Geum.ru

Романы Л. М. Леонова 1920-1990-х годов: эволюция, поэтика, структура жанра

Вид материалаДиссертация

Содержание


Шестая глава
Подобный материал:
1   2   3   4   5
пятой главе «Мысль и слово Л. Леонова в романе «Русский лес», состоящей из двух параграфов, рассмотрено под углом зрения литературоведческих понятий «философский роман» и «ирония» историко-философское и литературно-художественное богатство «Русского леса». В первом параграфе «Русский лес» – социально-философская панорама российского общества первой половины ХХ века» акцентируется внимание на энциклопедичности содержания романа и характере его жанра.

Л. Леонов всегда находился в некоторой оппозиции по отношению к официальной идеологии. Пятидесятые годы не стали исключением, наоборот, в этот период усилилось критическое отношение писателя к институтам власти и социалистической нравственности. Пример тому – остросюжетный «Русский лес», в котором конкретно-историческая жизнь 1910 – 1940-х годов воссоздана противоречивой и трагической. В книге показаны военно-политическая ситуация в стране, социально-экономическое положение государства, жизнь разных по общественному статусу людей – крестьян и дворян, купцов и промышленников, рабочих и служащих, студентов и преподавателей, лесников и ученых, создан глубоко психологизированный тип русского интеллигента, показано его противостояние административной системе. По панорамности содержания, философской направленности и мотивно-образной структуре «Русский лес» (наравне с «Вором») – предтеча «Пирамиды».

На пафос и жанровую специфику романа повлиял философский подтекст, проявившийся в структуре произведения и способах его повествования, в соотношении двух конфликтообразующих сюжетных линий; в полярной расстановке героев и разных идеологий с целью познания онтологии бытия и фундаментальных категорий сущего. Производными составляющими главной философской мысли, сориентированной на художественное раскрытие нравственных основ народного бытия, стали интеллектуальное содержание книги, символизм мысли, знаковая система романа и его мифологичность, истоки которых художник видел в культурном наследии цивилизации, в разножанровых произведениях изустного творчества.

«Русский лес» – интеллектуальный роман. Интеллектуализм Л. Леонова – способ художественного мышления, в основу которого положены: философско-концептуальный анализ состояния взаимосвязей человека, общества и природы, а также глубокая характеристика нравственных основ народного бытия; особая стилевая тональность, предполагающая авторское остранение, создание условно-ме­тафорических образов, конфликтов и обстоятельств; иное формообразующее начало – слитность идеи художника-мыслителя с литературным конфликтом, единство философской и художественной составляющих; повышенная роль субъективного (эмоционального) начала по отношению к исследуемому жизненному материалу.

Л. Леонов, создавая в романе целостную картину жизни, использовал при написании различные формы условности: символику как предметный или словесный знак, выражающую сущность предмета или характера (символы сосны – матери Облога, родничка как начала начал; персонифицированного леса – защитника русских людей и др.); аллегорию с целью изображения отвлеченного понятия или явления через конкретный образ (свет утренней звезды, дерево и вода как магические первоосновы бытия и др.); художественную деталь как словесное, концептуально-насыщенное воспроизведение предмета или явления реального мира; интерпретировал мифологические мотивы и картины (образы химерического Дантова круга, первопрестольного апостола и миссионера Савла, славянского князя Гостомысла и др.).

Художник, поэтически объясняя сложные формы бытия, нерешенность которых угрожала жизни будущих поколений, использовал мифологизированные природные образы. Трагический мотив возникает в зачине произведения и развивается на протяжении всей книги по двум направлениям: социально-историческому и психологическому. Например, вихровские научные позиции беспощадно отвергал обласканный временной славой Грацианский, который публиковал убийственные статьи против своего молчаливого соперника и которые не завершились «<···> соответственными оргвыводами в отношении Вихрова, как говорили тогда – из-за вмешательства высших партийных органов» (IX, 53). Кроме того, концепция ученого не вписывалась в реалии дня: «<···>страна требовала лесоматериалы во все возрастающих количествах<···> (IX, 58). Наконец, повествователь заведомо предопределил итог научного спора в книге: «<···>великая битва за лес, – заметил он, – длилась уже полтора века, и было бы самонадеянностью полагать, что как раз Вихров увенчает ее победой…» (IX, 54).

Психологический аспект противоборства героев со средой не менее важен, поскольку внутренний микромир персонажей определяет не только их поступки, но и влияет на формирование противоборства. Под знаком неразрешимых противоречий идет все повествование романа, складывается система конфликтов, авторское отношение к главной социально-философской проблеме книги – судьбам русского человека и России. Отмечу также, что Вихрова никогда не покидала мысль о тщетности его научного поиска, одолевало желание вернуться к истокам. За долгие годы научного творчества он «<···>сделать ничего для леса не успел, кроме груд исписанной бумаги» (IX, 684). Труды ученого не были востребованы в обществе, они оказались «<···>бесполезными сочинениями<···>» (IX, 683).

Мышление автора «Русского леса» – философское и культурологическое; оно диалектично и исторично в своей опоре на различные общественные и религиозные, нравственно-этические и философско-моралистические течения нового времени. Обобщая конкретный фактический материал, романист часто отсылает читателя к нравственным и духовным истокам цивилизации, к ее родословной: к христианству и исламу – мировым религиям; к православию, зародившемуся в результате раскола церквей; к славянофильству – его историософии и концепции русской истории; к западничеству, выступавшему за ликвидацию феодально-крепостнических отношений и развитие России по европейскому образцу; к материализму и идеализму с их противоположными доктринами о первичности, с одной стороны, духовного и мыслительного, с другой – материального, природного; к марксизму – ведущему учению конца XIX-XX веков; к неомарксизму с его попытками обновить марксизм путем постановки в центр учения человека и придания теории большей действенности. Обращение писателя к указанным и многим другим теориям и течениям общественной и философско-религиозной мысли логически оправданно и нацелено на раскрытие главной идеи книги, созданной в условиях жесткого идеологического диктата государства.

Во втором параграфе «Человек, природа, мироздание в романе «Русский лес»: историко-философский аспект» предпринята попытка осмыслить новые подходы Л. Леонова в художественной интерпретации вечной литературной темы. В «Русском лесе» пространственно-временные оценки жизни, культурно-исто­рические лейтмотивы, внутренний мир героев, – все это художественно проецируется на природные стихии, показанные в книге в многоцветье и мифологической образности.

Важное структурное значение в романе имеют символические природные картины и образы. В книге есть впечатляющий одухотворенный эпизод рубки сосны. В унисон «смерти» лесной красавицы воспроизведен монолог Калины: «К тому я и веду, что прозябнет землица без своей зеленой шубейки и здоровьишко станет у ей шибко колебательное. Будет коровка по семи верст за травинкой ходить, а раньше с аршина наедалася. И будет вам лето без тучек, иная зимица без снегов… и поклянут люди свое солнышко!<···>И как побьете до последнего деревца русские-то леса, тут и отправитесь, родимые, за хлебушком на чужую сторонку!..» (IX, 92). К сожалению, речитатив старца прозвучал как глас вопиющего в пустыне – на него не отреагировали ни толпа лесорубов, ни Кнышев, «<···>который, по слухам, вырубил полмиллиона десятин и снял зеленую одежку с трех великих русских рек» (IX, 92). Символические природные образы, связанные с совершенством и гармонией жизни, углубляют тревогу писателя за судьбу русских людей, который, с одной стороны, показывал еще не оскудевшие кладовые России («Вряд ли какой другой народ вступал в историю со столь богатой хвойной шубой на плечах<···>» – IX, 281), а с другой, – предупреждал о грядущих бедах («Не может быть равнодушия в лесных делах: народу нашему жить вечно на этой священной земле» – IX, 304).

Л. Леонов, осмысливая человека и его взаимосвязи с естеством, рассматривает их в соотношении с историческим опытом, сознавая, что локальный (вневременной) подход ограничивает поле зрения людей. «В пределах одной человеческой жизни, – отмечает писатель, – трудно заметить происходящие в природе изменения; шаг времени у нас другой, чем у нее, и трехсотлетний возраст сосны соответствует нашим восьмидесяти. Мы покидаем мир приблизительно таким же, каким застали его при появлении на свет» (IX, 298). Л. Леонов сознавал, что в процессе общественного развития характер взаимоотношений человека и природы пересматривается, уточняется философское, социально-нравственное и эстетическое содержание этих связей. Известно, что, во втором-третьем десятилетиях общественная мысль и литература, как правило, решали задачи, возникающие под влиянием технократии и индустриального строительства. По этой причине размышления романиста о границах «покорения природы» радикальными антропоцентристами в романе «Соть» воспринимались как нечто отжившее и идеологически вредное. Основные концепции «Русского леса» первоначально также подвергались критике, пока идеи антропокосмизма, биоэтики и экологии человека не стали восприниматься как важнейшие составляющие материальной и духовной культуры людей, залог их благополучия.

Эстетические и философские воззрения Л. Леонова во многом тождественны взглядам М. Пришвина, которого принято называть создателем «новой мифологии», отличной от официальной с ее приматом коллектива над личностью и апологией государства, и который последовательно созидал свои художественные принципы: в искусстве не должно быть «человека без земли», литература без «чувства природы» не может противостоять атрофии прекрасного. М. Пришвин, как и Л. Леонов, был убежден, что время славить человека – властелина мироздания кануло в Лету и предлагал отказаться от антропоцентристского типа мышления, утверждая единство человека с живым и неживым естеством, слитность природно-биоло­гического и социально-духовного в жизни личности.

В основе узлового конфликта «Русского леса» лежит бинарный архетип. Амбивалентные образы Вихрова и Грацианского построены по принципу зеркальной композиции, каждая из фигур имеет отражения в лице персонажей-двойников: у Вихрова – Осьминов, Поля, Сережа, Калинка и др.; у Грацианского – Чередилов, Андрейчик, Кнышев и др. Двойники, помимо функции, расширяющей зону деятельности автора, несут и важную содержательную нагрузку, реализуя по воле повествователя на практике те или иные научные постулаты. В книге воссозданы два образа жизни: кабинетное существование Александра Яковлевича и «бродячая жизнь» Ивана Матвеича, который не раз путешествовал по стране, собирал материал для книг (на Крайнем Севере – гл. 4, в центральных губерниях, в родных местах – гл. 17), вглядывался в лик России, стараясь угадать по ее суровому прошлому неведомое будущее.

Важнейшим средством познания мира и способом философского мышления Л. Леонова выступает ирония, заключающая в себе авторскую оценку несоответствия жизненных идеалов и действительности посредством гротеска или пародии, парадокса или контраста, гиперболы или литоты. «Ирония – это не только путь познания, но и принцип философского осмысления действительности писателем, свойство его художественного мышления»22. В романах Л. Леонова часто встречается беспощадная ирония, сконструированная по принципу парадоксального смещения отображаемого. Она служит исходной позицией повествования, проявляясь в его пространственно-временной структуре, пронизывает образную систему в психологическом, социальном и философском аспектах; отражается в деталях, свето-цветовой палитре текста, в авторской речи, утверждающей одно, а подразумевающей другое. Ироническая оценка образа в его иносказательной метафорической сущности, по мнению писателя, – не что иное, как «<···> новая, спрятанная координата, как орудие дополнительного углубления и самого емкого измерения героя» (X, 152), универсальный способ «интегрирования» образа и конфликта. Ироническое письмо позволило автору в разной мере выразить свое отношение к командиру красноармейцев Рахлееву, отчаявшемуся усмирять силой оружия непокорных мужиков («Барсуки»); к идущему в абстрактное никуда («вперед и вверх») Векшину, потерявшему себя как личность на полях гражданской войны и в столичных пивных («Вор»); к решительным «строителям» новой жизни, рационалистам Потемкину и Увадьеву («Соть»); к кающимся интеллигентам братьям Скутаревским («Скутаревский»); к бессильным Кормилицыну и Дудникову («Дорога на Океан»); к честолюбивым и коварным Грацианскому и Чередилову («Русский лес»).­

В «Русском лесе», расширившем горизонты романного жанра и углубившем миропонимание писателя, проявился новый тип леоновского видения, в основе которого лежат единство интеллектуальной, культурологической и философской мысли, не монолог, а диалог, полемически заостренный по отношению к фабуле книги и ее пафосу, времени и исторической эпохе. Диалогичность леоновского повествования сказалась на стиле всего произведения – на романтической взаимообусловленности и взаимозависимости сюжетных столкновений и противоборства героев; на взаимодействии различных компонентов литературной формы; на стилеобразующих факторах содержания – тематике и проблематике, эмоциональной окраске текста и «эзоповом языке», родовой принадлежности и жанровой специфике произведения.

Шестая глава реферируемой работы «Фантасмагорический роман «Пирамида» состоит из трех параграфов. В первом – «Традиции христианской культуры в романе Л. Леонова» отмечается, что специфика культурфилософского мышления писателя, его символико-реалистическое, гётевское видение мира в наибольшей мере проявились в фантасмагорическом романе «Пирамида». В нем развиты художественно-философские идеи Л. Леонова, характерные для писателей и мыслителей Серебряного века, проявившиеся в рассуждениях автора о теории всеединства, русском космизме и «русской идее», о евразийстве и западничестве, христианстве и православии; в мифо-поэтической образности книги, в пристальном внимании прозаика к архетипам и сюжетам религиозно-философской направленности, в мощном эсхатологическом звучании романа, характерном для литературы конца XIX – начала XX вв.

Заглавие книги и ее подзаголовок «Роман-наваждение в трех частях» – это ключ к пониманию и жанра, и одной из главных проблем произведения – изображения бытия в соотнесенности его разомкнувшихся Начал. В трех частях романа – «Загадка», «Забава» и «Западня», повествующих о реальных событиях земной жизни и фантасмагорическом, инфернальном мире, автор и близкие ему герои вопрошают: к чему приведет разрушение духовности и религиозных памятников? Какова роль небесных сил в устройстве миропорядка на земле? – в первой части; каков итог забавы человека, отвергнувшего высшие идеи ради временных, преходящих? Можно ли вернуться к Богу? – во второй части; удастся ли русскому человеку – жертве наваждения – выйти из западни, и какой ценой оплатит он свое блуждание по лабиринтам бездуховности? Каково будущее России, пережившей разрушительную эпоху эксперимента и оказавшейся в ловушке? – в третьей части.

На жанровой специфике «Пирамиды» сказались широкие общественно-поли­тические, религиозно-нравственные и философские отступления, наличие в книге реального и ирреального сюжетов, использование приемов художественной фантастики, экскурсы повествователя в потусторонние миры, абсурдность ряда конфликтов и поступков героев. Приемы абсурдизации, широко примененные в книге, способствовали созданию впечатления иллюзорности бытия, романтически-фан­тасмагорического ощущения жизни. Фантасмагорическое воображение прозаика позволило оригинально скомбинировать элементы жизненного опыта, создать картины и образы, не существующие в действительности, представить наблюдаемое в новых неожиданных связях и сочетаниях, наконец, сформировать у читателя концепцию мира и духовно богатой личности, исходя из авторских гуманистических позиций.­

Л. Леонов, соотнося историю и современность, изображая нынешнего и будущего человека, прибегал к ассоциациям и аналогии, широко используя мифологические реминисценции. Художественный мифологизм романиста как методологическая концепция проявляется такими качествами, как символичность языка и стиля, народно-религиозный характер образности с присущими ей метафоричностью, парадоксальностью и ассоциативностью; философско-мифологическая интерпретация жизненного материала. Миф для писателя – это универсальная синкретическая форма мышления, объединяющая в себе субъективное и объективное, единичное и общее, идеальное и реальное, реальное и фантастическое, а также способ непосредственного восприятия мира. Л. Леонов по этому поводу писал: «<···>Любой, на моржовом клыке нацарапанный миф является равноправным уравненьем с тем еще преимуществом, что алгебраическая абракадабра заменена там наглядной символикой простонародного мышленья» (X, 561).

По сравнению с другими леоновскими романами в «Пирамиде» существенно вырос объем культурно-исторической информации, в произведении встречаются десятки и десятки реальных исторических имен – деятелей и политиков различных времен и народов; множество географических названий; значимых исторических событий всеземного масштаба. Художник постоянно отсылает читателя к отечественным и мировым памятникам исторической, философской и религиозной мысли («Слово Мефодия Патарского», «Книга Еноха», «Слово об Адаме», «Откровение» Иоанна Богослова и др.).

Главная тема произведения – борьба Добра и зла. В основу авторской трактовки глобальной проблемы положены мотивы и образы мифологии и христианской религии, достижения русской философской мысли XIX столетия. Добро в романе олицетворяют идеалы Бога и герои – носители божественного духа: о. Матвей, дьякон Никон Аблаев, ангел Дымков и др. К Всевышнему устремлены взоры детей старшего Лоскутова – праведной Дуни, предсмертно прозревшего Вадима, «оступившегося» Егора. Зло представлено в книге Шатаницким и его слугами-бесами, диктатором и Гулагом. Силы мрака изображены могучими и неистребимыми. Не случайно, старофедосеевский поп, которого одолевала «<···>срочная надобность выяснить – слышат ли там, в небесах, что творится на святой Руси?» (1, 57), пришел к выводу, что в мире существует два равноправных Начала, и Бог потакает второму.

Перед автором «Пирамиды» стояла масштабная творческая задача. «Мне предстояло, – писал он, – уточнить трагедийную подоплеку и космические циклы большого Бытия, служившие ориентирами нашего исторического местопребывания, чтобы примириться с неизбежностью утрат и разочарований, ибо здесь с моей болью обитал я» (1, 11). Как результат, все повествование книги окрашено в трагические тона: сюжетная завязка ведущего конфликта происходит на кладбище – конечном пристанище человека: « Так, к сумеркам, добирался я до старинного, в черте окружной железной дороги Старо-Федосеевского некрополя» – 1, 8); там же и завершается произведение («Так объяснялась моя боязнь опоздать к чему-то: сносили старо-федосеевскую обитель» – 2, 683). Сбылся вещий сон о. Матвея о вулкане, который как бы поглотил наваждение автора и героев, живших, по версии Шамина, «<···> предчувствиями апокалипсического заката и аварийным ощущеньем старческой неполноценности наряду с симптомами мнимого биологического отмиранья» (2, 682).

Через весь роман проходит символический образ «безумного кострища», в котором бесследно исчезает под громогласный призыв эпохи – «Отречемся от старого мира» – все, что веками составляло смысл жизни человека: российская государственность, духовные святыни и сама вера: «<···>экое кострище из России содеяли – еще полвека отполыхает, пока не прогорит дотла!» – 1, 56; «И пока самая зола не остынет, никто не посмеет подступиться: слишком жарко горим<···>Все плавится кругом, тлеет» – 2, 123; «<···>только и слышалось потрескиванье исполинских костров. Столбы искр взвивались в отемневшее небо, когда подкидывали новую охапку древесного хлама на перемол огню» – 2, 684. Финал «Пирамиды» апокалипсический: эволюция разума завершилась сокрушительным поражением. Жизнь в ее нынешней форме исчерпалась, отмерла сама собой история, разрушилась преемственность поколений, исчезли людские потребности, атрофировались чувства. Человек безвозвратно потерял присущие только ему качества, превратившись в бездумную тварь.

Во втором параграфе «Философские раздумья Л. Леонова о человеке, России и истории цивилизации» указывается, что Л. Леонов, многоаспектно воссоздав человека и противоречивое время третьего десятилетия, наряду с близкими героями искренне сожалел о разрушенной российской духовности и гонениях на православие. Выразителем авторской позиции в книге выступают обитатели Старо-Федосеевского некрополя, в частности, о. Матвей, «бедография» которого напоминает жизнь «огнепального» протопопа и ста­рорусского писателя Аввакума. Священник сосредоточенно искал заветную «мечту» или высочайшую правду, он «заболел» проблемой о роли христианства в пору российского безбожия и стремился разобраться в «бесовщине», которая захватила людей, узнать, «<···>на ком лежит вина разрыва русского Бога с Россией» (2, 225).

Дети Лоскутова (Егор, Вадим, Дуня) разделяют взгляды «отцов» на несправедливое мироустройство, осуждают гонения на инакомыслящих и божественную веру. Егор уверен, что воплотить на Земле надежды человечества на прижизненный рай «на базе материального равенства» с помощью «хлеба и зрелищ» без Христа невозможно; особенно в России, где так «<···> причудливо выполняется<···>нагорное пророчество о примате нищих духом в царстве Божием» (1, 57).

Прошедший через испытания и страдания Вадим Лоскутов выступает в книге носителем «русской идеи» – квинтэссенции леоновской мысли об Отечестве и народе. (Истоки «русской идеи», утверждавшей особый, не имеющий аналогов путь исторического развития России, восходят к византийским корням православия, к концепции «Москва – третий Рим»). Главные темы монологов Вадима, его бесед с о. Матвеем и Шаминым – судьба России, ее земной путь и предназначение. Определяя «<···>диагноз исторического недуга, подсократившего долголетие России» (2, 119), герои рассуждают о ее географическом местонахождении, обдуваемом евразийскими сквозняками; о бессознательной тяге русских к всемирному единству; о роли неохватных российских пространств и климата в формировании национального характера; об освоении Сибири и особенностях колонизации в Новом Свете; о России как последнем резервуаре духовности; о христианстве и православном мессианизме. По утверждению Вадима, «русский народ в полный дых никогда и не жил, а все готовился к какому-то всеочистительному празднику свободы и братства впереди<···>» (2, 120); русские с присущей им удалью, облачившись в мундир европейского социализма, свою «обжитую хату сожгли ради недостроенной; от Христа и собственного имени отреклись во имя братства, столь сладостного уху и сердцу<···>на ветер эпохи вытряхнули сундуки дедовского добра…» (2, 125).

Связующим звеном между реальностью и инфернальным миром выступает Дуня Лоскутова – знак духовности людей. Не случайно автор показывает ее кроткой и набожной, уподобляя ее лик Богоматери с фрески Сиенского собора. В характере Дуни превалируют качества праведника (всепрощение, любовь к ближнему, сочувствие страдающим и униженным), которые каждодневно проявляются в ее отношениях с родными и близкими, с ласковым Дымковым, с другом – будущим ученым и супругом – Шаминым. Она остается доброй, земной и простой в «невеселых снах», где, совершая «прогулки» в постъядерное будущее земли, видит фантасмагорическую итоговую «людскую модель» – нечеловечиков, спустившихся в прошлом с вершины пирамиды в «золотой век», – низшую ступень эволюции. Лоскутова не ропщет на Всевышнего, ответственность за трагическую участь человеческого рода она возлагает на безбожников, «корчевателей медных языков», которые намерены уничтожить и Ангела, и всех «лишенцев».

Антипод о. Матвея – Шатаницкий. Он «<···>является не только нынешним резидентом преисподней на святой Руси, но и видным участником знаменитого ангельского мятежа против небесного самодержавия, после чего начались время, история и люди» (1, 19). Он строит козни против человека, который, по мнению персонажа, не хранит в себе высокое начало Творца, а происходит от бледной поганки – истинного предка homo sapiens. «Посланник» преисподней ведет разрушительную работу в душах землян, освобождая их «от излишней нравственности» и веры в Добро. Оружие сатаны – само творение Всевышнего. Конечная цель «деятельности» дьявола сводится к тому, чтобы доказать Создателю, что лучший способ устранения непроизвольно допущенной ошибки «конструктора» – уничтожение предмета спора, т.е. человека. Шатаницкий толкает людские души в западню, с помощью персонажей-бесов, коих в книге множество, обвиняет Бога в несовершенстве сотворенных им мира и человека, сокрушая веру в могущество Всевышнего и ут­верждая, что идеи христианства обветшали, настало время людям уйти от своего Спа­сителя под защитную тень третьего, в котором угадываются черты антихриста.­

Герои Л. Леонова живут не только мыслями о космических и иных мирах, но и земными заботами. Важнейшим элементом сюжетно-тематического и мыслительно-эмоционального единства романа выступает мотив страха. Атмосфера всеобщей подозрительности и недоверия к личности, тотальная слежка за людьми завлекают персонажей помимо их воли в фантасмагорическую круговерть, подсвеченную инфернальными огнями, лишая героев надежды хотя бы на время избавиться от ужасного наваждения.

Третий параграф