различных аспектов формирования языковой рефлексии в немецкой лингвокультуре XVIII века, получившей свое целостное выражение в лингвофилософских трудах В. фон Гумбольдта.

Ю.Н. Караулов, выделив в истории языкознания четыре парадигмы – историческую, психологическую, системно-структурную и социальную14, охарактеризовал XVIII век как «преднаучный» в истории лингвистической мысли.

В гносеологической парадигме рубежа веков лингвистика и этнология получили существенные импульсы из научных трудов философа-просветителя И.Г. Гердера. Исходным тезисом стало положение о непрерывном и прогрессивном развитии языка и его носителей. Размышления И.Г. Гердера о своеобразии исторического пути каждого отдельно взятого народа способствовали утверждению в дальнейшем культурологического подхода к истории.

Содержательным ядром историко-культурологических воззрений И.Г. Гердера стало его убеждение, что каждый народ, каждая нация имеет собственный, отличный от других национальный характер. Культурные различия он объяснял изменяющимися условиями окружающего мира, которые актуализируются вследствие ступенчатой модели культурного развития народов. Национальный характер И.Г. Гердер связывал с национальным языком, так как они в равной степени детерминированы естественными и социальными условиями.

Исследование работ современников И.Г. Гердера – И.Г. Зульцера (1720 – 1779), И.В. Майнера (1723 – 1789), К. Майнерса (1747 – 1810) – показало, что общие проблемы отношения между языком и мышлением, вопросы о роли языка как средства репрезентации концептуальной картины мира целого народа находились в центре внимания философов, теологов, антропологов. В данном контексте примечательной представляется оценка уровня развития языка и литературы в трудах Иоганна Аделунга (1732-1806), видевшего в немецкой литературе 1740 – 1760 гг. расцвет немецкой письменности, а после 1760-го года - только нарушения языкового единства и вкуса. Представителями этого порицаемого Аделунгом нового поколения являлись Г.Э. Лессинг (1729-1781), К.М. Виланд (1733-1813), Ф.Г. Клопшток (1724-1803), искавшие и утверждавшие в литературе новые жанровые формы и новые языковые средства выражения. Так, Виланд иначе, более глубоко, трактовал содержание распространенного терминологического обозначения для немецкого литературного языка «Hochdeutsch», выделяя в нем четыре формирующихся функциональных стиля: 1) высокий ораторский и поэтический язык, 2) комический язык, 3) язык искусств и наук, 4) повседневный язык высших классов.

Но ещё более опасными представлялись Аделунгу молодые поэты-штюрмеры. В их языковой практике Аделунг усматривал немалую угрозу единству немецкого литературного языка, так как они отдавали предпочтение народным выражениям, разговорному языку.

Аделунг является одним из первых ученых-лингвистов, применивших определенные морфологические принципы для создания классификации языков и их лексикографического описания, что обеспечивало переход от нормативно-предписывающей к описательной грамматике. Позднее германисты увидели заслугу Аделунга в том, что через систему словарных помет ему удалось разработать «довольно разнообразную и тонко градуированную шкалу, отражающую стилистическое и социальное расслоение языка и дающую вместе с тем известное представление о разных формах существования немецкого языка данного периода»15. Приверженец эволюционистского подхода, Аделунг связывает начальную стадию развития языка с явлением односложности, рассматривая многосложность как прогрессивную стадию эволюции.

Представляется важным подчеркнуть выраженную Аделунгом в сочинении 1782 г. оценку языка как важнейшего этнонационального признака: «Язык есть важнейший отличительный признак народа. Народ может менять нравы, обычаи, даже религию, но при этом оставаться тем же самым народом; но если ему дать иной язык, то все станет совершенно иным»16. Сопоставляя лингвофилософские взгляды таких грамматистов, как Готшед и Аделунг, можно заметить, что они по-разному воспринимают соотношение между мышлением и языком. Для Готшеда первичным было мышление; Аделунг не разделял этого убеждения, полагая, что язык и мышление равноправно взаимодействуют.

Существенно, что многими языковедами XVIII век рассматривается как эпоха становления синтаксических норм немецкого литературного языка (В.Г. Адмони, Н.И. Филичева). В этом аспекте оправданным представляется допущение, что нормализационные процессы в XVIII веке специфично протекали в сфере синтаксиса немецкого языка, когда признавалось синхронное функционирование вариантов одной и той же синтаксической структуры в языковом узусе не только средней, но и элитарной языковой личности.

Характерным явлением представляется соотнесенность синтаксических вариантов с синонимичной парной структурой, когда говорящий/пишущий пользователь языка не уверен и колеблется в выборе, по меньшей мере, между двумя синтаксическими вариантами. Так, В.Г. Адмони, описывая трудности и непоследовательность внедрения принципа рамочности в грамматическую структуру предложения, установил, что «даже вторая половина XVII в. и первая половина XVIII в., которые обычно рассматриваются как период безусловного, абсолютного соблюдения рамочной конструкции в письменных формах речи, также характеризуются известными различиями в этом отношении у разных авторов и в разных жанрах»17.

В первой главе прослеживается специфика употребления синтаксических вариантов в текстах немецких грамматик и других языковедческих работ, посвященных проблемам происхождения, функционирования и взаимодействия языков и созданных до 1780 года. Авторы этих трудов (C.Fr. Aichinger, J.B. Basedow, J. Boediker, A. Dornblueth, J.H. Faber, H. Goldhagen, J.Chr. Gottsched, J. Hemmer, J. Lenz, F.Chr. Oetinger, J. Simon) не акцентируют внимание на собственных языковых колебаниях относительно употребления грамматических конструкций, что вполне объяснимо преимущественно нормализаторскими тенденциями языковой рефлексии XVIII века. Однако при сопоставлении самих текстов грамматик нетрудно заметить, что грамматисты ощущали себя в ситуации выбора, когда им приходилось критически оценивать употребление языковых единиц, нормализационные критерии друг друга.

Важно иметь в виду, что вопросы языкового употребления рассматривались в контексте острейших религиозных и политических дискуссий. Чрезвычайно дискуссионными – и не только в Германии, но и во Франции – оставались вопросы порядка слов. Отметим, что, анализируя развитие структуры немецкого предложения в диахроническом аспекте, В.Г. Адмони сосредоточил внимание на вопросе «о наличии или отсутствии рамки» и не рассматривал проблему «соотносительного расположения в подчиненном предложении именной и спрягаемой формы глагола»18. Мы же, наоборот, сделали акцент на положении спрягаемой и именной формы глагола по отношению друг к другу, специфике порядка слов в подчиненном предложении, так как именно эти параметры определяют своеобразие развития грамматического строя немецкого предложения. Нами были выделены четыре сферы языкового узуса с однозначно выраженными синтаксическими оппозициями, которые могут быть представлены схематично следующим образом: 1) последовательность глаголов в двучленном глагольном комплексе в придаточном предложении: Vfin vs (X) Vinf; 2) последовательность глаголов в трехчленном глагольном комплексе в придаточном предложении: VKinf Vfin vs Vfin (X) VKinf; 3) положение неглагольных и неконституирующих предложение компонентов в интер- или постпозиции: X [V, Verbpraefix] vs [V, Verbpraefix] X; 4) положение придаточных в пост- или препозиции: [V, Verbpraefix] NS vs NS (X) [V, Verbpraefix].

Исследованный текстовый материал позволил заключить, что порядок слов, представленный схемой 1, можно отнести к числу более ранних языковых явлений, которые в течение XVIII векa постепенно исчезают из письменно-литературного языка образованных слоев.

Так, в изданных в 1690 году И. Бедикером, ректором Берлинского университета, «Grundsаеze der Teutschen Sprache» («Основы немецкого языка») для сложных периодов предлагалось следующее правило: «Завершенное высказывание, период, целесообразнее всего завершать глаголом. То есть по обыкновению вспомогательные слова ich bin, ich habe, ich werde, а также воспринимаемые как вспомогательные Ich mag, kann, will, muss, darf, soll располагаются впереди»: «Der beste Sieg ist, wenn man seinen Feind kann zur Reue, und nicht zur Misgunst bringen». Однако И. Виппель, выпустивший в 1746 году расширенное и снабженное новым комментарием издание «Основ» Бедикера, решительно критиковал этот пример, усмотрев в нем нарушение «правильного порядка слов», и предложил собственный трансформированный вариант со спрягаемой формой глагола в конце подчиненного предложения: «Лучше, когда говорят: Der beste Sieg ueber seine Feinde ist, wenn man sie durch Wolthaten zur Erkenntniss bringen kann»19.

Варианты 2, 3, 4, наоборот, представлены значительно более частотно, в том числе и в современном немецком языке.

Для большинства грамматистов-нормализаторов правильным признавался один какой-либо вариант, а существующие в узусе иные варианты отвергались как неправильные или не рассматривались. Однако при таком подходе к употреблению языковых единиц не учитывались и игнорировались важные внутриязыковые и прагматические факторы. Речевой статус таких вариантов не всегда был понятен, что приводило к определенным затруднениям в письменной практике даже известных грамматистов-нормализаторов.

Во второй главе - «Лингвопоэтические аспекты языкотворческой деятельности И.В. Гете и Г. фон Клейста как элитарных языковых личностей» – мы исходим из гипотезы, что активная языкотворческая деятельность Гете и Клейста опиралась на интенсивную языковую рефлексию, не прекращавшуюся на протяжении всего XVIII-го века.

Вторая половина XVIII-го века ознаменовалась в Германии бурными изменениями в лингвокультурной сфере, сопровождавшимися оживленной полемикой по поводу возникновения, развития и роли естественного языка в истории нации и культуры. Пристальное внимание к теоретико-прикладным проблемам функционирования языка как семиотической системы составляло, наряду с теологией и философией, одно из основных направлений в истории немецкого гуманитарного знания, начиная с эпохи М. Лютера, Т. Мюнцера, М. Опица, Ю. Шоттеля. Мы рассматриваем в данном контексте редко упоминаемое в отечественной германистике сочинение Юстуса Мёзера (1720 – 1794) «Ueber die deutsche Sprache und Literatur» («О немецком языке и литературе»)20, написанное в 1781 году, то есть на завершающей стадии эпохи Просвещения, и фиксирующее определенные итоги лингвокультурного развития.

Опираясь на выработанные Г.В. Лейбницем лингвофилософские позиции, Мёзер определяет собственный социолингвистический подход к основным проблемам развития и функционирования языка и выделяет в письменном языке несколько функциональных стилей: Volkssprache (народный язык), Dichtersprache (поэтический язык), Kunstsprache (язык искусства), Rednersprache (язык публичных выступлений), die philosophische Sprache (философский язык), historischer Stil (исторический стиль). Он отмечает возросшую качественную роль именно немецкого языка как средства научной типологии и терминологизации, в противопоставлении с традиционной латынью.

Новые воззрения на природу и функционирование языка были проиллюстрированы нами посредством сопоставления аутентичных для своей эпохи текстов двух авторов. Христиан Вольф (1679 – 1754), авторитетный популяризатор философии Лейбница, настаивал на неизменной и однозначной связи каждого слова с определенным понятием. Известно, что слово вне контекста обладает некоторым самостоятельным значением, но, чтобы понять порождаемые словом множественные смыслы, необходимо знать его синтаксическую дистрибуцию, по крайней мере минимальную – словосочетание. Невозможность одномерного соответствия между языковым знаком и означиваемой вещью объясняется тем, «что предложение не «отражает ситуацию», т.е. не устанавливает взаимооднозначного соответствия своих компонентов компонентам ситуации: имен – объектам, предикатов – отношениям объектов»21. И.В. Гете (1749-1832), напротив, допускал непонимание между людьми, обусловленное различиями индивидуально-когнитивных систем.

Исследованные нами языковые принципы Гете как элитарной языковой личности и эмпирический материал (малоизученные в отечественной германистике «Maximen und Reflexionen» («Максимы и рефлексии»), «Farbenlehre» («Учение о цвете»), статьи разных лет, трагедия «Фауст», эпистолярий) позволяют заключить, что у поэта возникали серьезные сомнения относительно эффективности когнитивно-коммуникативных возможностей языка. С этого утверждения он начинает концептуальную статью «О Лаокооне»: «Подлинное произведение искусства, подобно произведению природы, всегда остается для нашего разума чем-то бесконечным. Мы на него смотрим, мы его воспринимаем, оно на нас воздействует, но не может быть познано; тем более не могут быть выражены словами его сущность, его достоинства» (Выделено нами. – А.С.)22. Мы полагаем, что данная оценка коммуникативных возможностей естественного языка как семиотической системы сформировалась под влиянием опубликованной в 1765 году работы Г.В. Лейбница «Новые опыты о человеческом разумении».

Гете выделяет две функции языка – информативную и творческую, доминирующую в искусстве. Такой подход во многих существенных чертах предвосхищает суть полемических выступлений Р.О. Якобсона против Ф. де Соссюра, возникших из-за различий во взглядах на функции языка. Представляется правомерным допущение, что осознание Гете коммуникативных пределов языка имело характер этического действия. Несмотря на временами подчеркнутое экспрессивное акцентирование молчания или «безмолвного созерцания», вера Гете в потенциал выразительных возможностей языка принципиально никогда не иссякала, о чем свидетельствует, например, содержание его письма к В. фон Гумбольдту от 24 декабря 1821 года.

Анализ текстов трех максим (№№ 388, 389, 390) позволил уточнить направление метаязыковой рефлексии Гете: от семантической однозначности к смысловой многомерности. По сути Гете высказал мысль о признании смысловых различий между единицами языковой системы и их речевыми реализациями в художественном тексте. Для выявления качественного уровня языковой рефлексии Гете в трагедии «Фауст» были использованы «Максимы и рефлексии», эпистолярий как аутентичный метапоэтический текст. В современных исследованиях по метапоэтике постулируется, «что любая поэтическая система включает в себя текст художника о поэзии и творчестве вообще. Это или «текст в тексте», который следует выделить, или самостоятельные произведения о поэзии, о творчестве, а также маргиналии – заметки на полях, письма и др.»23. Показательна в этом отношении сцена «Сатира на университет», в которой школяр, опираясь на свое обыденное представление о языке, приводит Мефистофелю контраргумент: «Doch ein Begriff muss bei dem Worte sein»24 – «Да, но словам / Ведь соответствуют понятья»25. Против «пустых», безденотатных слов выступал и Лейбниц, полагая, что они несвойственны немецкому языку: «aber leere Worte, da nichts hinter, und gleichsam nur ein leichter Schaum muessiger Gedancken, nehme die reine Teutsche Sprache nicht an»26. Мефистофель, однако, не отступает и предлагает как будто бесспорное решение проблемы относительно закрепления понятий за словами, произвольной заменяемости означающего при любом означаемом: «Denn eben wo Begriffe fehlen, / Da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein» – «Бессодержательную речь / Всегда легко в слова облечь».

Л. Витгенштейн высказался очень иронически по поводу такого понимания характера связи между означающим и означаемым: «Говорят: речь идет не о слове, а о его значении; и при этом представляют себе значение как предмет того же порядка, что и слово, хоть и отличный от него»27.

Мефистофель, «софист и лжец», по определению Фауста, совершенно осознанно использует язык с учетом эгоцентрической прагматики, акцентируя внимание на аспектах языковой манипуляции. Анализ текста показал, что критические замечания Гете в отношении семантических и прагматических подходов к языку в полной мере распространяются и на его протагониста Фауста: со всей очевидностью встает вопрос о возможности соотнесения слов с понятиями и явлениями.

Все тщетные попытки Фауста свидетельствуют об одном – он стремится к действию, что обнаруживается в известной сцене перевода Фаустом Священного Писания «как следует», в которой демонстрируется конвенциональный характер связи означающего «Im Anfang war das Wort» («В начале было слово») с означаемым. Фауст, пытаясь определить денотат высказывания, старается выявить наиболее сущностные признаки, что в итоге влечет за собой изменения в означающем, разбивая процесс перевода на демонстрируемые читателю этапы. Важной представляется констатация того факта, что Фауст, отталкиваясь от текста Писания, высказывает собственное отношение к слову: «Ich kann das Wort so hoch unmoeglich schaetzen» - «Ведь я так высоко не ставлю слова»; за словом наступает черед мысли: «Im Anfang war der Sinn»; затем следует сила: «Im Anfang war die Kraft» и, наконец, – дело: «Im Anfang war die Tat». Итак, в последовательности das Wort – der Sinn – die Kraft – die Tat слово для Фауста, как мы выяснили, наиболее доступный и удобный инструмент, создающий видимость познания бесконечной природы.

В ходе исследования установлено, что природа во всем её многообразии может быть воспроизведена, по мнению Гете, только живым языком искусства. Если то или иное явление природы воспринимается как первичный феномен, как не подлежащее однозначному пониманию и означиванию воплощение всеобщего, то на помощь приходит язык искусства с присущей ему образностью и символикой, ибо «язык в сущности только символичен, только образен и никогда не выражает предметы непосредственно, а только в отражении (im Wiederschein)»28.

Символика является для Гете центральным понятием в его теоретических воззрениях. В максиме № 749 Гете называет специфические качества символики как когнитивного механизма: «Символика превращает явление в идею, идею в образ и притом так, что идея всегда остается в образе бесконечно действенной и недостижимой. Даже выраженная на всех языках, она осталась бы все-таки невыразимой» (Выделено нами. – А.С.) (Там же: 141).

На основе такого понимания функционирования языка становится понятным выдвинутое Гете в «Учении о цвете» требование: «… как трудно не ставить знак на место вещи (Выделено нами. – А.С.), все время иметь пред собой живую сущность и не убивать её словами» (Там же: 141), хотя ближе к смыслу оригинала и точнее был бы перевод с использованием формы единственного числа «…и не убивать её словом». Гете преодолевает собственное недоверие к языку посредством утверждения концептуального понимания символики, которое соответствует его пониманию функций языка и искусства как когнитивно-аксиологических систем и которое способствует восполнению взаимосвязей при одновременном участии рассудка и воображения с учетом семантических и прагматических параметров знака. «Живое мгновенное откровение непознаваемого» соответствует представлению об искусстве как живом посреднике между человеком и природой и пониманию поэзии как «Vermittlerin des Unaussprechlichen» («выразительницы неизречимого»). Гете исходит из аналогии между особенным (включая и язык) и всеобщим, рассматривая символику как «откровение непознаваемого»; отсюда вытекают такие важные качества его творения, как синтетичность и адресация. Художественная специфика «Фауста» как культурного артефакта проявляется в том, что текст актуализирует проспективную функцию, прямо или опосредованно формирует читательские ожидания относительно динамики смыслового содержания, заранее и постоянно информирует зрителя-читателя о предстоящих перипетиях. Поэтому «Фауст» обоснованно называют «поэтическим творением о поэтическом творчестве» («Faust ist zunaechst Dichtung ueber Dichtungen»)29, поскольку в трагедии реализуются самые разнообразные интеркультурные и интертекстуальные отношения.

Композиционно-речевая организация трагедии «Фауст», представляющей собой уникальный синтез трех родов литературы, опирается на свой метатекст. Таковым являются предваряющие трагедию три пролога, которые в особой поэтической форме дают адресату ориентир на символическую трактовку универсума.

В соответствии с авторскими интенциями детерминируемая символикой картина мира, представленная в прологах, ориентирует (посредством активизации когнитивных процессов) читателя-реципиента не только на восприятие содержания линейно развертывающегося основного текста, но и на необходимость оценки способа выражения содержания автором и протагонистом. Иными словами, прологи, выдвигая в качестве условия адекватного отражения природы единство понятийного и чувственного, эмоционального и рационального, ориентируют читателя на обязательность оценки способа языкового выражения, поскольку «при сложных операциях смыслопорождения язык неотделим от выражаемого им содержания. В этом … случае мы имеем уже не только сообщение на языке, но и сообщение о языке, сообщение, в котором интерес перемещается на его язык»30. Таким образом, после прологов у читателя в основном сформированы представления относительно языковой специфики и способов выражения содержания. Концовка «Фауста» обеспечивает столь важное для концептосферы Гете поэтическое акцентирование символики невыразимого, так как, по Гете, «истинное, совпадая с божественным, никогда не допускает непосредственного познания»31.

На фоне языковой рефлексии Гете рассматривается специфика языкотворческой деятельности Г. фон Клейста. Эмпирический материал составляют тексты статей и писем, в большинстве своем не переведенных на русский язык и впервые вводимых в научную сферу отечественной германистики. Нами установлено, что язык в его коммуникативной функции воспринимается Клейстом амбивалентно: от сомнений и полного недоверия (Sprachskepsis) до возможного принятия. Мы разделяем точку зрения Т. Гросса, заметившего, «что языковой скепсис имеет для него значение не сам по себе, а только в процессе его преодоления»32.

Нами установлено, что о характерном для Клейста совмещении в одном тексте скептического и нескептического отношения к языку свидетельствует уже его ранняя работа «Aufsatz, den sichern Weg des Gluecks zu finden» («Сочинение о пути обретения счастья»). Клейст столкнулся с трудностью выработки вербальной дефиниции для понятия Tugend (добродетель). Отметим, что такая постановка проблемы свидетельствует о пристальном интересе Клейста к номинативной и коммуникативной функциям языка. На наш взгляд, приведенные рассуждения Клейста указывают на осознание им языкового знака как материально-идеальной сущности (А.Ф. Лосев, И.М. Кобозева, И.Т. Касавин). В терминах современной лингвистики описанные эмоционально-интеллектуальные усилия Клейста соответствуют процессу концептуализации и категоризации: с одной стороны, он стремится выявить «чистое» содержание человеческого опыта, а с другой – классифицировать и обобщить выявленные единицы на конвенционально признанном основании с целью получения релевантной для лингвокультурного сообщества дефиниции.

По утверждению Н.Д. Арутюновой, «человек воспринимает больше, чем может выразить язык. За его пределами остается несказанное, невыразимое, непередаваемое, ненареченное, неизреченное»33. Поэтому Клейст, ищущий соответствующую явлению форму выражения, рассматривает перспективу найти какой-либо иной способ означивания и обойтись без языка: подлежащее означиванию явление предлагается дефинировать через именование его рассеянных в эмпирическом опыте признаков.

Чувства, считает Клейст, могут быть названы, но не могут быть постигнуты в их полноте. В рамках современного лингвокогнитивного подхода высказанные Клейстом мысли актуализируют идею проблемности концептуализации эмоционально-оценочных сущностей в отличие от предметно-понятийных (В.И. Карасик, Л.О. Чернейко). Трудности языкового выражения он обобщенно отчеканивает в известном высказывании: «Ich weiss nicht, was ich Dir ueber mich unaussprechlichen Menschen sagen soll» (II: 729) - «Не знаю, что я могу сказать тебе о себе, невыражаемом человеке».

Особенно наглядно языковой скепсис Клейста проявляется в письме к сестре Ульрике от 5 февраля 1801 года: «… у нас нет средства для общения. Даже то единственное, чем мы владеем, язык, не пригоден для этого, он не может живописать нашу душу и что он нам дает, так это только разорванные фрагменты» (II: 626). Кажущееся парадоксальным высказывание Клейста относительно коммуникативных возможностей языка, однако, не является единичным в контексте современной ему немецкой литературы. Принципиально не разделявший, более того, отвергавший эстетические взгляды Клейста высший литературный авторитет эпохи Гете высказывал сходные мысли: «Литература есть только фрагмент фрагмента; записывается ничтожная доля того, что произошло и было сказано, сохраняется ничтожная доля записанного»34.

В ХХ в. Г. Гадамер, анализируя герменевтические аспекты вербальной коммуникации и понимания, отметил безусловный приоритет романтиков в этой сфере и в обобщенном виде почти повторил смысл высказывания Клейста: «”Языковость“ (обремененность языком, погруженность в язык) события понимания, которое разыгрывается между людьми, означает прямо-таки непреодолимую преграду, на которую впервые обратили внимание опять же немецкие романтики и оценили ее поначалу позитивно. Можно сформулировать ее одним предложением: «Individuum est ineffabile» (индивид неизрекаем)», а «для романтического же сознания это означает: язык никогда не достигнет последних, неискоренимых тайн индивидуальности человека»35. По существу, Клейст в парадоксальной форме заострил вопрос о соотношении действительности, языка и мышления. Обозначенная Клейстом проблема не утратила своей актуальности и в ХХ веке (Л. Витгенштейн, А.Ф. Лосев).

Исследованный метапоэтический материал позволяет заключить, что в отличие от Гете в оценках Клейстом коммуникативных возможностей языка на первый план выдвигаются не семантические, а прежде всего прагматические аспекты, которые представлены в текстовых фрагментах, выражающих признаки и состояния внутреннего мира субъекта переживания, что характерно для писем, статей, новелл и драматических произведений. Обращение к эпистолярию и статьям Клейста позволяет прийти к выводу, что он, опираясь на современное ему философское, естественнонаучное и гуманитарное знание, выработал определенные приемы актуализации невыразимого, базирующиеся на индивидуально-авторском осмыслении модели художественной коммуникации «адресант – текст – адресат».

На наш взгляд, при рассмотрении релевантной для семантического пространства словесно-художественных произведений Клейста проблематики невыразимого целесообразно оперировать понятиями «полые места» и «инверсия». Понятие «полое место» («Leеrstelle», «gap») активно использовалось В. Изером в системе рецептивной эстетики. Автор исходил из положения, что процесс рецепции художественного текста не является произвольным, а в значительной степени зависит от воспринимающей инстанции и автора. Поэтому в текст вводятся различные маркеры, сигнализирующие о наличии авторской оценки (прямой или косвенной) какого-либо компонента текста и постоянно стимулирующие реципиента к выявлению «тематического ядра», а идея завершенности уступает место идее дальнейшего комбинирования смыслов читателем. Тем самым, благодаря активизации эстетического реагирования реципиента создается смысловая множественность текста, предполагающая многообразие оценок, принципиальную возможность выбора интерпретирующих стратегий, использование различных наборов кодов и субкодов. Обращение к инверсии Клейсту необходимо для введения в содержание текста нового знания или новой точки зрения на известное.

Анализ показал, что романтический текст интерпретировался Клейстом как многослойная когнитивно-семантическая структура, предполагающая не одномерное декодирование, а множественность интерпретаций, обусловленных динамично изменяющимися социокультурными обстоятельствами, контекстом, знаниями, опытом знаковой деятельности интерпретатора.

Важным представляется обращение Клейста к проблеме действия и проблеме знания. В статье «О том, как постепенно формируется мысль, когда говоришь» (1805), затрагивающей проблему соотношения языка и мышления, Клейст дает одну из немногих точных формулировок: «Denn nicht wir wissen, es ist allererst ein gewisser Zustand unsrer, welcher weiss» (II: 323) - «Ибо знаем не мы, знает прежде всего некое наше состояние»36. Заметим, что для немецкой литературы рассматриваемого периода понятия знать и знание обозначают не количество, но качество, хотя и количество, и качество были включены Кантом в таблицу категорий. Показательно, что содержательное противопоставление количества и качества находим в первом же монологе Фауста, в котором он перечисляет изученные им разделы знания – богословие, философия, юриспруденция, медицина – и делает вывод: «Da steh ich nun, ich armer Tor!» - «Был и остался дураком». Далее Фауст делает признание «Und sehe, dass wir nichts wissen koennen!» - «И вижу, что знать мы ничего не можем» (Перевод наш. – А.С.), которое было почти повторено Клейстом. Сформулированная Клейстом посылка может быть спроецирована на языковую практику персонажей и подвергнуть её сомнению: если «знает … некое наше состояние», логично допустить, что оно и вербализует имеющееся знание.

Лингвопоэтический анализ позволил выявить актуальность лингвофилософских подходов Клейста к проблемам текстопорождения. В романтическом тексте Клейста, с одной стороны, повествователь представал наивным участником и свидетелем формирования действия и развития конфликта, с другой – повествователь, прерывая ход действия, разрушая иллюзию аутентичности, отсылает читателя к предшествующему состоянию, как, например, в «Поединке»: «Man muss naemlich wissen, dass der Graf schon lange, ehe seine Begierde ...» (II: 256) – «Дело в том, что граф уже давно, раньше, чем его вожделение …»37. Это внезапно оказавшееся необходимым знание указывает на то, что читателю не был предоставлен семиотический код для декодирования данной информации, что в свою очередь ориентирует читателя на проблему невыразимости мира в совокупности его разнообразных проявлений. Для Клейста в искусстве содержится призыв к реципиенту постичь и дополнить то, что сам писатель может выразить только фрагментарно.

Исследованный в заданном ракурсе текстовый материал позволяет заключить, что оба писателя – И.В. Гете, Г. фон Клейст – как элитарные языковые личности целенаправленно уделяли внимание проблемам языкового выражения картины мира и аспектам «невыразимости» множественности сущностных отношений. Свойственные Гете сомнения относительно адекватного отражения природы в искусстве касаются, прежде всего, её понятийного постижения. Клейст сосредоточен на прагматических аспектах проблемы невыразимости внутреннего мира индивида. В отличие от Гете, который принимает как данность непостижимость природы, Клейст воспринимает невыразимость внутреннего состояния как вызов креативным потенциям личности. Имеющийся языковой скепсис относительно выражения невыразимого, по Гете, может быть преодолен через выражение конкретного, особенного, вместо категориально всеобщего, посредством естественного языка. Преодоление языкового сопротивления, по Клейсту, возможно при смысловом заполнении имеющихся в тексте «пустых мест» и определенных прагматических обстоятельствах – со-участии в когнитивном процессе реципиента. Тексты Гете с их стремлением к завершенности принадлежат эпохе немецкой классики. Тексты Клейста, характеризующиеся фрагментарностью мировосприятия и смысловыми инверсиями, относятся к эпохе романтизма.

Структурно-семантическая организация текстов обоих авторов свидетельствует о том, что Гете предпочитает в большей мере призывать читателя к совершению действий. Клейст же почти повсюду использует подтекст, ставя читателя в положение выбора интерпретирующих стратегий.