Geum.ru

Говоря с тобой, говорю с каждым, кто открыл переплет этой книги

Вид материалаДокументы

Содержание


Плет мысли.
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12

ПЕЗДКА. Светило скупое солнце февраля. Алмазно посверкивали снежные сугробы.

После церковной службы в новой деревне как это часто бывало, ждал отца Александра в своем «запорожце» у ограды. Из головы не уходили два человека, которые появились в храме к концу богослужения, прошлись среди прихожан, пристально вглядываясь в батюшку. И вдруг исчезли.

Когда я думал об отце Александре, ощущение опасности, витающей вокруг него, охватывало постоянно. Но стоило, ему появится рядом, оно исчезало.

Я старался экономить его время и силы, избавлял при поездках в Москву от утомительной маяты в автобусах и электричках.

…В тот раз отец Александр задержался после службы особенно надолго. Его посланцы порой подбегали к машине, с извинениями, уверяли, что он вот-вот выйдет.

Небо постепенно заволокло тучами. Пошел снег.

Наконец батюшка вышел из церковного домика. С непокрытой головой, без пальто. Принес мне яблоко и пирожок.

- Простите! Осталось принять двух человек. Если нет времени, езжайте без меня.

- Ну, что вы! Дождусь.

Пока я грыз яблоко, ел пирожок, разыгралась метель

Я думал о том, что на шоссе может образоваться гололед, о прихожанах, которым было мало церковной исповеди. После каждой службы они десятками ждали своей очереди у двери его кабинетика, дорожа возможностью что-то досказать, о чем-то спросить. Были еще и те, кто только дозревал до веры, до крещения. И каждый раз приезжали к нему люди, запутавшиеся в личной жизни, в ученых книгах, восточных вероучениях. Иногда просто душевнобольные.

- Все! Давайте сделаем доброе дело - довезем до Москвы, до метро Ольгу Николаевну и Костю!

- Хорошо, - ответил я отцу Александру, который подошел одетый, с тяжелой сумкой через плечо, представил мне пожилую, полную женщину и бородатого юношу в очках.

Они уселись на заднем сидении. Отец Александр грузно опустился впереди рядом со мной. И мы тронулись в путь.

«И здесь тоже начнут одолевать его своими вопросами» - подумал я. У меня самого было о чем с ним поговорить.

- А как вы, отец Александр, относитесь к Фрейду и Юнгу? – немедленно вопросил молодой человек, - И вообще, что такое «коллективное бессознательное» с точки зрения церкви?

Отец Александр чуть заметно вздохнул, но, полуобернувшись назад, стал отвечать на бесконечные вопросы этого самого Кости.

Пожилая женщина тоже порывалась о чем-то поспрашивать.

«Они его добьют», подумал я и сурово произнес:

- Смотрите, какая вьюга! Как бы не попасть в аварию. Разговоры меня отвлекают. Прошу вас всех помолчать.

Вьюга действительно разыгралась так, что за пеленой снега впереди чуть виднелись красные стоп-сигналы автомашин.

Отец Александр достал из своей сумки одну из потертых книжек, стал авторучкой что-то вычеркивать, что-то вписывать. Сосредоточенное лицо его показалось мне уставшим, постаревшим.

Как всегда, когда я его вез, ощущение драгоценности жизни этого человека охватывало невероятно.

Он первым нарушил молчание:

- Кажется, впереди распогодилось. Голубой просвет.

И действительно, зона метели оставалась позади. Над Москвой сияло солнце.

У метро ВДНХ я остановил машину, чтобы высадить наших попутчиков.

- Минуточку, - не без робости сказал отец Александр, - Вот какая проблема: у Ольги Николаевны очень высокое давление. Зашкаливает за 190. Вы не могли бы помочь?

- Попробую, - я продиктовал ей номер своего телефона, договорился о встрече.

Оставшись вдвоем, мы поехали на Лесную улицу, где отец Александр должен был навестить какого-то ребенка.

- А вы, почему меня ни о чем не спрашиваете? – он положил руку мне на плечо и так улыбнулся, что куда там февральскому солнцу!


ПЛЕТ МЫСЛИ. Иногда запоздало ловишь себя на том, что мысль унесла в такие дали, где никогда не бывал и быть не мог.

К примеру, чистишь картошину за картошиной, а те, кого мы называли инками, бросают во время жертвоприношения обвешанную золотыми украшениями живую девушку в бездонный колодец. Она почему-то не сопротивляется, не плачет.

Странность состоит в том, что я об этом не думаю, не фантазирую, а просто вижу.

Задумался во время работы над рукописью и вдруг вижу, как воздух огромными пузырями выходит, лопаясь, из трюмов погружающегося в пучину корабля.

…Вижу город, накрытый прозрачной сферой: Где? На Луне? На марсе?

Одетые в комбинезоны рабочие сажают пучки травы в насыпанную длинными грядками почву. А какая-то женщина выпускает на волю из целлофанового пакета стаю бабочек…

В прошлое, настоящее, будущее внезапно улетает мысль. Уверен, подобное бывает с каждым.

Очнешься. И станет стыдно за бессмысленно растраченное время.

Кстати, сколько его прошлого?

Всего несколько минут.


ПОСУДА. Одна из моих добровольных обязанностей, впрочем, не очень-то любимых – мытье посуды.

Так вот, я заметил странную закономерность: чем меньше в нашем доме еды, тем больше грязной посуды громоздиться в кухонной раковине после каждой трапезы.

Интересно, наблюдается ли столь загадочное явление и в других семьях.


ПОШЛОСТЬ. Нет ничего тошнотворней пошлости общих месть.

Общее место, Ника, это когда, например таких детей как ты, называют «подрастающее поколение», которое нужно «воспитывать».

Детям, конечно, необходимо дарить самые интересные знания, рассказывать самые замечательные истории, готовить к самым волнующим приключениям.

Когда же ты будешь встречать пошляков, провозглашающих общие места, знаний – у них нет собственных мыслей. Это люди, которые даже живой завет Христа умудряются превращать в полость мертвых догм.


ПРАВДА. Из года в год мой отец выписывал газету «Правда!» Изо дня в день читал.

Когда я подрос, я тоже принялся ее почитывать. И довольно скоро заподозрил, что газета часто врет.

Жизнь у нас во дворе, у меня в школе, жизнь наших соседей и родственников совсем не совпадала с картиной всеобщего благополучия, которую изображала газета.

- Почему в «Правде» печатают неправду? – однажды пристал я к отцу.

Он был коммунист, и стал, как мог, защищать передо мной главную коммунистическую газету.

С тех пор само слово «правда» для меня несколько обесценилось.

Что является правдой для одной партии, или одного человека может вовсе не быть правдой для всех. Нужна какая-то общая точка отсчета.

Высшая, правда, Христа.


ПРЕДАТЕЛЬСТВО. Не помню, у кого я прочел, будто жизнь людей состоит из сплошных предательств по отношению друг к другу.

Страшное наблюдение. Хотя мой жизненный опыт как будто опровергает этот приговор человечеству. Или мне просто везло на очень хороших людей. Тем не менее, как оглянешься на череду лет, лиц и событий…. Вспоминаются не только сознательные, очевидные предательства, но и мелкие, подленькие поступки, совершаемые эгоистами как бы автоматически. Без терзаний совести.

Знаменательно, предатели никогда не бывают счастливы.


ПРОТИВОСТОЯНИЕ. Приходится периодически держать оборону. Противостоять меняющимся поветриям. Например, в искусстве. Во всем.

Существуют давящие, авторитарные лидеры, ревниво умножающие ряды своих поклонников и последователей.

Я знал людей, растерявших свою самобытность в суетное озабоченности, во что бы то ни, стало быть «современными». Модные поветрия сбивали с пути.

При всей своей открытости я никому не позволял на себя давить.

Так и плывет на свободе своим курсом мой одинокий кораблик.


ПСИХОАНАЛИТИК. Берется разгребать семейные проблемы других людей. Дает советы. Назначает пациентам все новые и новые платные сеансы…

Сам же глубоко несчастен в личной жизни. Тщательно это скрывает.


ПУШКИН. Одна девочка вроде тебя, Ника, давно, два столетия назад, жила в Петербурге. Родители купили ей фисгармонию (нечто вроде современного пианино). И она каждое утро училась играть на этом инструменте.

За окном ее дома была улица, и по ней часто прогуливался вечером Пушкин.

Каждый раз, когда он слышал звуки музыки, видел девочку за окном, он приостанавливал лошадь, снимал шляпу и улыбался ей.

Девочка не знала кто это такой. Она тоже улыбалась в ответ, несомненно, доброму, очень хорошему человеку.

Подлинная, не выдуманная история.


Р


РАДИО. Это очень даже удивительно – однажды проснуться ночью, включить стоящий на тумбочке радиоприемник и услышать собственный, кажущийся непохожим голос.

Повторяли давнюю передачу с записью моих рассказов, предваряемых моим выступлением.

Слушал и думал об отделившемся от меня голосе. Так уверенно он звучал, так тихо все формулировал…. Захотелось смешного, невозможного: встретиться с этим человеком, задать кое-какие вопросы.

Если слышать по радио самого себя – чувствуешь, как бы ни старался быть точным, правдивым, все равно самое сокровенное остается невысказанным.

Зато, когда после выступления читать мои рассказы, это уже другое дело.


РАКОВИНА. Те ракушки, которые я подбирал на берегах Италии, Греции или Испании, были разнообразные, довольно красивые, но они ни в какое сравнение не идут с большими раковинами Южных морей.

Один знакомый грек, богатый бизнесмен, как-то показывал мне свои владения – большой магазин электротоваров, банк и приморский отель.

В тенистом холле отеля его жена торговала сувенирами. Среди пестрой мишуры я увидел на полке среди ваз, сработанный из нержавеющей стали громоздкую копию шлема Александра Македонского. А ниже, под стеклом прилавка были разложены раковины.

Среди них особенно выделялась створка одной - размером с большую ладонь, выпуклая, ярко переливающаяся перламутром.

- Хочешь, подарю тебе шлем? – спросил богач.

- Нет. Я хочу купить вот эту раковину.

- Дай ему раковину, - сказал он жене.

Она открыла прилавок и подала мне створку – сущую драгоценность.

- И шлем ему тоже дай, - настаивал этот расщедрившийся человек.

Шлем стоил почти в сто раз дороже раковины.

- Нет. Спасибо. Я не знаю, что с ним делать. Он займет у меня пол комнаты.

Я погладил створку раковины, перевернул ее и увидел на дне шершавые выщерблины, стертый слой перламутра.

- Капитан использовал ее вместо пепельницы, гасил окурки, - объяснил богач.

В прошлом году была и вторая, целая часть, - сказала жена, - но ее купила какая-то туристка.

…В Москве я подвесил створку поверх ковра над моей тахтой.

Утром, когда лучи солнца, попадают на ее поверхность, я порой думаю о корабле, на котором она плыла в Грецию из Южных морей. О том, как до этого шествовал по дну среди водорослей и рыб моллюск со сказочным домиком на спине.

Странно волнует судьба второй створки.


РАСТЕНИЯ. Среди живущих вместе с нашей семьей сотней тропических растений недавно появилось одно – мимоза стыдливая.

Очень нежное. Два тонких стебелька с перистыми листиками на еще более тоненьких веточках. Если чуть дотронешься пальцами, или только подуешь, листочки испуганно сворачиваются. Минут через пятнадцать снова распрямляются. Словно говорят – «Не трогай меня. Дай спокойно расти».

Когда жизнь, что называется «достает», когда побаливает голова, не работается, возьмешь лейку, польешь своих зеленых друзей, и вот, будто кто-то подсказал, строки ложатся на бумагу, забыта головная боль.

Они, растения, меня, безусловно, чувствуют. Каким образом – не знаю. Захватывающая тайна.

Я себя не умею лечить. Они меня – могут.

Зато заранее угадываю, какое готовится к цветению, какое нуждается в пересадке, подкормке удобрением.

Не обижайся мимоза, стыдливая, я тебя больше не трону.


РОДНИК. Я брел по зеленому взгорку над диким галечным пляжем, когда среди редкой травы блеснуло блюдечко воды. Она вздрагивала. Со дна поднимались и опадали фонтанчики золотистых песчинок.

Я зачерпнул пригоршней воду и попробовал ее на вкус. Она была пресная, вкусная.

Это был родник. Его, казалось бы, лишенная смысла жизнь, как жизнь и смерть маленького ребенка, поразила меня.

Тонкий ручеек стекал из родника по склону вниз, на галечный пляж. И тут же исчезал в соленых водах Тихого океана.


С


САМОЛЕТ. Восходящий месяц был ниже меня. Кругом, не моргая, сияли звезды.

Озирая ночное небо, я с благодарностью думал о пилотах, штурмане и бортинженере, усадивших меня на сплетенное из ремней запасное сиденье.

Сплошь застекленная пилотская кабина создавала ощущение слитности с вечностью, с Космосом.

И еще я думал о великом изобретателе и художнике Леонардо да Винчи. О его манускриптах с записями и чертежами, воплощающих извечную мечту людей о воздухоплавании.

Ему, а не мне по праву следовало бы находиться здесь, в кабине самолета, тихо плывущего наравне со звездами.


СВОБОДА. То, что я сейчас напишу, возможно, возмутит некоторых моих читателей.

Я всегда чувствовал себя свободным.

Да, лучшие мои книги не печатали. Да, однажды меня арестовали в аэропорту Душанбе. Да, не раз ждал обыска, и копии своих сочинений отвозил на сохранность друзьям.

Да, выдержал допросы на Лубянке.

Ну, и что? Это те, кто допрашивал меня, были несвободны от своей зарплаты, своих погон и своей неправды. Я-то знал, что ни в чем не виноват перед людьми.

Еще более весело свободен был Александр Мень.

Внутренней свободе человека не страшен никакой тоталитаризм.

Можно жить в опасности, не иметь денег, голодать. Но при этом быть свободным.


СЕНА. Стоял чудесный, теплый сентябрь.

У меня не было ни путеводителя, ни карты Парижа. Десяток дней с рассвета шлялся по городу, чувствовал его, как давнего, надежного приятеля, который не давил красотой и величием. Было ощущение, что этот город еще не сказал своего последнего слова в истории.

Куда бы ни пошел, рано или поздно путь выводил к набережным Сены. На фоне встающего солнца виднелись силуэты рыболовов с длинными удочками. Под знаменитыми мостами благостно шли в свои первые рейсы, застекленные прогулочные суда с туристами.

Однажды, приустав от странствий, я сидел под тентом за столиком кафе на острове Сите. Пил кофе. Щурился от сверкания речной воды.

А в памяти всплывала статься, которую я когда-то прочитал в научном журнале – на дне Сены и в ее водах всегда находятся вибрионы холеры. В годы активного солнца они возбуждаются и становятся, смертельно опасны.

«Ну и что?» - спросишь ты. А то, что в чистом виде счастья не бывает.


СЕРДЦЕ. Я его видел – живое, человеческое. Подключенное к аппаратуре, оно лежало в раскрытой хирургом сердечной сумке неожиданно отливающей перламутром. Как в раковине.

Неправда, будто сердце – всего лишь мощный мускул, насос, гонящий кровь. Оно, безусловно, является и духовным центром, о чем давным-давно догадались индусы, а так же христианские святые.

Как оно после некоторой тренировки может самостоятельно, без участия разума, молиться? Недаром говорят сердечная молитва.

Именно сердцем безошибочно чувствуешь другого человека.

Как это объяснить с точки зрения физиологии?

Если сердце болит, и с ним поговоришь, просто ласково, как с ребенком, попросишь успокоиться, оно перестает болеть! Без всяких лекарств и операций.

Кто не верит – может попробовать.


СЛЕЗЫ. Ника! Ты у нас не плакса. Веселая девочка с независимым характером. И это мне очень по нраву.

Когда пытаешься провидеть будущее своего ребенка, поневоле думаешь о горе, обидах, несправедливостях, которые неизбежно ждут его в жизни. О слезах, которых некому будет утереть…

Как говорят, сжимается сердце, когда вижу тебя на фоне несправедливого мира, куда ты беззаботно входишь с разноцветным ранцем за спиной.

Не бойся! По себе знаю. Если не станешь никого обижать, все твои будущие слезы невидимой рукой отрет Христос.


СЛОВО. Одно двусложное слово, всего из пяти букв, в секунду изменило судьбу. Не одного человека. А разом миллионов…

Помню, как услышал его от курортной публики, бегущей воскресным утром от черного раструба громкоговорителя на евпаторийской набережной. Бежали покупать билеты на поезда.

Можно легко представить себе десяток человек, сотню. Труднее – тысячу. А тут более двадцати миллионов в миг были приговорены этим, словом к смерти. И это только, что касалось населения СССР. Не говоря уже о тьме тех, кто должен был получить страшные увечья, остается без рук, без ног.

Всего лишь одно слово…

Как это получилось, что имея недавний опыт Первой мировой бойни, русские и германские солдаты в ужасе не отшатнулись друг от друга, не повернулись друг другу спинами, не кинулись одевать в смирительные рубашки и сажать в сумасшедшие дома тех, кто их науськивал?

Массовый гипноз дьявола охватил всю планету.

Услышав это слово, даже я, тогда одиннадцатилетний пацан, заранее ощутил боль раздираемых взрывами человеческих тел, прозрел Гималаи разлагающихся трупов.

Всякая война рано или поздно кончается миром. Тогда какого рожна?!


СНЕГ. Для меня одним из неисчислимых доказательств великой творческой силы Бога является тот факт, что мириады тонн такой тяжелой субстанции, как вода, способны, испаряясь, регулярно подниматься на головокружительную высоту. Преобразовываться там в снег. И тихо падать обратно.

Безусловно, для нашего удовольствия Господь создал каждую снежинку нежным чудом симметрии, красоты. Словно печать поставил.

Куда там бриллианту!

А то, что драгоценная снежинка, попав на ладонь, мгновенно истаивает явный намек: ничего не нужно копить, присваивать…


СОБЛАЗН. Апрельским утром я шел по тихому, нагретому солнцем переулку. И еще издали увидел на крыше припаркованной у тротуара иномарки черный атташе-кейс. Его металлические уголки блестели в солнечных лучах.

Иномарка была пуста. Я огляделся. Переулок был пуст.

Я сразу решил, что кейс набит деньгами. Долларами.

Схватить его и пойти дальше, было бы секундным делом. Можно было быстро свернуть на многолюдную улицу, скрыться в метро. А еще лучше – остановить такси. Уехать.

Эти мысли промелькнули в голове, услужливо подталкивая к решительному поступку. «Не я, так любой следующий прохожий схватит кейс».

Скажу прямо: стоило большого труда пройти мимо этого соблазна.

Не оборачиваясь.

Слышу-слышу, как некоторые читатели думают, что я поступил глупо.


«СТИЛЯГИ». Теперь о них пишут как чуть ли не о борцах с тоталитаризмом, чуть ли не о диссидентах, героях.

Эти «герои» мошкарой с утра до вечера вились у дверей гостиниц, подстерегали иностранных туристов и выпрашивали у них кто джинсы, кто майку с надписью «кока-кола». Не брезговали и жвачкой. Или, на худой конец, заграничным значком.

Им хотелось быть «стильными», одеваться, как американцы.

Любопытно, что те «стиляги», которых я знал, были отпрысками состоятельных родителей. Растленные до мозга костей, они хвастались друг перед другом своей добычей – галстуками, носками, грампластинками. В городских квартирах, или на даче, пользуясь отсутствием родителей, устраивали танцы с выпивкой. Кривлялись, выкаблучивались, изображали из себя «суперменов».

Изобрели собственный омерзительный словарь. Девушек называли «чувиха», себя – «чуваками». Весь остальной народ – «плебс».

Будучи их ровесником, я всегда сторонился этой мерзкой публики.

Те, кто не спился, не умер, теперь заделались бизнесменами и политиками.


СТОГ. Старик косил сено на низком, луговом берегу реки.

Я видел его утром, когда подплывал на лодке к омуту под склонившейся ивой. Кроме того, что здесь было очень красиво, это место оказалось удачным для рыбалки.

Иногда до меня доносились вжикающие, ритмические звуки – старик точил косу.

К вечеру я отвязал лодку от ивы и погреб к деревне искать ночлега. Она раскинулась у опушки леса на другом, высоком берегу.

- Эй, парень! – донеслось до меня с луга, - Внук ухлестал на моторке в Рязань за продуктами. Перевез меня, а обратно - как? Жди невесть сколько. И сенцо нужно бы переправить.

В несколько рейсов мы перевезли сено, из которого старик соорудил возле забора своей избы большой стог.

Потом он зазвал меня в избу, где его хозяйка изжарила пойманную мною рыбу, выставила на стол графинчик водки. Вскоре к нам присоединился вернувшийся из Рязани взрослый внук. И мы славно отужинали.

- Ты где задержался? – спросил старик.

- На танцах, - почему-то мрачно ответил тот.

Старик покосился на него, но не стал ни о чем расспрашивать. И обратился ко мне:

- Ночуй здесь. Раны старые ломит - к дождю.

- Воевали?

Пока он рассказывал о том, как был летчиком, летал на бомбардировщике, был, в конце концов, сбит и единственный из всего экипажа спасся благодаря парашюту, я успел углядеть на старой, висящей рядом с иконой фотографии его, молодого, в форме лейтенанта со звездой Героя Советского Союза.

- Оставайся. В горнице постелем, - снова предложил он.

- А знаете что? Можно переночевать в стогу?

Старик помог мне сделать глубокую нишу в боку стога, и я оказался среди колющей, душистой полутьмы.

Ночью зарядил дождик. Я проснулся. Струи дождя бормотали, перебивали сами себя. Вода скатывалась поверху, почти не просачивалась внутрь.

Еще сильнее запахло свежескошенной травой.