Линия. Прерывистая
| Вид материала | Документы |
- Тезаурус по информационному обществу, 2285.12kb.
- Стохастическая линия как инновационная содержательно-методическая линия в курсе математики, 113.16kb.
- Производимая нами данная линия является самым передовым оборудованием для производства, 80.85kb.
- Учебно-методическая линия по технологии (техническому труду) для 5-8 классов общеобразовательных, 46.17kb.
- Технологическая линия по переработке сильнозагрязненных отходов полиэтиленовой и полипропиленовой, 183.92kb.
- Косметические препараты для лица голубая линия «аквавиталь» aquavital blue range, 2993.61kb.
- Л. С. Выготский Проблема культурного развития ребенка Л. С. Выготский. Проблема культурного, 263.11kb.
- Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
- Инструкция по настройке услуги idphone на софтфон ZoIPre для компьютеров с ос windows, 116.48kb.
- Темы рефератов Виды изобразительных искусств. Средства создания художественного образа., 13.91kb.
Глава 3. Созидание. Вечное.
По воле Провидения схожу я вниз, где сильнее свищут вихри стихий, где штормят океаны страстей, где конечность и хрупкость жизни так очевидна. Моя горячая вера неофита в свое время остывает и приобретает плесневелый оттенок ритуальности. Здесь, в низине бушующих страстей в полной мере познаю немощь свою и близость перехода в иное состояние подсудности, к которому не готов абсолютно.
Я схожу вниз и познаю, что единственное мое спасение и утешение Господь мой.
Я схожу вниз и разгорается вера моя.
Долго, слишком долго стоял я у заветной черты. До нее жизнь напоминала действия тренированной обезьянки: нажал на рычаг получи сладкий банан. И все бы хорошо, если б не мысли о том времени, когда бананы кончатся, и настанет неизвестное, неизбежное нечто. Что после? После всего. Темнота, сон, растворение в природе? Как и многие, малодушно гнал я эти мысли, потому что им сопутствовала непрошеная тревога. Возвращался в пустоту, быстро пресыщался ею, и снова манило меня к той таинственной черте, где разрешалось болезненное недоумение. И уж ногу заносил для решающего шага, и набирал побольше воздуху, как перед прыжком в ледяную воду или в огонь. Только в последний миг оглядывался назад, где все нормальные обезьянки дергали рычаги с яркими блестящими набалдашниками, хватали банан и давай его очищать, да жевать, покрываясь мурашками восторга и так чего-то жалко было оставлять эту простоту механических действий. И отступал.
Только приедается, в конце концов, все сладкое, а голод по неведомому нарастает. И снова подходил я к той черте, за которую уходили один за другим люди, мои вчерашние соседи, и оттуда звали, как старатели, открывшие золотую жилу. Но вот однажды и я сделал шаг в новую жизнь.
Первое, что удалось мне понять, — это то, что я еще и не жил: все только начинается. Словно рассыпались непроницаемые стены обезьяньего питомника, я впервые увидел вдаль до самого горизонта. И дивился я богатству новой жизни и радовался ежедневным открытиям. Возвращались люди из той дали, где небо встречается с землей, и говорили, что там еще лучше. Да так хорошо, что и слов нет, чтобы рассказать и описать это.
С тех пор, как переступил я ту заветную черту и стал двигаться вперед, меня не оставляет подсознательное предчувствие светлого будущего.
Нет, не гладок мой путь и непрост. Доводится мне и падать, и набивать шишки этого до сих пор немало. Только поднимался я, отряхивался и шел вперед к свету.
Раньше сравнивал себя с другими, находил, в чем я их сильнее, и этим поднимался над людьми и подавлял их, упиваясь превосходством. Сейчас сравниваю себя с бесконечным Совершенством, отдаю себя восхищению Его величием и взамен мизерной утраты своего самолюбия получаю дары столь богатые, что и оценить их в полной мере не в состоянии. А когда с благодарностью пытаюсь вернуть хоть малую лепту от бесконечных Своих богатств, Создатель всех сокровищ снова и снова проливает на меня изобилие щедрот замираю в радостном восторге и неустанном изумлении.
Строитель
Сдача объекта в эксплуатацию дело хлопотное и неблагодарное. Комиссия заседает в отделанной убранной квартире, а мы с Федотычем «воюем» на теплокамере. Вообще-то парень он неплохой и работать с ним можно, только иногда с ним случаются странные завихрения, которые всех раздражают. Вот, например, сейчас стоим с ним и разглядываем совершенно идеальную теплокамеру. В моей руке акты сдачи работ, которые он должен подписать, а я отнести на заседание комиссии и вложить в папку сдачи объекта. Теплокамеру своими руками строили для себя самих будущие жильцы дома, ставшие на время строителями для получения жилья. Загляденье, конфетка, а не теплокамера! Ну, не к чему придраться. Ан, нет, Федотыч стоит набычившись, надув и без того развесистые сливовые губы, и на все мои вопросы отвечает: «Не приниму!»
Подбегает к нам взволнованный Никитович и по-простому сует ему деньги, но Федотыч глубоко вздыхает, еще больше надувает губищи и снова: «Не приниму!» Подбегает возбужденный участковый Виктор Иванович, орет на нас, что мы последний акт задерживаем, комиссия, мол, уже «готова и созрела для подписи!...». Федотыч еще глубже вздыхает и снова: «Не приниму!»
Не! Ты скажи, Федотыч, в конце концов, все мы люди, и я понимаю, что пришел твой звездный час. Понимаю, что тебе нужно с него что-то наварить, участковый гулко лупит себя в грудь кулаком, покрываясь красными пятнами. Это где-то даже понятно. Не ясно только чего ты хочешь: стакана, денег, по лицу… Говори, несчастный, говори!
Сам такой! изящно парирует Федотыч. Еще больше надувает губы и супит брови. Не приниму…
Сейчас вызову скорую психиатрическую помощь и самолично сдам тебя, надрывается участковый. В ресторане стол уже накрыт. Горячие закуски стынут, водка выдыхается, а ты, а ты… тьфу на тебя!
Не приниму…
Ладно, Федотыч, я хотел с тобой по-хорошему… Димка, давай мне этот …акт.
Участковый хватает бумажки и вприпрыжку бежит в подъезд, где заседает комиссия. Через минуту гробового нашего молчания под пораженческое сопение упрямца распахивается окно, и Василий Иванович, размахивая актами, победно кричит:
Федотыч! Твой начальник за тебя все подписал. Видишь, чудо в перьях! Так что на банкет с нами не пойдешь!
Ладно, начальство пусть себе крючки в бумажках рисует и банкет кушает, а у нас тут дел еще непочатый край. Вот уже извольте видеть с разных сторон, видя мое освобождение от сдаточно-комиссионных дел, бегут ко мне затаившиеся было в укромных местах прорабы разных субчиковых пород: отделочники, газовики, водопроводчики… Со всех сторон на все голоса звучит: «Сергеич! Дмитрий Сергеевич! Димка! Димуля! Генер-р-ра-а-ал!» Последнее не мое воинское звание, увы, а всего-то сокращенное «генеральный подрядчик».
Спустя несколько часов, решив десятка три вопросов, выдержав канонаду упреков, требований и просто оскорблений, смотрю на часы, констатирую переработку на полтора часа и запрыгиваю в кабину персонального автомобиля.
Вась, увези меня, пожалуйста, отсюда в тишину. Куда угодно, только в тишину.
Поехали, понятливо кивает мой добрый водитель и выруливает на трассу.
Едем мы с полчаса по шоссе, по обе стороны мелькают деревеньки, и я думаю, почему они так упорно жмутся к дороге. Неужели не разумно было бы им стоять в тишине полей и лесов? Задаю этот вопрос водителю.
Так ведь здесь продавать лучше, пожимает плечами Василий, Вырастил что на земле, выставишь на дорогу и продается.
А тишина? А воздух? Неужели им этого не надо? Неужели лучше, чтобы под твоими окнами гудели и выбрасывали тонны газообразной грязи автомобили?
Может быть, им выгода дороже чистоты и покоя.
Наконец, машина сворачивает в лес. Здесь дорога, хоть уже, но асфальтовая. Василий вопрошающим взглядом ищет у меня одобрения. «Дальше и глубже», командую. Снова сворачиваем в глубь леса по узенькой гравийной дорожке. По сторонам смешанный лес. Водитель сбавляет скорость. За деревьями мелькает просвет. Мы направляемся туда. Выезжаем на пригорок.
Здесь в окружении густого леса стоит полуразрушенная кирпичная церковь. Вокруг руины. Приближение нашего рокочущего красномордого зверя взметает ввысь стаю испуганных птиц. Мы выходим, крестим лбы и молча взираем на это неожиданное чудо. По всему видно, здесь когда-то стоял небольшой монастырь, да порушили его. Не добрались только до церкви, хотя со временем и ей досталось. От прежней непорочной белизны остались грязно-белесые пятна штукатурки по щелястому красному кирпичу. Над куполом деревянный восьмиконечный крест, проволокой на скрутке привязанный к основанию прежнего, золотого.
Навстречу нам выходит тощий монах в латаной-перелатаной рясе с седоватой всклокоченной бородой и доброй улыбкой. Из-под темно-серого сатинового фартука он достает иерейский крест на цепи и бережно прижимает его к груди. «Мир вам, дети мои», слышим негромкие слова и по очереди подходим под благословение. Рука его исцарапана, суставы опули, на ладонях толстые шершавые мозоли. Вблизи заметна тонкая розовая пыль, покрывающая одежду его и волосы.
Вы, я вижу, верующие? спрашивает монах.
Да, вроде… пожимаем плечами.
Тогда давайте помолимся вместе, полувопросительно предлагает он и добавляет: И я с вами отдохну.
Следом за монахом идем по кирпичному щебню внутрь храма. У открытых царских врат останавливаемся. Монах на стареньком аналое зажигает свечу и теплое ее сияние из полумрака выхватывает несколько икон и царящую вокруг разруху. Расчищено небольшое место у иконостаса и алтарь. Монах нараспев читает часы, заполняя пространство храма хрипловатым, но сильным голосом.
Слова молитвы заполняют пространство своей непостижимой мощью, полыхая нетварным светом в полумраке поруганной святыни. Мое сознание, забитое сором суеты, совершенно не желает впускать молитву в сердце. Мои глаза рассеянно шарят по разворованному иконостасу, по убогому престолу, сколоченному из неструганых досок, покрытому латаными золотистыми ризами, по обшарпанным стенам вокруг, по пыльным плечам и волосам иеромонаха, самозабвенно восклицающего: «Яко Твое есть Царство и сила и слава, Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков! Аминь!». А я вместо Царства и Славы вижу разруху и позор рук человеческих. И мутный ручеек гаденькой тоски затопляет мое сердце.
Монах распевает псалмы. В моей голове проносится: «Ну, это я знаю…», и глаза снова расползаются по руинам. Но вот монах смолкает, он переворачивает желтую мятую страницу, прокашливается и громко внятно произносит: «К Тебе, Господи, воздвигох душу мою. Боже мой, на Тя уповах, да не постыжуся во век!..». Эти слова, ломая все преграды, накатывают на меня, наполняют верой и надеждой. Следом за очищающей волной наступает покой и уверенность: все идет, как надо. Все хорошо и правильно. Потому что мой Господь со мной. «Вси пути Господни милость и истина, взыскающим завета Его и свидения Его».
После молитвы поднимаемся по узенькой лестнице, сокрытой в толстом церковном простенке, куда-то наверх. Под ногами скрипят и ходят ходуном полусгнившие деревянные ступени. Следом за хозяином входим в маленькую келию, где узкая лежанка, столик, стул и печурка занимают почти все пространство. Рассаживаемся и знакомимся. Монаха зовут отец Виктор. Он затапливает печь, ставит на нее чайник и рассказывает:
Подвизался я раньше в монастыре. Жизнь там была сытая, но многозаботливая. Верите ли, братья, помолиться некогда было. С утра до вечера бегаешь, трудишься, а уж ночью падаешь от усталости, как подкошенный. Только Иисусовой молитвой и жил. Бывало, месяцами ни на исповедь, ни на службу попасть не мог. Томило все это меня, очень томило… Мысли разные мучили, что не обитель это вовсе, а какой-то колхоз, куда люди от голода животного сбегаются. А меня духовный голод томил. Ох, как томил… Поделился как-то с духовником своими мыслями. А он как закричит на меня, чтобы я это все выбросил из головы. А чтобы неповадно было, так мне сотню поклонов земных прописал перед Распятием. Верите ли, обрадовался я этому. Утром стал в собор наш ходить и поклоны класть. Слаще меда для меня те поклоны были. И весь день, что ни делаю, а Распятие передо мной, как солнышко сияет, так и горит!
Отец Виктор улыбается, осторожными движениями расставляет начищенные эмалированные кружки, сыпет из пачки чай, заливает кипятком. С полочки снимает банку с медом и ставит на стол. Из холщевого мешочка сыпет горку разноцветных сухарей.
А однажды произошло вот что. В пятницу это случилось. Стою рано утром на поклонах один в соборе. Спина побаливает уже так хорошо. Только что мне эта боль, когда передо мной окровавленные стопы Спасителя. И так уж меня разогрело хорошо, что слеза из глаз выступила. Раньше они у меня наружу никогда не выходили все где-то на полпути застревали, а тут на тебе! полились… Поднимаю глаза к лику Христа а глаза-то Его открыты… и на меня смотрят. Я головой потряс, свои глаза протер, может, думаю, это от слез моих такое видение случилось. Снова смотрю на лик Христов открыты глаза и мне в самую душу смотрят, ласково так, как мама в детстве. Страшно мне стало и радостно одновременно. Смотрим мы с Господом в глаза друг другу, и нам хорошо вместе, как родным…
Монах шепотом читает «Отче наш», осеняет крестом трапезу и предлагает пить чай, а сам продолжает.
Потом позвали меня на послушание, картошку перебирать. Я эконому нашему говорю, что Иисус Христос на Распятии глаза открыл. А он машет рукой и толкает меня в спину: иди, мол, не ври. Пока шел к нашему складу, встретил священника, и ему говорю о глазах Христа-Господа. Батюшка кивнул головой и дальше пошел. Тут я не выдержал, кричу на весь двор, чтобы все знали о чуде! …А в ответ слышу, что еще один бесноватый появился. Тогда бегу к игумену а он к начальству в город уехал. Бегу к духовнику а он больной лежит, и келейник к нему не пускает. А вечером меня ведут к игумену. Что, мол, ты там кричал утром? Я рассказываю, как было. Игумен говорит, что только что прикладывался к Распятию и глаза, как и положено, закрыты. Я тогда и сказал со вздохом, что это, наверное, Господь на нас обиделся, что мы из святой обители колхоз тут устроили. После этого меня и отрядили сюда. Раз ты, сказали, такой умный, то свой монастырь устраивай, а из нашего уходи. Всю ночь после того разговора я молился. Меня за неделю рукоположили в дьяконы, потом в иереи, дали сто рублей денег и сюда направили с бумагой от благочинного. Так я здесь и оказался. И все бы хорошо, только вот ребятишки из соседней деревни часто приезжают и ломают, что я настроил. А так, с Божьей помощью, помаленьку можно все здесь восстановить.
Мы благодарим монаха за чай и собираемся в обратную дорогу. Я вслух рассуждаю, кем это надо быть, чтобы ломать построенное монахом. Не помогать строить, а ломать… На краю леса Василий решительно сворачивает к деревне. Громко гудит сигналом и рычит двигателем. Из калитки крайнего дома выскакивает бодренькая еще старушка с вострым носиком. Везде и всюду есть такая, общественница. Василий с подножки говорит ей сурово и громко:
Передай, мамаша, местным хулиганам, что мы лесной монастырь берем под свою защиту. Если монах еще раз на них пожалуется, мы сюда приедем с людьми, привезем бульдозеры и устроим здесь местный деревенский конец света. Поняла? Все.
На прощание он еще разок взревел хрипловатым баритоном клаксона и басами двигателя.
Всю следующую неделю монах-строитель не выходит из моей головы. Его кроткий ясный взгляд и исцарапанные руки, вопиющая нищета и белесая пыль на волосах все это всплывает из памяти и влечет к нему. Спрашиваю Василия, как, мол, тебе монах? Не дает покоя, будто зовет к себе, отвечает мне Вася.
Забрасываем в кузов машины кирпич, сухую смесь для раствора, доски, гвозди, инструменты. Предлагаем поехать с нами звеньевому Боре. Тот соглашается, но с почасовой ставкой пятого разряда. Боря наш парень интересный: веселый, добрый, работящий, но разгильдяй каких поискать. Всю дорогу Боря рассказывает какие-то фантастические истории, скорее всего, выдуманные им только что. По мере удаления от главной дороги в гущу леса примолкает, недоумённо взирая на нас. А когда перед нами вырастают руины монастыря, он и вовсе теряет дар речи.
К нам навстречу выбегает монах и замирает на полпути. Василий просит показать, куда лучше сгрузить кирпич. Тот указывает рукой на сарай, а сам глядит на меня. Я выпрыгиваю из кабины и иду к нему под благословление. Монах падает на колени и плачет:
Димитрий, Василий, отцы, простите меня окаянного!
За что, отец Виктор? За что?
Да, в прошлый раз наговорил вам такого… Здесь все больше молчу, да молюсь. А вас увидел, обрадовался, да и отверз уста. Простите меня, многогрешного, а то покоя мне нет.
Мы с Василием поднимаем его с колен, Боря отряхивает ему рясу. А он все плачет навзрыд, как маленький.
Нельзя осуждать никого, а тем более священство. Нельзя роптать на судьбу, грех это! Ох, горе мне, горе…
Так ведь правду же ты сказал, отче?
Не дано нам знать всей правды. Она только у Господа, он вдруг улыбается. Да что может быть лучше, чем строить эту святую обитель. Это такое счастье, дети мои! Такой подарок Божий. Какой тут может быть ропот? Простите меня, отцы!
Господь простит, а мы прощаем, отче. Ну, ладно тебе, давай лучше мы тоже поработаем сегодня. У тебя тут так хорошо…
Спаси вас Господи, дорогие мои! его лицо уже сияет. Так, может, помолимся сперва?
Мы гуськом заходим в храм. Здесь полностью расчищен от мусора пол. Стало уютнее. Зажигаем свечи, привезенные с собой. Монах громко и вдохновенно молится. Мы, как можем, участвуем. Даже Боря, стоящий сзади, потихоньку крестится и слегка кланяется. Голос монаха наполняет храм, оживляет его, наполняет и нас радостным восторгом. Потом мы по очереди подходим к кресту, целуем его, благословляясь на послушание. Отец Виктор предлагает заделать пролом в заборе.
Подходим к полуразрушенной каменной ограде. Здесь стоят подмости в виде двух досок на деревянных колодах, лежит груда кирпича вперемешку с мусором. Рядом аккуратно сложен кирпич, очищенный от старого раствора. В полуржавом корыте намешана глина. По верху старой лежит слой свежей кладки, ровный, с тщательно подобранным под размер кирпичом, причем, безо всякой шнурки. Борис с Василием становятся на кладку. Мы с монахом замешиваем раствор и подносим кирпич. Монах, как и положено, шепчет Иисусову молитву. Потом по его настоянию принимаемся отбивать раствор со старого кирпича. Монах делает это с великой аккуратностью. Заметив мое недоумение, он поясняет, что эти кирпичи особенные, «намоленые».
Я тоже беру сросшиеся с раствором кирпичи, киркой сбиваю с них наросты. Потихоньку и сам наполняюсь благоговением. Обычно такая работа довольно быстро вызывает болезненные ощущения в мышцах и суставах. Но вот я присоединяюсь к Иисусовой молитве монаха и тяжелый труд превращается в удовольствие.
С наступлением темноты вместо обычной усталости мы все чувствуем некую досаду, что вынуждены прерваться. Хором говорим о прожекторах и свете, но отец Виктор спрашивает с доброй улыбкой, а когда же молиться, трапезничать и отдыхать? Все, мол, Господь устроил не зря, всему свое время: время строить и время отдыхать, время вкушать и время молиться.
По лестнице входим в келью и рассаживаемся. Василий выкладывает на стол наши продукты, помогает открыть банки, развернуть упаковки и порезать, что нужно, на куски. Отец Виктор заваривает чай, молится, благословляет трапезу и спрашивает у Бори:
Как тебе, сынок, не очень тяжело было?
Борис молчит, низко опустив голову, потом вздрагивает плечами и сквозь детский плач с трудом произносит:
Отец, мне никогда… так хорошо… еще не было. Спасибо…
А я что говорю? весело подхватывает монах. Да это счастье нам работать здесь. Это как в раю побывать. Да! Я сам работаю, работаю, и вдруг остановишься с кирпичом в руке и стоишь, слезы не можешь унять. Да такие слезыньки-то светлые, как воды райской реки. Вы знаете, там, в Царствии небесном река течет красоты неописуемой.
Мне сейчас кажется, улыбается уже вовсю Боря. что я видел сейчас эту речку. И деревья на берегу.
И цветы… добавляет монах.
И птичек… А еще там много света, полушепотом произносит Боря.
Ах, как обрадовал тебя Господь, Боренька! Вот как позвал Он тебя, Отец наш добрый и милостивый. Этот свет слава Господа нашего. Что значит строить обитель-то Божию! А я, негодный, роптал, что меня сюда прогнали. Да наградили меня, как нищего мешком золота. Еще раз простите меня, окаянного.
А что местные хулиганы, батюшка, не наведывались? интересуется Вася.
Приходили, кивает монах. Это они у меня мусор в храме-то убрали. Да такие работящие ребята оказались! А я на них тоже роптал, прости Господи. Это уж как сам грешен да горд, так и в других нехорошее видишь. Так мне Господь показывает правду Свою. Все люди добрые и хорошие, если ты сам такой. Слава Тебе, Господи, за вразумление! Слава Тебе.
Отец Виктор шепчет благодарение и медленно крестится. Снова улыбается:
Ребятки-то эти деревенские… Вот какие тут дела! Прибежали ко мне и говорят, что вечером, как стемнело, свет увидели над лесом. Вроде северного сияния. С переливами такими… Как раз там, где наш монастырёк стоит. Вот как. Не побоялись, прибежали сюда и увидели, что весь монастырь светом лучится. Говорят, что звали меня, да не услышал я, видно спал с устатку, смущенно улыбается он.
Боря все это время неотрывно глядит на монаха. Ест он только черствые сухарики из холщевого мешочка, подставив ладонь, чтобы ни единая крошка не просыпалась. Пьет только чай с медом, маленькими глоточками. Всем существом льнет, тянется и во все глаза зачарованно смотрит на монаха.