С. А. Никольский Глобализация и культура России: классическая литература

Вид материала

Литература

Содержание Сведения об авторе S.A. Nikolski Las palabras clave

Подобный материал:

• Программа лекционного курса Введение, 333.09kb.
• Иваньшина Елена Александровна Трудоемкость дисциплины 7 зачетных единиц Количество, 176.07kb.
• Полещенко Ольга Николаевна, учитель русского языка и литературы моу «оош №3» г. Энгельса, 70.89kb.
• Встатье рассматривается понятие национальных культур в условиях глобализации, 131.62kb.
• С. М. Никольский и др. (Базовый уровень) № урок, 183.78kb.
• Рабочей программы учебной дисциплины русская литература и культура ХХ века Уровень, 72kb.
• Литература по дисциплине «Математический анализ», 13.07kb.
• Факультет якутской филологии и культуры, 52.03kb.
• Глобализация и глобальные проблемы мировой экономики часть 1 глобализация, 493.34kb.
• Никольский Николай Васильевич, 17.43kb.

С.А. Никольский Глобализация и культура России: классическая литература как мировоззренческий источник Аннотация: Рассматриваются характерные черты и особенности современной глобализации в контексте взаимоотношений «общества-донора» и «общества-реципиента». Концепция иллюстрируется примерами распространения марксизма в русской культуре и его влияния на смыслы и ценности, содержащиеся в ней. Ключевые слова: культура, философия культуры, литература, мировоззрение, идентичность, субъект, личность. Сведения об авторе: Никольский Сергей Анатольевич, доктор философских наук, заместитель директора, заведующий сектором философии культуры Института философии Российской академии наук, заместитель главного редактора «Философского журнала» Института философии РАН. Область научных интересов: социальная философия, философия культуры. Автор более 150 публикаций, в том числе монографий: «Аграрный курс России» (М., 2003), «Русское мировоззрение», кн.1 и 2 (М., 2008, 2009) и др. Е-mail: s-nickolsky@eandex.ru * * * Сущностной особенностью глобализации в современном мире может быть признан тот факт, что в соответствии с логикой развития этого явления нации находятся между собой не в пассивном контакте, а оказываются включенными в два активных взаимодействующих процесса. Это, во-первых, процесс все более усиливающегося сотрудничества и, во-вторых, процесс ужесточающейся конкуренции. Для наций, целенаправленно рефлектирующих по этому поводу (как это наблюдается, например, в Китае), при сознательном выборе субъектов гуманитарного сотрудничества значение имеют их исторические, экономические, политические, религиозные основания, равно как и подобие (похожесть) общественных систем. Сотрудничество с избранными субъектами взаимодействия (если имеет место выбор, а не пассивное следование за сложившемся порядком вещей) в этих сферах может идти довольно далеко, в том числе – вплоть до создания нового глобального социального организма, свидетелями становления которого в лице новой Европы мы, к примеру, являемся. Что же до усиления процессов конкуренции, то, во-первых, они продолжаются и в рамках новых образований, которые под влиянием глобализации в форме нового сотрудничества создаются. (К примеру, конкурентные экономические отношения, выраженные в политике по отношению к новой волне мигрантов из Северной Африки в рамках Европейского союза укрепились). А, во-вторых, процессы конкуренции обнаруживают тенденцию к своему усилению между теми нациями, которые традиционно сохраняют эту форму отношений, не смотря на наличие общемировых процессов глобального сотрудничества. Таким образом, если сотрудничество в условиях глобализации обнаруживает тенденцию от случайных взаимодействий эволюционировать в сторону целенаправленных и избирательных контактов, то конкурентные отношения все более приобретают характер абсолютный. Глобализацию нельзя считать исключительно новым феноменом. Явления глобализации в истории возникали и раньше. Им сопутствовало создание новых технических средств, посредством которых связи между обществами становились более тесными и интенсивными. Так, например, изобретение парового двигателя, активизировавшего, в частности, морские коммуникации, равно как радио и телеграфа, также можно считать примерами глобализации. Вместе с тем, современная глобализация отлична от тех, которые имели место в прошлом. Она возникла благодаря двум новым изобретениям – телевидению и Интернету. При этом, новой глобализации в ее проявлении в сфере культуры присущи два качества, которых не было ранее: это возможность наблюдать происходящее в режиме реального времени («on line») и возможность непосредственного взаимодействия, то есть возможность в информационном отношении становиться непосредственным участником события1. Говоря о современной глобализации, нужно отметить, что для взаимодействующих обществ она создает такие последствия, которых не было прежде. Для обоих обществ возрастает потребность и значимость адекватного понимания происходящего, то есть требуется аутентичное восприятие тех ценностей и смыслов, которые стоят за происходящим и которые транслируются в процессе взаимодействия. Так, если, в «обществе-реципиенте» в реальности не происходят демонстрации за права сексуальных меньшинств, то после знакомства с подобного рода явлениями в «обществе-доноре», например, посредством телевидения и интернета, в «обществе-реципиенте» может не только обостриться интерес к этому явлению, но и произойти конкретные подвижки к конкретным формам его публичности. Интерес переходит в вопросы: о причинах этого явления; о формах, в которых оно имеет или должно иметь место; о том, каковы стоящие за этим явлением смыслы и ценности; о том, как эти новые смыслы и ценности соотносятся со смыслами и ценностями, которыми «общество-реципиент» живет традиционно. Осознавая это явление как проблему, «общество – реципиент» обращается к углубленному осмыслению, новой оценке и, что не исключено, к необходимости инвентаризации своих собственных смыслов и ценностей, которые активизируются в связи с наблюдаемым новым явлением. То есть, «общество – реципиент» приходит к осознанию того, что для лучшего понимания и адекватной оценки чужой культуры в принципе, необходимо углубленное познание и, если требуется, то и переосмысление отдельных частей культуры собственной. И если это явление переложить на терминологию «глобалистики», то оказывается, что при глобализации возникает не только опасность подавления чужой культуры, но и возможность ее стимуляции и актуализации, что мы иногда не точно определяем как регионализацию. Взаимное развитие культур в процессе глобализации происходит не всегда и, тем более, не случается автоматически. Свойство взаимного развития культур не имманентно глобализации как таковой. Напротив, иногда мы являемся свидетелями явлений, когда культура «общества-реципиента» при встрече с образцами культуры «общества-донора» приходит в упадок, разрушается. Разрушение это, как правило, происходит в три этапа. На первом этапе искажаются артефакты культуры «общества-реципиента»: в изначально присущие им смыслы и ценности привносится иное содержание или в имеющемся содержании смещаются акценты. На втором этапе востребованность смыслов и ценностей сокращается, они вытесняются на обочину информационного культурного пространства. И, наконец, на третьем, наступает их полное забвение. Параллельно происходит заполнение информационной сферы артефактами культуры «общества-донора» и возникает реальная угроза переформатирования национального самосознания «общества-реципиента», в перспективе - утрата самоидентификации его членами. Вместе с тем возможна и обратная ситуация, при которой культура «общества-донора» при взаимодействии с культурой «общества-реципиента» в отдельных аспектах начнет воспринимать в себя элементы чужой культуры или сама изменяется. Глобализация, таким образом, при определенных условиях может превратиться в возможность для уничтожения одной культурой другой, для переформатирования сознания больших групп людей. Но она же может стать стимулом для развития обеих культур. Что в связи со сказанным уже произошло, происходит и может еще произойти в российских реалиях? Для примера обращусь к одной из развитых отечественных культурных форм – русской классической литературе ХIХ столетия. Анализ ее культурного восприятия российским национальным сознанием в ХХ и в начале ХХI столетия предоставляет хорошие возможности для размышлений об отечественной проблематике глобализации. * * * Может быть, одним из наиболее ярких примеров проявления глобализма в отечественной истории стало распространение марксизма как германо-английского по своему происхождению явления во второй половине ХIХ - первой половине ХХ столетия. Зародившись в экономике и философии, марксизм в форме мировоззрения постепенно распространился на смежные области гуманитарного знания. Особенностью его развития в России было то, что с самого начала это мировоззрение было встроено в контекст больших политических задач, которые ставили перед собой его русские адепты. Превратившись на русской почве из доктрины в идеологию, а затем и в государственное мировоззрение в форме ленинизма и сталинизма марксизм не мог не привести и привел к перетолкованию и искажению значительной части русского культурного наследия. Прежде всего, это относилось к традиционной отечественной форме философствования – философствования литературного, к значительной части его совокупного смыслового и ценностного содержания. Идеологически «обосновав» многие прежде отвергаемые русской мыслью идеи, в том числе - идеи достижения «счастья» одной частью общества посредством угнетения и даже уничтожения других его частей, марксизм должен был позаботиться и о проекте создания «нового» человека с новой самоидентификацией. Для этого, наряду с созданием после Октября собственной – «пролетарской» литературы – одного из важнейших средств формирования нового самосознания личности, была поставлена и задача идейного перетолкования классического наследия. При этом, то, что несколько ранее я обозначил как этапы поглощения «обществом-донором» культуры «общества-реципиента» в случае утверждения марксизма в России совершалось не последовательно, а параллельно. Изначально присущим смыслам и ценностям классической русской культуры либо придавалось иное содержание, либо в них смещались акценты, либо искусственно снижалась их востребованность, либо они вовсе вытеснялись на обочину информационного культурного пространства с дальнейшим неизбежным забвением. Примером последнего могут служить литературные и философские тексты, которые не переиздавались, а изданные ранее запрещались. Так, например, изначально развивавшийся в русской литературе мировоззренческий смысл и ценность «человек всегда должен быть целью, но никогда средством для другого человека», впервые сформулированный А.С. Пушкиным в повести «Пиковая дама», были заменены на идею «человек – строительный материал и средство для государства, созидающего коммунизм». Одним из многочисленных воплощений этой идеи стал, в частности, роман Н. Островского «Как закалялась сталь». Другой смысл и ценность русской литературы и культуры, гласившие, что «критерий моральности человека – соответствие заповедям и ценностям христианства», были заменены на смысл «морально то, что отвечает интересам пролетариата». Переработка марксизмом выработанного русской культурой мировоззренческого содержания осуществлялась не только средствами литературы, но и возникшим в начале ХХ века новым массовым искусством – кинематографом, огромные пропагандистские возможности которого были в полной мере и сразу же оценены российскими коммунистами. О собственно мировоззренческом «вопрошании» кинематографом литературных оригиналов и об их идеологическом перетолковании можно говорить уже начиная с 1920-х годов. И это закономерно, поскольку искусство советского периода вообще, а кино в особенности, действительно ощутило себя носителем вполне определенного, коммунистического, мировоззрения. К русской классической литературе, которую марксизм ощущал как оппозиционную идеям коммунистического переустройства мира, он обратился именно с позиций классового мировоззрения советской эпохи, что предполагало переформатирование культуры. Характерна в этом смысле экранизация фонвизинского «Недоросля», поставленная под названием «Господа Скотинины» (1928) режиссером Г. Рошалем. Авторы советской экранизации сосредотачивают свое внимание прежде всего на разоблачении помещичьих зверств в эпоху разгула крепостного права, а затем и на заслуженной каре (чего нет в тексте пьесы) крепостников со стороны восставшего народа. Самодурство фонвизинской Простаковой блекнет перед зверствами кинематографической помещицы. А чтобы зритель острее ощутил всю историческую обреченность крепостников, в фильме на первый план выдвигаются вовсе не Софья и ее возлюбленный Милон, не мудрый дядя Стародум, а портной Тришка, влюбленный в одну из крепостных девушек Простаковых-Скотининых. На честь девушки, согласно «домысливанию» комедии Фонвизина, посягает безобразный Простаков. Но не помещик, а именно бедная крепостная страдает от рук его озверевший жены Простаковой. Так рождается праведный гнев в сердце оскорбленного в своем чувстве Тришки и он вместе с восставшим народом придает огню помещичью усадьбу Простаковых-Скотининых. В кинопроизведении не остается и следа даже от позитивных идей просветителя Стародума, как нет, по существу говоря, и самого Стародума, очевидно, потому, что Фонвизин вывел его как успешного предпринимателя и, одновременно, царского помощника. В целом, в результате идеологического преобразования мировоззренческого содержания фонвизинской комедии новая власть создала квази-культурный продукт, который успешно помещала в сознание «нового» советского человека. В период 1920 - 1930-х годов многие созданные в ХIХ веке произведения и вовсе рассматривались как негодные для целей новой идеологии. Под этим углом зрения кинематографисты смотрят и на классические тексты А. С. Пушкина. Так, первый пушкинский фильм, поставленный в советское время - «Коллежский регистратор» (1925) (режиссеры Ю. Желябужский и И. Москвин, сценаристы В. Туркин и Ф. Оцеп) представляет собой экранизацию хрестоматийного «Станционного смотрителя» («Повести покойного И.П. Белкина»). Историками киноискусства фильм был отнесен к разряду кинематографических удач, в частности, была отмечена игра гениального И. Москвина в роли Самсона Вырина. В этом образе выдающийся актер Художественного театра стремился показать фигуру жалкого коллежского регистратора как обобщенное выражение «униженных и оскорбленных» самодержавной России. Правда, уже в 1930-е годы фильм упрекали за излишний психологизм, слезливость, за подмену образов Пушкина «образами и настроениями Гоголя и Достоевского». В случае с «Коллежским регистратором» внешний сдвиг к «гоголевской» трактовке «маленького человека» означал усиление разоблачительного пафоса по отношению к социальной среде, подавляющей «маленьких людей». В фильме были детально показаны условия жизни смотрителя, в том числе и враждебные ему, акцентирована приниженность чиновника перед сильными мира сего. Достаточно глубоко чувствуя образ своего героя, Москвин вместе с тем придавал ему слишком высокую степень мелодраматизма, совершенно отсутствующего у Пушкина. Если в повести Вырин, сознавая собственное бессилие, умирает от беспробудного пьянства, то в фильме – от разрыва сердца. И не случайно. Ведь мир ополчился против него целенаправленно и зло. Так, например, похитивший дочь смотрителя гусар Минский и, в особенности, его собутыльники, в фильме показаны как распутные дворянчики-трутни и изобличаются как мелодраматические злодеи. Авторы кинопроизведения хотели акцентировать, как им казалось, социально-обличительный контекст повести и показать трагедию Вырина как столкновение социально близкого униженным и оскорбленным трудящегося человека с верхушками дворянства. С этой целью в картину были введены эпизоды пьяного разгула офицеров, а также сцены грубых издевательств над стариком-отцом, пришедшим взглянуть на свою дочь. В первоисточнике Пушкин действительно балансирует на грани мелодрамы, но нигде в нее не впадает, в отличие от его советских интерпретаторов. И эта позиция Пушкина имеет глубокий мировоззренческий смысл. Ведь будучи занятыми поисками виновника происшедшего со смотрителем, мы обязательно окажемся односторонними в оценке события повести в сравнении с ее действительным автором. А действительный ее автор не И.П. Белкин, который, может быть, и хотел написать мелодраму, а А.С. Пушкин, показывающий многозначность события в пересечении разных точек видения. Согласно Пушкину, Вырин «виноват» в происходящем в той же мере, что и Минский, равно как и Дуня, забывшая об отце ради молодого богатого офицера. Вспомним, например, что Вырин безотчетно «торговал» дочкой, когда выставлял ее вперед, пытаясь договориться с сердитым проезжающим… Виновных нет, как нет и невиновных. Провинциальная Россия, предстающая в пушкинских «Повестях Белкина», «снимает» проблему виновности-невиновности отдельного человека, поскольку жизнь этой России на протяжении веков сложилась именно таким, а не иным образом. И «маленький человек» Вырин в системе сложившихся веками отношений не может и не хочет быть иным, как не может и не хочет быть иным Минский. А дистанция, разделяющая их, дистанция, которую, по случайному стечению обстоятельств, преодолела (а могла бы и не преодолеть!) Дуня, есть проблема не Вырина или Минского в отдельности, а проблема России в целом, проблема, не разрешимая методом выявления «однозначно правых» и «единственно виноватых» и последующих «справедливых» революционных преобразований. Впрочем, все эти рассуждения имеют отношение к смыслам и ценностям, вносимым в произведение Пушкиным, и совершенно отбрасываются переформатирующими общественное сознание советскими интерпретаторами-глобалистами. Сценарий фильма по повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка», получившей в советском кинематографе название «Гвардии сержант», был написан выдающимся историком и теоретиком литературы В.Б. Шкловским. Правда, уже лет через десять он сам признавал ошибочность своей сценарной концепции. Но картина получилась весьма показательной для системы ценностей новорожденного социума, преобразующего под свои цели великую русскую культуру. Об этом фильме, поставленном в 1928 г. Ю. Таричем, в аннотированном каталоге «Советские художественные фильмы» было, в частности, сказано, что сценарист и режиссер избрали путь «исправления» исторических ошибок, якобы присущих пушкинскому произведению. Сохранив фабульную канву повести, экранизаторы вводят ряд дополнений, «заново переписывают» образы основных героев, а «сценарист и режиссер модернизируют историческую концепцию произведения в духе школы Покровского»2. Что касается самого В. Шкловского, то он в статье «Как ставить классиков» (1927) в то время провозгласил кампанию их «массового исправления». Поскольку кино, как полагал ученый, – «великий исказитель», то с Толстым, Пушкиным, Лермонтовым, Достоевским нужно «бороться» по линии изменения сведений, которые они сообщают. В кино, полагал он, нужно создавать вещи, «параллельные произведениям классиков».3 По Шкловскому, «Капитанская дочка» для того и была написана Пушкиным не от своего имени, а под маской простодушного и неумного Гринева, чтобы сгладить социальные противоречия, лежащие в основе пугачевщины. Повесть якобы была сделана Пушкиным так, чтобы «не дать (не показать. – С.Н.) крепостное право», не дать заинтересованность дворян в наступлении на степь; ослаблены силы Екатерины в степи и вместо крепости дан какой-то загончик, в котором живут милые люди, обижаемые разбойниками». Иными словами, «Капитанская дочка» Пушкина не выдерживала проверки историей: «Пушкин уже для своего времени лжет в своем произведении»4. И хотя все приведенное звучит почти анекдотически, но, тем не менее, эта тенденция в экранизации отечественной классики в нашем кино была магистральной и сохранялась довольно долго. * * * Пример марксистского ленинско-сталинского переформатирования части русской культуры показывает как культурно-научное и общественно-политическое явление, систематически действующее в масштабах социума, фактически выполняет то же, что в условиях глобализации может выполнить в качестве агрессора «общество-донор» по отношению к «обществу-реципиенту» в том случае, если последнее не обладает достаточными организационными и содержательными возможностями для противостояния. Марксизм как идеология и явление глобализации в России выступил в качестве поглотителя русской культуры с сопутствующей установкой на переформатирование сознания тех, кого поглотили. К счастью, значительная часть нашей культуры все же уцелела. Кроме того, когда в 90-х годах прошлого века в стране начался процесс теоретического переосмысления марксизма, общество постепенно начало обращаться и к своим культурным корням. Процесс этот не только логически необходимый, но и в полном смысле спасительный. Ведь если он не последует в полном объеме, то, во-первых, имевшее место в недавнем прошлом культурное искажение будет и далее приводить к невостребованности русской культуры или к ее восприятию национальным сознанием в искаженном виде. А отсюда – один шаг до забвения культуры и утверждения на ее месте артефактов эрзац-культур, которые в процессе глобализации предлагаются в великом множестве. Говоря об адресате обращения к культурным корням, в первую очередь следует указать на литературную составляющую отечественного культурного наследия. По своему содержательному и эстетическому разнообразию и глубине наша литература - одна из величайших в мире. Вот почему, органически включаясь в процессы глобализации и начиная естественный процесс взаимодействия в качестве «общества – реципиента» с «обществами-донорами», Россия имеет все шансы выступить равновеликим субъектом-партнером. Для этого, однако, нужно проделать ряд процедур. Одна из первых - инвентаризация и возвращение к аутентичному воссозданию собственных культурных смыслов и ценностей, которые активизируются в связи с глобальными контактами. Постепенно мы приходим к осознанию, что для лучшего понимания и адекватной оценки чужой культуры нам необходимо углубленное аутентичное восприятие, а в некоторых случаях и выправление доставшихся от советского прошлого искажений отдельных элементов нашей культуры. То есть, в процессе глобализационного взаимодействия у нас открывается возможность (и, одновременно, необходимость) углубленного постижения и актуализации смыслов и ценностей, изначально заложенных в нашей культуре. Вторым шагом на этом пути должно быть придание смыслам и ценностям родной культуры просвещенческой направленности. Из состояния невостребованности и полузабытости они должны быть переведены в публичную сферу. О каких же смысловых и ценностных составляющих, содержащихся в русской классической литературе, в связи с глобальными контактами должна идти речь? Что в литературной части отечественного культурного наследия заслуживает философского анализа в первую очередь? Без сомнения, внутри русской культуры имеется множество смысловых и ценностных элементов, актуальных для современного развития России, в том числе и в плане ее взаимодействия с другими культурами. Их выявление и актуализация – предмет большой коллективной работы и я в качестве примера в развернутой форме обозначу лишь один. В богатейшем содержании русского мировоззрения, которое мы обнаруживаем в творчестве А.С. Пушкина и других классиков ХIХ столетия есть ряд смыслов и ценностей, которые, на мой взгляд, можно назвать «базовыми». Так, пушкинская повесть «Метель», наряду с прочим, также и о предначертанном свыше течении человеческой жизни, называемом в России судьбой. Сюжет повести классически прост. Дочь помещика, Марья Гавриловна, влюбляется в бедного армейского прапорщика Владимира, также из помещиков, и ее родители наконец решившие, что «суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком»5, дают согласие на женитьбу. Однако родительское согласие запоздало. Дочь по уговору с женихом уже пыталась обвенчаться тайно, чему помешала метель: жених опоздал, а после уехал на войну и погиб. Прошли годы и случилась новая любовь – к гусарсому полковнику Бурмину. Кажется, счастье близко. Однако выясняется, что Бурмин уже женат. Из его рассказа читатель узнает, что волею случая он в памятный для героини вечер, когда разыгравшаяся метель отменила женитьбу, оказался у алтаря на месте Владимира. По словам, Бармина, вмешалось провидение. Ямщик выбирает более короткий путь, но сбивается с дороги. Герой оказывается у церкви. «Церковь была отворена, за оградой стояло несколько саней; по паперти ходили люди. «Сюда! сюда!» – закричало несколько голосов»6. Герой велит батюшке начинать. После венчания, увидев лицо мужа, Марья Гавриловна с криком «Не он! не он!» падает без памяти. «Я повернулся, вышел из церкви безо всякого препятствия, бросился в кибитку и закричал: «Пошел!», - завершает рассказ Бурмин. «- Боже мой, боже мой! – сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, - так это были вы! И вы не узнаете меня? Бурмин побледнел… и бросился к ее ногам…»7. Сколько удивительного! Метель становится причиной опоздания Владимира. Сбившийся с дороги Бурмин оказывается у алтаря. Марья Гавриловна не замечает подмены. «Ветреность» определяет решение Бурмина занять место жениха. Владимир гибнет на войне, а Бурмин приезжает именно в ту деревню, в которой проживает Марья Гавриловна. Они влюбляются друг в друга. Признание Бурмина их, уже соединенных венчанием прежде, вновь соединяет их. По крайней мере восемь (!) «совпадений», помноженных на огромное географическое пространство и рассредоточенных на несколько лет! Естественно, что почти невозможно поверить в действие слепого случая и нельзя уклониться от веры в предначертание, в судьбу. Вера в провидение – одна из констант русского мировоззрения. Судьба – одно из самых важных понятий и жизненных смыслов, которыми руководствуется Пушкин - самый народный русский поэт. «Чувство судьбы владело им в размерах необыкновенных. Лишь на мгновение в отрочестве мелькнула ему иллюзия скрыться от нее в лирическое затворничество. …«Не властны мы в судьбе своей», - вечный припев Пушкина»8, - замечает авторитетный исследователь творчества Пушкина Андрей Синявский. Близка по мировоззренческой проблематике «Метели» и повесть «Станционный смотритель». Однако она, как представляется, не только о божеском промысле, именуемом судьбой, но и о судьбе, определяемой человеку обществом, совокупностью человеческих отношений, его «мнениями» - представлениями о безобразном и прекрасном, а также о том, где любое из конкретных проявлений прекрасного должно в этой системе иметь место. В «Станционном смотрителе» Пушкин много говорит об общественной системе, о ее устройстве, о том, что у каждого в ней есть своя ниша, свой уголок. Начинает он с объяснения того, что, собственно, такое станционный смотритель, этот «мученик четырнадцатого класса», предмет вымещения досад проезжающих на несносную погоду, скверную дорогу, упрямство ямщиков и слабосильность лошадей. Как бы опережая смысловое заключение, устами одного из рассказчиков «Повестей» – чиновника А.Г.Н. дается представление об устройстве российского социального целого: «…Что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! И слуги с кого бы начали кушанье подавать?»9. Даже давая описание жилища и, одновременно, рабочей комнаты станционного смотрителя, Пушкин как бы рассуждает о социальной системе. И хотя в действительности она существует сама по себе, но люди все-таки не оставляют старанья переделать ее по своему разумению и выработанным представлениям о «должном». Как бы между прочим, на стене комнаты смотрителя висят нравоучительные картинки, изображающие историю блудного сына. На первой отец отпускает юношу странствовать, снабдив его деньгами. Далее – юноша в окружении «ложных» друзей и «бесстыдных» женщин. Потом – промотавшийся сын, разделяющий трапезу с свиньями. И, наконец, возвращение блудного сына, коленопреклонение и прощение отца. К сожалению, нравоучительное представление рассыпается в прах перед действительной общественной системой, в которой у каждого есть свое место. Дуня, дочь смотрителя - красавица и потому ее место не в убогом жилище смотрителя. Это следует из многих сюжетов, воспроизведенных русской литературой. В данной повести, кстати, нам представлен не худший вариант из возможного развития событий для героини. Мировоззренческая тема провидения обнаруживает новую грань - не менее жесткую, чем провидение, социальную детерминацию, действующую так же неотвратимо, как и провидение. Каким образом «судьба» как русский смысл может оказаться якорем или абордажным крюком при столкновении отечественной культуры с иными культурами в процессе глобализации? Сделаю некоторые предположения. Встраивание (включение) человеком самого себя в конструкцию жизни таким образом, что он изначально принципиально не постулирует для себя возможности «не «принимать их во внимание», «спорить» с многообразными проявлениями мира, «конфронтировать» с ними, - только на первый взгляд может показаться бесхарактерностью и слабостью. На самом деле человек действует в полную меру своих собственных замыслов и сил. (Судьба не препятствует, а, возможно, и предопределяет Бурмину встать под венец с незнакомкой. Судьба не препятствует, а, возможно, и предопределяет Дуне бежать от отца с гусаром). Потенциал личной активности в обоих случаях доведен до предела. И потому в обоих случаях герои не просто пассивны по отношению к судьбе, но пассивно-активны. Вместе с тем, они как бы «знают» меру своей активности. Бурмин не требует от потерявшей под венцом сознание невесты тут же согласиться действительно сделаться его женой. А Дуня не устраивает отцу сцену на тему – не будь эгоистом, дай дочери жить хорошо. Этим знанием «меры» внутри конструкции «судьбы» и силен, на мой взгляд, данный смысл русского мировоззрения. Полного знания о мире человеку все равно иметь не дано. Мир всегда был и будет сложнее человеческого знания о нем. Отсюда – разумная позиция «непротивления» миру и вместо конфронтации с ним - поиск разумного компромисса как меры человеческой покорности и активности. Примирение с миром и связанная с ним покорность – то, что получило в русской культуре доминантное развитие, можно сопоставить с противоположным качеством - активностью, противостоянием миру, в том числе - в контексте разработки идей активности и преобразования мира посредством создания «нового человека». Минуя рассмотрение мировоззренчесских концептов покорности и активности в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Тургенева, в качестве примера затрону их классический анализ в романе А.И. Гончарова «Обломов». Илья Ильич, как помним, поднимая при рассмотрении собственной жизни пласт за пластом, наконец доходит до, кажется, наиболее глубокого слоя – той жизненной первоосновы, в которой сопряжены два живущие в нем начала – глубоко понимающий ум и тонко сопереживающее сердце, оба, к несчастью, безвольные. Это открытие Обломовым самого себя происходит неоднократно. К примеру, в его рассуждениях о литературе: «…Изображая вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! …Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтобы поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним как с собою, - тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову… Извергнуть из гражданской среды! …Это значит, забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете его из круга человечества, из лона природы, из милосердия божия? – почти крикнул он с пылающими глазами»10. Активное желание «извергнуть» негативное явление из жизни отвергается Ильей Ильичем как бесчеловечное. Стремление «извергнуть» негативное должно быть, как ни парадоксально, дополнено его покорным приятием, но непременно с пониманием того, что оба – и активное, и пассивное – покоятся на более глубоком основании - человечности. Возможно, такая позиция не приведет к сиюминутному результату, дающему, к примеру, экономически эффективное решение. Но в долгосрочном плане оно неизмеримо более гуманно и, значит, эффективно. Еще одно неожиданное рассуждение на счет активности и покорности в борьбе с искоренением недостатков находим у классика, которого, кажется, невозможно подозревать в какого-либо рода терпимости при столкновении со злоупотреблениями. Имя его – М.Е. Салтыков-Щедрин. И вот слова одного из героев, говорящего от имени автора, в его «Губернских очерках»: примирение с действительностью «…совершается вообще очень просто. Оглядишься вокруг себя, всмотришься в окружающих людей, и поневоле сознаешь, что все они, право, недурные ребята. Они не глупы - и это первый пункт; они гостеприимны и общежительны, а стало быть, и добры - это второй пункт; они бедны и сверх того снабжены семействами, и потому самое чувство самосохранения вынуждает их заботиться о средствах к существованию, каковы бы ни были эти средства, - это третий пункт. Рассудок без труда принимает эти причины и удовлетворяется ими. Ибо что сказать против них? Как бы вы ни были красноречивы, как бы ни были озлоблены против взяток и злоупотреблений, вам всегда готов очень простой ответ: человек такое животное, которое, без одежды и пищи, ни под каким видом существовать не может. Понятно? следовательно... Отчего же, несмотря на убедительность этих доводов, все-таки ощущается какая-то неловкость в то самое время, когда они представляются уму с такою ясностью? Несомненно, что эти люди правы, говорите вы себе, но тем не менее действительность представляет такое разнообразное сплетение гнусности и безобразия, что чувствуется невольная тяжесть в вашем сердце ...Кто ж виноват в этом? Где причина этому явлению? - В воздухе, - отвечает мне искреннейший мой друг, Яков Петрович, тот самый, который изобрел хвецов и мазь для ращения конских волос на человеческих головах. В воздухе! да не может же быть, чтоб весь воздух был до такой степени заражен гнилыми миазмами, чтоб не было никаких средств очистить его от них. Прочь их, эти испарения, которые не дают дохнуть свободно, которые заражают даже самого здорового человека! - Э, батюшка, нам с вами вдвоем всего на свой лад не переделать! - отвечает мне тот же изобретатель растительной мази, - а вот лучше выпьем-ка водочки, закусим селедочкой да сыграем пулечку в вистик: печаль-то как рукой снимет! Ну, и выпьем...»11 «Менять сам воздух» - вот задача, до сих пор продолжающая оставаться не только не разработанной технологически, но философское осознание которой показывает неосновательность продолжающихся до сих попыток нахождения ее радикальных решений исключительно посредством издания специальных законов «против коррупции». Такие решения, принимаемые вне комплексного подхода к проблеме, выглядят вдвойне наивными при реалистическом взгляде на них. Ведь сама власть, каждодневно избирая для себя тот способ жизни, который одновременно провозглашает намерение порок преодолеть, отнюдь не ищет ответа на вопрос – как жить «без одежды и пищи». Для современного российского самосознания столь же значимы и иные смыслы и ценности, пришедшие в него из русской культуры ХIХ столетия. Среди них - особые отношения между человеком и природой, когда живой мир рассматривался как органическое продолжение человека, а человек – как его естественная часть. Несравненных высот в анализе этого смысла достиг И.С. Тургенев своими «Записками охотника». Также можно говорить об отмечаемом классиками философствующей литературы особом отношении русского человека к жизни и смерти, понимании их не только противоположности, но и взаимной дополнительности. К примеру, в творчестве Л.Н. Толстого феномен смерти исследуется во многих отношениях: это смерть на войне («Севастопольские рассказы»), смерть как финал бесплодной жизни («Смерть Ивана Ильича»), смерть в игре человека с природной силой («Казаки», «Метель»), смерть как самоубийство («Анна Каренина»). Да и великий роман «Война и мир» - о борьбе живого и мертвого начал в человеческой жизни, сопряженных с жизнью в соответствии с христианскими ценностями или вопреки им. Огромной заслугой русской классики также остается ее внимательное отношение не только к разуму человека, но к его чувствам, к тому, что именуется душой и сердцем. Можно, пожалуй, говорить о чрезмерном акцентировании в русской литературе чувственного начала в жизни человека, но нельзя не замечать и тех открытий, которые сделаны в этой сфере человеческого духа. Вспомним хотя бы трилогию И.А. Гончарова («Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв») и в особенности - ее центральный роман об Илье Ильиче. * * * В завершение подчеркну еще раз: ценностно-смысловое богатство русской философствующей литературы – условие и средство культурного возрождения нации, ее сохранения, обогащения и успешного развития в плодотворных контактах в очередной раз глобализирующегося глобального мира.

S.A. Nikolski La globalización y la cultura de Rusia: la literatura clásica como la fuente de la concepción del mundo Resumen: Se analizan los rasgos característicos y las particularidades de la globalización moderna en el contexto de las relaciones de “la sociedad-donante” y “la sociedad-recipiente”. La concepción se ilustra con ejemplos de cómo el marxismo se divulgó e influyó sobre los sentidos y valores en la cultura rusa. Las palabras clave: la cultura, la filosofía de la cultura, la literatura, la concepción del mundo, la identidad, el sujeto, la personalidad. La información sobre el autor: Nikolski Serguei Anatólievich Doctor en Ciencias Filosóficas, vicedirector, jefe del Sector de Filosofía de la Cultura del Instituto de Filosofía de la Academia de Ciencias de Rusia, vice jefe redactor de la “Revista filosófica” del Instituto de Filosofía de la Academia de Ciencias de Rusia. La esfera de sus intereses científicos: filosofía social, filosofía de la cultura. Él es autor de más de 150 publicaciones inclusive: “El curso agrario de Rusia” (Moscú, 2003), “La concepción mundial rusa”, libros 1 y 2 (Moscú, 2008, 2009) etc. Е-mail: s-nickolsky@eandex.ru * * * La particularidad sustancial de la globalización en el mundo moderno puede ser el hecho de que según la lógica del desarrollo de este fenómeno, las naciones no se encuentran en contacto pasivo, sino que están involucradas en dos procesos activamente interaccionados. Primero, es el proceso de una cooperación cada vez más creciente y segundo, el proceso de una competencia cada vez más severa. Para las naciones,que se reflectan hacia una meta, justamente por eso (como se observa, por ejemplo, en China), eligiendo deliberadamente a los sujetos de una cooperación humanitaria,es importante su base historica, económica, política y religiosa asi como la similitud de los sistemas sociales. En estas esferas la cooperación con los sujetos elegidos de colaboración de acción mutua (si tiene lugar una selección y no un seguimiento pasivo tras el orden establecido de las cosas) puede ir bastante lejos, inclusive – hasta la creación de un nuevo organismo global y social, siendo testigo de su fundación en Europa,por ejemplo. En cuanto al fortalecimiento de los procesos de competencia, primero, ellos siguen teniendo lugar en el marco de las nuevas formaciones, las que bajo la influencia de la globalización, se crean en forma de una nueva cooperación. (Por ejemplo, se han consolidado las relaciones económicas competitivas, que se expresan en la política hacia un nuevo flujo de inmigrantes provenientes de África del Norte). Segundo, se manifiesta la tendencia de la intensificación de los procesos competitivos entre las naciones que conservan tradicionalmente esta forma de relaciones pese a que existen procesos universales de cooperación global. De tal manera, la cooperación en condiciones de globalización tienen tendencia a evolucionar no hacia las interacciones eventuales sino hacia unos contactos determinados y selectivos, pero las relaciones competitivos vienen adquiriendo un carácter absoluto. La globalización no puede ser considerada como un fenómeno exclusivamente nuevo. En la historia diferentes aspectos de la globalización ya se nanifestaban anteriormente. Paralelamente se desarrollaba la creación de los nuevos medios técnicos, mediante los cuales los lazos entre las sociedades se estaban haciendo más estrechos e intensos. Así, por ejemplo, la invención del motor de vapor, que activó en particular las comunicaciones marinas, así como la invención de la radio y del telégrafo, también se pueden considerar como los ejemplos de la globalización. Al mismo tiempo la globalización contemporánea es diferente a los tipos de globalización que habían tenido lugar en el pasado. Su surgimiento se debe gracias a dos nuevas invenciones – la televisión y el Internet. Al, manifestarse en la esfera de la cultura, le es característico dos cualidades con las que ésta no había contado anteriormente: la posibilidad de observar lo que está sucediendo en el régimen del tiempo real “(on line)” y la posibilidad de cooperar inmediatamente, es decir, la posibilidad (con respecto a la información) de convertirse en un inmediato participante de los acontecimientos1. Hablando de la globalización moderna hay que destacar que ésta crea unas consecuencias para las sociedades interaccionadas, que no habían existido anteriormente. Para ambas sociedades está creciendo la necesidad y la importancia de comprender adecuadamente lo que sucede, es decir hace falta percibir auténticamente los valores y sentidos que están detrás de lo que está pasando y que se transmiten en un proceso de interacción. Así, en realidad en la sociedad-recipiente no se producen las demonstraciones por defender los derechos de las minorías sexuales, pero al conocer estos fenómenos en la sociedad-donante, por ejemplo, mediante la tele o el Internet, en la sociedad-recipiente no sólo puede agudizarse el interés por este fenómeno, sino pueden producirse unas transformaciones hacia las concretas formas de su publicidad. El interés pasa a preguntas: sobre las causas de este fenómeno, sobre sus formas las que ésta tiene o debe tener, sobre los sentidos y valores que están detrás de este fenómeno, sobre cómo estos nuevos sentidos y valores se correlacionan con los que vive tradicionalmente una sociedad-recipiente. Comprendiendo este fenómeno como problema, “la sociedad-recipiente” recurre a un razonamiento profundo, a una nueva valoración y, lo que no se excluye, a una necesidad de inventarizar sus propios sentidos y valores, que se activan gracias al nuevo fenómeno. Es decir, “la sociedad-recipiente” se da cuenta de que en principio, para un mejor entendimiento y una valoración adecuada de la cultura ajena, hace falta un conocimiento profundizado, y si se necesita, una reconsideración de algunas partes de su propia cultura. Aplicando este fenómeno en la terminología de la globalización, resulta que en la globalización surge no sólo el peligro de reprimir la cultura ajena, sino la posibilidad de estimularla y actualizarla lo que a veces se determina (no exactamente) como la regionalización. El desarrollo mutuo de las culturas en el proceso de la globalización no se produce continuamente y además no sucede automáticamente. La globalización como es no tiene la propiedad de un desarrollo mutuo de las culturas como inmanente. Al contrario, a veces nosotros somos testigos de los fenómenos, que la cultura de una “sociedad-recipiente” decae y destruye una vez encontrada con los ejemplos de la cultura de “la sociedad-donante”. Como regla, esta destrucción se produce en tres etapas. En la primera se están tergiversando los artefactos de la cultura de la “sociedad-recipiente”: se aporta otro contenido en los sentidos y valores que les pertenecían inicialmente o se cambian acentos en el contenido existente. En la segunda etapa se está reduciendo la actualidad de los sentidos y valores, se están desplazando al margen de un espacio cultural de información. Y por fin, en la tercera etapa su olvido absoluto. Paralelamente, la esfera de información se está llenando de artefactos de la cultura de la “sociedad-donante” y aparece una amenaza real que la conciencia nacional de “la sociedad-recipiente” cambie su formato, y en perspectiva – sus miembros pierdan su autoidentificación. Con todo, es posible que ocurra una situación contraria, que interaccionando con la cultura de “la sociedad-recipiente”, la cultura de la “sociedad-donante” (en algunos aspectos) llega a absorber elementos de la cultura ajena o ella se cambia sola. Así, en ciertas condiciones, la globalización puede convertirse en la base para que una cultura aniquile a otra, para el cambio de un formato en conciencia de los grandes grupos de la gente. Pero ésta misma puede ser el estimulo para que ambas culturas se desarrollen. En cuanto a lo arriba mencionado, ¿qué es lo que ya pasó, está pasando y aun puede pasar en la realidad de Rusia? Como ejemplo, yo quisiera recurrir a una de las formas nacionales culturales más desarrolladas – a la literatura clásica de Rusia del siglo ХIХ. El análisis de cómo ésta se percibía culturalmente por la consciencia nacional a finales del siglo ХХ y a principios del siglo ХХI presenta las mejores posibilidades para reflexionar sobre los problemas nacionales de la globalización. * * * Quizás, uno de los vivos ejemplos de cómo la globalización se manifestó en la historia nacional fue la divulgación del marxismo (de origen alemán-inglés) en la segunda mitad de siglo ХIХ – la primera mitad del siglo ХХ. Al nacer en la economía y en la filosofía en forma de la concepción del mundo, el marxismo traspasó a las esferas adyacentes del conocimiento humanitario. La particularidad de su desarrollo en Rusia se ve en que desde el principio su ideología se encontraba en el contexto de las grandes tareas políticas, que establecían ante si los adeptos rusos. Al convertirse en Rusia de la doctrina a la ideología y luego en una concepción nacional en forma de leninismo y estalinismo, el marxismo no podía evitar una tergiversación y extorción de la parte considerable del patrimonio cultural de Rusia. Ante todo, eso se refería a una forma tradicional del filosofeo nacional - un filosofeo literario, a una parte considerable de su contenido global de sentido y de valores. Al “argumentar” ideológicamente muchas ideas anteriormente rechazadas por parte de la filosofía rusa (inclusive las ideas de que una parte de la sociedad puede lograr “su felicidad” mediante la represión y hasta la aniquilación de las demás), el marxismo debía ocuparse de un proyecto de creación del nuevo individuo con su nueva autoidentificacion. Para eso, mientras se creó (después de la Revolución de Octubre) su propia literatura “proletaria” que servía de un medio importantísimo de la formación de la nueva consciencia del individuo, se estableció a la vez la tarea de interpretar de otra forma todo el patrimonio clásico. Con eso, lo que yo había mencionado como las etapas de la absorción de la cultura de “la sociedad-recipiente” por parte de “la sociedad-donante”, en el caso del marxismo en Rusia esto se producía no consecuente, sino paralelamente. Los sentidos y valores inicialmente atribuidos a la cultura clásica de Rusia les daban otro contenido, o les cambiaban acentos, o disminuían artificialmente su necesidad, o se iban desplazando al margen de un espacio cultural de información y al inevitable olvido. Como ejemplo de lo de último pueden ser los textos literarios y filosóficos que no fueron reeditados y los que habían sido editados anteriormente fueron prohibidos. Así, por ejemplo, inicialmente en la literatura rusa se desarrollaban el sentido concepcional del mundo y el valor que “el individuo siempre tiene que ser el objetivo y nunca el medio para otra persona”, inicialmente formulado por A.S. Pushkin en su novela “La dama de picas”. Después éstos fueron reemplazados por la idea de que “el individuo es un material constructivo y un medio para el estado que erige el comunismo”. Una de las numerosas encarnaciones de esa idea fue, en particular, la novela de N. Ostrovsky “Como se forjó el acero”. El otro sentido y valor de la literatura y cultura rusas decía que “el criterio de la moralidad humana – es la observación de los mandamientos y valores del cristianismo” fueron reemplazados por una idea de que “es moral lo que favorece a los intereses del proletariado”. El marxismo modificó el contenido concepcional del mundo elaborado por la cultura rusa no solo con ayuda de los medios literarios, sino con el nuevo arte de masas, surgido a principios del siglo ХХ – en forma del cinematógrafo, cuya enorme capacidad de hacer propaganda fueron valorados por completo y enseguida por los comunistas rusos. Ya a partir de los años veinte se puede hablar de que el cinematógrafo “preguntaba” concepcionalmente los originales literarios y los interpretaba ideológicamente de otra forma. Y eso viene conforme a la ley, puesto que el arte del periodo soviético en general, y su cinematógrafo en particular, se percibió verdaderamente como el portador de la concepción de un mundo bastante determinado y comunista. El marxismo percibía la literatura clásica rusa como oposicionista a las ideas de la transformación del mundo comunista y se la dirigió desde el punto de la concepción del mundo clasista de la época soviética lo que suponía una transformación de la cultura. La adaptación cinematográfica de la obra de Fonvizin “Nédorosl”( “El ignorante”) puesta en el teatro con el nombre “Los Skotinini” en 1928 por el director del cine G. Roshal es muy característica en este sentido. Los autores de la interpretación soviética se concentran en la revelación de las atrocidades por parte de los terratenientes en la época del régimen de la certidumbre, y luego, en el castigo merecido de los terratenientes por parte de los campesinos sublevados (la misma pieza no tiene ese episodio). El despotismo de la protagonista Prostakova es insignificante ante las atrocidades de la terrateniente en la película. Para que el espectador sienta más agudamente todo el destino desesperanzado en la historia de los siervos, en la película se ponen de manifiesto no Sofía y su amante Milón, y no el tío Starodum que era muy sabio, sino el sastre Trishka, enamorado de una de las jóvenes siervas de la familia Prostakov – Skotinin. Si uno repiensa el sentido de la comedia de Fonvizin, resulta que el repugnante Prostakov atenta contra el honor de la joven. Pero no es el terrateniente, sino la pobre joven que sufre continuamente las atrocidades de la esposa de Prostakov. Así en el corazón del ofendido Trishka nace una ira justa y él junto con el mundo sublevado incendia la hacienda de los terratenientes Prostakov-Skotinin. En la película no hay ideas positivas del ilustrador Starodum, tampoco existe el mismo Starodum, obviamente porque Fonvizin lo expuso como el hombre de negocio exitoso y a la vez, el ayudante del zar. En general, como resultado de la transformación ideológica del contenido concepcional de la comedia de Fonvizin las nuevas autoridades crearon el producto quasicultural y lo metieron exitosamente en la consciencia de un “nuevo” individuo soviético. Durante los años 1920-1930 muchas de las obras creadas en el siglo ХIХ fueron consideradas como inadecuadas para los objetivos de una nueva ideología. Desde este punto de vista los directores del cinematógrafo veían los textos clásicos de A. S. Pushkin. Así, la primera película de la obra de Pushkin estrenada en los tiempos soviéticos – “El registrador colegiado” (1925) (los directores del cine U. Zhelyabuzhsky y I. Moskvín, los guionistas V. Turkin y F. Otsep), es una realización de la obra “El maestro de postas” (“Las novelas del fallecido Belkin”). Los historiadores del arte de cine denominaron la película como exitosa, en particular, ellos destacaron al actor genial I. Moskvín que protagonizó a Samson Virin. En este papel el destacado actor del Teatro del Arte trataba de protagonizar a la miserable figura del registrador colegiado como una expresión generalizada de todos los “humillados y ofendidos” de la Rusia absolutista. Pero, ya hacia los años treinta del siglo ХХ la película fue criticada por su psicologismo exagerado, la lagrimacidad, por el cambio de las imágenes introducidas por el mismo Pushkin por las imágenes y las ideas de Gógol y Dostoevsky. En el caso del “Registrador colegiado” el desplazamiento exterior a una interpretación de “la persona de poca importancia” por Gógol significaba el aumento del énfasis revelador hacía un ambiente social que reprimía a “la gente de poco importancia”. La película mostraba detalladamente las condiciones de la vida del maestro de postas, inclusive las que le eran desagradables, así que acentuaba la humillación de un funcionario ante los poderosos. Moskvín sentía profundamente la imagen de su protagonista, pero le dió un melodramatismo exagerado lo que no tenia Puhkin en su obra. En la novela Virin, consciente de su propia debilidad, se muere de una borrachera ilimitada, pero en la película – de la ruptura del corazón. Y eso no es casual. Todo el mundo se puso en su contra de forma determinada y mala. Así, por ejemplo, el húsar Minsky, quien robó a la hija del maestro de postas, y, en particular, su compañero de juerga, se muestran en la película como unos noblecitos–zánganos libertinos y se revelan como unos malhechores melodramáticos. Los autores de la obra querían poner de manifiesto (como les parecía) un contexto social-denunciador de la novela y mostrar la tragedia de Virin como la colisión de un trabajador, socialmente cercano a todos los humillados y ofendidos por la elite de la nobleza. Por eso en la película se metieron los episodios de una orgía de los oficiales borrachos, así como las escenas de los maltratos al viejo-padre que vino a ver a su hija. En el original de Pushkin, realmente balancea en el límite de un melodrama, pero a diferencia de sus interpretadores soviéticos, nunca traspasa esta línea. Y es una postura de Pushkin que tiene un profundo sentido concepcional. Porque ocupándonos de una búsqueda del culpable en lo que le sucedió al maestro de postas, no cabe duda que nosotros podamos ser unilaterales en el análisis de los acontecimientos en comparación con el autor de la obra. Pero su autor auténtico no es I. P. Belkin, quien, quizás, hubiera querido escribir un melodrama, sino A.S. Pushkin, quien mostró un acontecimiento multifacético en la intersección de diversos puntos de vista. Según Pushkin, Virin es culpable al igual que Minsky y que Dunya, quien se olvidó de su padre en pos de un oficial joven y rico. Por ejemplo, hay que recordar a Virin que comerciaba a su hija, poniéndola al frente, tratando de acordar con unos viajeros enojados… No hay culpables, igual que inocentes. En “Las novelas de Belkin” de Pushkin la Rusia provincial “quita” el problema de la culpabilidad-inculpabilidad de un individuo, puesto que la vida de esta misma Rusia a lo largo de los siglos se formó así, y no de otra forma. Y Virin, “la persona de poca importancia” en el sistema de las relaciones que iban formándose a lo largo de los siglos, no puede y no quiere ser otro, al igual que Minsky. Pero la brecha que les separa, la distancia la que superó Dunya por pura casualidad (aunque hubiera podido no hacerlo), no es un problema de Virin o Minsky por separado, sino un problema de Rusia en general. Es un problema que no puede ser resuelto con un método de sólo inocentes, los que tienen culpa y las justas transformaciones revolucionarias posteriormente. Además, todas estas reflexiones tienen que ver con los sentidos y valores, introducidos por Pushkin, pero éstas se descartan completamente por los interpretadores-globalistas soviéticos que cambiaron el formato de la consciencia pública. El guion de la película hecha a base de la novela “La hija del capitán” de A.S. Pushkin, denominado en el cinematógrafo soviético como “El sargento de la guardia”, fue escrito por el destacado historiador y teorético de la literatura V.B. Shklovsky. Pero ya durante unos diez años él mismo reconocía la falsedad de la concepción de su guion. Pero la película resultó muy ejemplar para el sistema de los valores de un socio recién nacido, que ajusta la gran literatura rusa a sus propios objetivos. Sobre esta película, realizada en 1928 por U. Tarich, el catálogo de resúmenes “Las películas soviéticas de argumento” escribía en particular que su guionista y el director de cine eligieron un camino de “corregir” las faltas históricas supuestamente atribuidas a esa obra de Pushkin. Conservando la trama de la novela, los directores del cine introducen una serie de enmiendas, “reescriben de nuevo” las imágenes de los principales protagonistas, pero “el guionista y el director del cine modernizan la concepción histórica de la obra en el espíritu de la escuela de Pokrovsky”2. En cuanto al mismo V. Shklovsky, en el artículo “Cómo formar a los clásicos” (1927) en aquel entonces él declaró una campaña de la “rectificación en masa”. Él científico opinaba que como el cine es un gran transgiversador, entonces, para “luchar” con Tolstoy, Pushkin, Lérmontov, Dostoevsky hay que alterar los datos que nos comunican. Le parecía que en el cine hay que crear algo “paralelo a las obras de los clásicos”3. Según Shklovsky, “La hija del capitán” por eso fue escrita por Pushkin bajo el nombre ajeno, bajo la máscara de Grinev, sencillo e infatigable, para suavizar las contradicciones sociales, que forman parte de la base del fenómeno de Pugachev. Presuntamente la novela fue escrita por Pushkin para “evitar mostrar el régimen de servidumbre”, no dejar mostrar que la nobleza esté interesada en atacar la estepa; las fuerzas de la Catalina Grande están debilitadas en la estepa y en vez de la fortaleza se muestra un cerquito en la que vive la gente simpática, humillada por los bandidos”. En otras palabras, “La hija del capitán” de Pushkin no pudo resistir la prueba de la historia: “En su obra Pushkin engaña ya a su propia época”4. Y pese a que todo arriba mencionado suena casi anecdótico, en la adaptación cinematográfica de las obras clásicas nacionales esa tendencia fue magistral y duró bastante. * * * El ejemplo de un cambio de formato marxista - leninista - stalinista de la parte de la cultura rusa muestra cómo el fenómeno cultural-científico y social-político que funciona a escala de un socio, en realidad hace lo mismo, que en condiciones de la globalización puede hacer “la sociedad-donante” (como el agresor) hacia “la sociedad-recipiente” si el último no dispone de unas capacidades bastante organizadas y substanciales para resistir. Como la ideología y el fenómeno de la globalización el marxismo actuó en Rusia como un absolvedor de la cultura rusa con una orientación correspondiente al cambio de la consciencia de los que fueron absorbidos. Felizmente la parte considerable de nuestra cultura quedó intacta. Además, en los años noventa del siglo pasado cuando en el país se inició el proceso de la reconsideración teórica del marxismo, la sociedad empezó a dirigirse paulatinamente a sus raíces culturales. Este proceso no es solo lógicamente necesario, sino salvador en pleno sentido de la palabra. Porque si el proceso no sigue siendo plenamente, primero, una distorsión cultural que ha tenido lugar recientemente continuará, llevando a la falta de necesidad de la cultura rusa o a su percepción por la consciencia nacional de forma tergiversada. De ahí, un paso hasta el olvido de la cultura y que en su lugar se establezcan los artefactos de las erzats-culturas, que en el proceso de la globalización se ofrecen en gran cantidad. Hablando del destinatario del llamamiento, primero hay que destacar el componente literario del patrimonio cultural nacional. Por su diversidad substancial y estética y su profundidad nuestra literatura es una de las más grandes del mundo. Por eso metiéndose orgánicamente en los procesos de la globalización y empezando el proceso natural de la interacción como “la sociedad-recipiente” con “las sociedades-donantes”, Rusia tiene un gran potencial para desempeñar como un sujeto-socio equivalente. Sin embargo, para eso hay que realizar una serie de procedimientos. Uno de los primeros – el inventario y el retorno a la restitución autentica de los propios sentidos y valores culturales que se están activando a causa de los contactos globales. Paulatinamente estamos dándonos cuenta de que para un mejor entendimiento y una valoración adecuada de la cultura ajena nos hace falta una percepción auténtica y profundizada, en algunos casos – inclusive la corrección de las distorsiones de los elementos particulares de nuestra cultura, heredados de la Unión Soviética. Es decir, en el proceso de la interacción globalizada se nos abre la oportunidad (y a la vez – la necesidad) del entendimiento profundizado y de la actualización de los sentidos y valores, inicialmente puestos en nuestra cultura. En la segunda etapa hay que dar la tendencia de instrucción a los sentidos y valores de la cultura natal. De la falta de la necesidad y del medio olvido ellos tienen que ser trasladados a la esfera pública. ¿De qué componentes semánticos y de valores que existen en la literatura clásica rusa debe tratarse en relación con los contactos globales? ¿Qué merece primeramente un análisis filosófico en la parte literaria del patrimonio cultural nacional? No cabe duda que dentro de la cultura rusa existen muchos elementos semánticos y de valores, que son actuales para el desarrollo moderno de Rusia, inclusive en el plano de su interacción con otras culturas. Su detección y actualización es el objeto de un gran trabajo colectivo, y como un ejemplo yo quisiera enfatizar ampliamente sólo uno. Entre el riquísimo contenido de la concepción mundial rusa la que encontramos en el arte de A.S. Pushkin y otros clásicos del siglo ХIХ hay una serie de los sentidos y valores que, a mi ver, pueden denominarse como “básicos”. Así, en la novela “Ventisca” de Pushkin, entre otras ideas, se trata del transcurso de una vida humana, prescrito por Dios, llamado “destino” en Rusia. La trama de la novela es clásicamente sencilla. La hija de un terrateniente María Gavrilovna se enamora de Vladimir, un pobre alférez de ejército, que también proviene de los terratenientes. Y sus padres dan su consentimiento al matrimonio de su hija al decidir eventualmente que “no se puede dar vueltas alrededor de un prometido a caballo, que la pobreza no es vileza, que hay que compartir la vida no con el dinero, sino con el individuo”5. Pero el consenso de los padres se retrasó. Al ponerse de acuerdo con su novio, su hija ya había tratado de casarse a escondidas, pero la ventisca obstaculizó su intención: el novio llegó tarde, luego se fue a una guerra y falleció. Pasaron los años y surgió un nuevo amor – hacia Burmín, un coronel de húsar. Parecía que se le acercaba la felicidad. Pero resultó que Burmín ya estaba casado. De su relato el lector conoce que por casualidad aquella tarde, muy memorable para la heroína, que la ventisca canceló su boda, él llegó al altar en vez de Vladímir. Según Burmín, les intervino una providencia. El cochero eligió un camino más corto pero perdió su ruta. Él héroe se encontró cerca de una iglesia. “La iglesia estaba abierta, hubo unos caballos detrás del cercano, la gente caminaba por el atrio. “¡Ven acá!, ¡ven acá!” – le llamaron unas voces”6. Él héroe dijo al padre que comenzara. Después del casamiento, al ver el rostro de su marido, María Gavrílovna gritó “!No es!, ¡no es!” y cayó sin memoria. “Yo dí vuelta, abandoné la iglesia sin ningún obstáculo, me metí en la kibitka y grité: “! Arranca!”, - concluyó Burmín. “! Dios mío, Dios mío!” – dijo María Gavrílovna y le agarró por su mano, - “!pues, es Ud. quien entonces estaba en la iglesia! ¡Y ahora no me recuerda? Burmín se puso pálido….y se tiró hacia sus pies…” 7 ¡Qué asombroso! La ventisca se convierte en la causa del retraso de Vladímir. Al perder su ruta, Burmín se encuentra ante el altar. María Gavrílovna no se da cuenta de una sustitución. “La ligereza” de Burmín causa su decisión de ocupar el lugar del novio. Vladímir fallece en una guerra y Burmín llega exactamente a la aldea en la que vive María Gavrílovna. Se enamoran. La confesión de Burmín los reúne nuevamente una vez casados. Al menos ocho (¡) “coincidencias”, más, un enorme espacio geográfico y muchos años transcurridos. Naturalmente, es casi imposible creer en un caso fortuito, también no es posible perder la creencia en una predestinación, en un destino. La creencia en la providencia es una de las constantes de la concepción mundial de Rusia. El destino es una de las nociones y sentidos de vida más importantes, por los que Pushkin, el poeta ruso más popular, fue guiado. “El sentido del destino se apoderaba consideradamente por él. En su adolescencia se le ocurrió durante un momento una ilusión esconderse de esto en un anacoretismo lírico. …”Nosotros no decidimos nada en nuestro destino”, - el motivo eterno de Pushkin”12, - destaca Andrey Sinyavsky, el investigador destacado del arte de Pushkin. La novela “El maestro de postas” esta también muy cerca de “La ventisca” por su problemática concepcional. Pero nos parece que en la novela se trata no sólo de un oficio de Dios, denominado el destino, sino de un destino, decidido para el individuo por una sociedad, así como por el conjunto de las relaciones humanas, sus “opiniones” – unas ideas de lo feo y lo lindo, también unas ideas de que en este sistema tenga que tener su propio lugar cualquier manifestación de lo lindo. En “El maestro de postas” Pushkin habla mucho sobre el sistema social, de su composición, de que en este sistema cada uno tiene su propio nicho, su rincón. Pushkin empieza por una explanación de qué es este maestro de postas, este “mártir del rango 14”, a quien se quejan todos los viajeros sobre el tiempo repugnante y un camino insoportable, de los tercos terratenientes y los caballos débiles. Mediante el funcionario A.G.N., uno de los narradores de “Las novelas”, Pushkin como si adelantara la conclusión de un sentido describiendo la organización del sistema social ruso en general: “Qué nos sucediera si en vez de una regla muy cómoda: cada grado tiene que respetar a otro, se introdujera otra, por ejemplo: cada mente tiene que respetar a otra”? ¡Cuántas discusiones habría! ¿A quién tendrían que servir la comida los sirvientes?”9 Hasta describiendo la vivienda y a la vez, la oficina, del maestro de postas Pushkin como si reflexionara sobre el sistema social. Y pese a que éste existe por sí mismo, la gente no deja la intención de alterar algo a su gusto y sus ideas de lo debido. No es en vano que en la pared de la habitación del maestro de postas haya unas imágenes que inculcan la moral con la historia del hijo pródigo. Según la primera, el padre da permiso a su hijo que viaje, dándole el dinero. Luego, el joven se encuentra rodeado de sus “falsos” amigos y unas mujeres “desvergonzadas”. Después, el hijo, que había despilfarrado todo el dinero, comparte su comida con unos cerdos. Por fin, el hijo pródigo vuelve, se pone de rodillas ante su padre y el hijo queda perdonado por él. Por desgracia, la idea moralizadora se rompe ante el sistema social actual en el que cada uno tiene su propio lugar. Dunya, la hija del maestro de postas – es una chica guapísima, por eso su lugar no es en la vivienda de su miserable padre. Sobre eso se escribe en muchas obras de la literatura rusa. A propósito, en esta novela no nos da el peor variante para el futuro de la heroína. El tema concepcional de la providencia revela la nueva faceta – una determinación social que es no menos cruel que la providencia, pero que actúa inminentemente al igual que la providencia. ¿Cómo “el destino” (siendo el sentido ruso) puede resultar un ancla o un gancho de abordaje al colisionar con la cultura nacional o con otras culturas en el proceso de la globalización? Aquí están algunas suposiciones. Sólo a primera vista el individuo puede parecer sin carácter o débil que él se mete en una construcción de la vida así que inicialmente él no acepta en principio una posibilidad de “ignorarlas, “discutir” con diversas manifestaciones del mundo, “confrontar” con ellas. En realidad, el individuo actúa a plena capacidad de sus propias ideas y fuerzas. (El destino no le obstaculiza a Burmín, sino, probablemente, decide que él llegue al altar con la desconocida. El destino no le obstaculiza a Dunya, sino decide que ella se escape de su padre con un húsar). En ambos casos el potencial de la actividad personal se pone hasta el tope. Por eso en ambos casos las heroínas no son simplemente pasivas hacia su destino, sino pasivamente activas. Al mismo tiempo ellas parece que saben el límite de su actividad. Burmín no insiste a su novia, que se desmalló ante el altar, que se case realmente con él. Y Dunya no presiona a su padre para que él no sea egoísta y que le deje vivir bien. A mi ver, este conocimiento del sentido de la medida dentro de la construcción de “un destino” hace fuerte este sentido de la concepción mundial rusa. A pesar de todo, el individuo no está dotado para conocer todo sobre el mundo. El mundo siempre ha sido y seguirá siendo más complicado que el individuo lo conoce. De ahí, una actitud razonable de no “resistirlo” y en vez de confrontarlo – es mejor buscar un compromiso como una medida de obediencia y actividad humana. La reconciliación con el mundo y la relacionada con eso la obediencia, es lo que recibió un desarrollo dominante en la literatura rusa. Todo eso puede ser comparado con una cualidad opuesta – la actividad, la oposición al mundo, inclusive en el contexto de la elaboración de las ideas de la actividad y transformación del mundo mediante la creación de “un nuevo individuo”. Pasando por alto los conceptos ideológicos de la obediencia y actividad en el arte de Pushkin, Lérmontov, Gógol y Turguénev, como un ejemplo, yo quisiera poner de manifiesto su análisis clásico en la novela “Oblómov” de A.I. Goncharov. Como se sabe, Ilya Ilich analizando su vida paso a paso, por fin parece alcanzar la capa más profunda – el principio de la vida en la que conviven dos principios – una mente muy profunda y un corazón muy sensible, lamentablemente, ambos son sin voluntad. Este autodescubrimiento Oblómov ha hecho más de una vez. Por ejemplo, aquí están sus reflexiones sobre la literatura: “…Fingiéndose un ladrón, una mujer perdida, un tonto enojado no hay que olvidarse de un individuo. ¿Dónde está la humanidad? Ud. quiere escribir usando sólo la cabeza… ¿Ud. opina que para eso no hace falta el corazón? No, está se fecundiza con el amor. Estréchele la mano a una persona perdida para levantarla, o llore amargamente si uno está pereciendo, y no le humille. Ámele a uno, encuentre en él a sí mismo y trátele a él como a sí mismo, - en este caso lo voy a leer y le haré una reverencia…. ¡Echar de un medio social! … Eso significa olvidar que había habido un comienzo elevado en un vaso defectuoso; que él es una persona perdida, pero él es un individuo, es decir, él es Ud. mismo. ¡Rechazarlo! Y ¿Cómo va a echarle de una sociedad humana, del seno de la naturaleza, de la caridad de Dios? – él estaba a punto de gritarlo con los ojos ardientes”10. Ilya Ilich rechaza el activo deseo de “expulsar” un fenómeno negativo como inhumano. No es paradójico que una aspiración de “expulsar” lo negativo tenga que ser complementado con su aceptación obediente, pero necesariamente con un entendimiento que ambos – lo activo y lo pasivo se encuentran en una base más profunda – en lo humano. Tal vez, esta actitud no va a llevar a un resultado momentáneo, que de, por ejemplo, una decisión económicamente eficiente. Pero a largo plazo no cabe duda que sea más humano, es decir, eficiente. Otra reflexión bastante sorprendente sobre la actividad y obediencia en una lucha por erradicar los defectos la podemos encontrar en el arte de otro clásico, a quien no podemos sospechar de alguna tolerancia al encontrarse con los abusos. Su nombre es M.E. Saltikov-Schedrín. Aquí está el discurso de uno de sus héroes que habla en nombre del autor en sus “Reportajes provinciales”: reconciliarse con la realidad “…es muy simple. Miras alrededor, ve atentamente a la gente que te rodea y luego te das cuenta involuntariamente de que todos ellos son buenos de verás. No son tontos y eso es el primer punto; son hospitalarios y comunicativos; entonces son buenos – es el segundo punto; son pobres y además tienen sus familias, por eso su mismo sentido de conservación les obliga a ocuparse de medios para vivir, cualquiera que sean esos medios, - es el tercer momento. La razón acepta estas causas y se satisface fácilmente. Porque, ¿Qué podemos decir en su contra? Por muy grandilocuente que Ud. sea, por muy enojado que sea por los sobornos y abusos, para Ud. siempre hay una respuesta: el individuo es un animal que no puede existir de ninguna manera sin ropa y comida. ¿Entiende? Por eso…. Porque, a pesar de que todos los argumentos son persuasivos, ¿Por qué se percibe alguna inconveniencia mientras los imaginamos tan claramente? No cabe duda que Ud. opina que toda esa gente tenga razón, sin embargo, la realidad presenta el diverso entrelazado de la vileza y repugnancia que se siente el peso involuntario en su corazón… ¿Quién es culpable de eso? ¿Dónde está la causa de ese suceso? -En el aire, - me contesta mi sincero amigo Yákov Petróvich, él que inventó “chvetsov” y la pomada para que el pelo de caballo crezca en la cabeza humana. ¡En el aire! Eso es imposible que todo el aire sea tan contaminado por unas miasmas corrompidas, y que no hay ningún remedio para deshacerse de ellos. ¡Qué se vayan todas estas evaporaciones que no dejan respirar libremente, que enferman al mismo individuo sano! -¡No, padre, a nosotros dos nos es imposible manejarlo todo! Me contesta el mismo inventor de la pomada vegetal, - ¡mejor que tomemos vodka con arenque, y juguemos a la puesta y al whist es un buen remedio para quitar la tristeza! ¡Pues, tomemos…!”11 “Cambiar el mismo aire” – es una tarea que sigue siendo no solo no elaborada técnicamente, sino su comprensión filosófica manifiesta que todas las intenciones de encontrar las decisiones radicales exclusivamente mediante las leyes especiales “contra la corrupción” no tienen fundamento. Esas decisiones, tomadas fuera del enfoque integral al problema, se ven doblemente ingenuas ante el enfoque real. Porque el mismo poder, eligiéndose diariamente el modo de su vida que al mismo tiempo declara una intención de superar ese vicio, no busca la respuesta a la pregunta - ¿cómo vivir “sin ropa y comida”? La moderna autoconsciencia rusa aprecia igualmente los sentidos y valores provenientes de la cultura rusa del siglo ХIХ. Entre ellos se encuentran las relaciones especiales entre el individuo y la naturaleza, cuando la naturaleza viva se veía como una continuación orgánica del individuo, y el individuo se ve cómo su parte natural. Es I.S. Turguénev quien logró las alturas incomparables en un análisis de este sentido en sus “Notas de un cazador” También se puede hablar de una relación particular por parte del individuo ruso hacia la vida y la muerte, hablar de que él entiende no sólo su contrariedad, pero también su complementariedad - lo que se destaca por los clásicos de la literatura de filosofía. Por ejemplo, en la obra creativa de L.N. Tolstoy el fenómeno de la muerte se analiza en muchos relaciones: como la muerte en la guerra (“Los relatos de Sevastópol”), la muerte como el final de una vida infructífera (“La muerte de Ivan Ilich”), la muerte en un juego entre el individuo y la naturaleza (“Los cosacos”, “La ventisca”), la muerte como el suicidio (“Anna Karenina”). Además, en la gran novela “La guerra y la paz” se trata de una lucha entre lo vivo y lo muerto en la vida humana, que tienen que ver con una vida conforme con los valores cristianos o en su contra. Además, el gran mérito de la literatura clásica rusa es no sólo su actitud atenta a la inteligencia de un individuo, sino a sus sentimientos, a lo que se llama el alma y el corazón. Quizás, se puede hablar de que la literatura rusa se concentra excesivamente en el comienzo sensitivo en la vida de un individuo, pero uno no puede no fijarse en los descubrimientos en esta esfera del espíritu humano. Es suficiente recordar tan siquiera la trilogía de I.A. Goncharov (“La historia ordinaria”, “Oblomov”, “Precipicio”) y en particular – su novela central sobre Ivan Ilich. * * * En conclusión yo quisiera volver a destacar: la riqueza de valores y de sentidos de la literatura filosófica rusa es una condición y un medio para el renacimiento cultural de la nación, su preservación, enriquecimiento y su desarrollo exitoso en los contactos fructíferos en el mundo global que vuelve a globalizarse.