Говоря с тобой, говорю с каждым, кто открыл переплет этой книги

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 12

ЖИЗНЬ. Жил в Англии очень толковый человек – Фридрих Энгельс, которого я уважаю, прежде всего, за то, что он постоянно помогал деньгами своему другу Карлу Генриховичу Марксу, в то время как тот, обремененный семейством и фурункулами, сидел и писал свой огромный труд – «Капитал».

Энгельс в свою очередь тоже писал научные книги. По-своему интересные. Странно только, что в одной из них этот умный человек утверждает будто «жизнь – есть форма существования белковых тел».

Это мы-то есть всего-навсего белковые тела? А кто же в нас мыслит?!

И еще он ухитрился додуматься до самого печального утверждения, какое мне приходилось слышать: «Жить – значит умирать».

…Бедный Фридрих, вы же не могли не прочесть Евангелия. Тайна жизни осталась для вас за семью печатями.

З

ЗАБОТА. Заботиться о ком-то другом – хорошо. Это отвлекает от мыслей о собственной персоне. Не замыкаешься в скорлупе эгоизма.

А еще лучше, когда помогаешь втайне, и тот, кому стараешься помочь, не догадывается, откуда пришла помощь

Самое удивительное – в этом случае помощь внезапно придет и к тебе…

ЗАВИСТЬ. Знаю, он до сих пор мне завидует. Это он-то, который, как теперь говорят, всю жизнь был успешным. Все шло к нему – деньги, ордена, слава.

И тем более он издалека следил за мной, окольными путями узнавал о моих неудачах и бедствиях.

Дело в том, что в определенные времена стыдно, нехорошо быть успешным. Если власть тебя принимает за своего – плохо твое дело…

В конце концов, он эмигрировал в поисках еще большей, мировой успешности.

А я остался на Родине.

Теперь он завидует еще сильнее. Подсылает людей из заграницы. С их помощью разыскивает мои книги.

Может быть, эта зависть необходима ему, как горючее для двигателя. А, скорее всего это – извращенная форма больной совести.

Признаться, я тоже в некотором смысле завистник. С юности завидую морякам.

ЗАЛИВ. Слева – вдающийся в море скалистый, покрытый зеленью, мыс. Справа – такой же, только повыше.

По утрам с мысов доносится пение птиц.

Изогнутая дуга залива напряжена, как лук. Помедлишь, стоя по щиколотку в пляжном песке, и стрелой вонзаешься в спокойную, защищенную от ветров синеву. Плывешь по прямой, постепенно наращивая скорость.

И вот всплываешь в открытое море. Пение птиц доносится и сюда.

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ. Неизвестный мне злодей, губитель невинных душ отбывает пожизненное заключение в какой-то особой тюрьме.

Вроде бы его не за что жалеть, но покоя не дает мысль о том, что вот сейчас влачится его существование. Без будущего. Без проблеска надежды.

Почему порой представляется, будто не он, а я смотрю сквозь оконную решетку на клочок неба?

ЗАМЫСЕЛ. О каждом человеке существует некий замысел Божий. Но как его распознать?

Обычно смотрят в будущее, пытаясь провидеть, что ждет впереди.

Это неправильно.

Необходимо оглянуться назад, на то, что с тобой происходило, и ты довольно быстро различишь свой главный Путь и все те случаи, когда ты с него явно сбивался.

Генеральное направление на карте твоей жизни проступит, станет очевидным.

Теперь обладая такой картой, можно попробовать глянуть и в собственное будущее.

ЗМЛЯ. Вперяясь в звездное небо, пытаясь постичь тайны Космоса, мы позабыли о не менее ошеломляющем чуде.

Достаточно опустить взгляд и увидеть под ногами невзрачный, рассыпчатый слой темноватых комочков – землю. Если бы не этот, довольно тонкий слой, из которого растут все леса, все травы, все сады, все сельскохозяйственные культуры, чем бы питалось все поголовье животных, от которых мы получаем молоко, шерсть, говядину, баранину, свинину? Где находили бы себе корм птицы? Как бы мы жили без цветов?

Гигантская плодотворная сила, незримо таящаяся в земле, непостижима не меньше Космоса.

Без нее некому было бы смотреть на звезды.

ЗЕРКАЛО. Старинное, очень древнее зеркало в темно-коричневой деревянной оправе висит в моей комнате между секретером и книжными полками.

Редко кто в него смотрится.

Не тускнеющая, хрустальная глубина, кажется, таит в себе воздух девятнадцатого века со сменяющимися отражениями моих предков со стороны мамы.

Как порой хотелось бы вызвать из этой глубины их отражения! Взглянуть в глаза. Попробовать выдержать испытующий взгляд.

Кроме этого зеркала от них ничего не осталось.

Ну, и кроме нас с тобой, Ника.

ЗИМА.

Вороны каркают – к дождю.

И ветер свищет: «Улю-лю!»

Совсем стемнело.

Деревья гнутся на корню

от беспредела.

Пройдут дожди. Повалит снег.

В окно заглянет белый негр

предвестьем стужи.

Но доживешь до Рождества,

а там, глядишь, свои права

теряет Ужас.

ЗНАНИЕ. Он думает, что знает все обо всем.

С годами обзавелся очками, модной небритостью, компьютером, цитатами на все случаи жизни, язвительной улыбочкой всезнайки.

Если молчит – молчит многозначительно.

Любит поразглагольствовать. О политике. Религии. Психоанализе. И уж конечно о модернизации зияющей внутренней пустоты подкатывает словно изжога. В этом предчувствии духовной катастрофы – единственная надежда на его спасение.

Но он принимает таблетки от колита, гастрита – болезней характерных для замкнутых на себе людей мертвого, книжного знания.

И

ИГРА. Я бесшумно полз по росистой траве, мимо стволов высоких елей, огибая густой, колючий подлесок.

Если бы меня заметили, я был бы «убит». Ибо у нас в подмосковном пионерлагере началась военная игра – сражение между «красными» и «синими».

У меня выше локтя была повязка синего цвета. Я был назначен разведчиком. Должен был найти три фанерные стрелки, указывающие местонахождение штаба «противника». Их еще вчера рассредоточил по лесу наш военрук – инвалид войны.

Настоящая война кончилась лишь недавно, и нам, мальчишкам, хотелось хоть в игре дорваться до того, чем обделил возраст – до битвы с врагом, пусть условным. Убитым считался тот, у кого сдерут повязку.

Я полз, чувствовал далеко за спиной своих. А где-то впереди таился противник. Со своими разведчиками. И я боялся, что меня «убьют» в самом начале игры.

Похрустывали подо мной опавшие ветки. Какая-то крупная птица шумно выпорхнула из кустов.

Первая фанерная стрелка лежала на поверхности замшелого пня, пахнущего грибами. Она указывала направо – в сторону просвечивающей сквозь чащу поляны.

Сменив направление, я пополз к этому открытому, освещенному солнцем месту, где меня могли легко заметить. Еще издали в прогале между елей я увидел посреди поляны холмик и подумал, что вторая стрела, наверное, находится там.

Подбираясь поближе к краю поляны, неожиданно уперся локтями во что-то твердое и холодное. Это была полускрытая травой и землей пробитая каска, на дне которой скопилось немного тухлой воды. Если бы не эта вода, я бы нахлобучил ее на голову.

Холмик на поляне зыбко шевелился, охваченный маревом какого-то движения. Он был похож на мираж.

Я подполз ближе.

Впервые в упор увидел муравейник. Аккуратный склон его был грубо нарушен торчащей стрелой. Чтобы разглядеть, куда именно она указывает, необходимо было привстать. Только я начал приподниматься, как в чаще послышался шорох.

Я распластался, вжавшись в землю, покрытую хвоей.

Возможно, это был порыв ветра, а может быть, в отдалении пробежал кто-то из «красных». На всякий случай я затаился. …Перед моими глазами двумя потоками сновали муравьишки. Одни в сторону муравейника. Другие – от него.

Меня поразила их целеустремленность. Все эти крохотные существа были заняты делом. Кто, выбиваясь из сил, волок к муравейнику крыло стрекозы, кто – былинку. Два муравья дружно тащили лепесток ромашки.

Те же, кто бежал от муравейника, спешно уносили куда-то белые яички-коконы.

Этот маленький народ совсем не боялся меня, Гулливером вторгшегося в их царство.

Дела муравьев были серьезными, настоящими. И мне вдруг показалось постыдным участвовать в дурацкой военной игре.

Я осторожно перевернулся на спину и сразу увидел на обступивших поляну елях какие-то красивые штучки, повисшие на проводах. Каждая из них, похожая на большую юлу, заманчиво блестела в свете солнечных лучей. Я бы не смог достать до самой нижней из них.

Только я поднялся, чтобы попробовать влезть на колючее дерево, как ко мне с гиканьем подбежали «красные», сорвали повязку.

И лишь это «убийство» спасло меня от настоящей гибели. Как объяснил потом, на ветках висели сброшенные во время войны с самолета, какие-то особые мины.

ИКРА. Уж не знаю, какое судно, мимоходом остановившись на рейде Шикотана, отгрузило для местного магазинчика партию ящиков с бутылками пива.

Это было «Жигулевское» из Владивостока, с далекого материка! Новость мгновенно распространилась по острову, и я раскошелился – купил аж два ящика для команды сейнера «Юрий Гагарин», на котором часто выходил то в Охотское море, то в Тихий океан на ночной лов сайры.

На рассвете после нескольких суток успешного промысла мы собирались ложиться на обратный курс, когда в ходовую рубку, где я находился рядом со штурвальным и капитаном Дмитрием Ивановичем Кавайкиным, вошел заспанный радист.

Он протянул капитану радиограмму. Ее текст гласил: «По разведенным у вас на борту «Жигулевское». Предлагаем махнуться: ящик пива на ведро икры. Можем подойти через четверть часа. Артюхов».

- Начальник ближайшей погранзаставы, - пояснил Дмитрий Иванович, - Мы еще бутылки не откупорили, а они уже прознали. Ну, что дадим?

- Вы здесь главный, - ответил я, приглядываясь к яркой точке на экране локатора.

- Они уже вот они, - улыбнулся Кавайкин. – Нетерпеж. Вконец одичали. Что ж, ладно. Дадим один ящик.

И радист отправился в радиорубку отбивать ответ.

Вслед за Кавайкиным я вышел наружу. С высоты капитанского мостика без локатора и бинокля виднелось мчащееся к нам по серой поверхности вод черное суденышко.

- Холодно. – Сказал Кавайкин. – Вернись, надень бушлат.

Но я стоял, держался за покрытые росой ледяные поручни. Мы стопорили ход.

Ежась от утреннего ветерка, я думал о том, что все окружающее меня сейчас – океан, судно, его ставшая родной команда – все станет, миражем воспоминания точно так же как отсюда казалась миражем моя московская жизнь, и соединить эти миры можно, только если я когда-нибудь о них напишу. То есть когда из их сплава в душе возникнет что-то третье…

Подчаливший катерок заглушил ход – сверху он казался просто моторной лодкой, правда, с государственным флагом на корме и спаренными пулеметами на носу.

Наши рыбаки быстро опустили на канате с крюком картонный ящик с пивом. Потом пограничники надежно примотали к крюку дужку эмалированно ведра полного красной икры.

- В другой раз верните тару! – напомнил снизу военный моряк.

Запрокинутые лица были такими по-детски счастливыми, словно пограничники получили сказочный клад.

Катерок взревел двигателем, описал дугу вокруг нашего судна и вскоре превратился в исчезающую черную точку.

- Всем, кроме вахтенных, завтракать! – провозгласил Кавайкин по судовой рации.

В тепле кают-компании нас было человек двенадцать, сидевших друг против друга за длинным столом. Намазывали сливочным маслом ломти хлеба, поочередно накладывали поверх красную икру нежнейшего посола.

Пиво Кавайкин во врем рейса запретил. Сказал, что отведем душу вечером, когда вернемся и сдадим улов на рыбозавод.

- Черпай ложкой, - посоветовал он. – Ел когда-нибудь икру ложками?

- Нет, - ответил я, запивая очередной бутерброд, сладким чаем, - Мне и так хорошо.

ИМПЕРИЯ. Оказалось, будто я чуть не всю жизнь прожил в империи! Ну и дела…

Что бы ни талдычили теперь политики и политологи, мой московский дом был всегда родным для всех друзей, кто приезжал из Киева, Минска, Еревана, Душанбе, Вильнюса, Ашхабада, Тбилиси…. И меня в любое время с братским гостеприимством принимали в этих краях. Дружба помогала нам всем переносить самые тяжелые испытания.

Теперь нас насильно разделили границами, таможнями.

Ворошу старые записные книжки, набираю один за другим номера телефонов.

Гудки. Нет ответа.

Что случилось с нашим разноязычным, бескорыстным братством? Куда исчезли дорогие мне люди?

Чистое золото нашей дружбы было единственной реальной ценностью созданной во времена Советского Союза.

ИМЯ. Существует некая мистика имени.

Замечено, если человек меняет свое имя, или фамилию он несколько изменяется сам. Недаром в монастырях людям, становящимся на путь монашества, дают новое имя.

Характерно, что Сталин и Гитлер отреклись от своих подлинных фамилий.

ИНЕРЦИЯ. Многие живут по инерции. День да ночь – сутки прочь.

Многие женятся, выходят замуж по инерции.

Убежден, что и умирают по инерции. Потому что «так принято».

ИНТЕРНЕТ. Пройдет еще немного времени, Интернет станет совсем привычен. Как телефон, как наручные часы.

Теперь я со своим электронным адресом доступен любому человеку, живущему на Земном шаре. И те, у кого есть подобный адрес, тоже мне доступны. Поверх всех границ и запретов. Марина получает послания, связывает меня хоть с Калифорнией, хоть с Австралией, хоть с поселком в Псковской области.

При этой роскошной возможности всемирного общения сам я в силу различных причин за компьютер никогда не сажусь. И, прежде всего, оттого что не могу до конца понять природу его подозрительного могущества. Так до сих пор никто толком не может до конца объяснить, не понимает природу электрического тока.

ИСПУГ. Мальчиком лет пяти я испытал испуг, запомнившийся на всю жизнь.

Проснулся от тихого, зловещего скрипа и в полутьме комнаты вижу – сама собой приоткрывается дверь одежного шкафа.

Не было сил позвать родителей. Парализованный страхом пялился – кто сейчас вылезет и наброситься…

Детская фантазия порой дорисовывает непонятное до масштабов вселенского ужаса.

С тех пор я вроде бы забыл о тогдашнем перепуге.

Но вот уже достаточно взрослым парнем однажды осенью оказался в командировке, в районном центре Нечерноземья. Поселился в Доме колхозника на отшибе от городка.

Хотя только начинался октябрь, стоял лютый холод. Отопление не работало. Буфета не было. К вечеру выяснилось, нет электричества.

Спать не хотелось. Я не знал, куда себя деть.

Дежурная посоветовала пойти в сельский клуб на последний сеанс кино. Указала на смутно видневшуюся в сумраке единственную тропинку через бескрайний пустырь.

Кусты чертополоха хватали меня за полы плаща. Пустырю конца не было. Пройдя в одиночестве километра полтора, я увидел скособоченное здание, возле которого светился электрический фонарь.

Это и был клуб. Уплатил за билет, вошел в стрекочущую темноту помещения, где уже смотрели фильм человек семь.

Филь был плохой. Но я досмотрел до конца, тяготясь перспективой вернуться в гостиницу.

Когда я вышел наружу, в темноте накрапывал дождь. Тропинка смутно проглядывала среди бугров и дикой растительности пустыря. Теперь мне хотелось вернуться в гостиницу, угреться под одеялом и поскорей заснуть, чтобы заглушить в себе чувство голода, а утром ринуться в городок на поиски какой-нибудь столовой.

Я быстро продвигался вперед, как вдруг что-то заставило меня приостановиться.

Вдалеке, почти у самой земли, в этом безжизненном пространстве пульсировала красная точка. То наливалась кровавым цветом, то почти исчезала.

Я сделал еще несколько шагов. И замер. Вот тут я и узнал, что это такое, когда волосы встают дыбом. Тут-то и вспомнился, казалось бы, забытый детский ужас. Нечто черное с непомерно большими ушами угадывалось чуть выше адского глаза циклопа. Глаз дернулся, совершил полу дугу.

«Волк? – лихорадочно подумал я. – Но у волков два глаза…. Или черт? Сколько у чертей глаз?»

Красная точка продолжал зловеще пульсировать.

Ничего не оставалось делать, кроме как отчаянно рвануть вперед. То ли от скорости, то ли от испуга заколотилось сердце.

В тот момент, когда я проносился мимо красной, вздыхающей точки, до меня донесся запах махорки, я увидел краем глаза какающего под кустом чертополоха мужика. С горящей цигаркой во рту.

К

К. В. Н. Мой друг Алик, легкий, веселый человек, вместе с двумя приятелями придумал телевизионную игру – Клуб Веселых и Находчивых. Сокращенно – К.В.Н.

Действо это сначала снимали на пленку и лишь потом, после цензуры-редактуры попадало на телеэкраны страны.

Съемки происходили в одном из московских клубов. И я, приглашенный Аликом, разок побывал там, в качестве зрителя. Сидел среди счастливых родственников и друзей устроителей, так и норовивших ненароком попасть в кадр, чтобы потом увидеть в телевизоре самих себя.

Веселящиеся на сцене команды парней и девушек состязались в остроумии. Многие шутники действительно были и веселы и находчивы. Нетрудно было предвидеть, - эта развлекательная передача завоюет экран на долгие годы.

Но что-то, какая-то червоточина, таящаяся в зрелище, с самого начала томила душу. Сам не мог понять, отчего мне стыдно присутствовать при этой съемке.

Позже, видя К.В.Н. по телевизору, я ужаснулся растущему от передачи к передаче культу хихиканья.

Достаточно взрослые студенты с их припевками и пританцовками, с заранее вызубренными остротами, придуривались резвящимися школьниками. Особенно мерзко выглядели среди них шаловливые дяди, порой лысые. Нанятые профессиональные Актер Актерычи.

Хуже нет разрешенного свыше, отрепетированного юмора.

Мой друг Алик давно умер. К счастью, не видит, во что превратилось его детище.

КАЮТА. Из всех жилищ, какие я знаю, лучшее – корабельная каюта.

Никаких излишеств. Койка, столик у иллюминатора, шкаф для одежды, рукомойник с зеркалом.

Засыпаешь под тихую музыку каких-то металлических деталей, позвякивающих в унисон работе судового двигателя. Нет для меня лучшей колыбельной.

Просыпаешься, а в иллюминаторе иные воды, иные берега. И выходишь из тесноты каюты на простор палубы.

Как-то я участвовал в перегоне судна по системе каналов из Черного моря в Питер. Никогда больше мне так не работалось, не писалось, как во время того долгого рейса.

Ощущение воли – вот, пожалуй, главное, что дает такая жизнь на воде.

Но все рейсы рано или поздно кончаются.

Однажды, шляясь Парижем, я вышел к одному из протоков Сены в районе Булонского леса. Под сенью деревьев, наглухо пришвартованные к берегу, стояли баржи, бывшие катера, превращенные в жилища. На них, как на обычных домах виднелись номера, висели почтовые ящики.

Цветущие петуньи и бегонии свешивались из открытых иллюминаторов. В вазонах на палубах цвели кусты роз.

Девочка со школьным ранцем за плечами спускалась по сходням к себе домой. На корме одной из барж в тени сохнущего на веревке белья сидел в кресле старик и ловил удочкой рыбу.

О, как я позавидовал этим обитателям кают!

КАПРИЗ. Многим людям порой хотелось бы покапризничать. Просто хоть немного покапризничать.

…Старик, которому во что бы то ни стало, хочется ириску.

Усталая женщина, которой никто никогда не дарил цветы.

Да некому выслушать их каприз. Некому побаловать, хотя бы погладить по голове, утешить. Чем старше становится человек, тем больше он внутренне одинок. Давно нет ни мамы, ни папы, которые любили, прощали и жалели. А может быть, не любили, не прощали и не жалели.

Как странно, что большинство скупо не ласку.

Пусть нас с Мариной иногда упрекают в потакании капризам нашей Ники. Не наказываем ее, не вдалбливаем прописные истины. Мы-то знаем, что ты, наша девочка, сама уже умеешь любить, прощать и жалеть.

КИНО. По-моему это случилось после смерти Федерико Феллини. С утратой этого величайшего художника смолкла последняя нота щемящей нежности к человеку.

Кино стало такой же одуряющей развлекаловкой, как «попса» орущая с эстрады и экранов телевизоров.

Какое счастье, что, кончив Высшие режиссерские курсы, я не стал кинорежиссером, не влип в киноиндустрию!

Единственная надежда на то, что техника, похоже, идет к тому, что вскоре появятся простые и дешевые аппараты, с помощью которых сочинять, как с помощью авторучки, можно будет без особых затрат снимать и монтировать собственные фильмы. Не только документальные, но и художественные.

Абсолютно независимый от больших денег и больших студий человек сможет реализовать свой замысел.

Настоящие, революционные картины появляются лишь, когда режиссер постигает великий закон экономии художественных средств. То есть он вынужден создавать новый, максимально выразительный язык. Если ему есть, что сказать.

КЛИМАТ. Чуть ли не с младенчества я вообразил себя помощником Солнца. Борцом с зимой.

Помню, как уже года в три отломал от водосточной трубы сосульку, изо всех сил дул на нее – «чтобы скорее растаяла». Чуть позже с такой же целью сгребал деревянной лопаткой снег в весеннюю лужу.

Зимой в любую погоду я по воле родителей должен был хоть немного погулять.

Ощутимо щиплющий за уши и нос мороз, от которого вдобавок стыли руки и ноги, был непонятным, злобным невидимкой.

Он был могуч и страшен, как огромная ледяная Голова из «Руслана и Людмилы». Голова возвышалась, кажется, в парке Сокольники, куда мама году в 1935 завезла меня покататься на санках с ледяных горок.

До войны бывали настолько окаянные зимы, что я своими глазами видел упавших на землю замерзших воробышков. Одного из них отогрел в ладонях.

Школьником я раздобыл учебник астрономии для старших классов. Пытался разобраться во взаимоотношении Солнца и Земли. И даже что-то такое изобретал, чтобы установить круглогодичное, равномерное освещение всей поверхности нашей планеты солнечными лучами.

Став взрослым, я поневоле смирился. Но климат отчетливо потеплел. В душе подозреваю, что в этом сказались и усилия таких же, как я детишек.

Blog

Говоря с тобой, говорю с каждым, кто открыл переплет этой книги