Хроника мапрял 3-7 мая сего года в Венгрии (Будапешт -печ) состоялось VIII заседание Президиума мапрял
| Вид материала | Заседание |
- Заседание Президиума и Генеральной ассамблеи мапрял 22 23 апреля 2004 года в Санкт-Петербурге, 3122.12kb.
- Хроника мапрял н. С. Чохонелидзе (Грузия), 4808.58kb.
- Хроника мапрял VI международная научная конференция "Язык и социум" (Беларусь, 3-4, 3605.82kb.
- Хроника мапрял, 2958.71kb.
- Президиума Правления Торгово-промышленной палаты Российской Федерации Состоялось заседание, 7.76kb.
- Хроника мапрял, 2215.77kb.
- «Реализация прав и возможностей личности в условиях специальной библиотеки для слепых., 856.29kb.
- Хроника мапрял IV дьерская международная конференция преподавателей русского языка, 1105.26kb.
- Аракелян Сусанны Спиридоновны, ст преподавателя кафедры русского языка и литературы, 211.41kb.
- Организаторы: мапрял, евролог, Этносфера и сайты bilingual-online net, russisch-fuer-kinder, 14.15kb.
Трудности восприятия текстов В. Шукшина китайскими читателями
Китайские читатели проявляют большой интерес к творчеству В. Шукшина. Этот писатель привлекает читателей в Китае искренностью, подлинным гуманизмом, интересом к человеческой душе, стремлением показать, что так называемый “ простой человек “ в действительности -сложный мир, необъятная Вселенная, малоизученная и загадочная.
В то же время при восприятии В. Шукшина китайцами возникает много трудностей, причем как на “ поверхностном “, так и “глубинном” уровне. Затруднения объясняются тем, что Шукшин глубоко задумывается о действительности и смысле жизни, об объективной природе человека и отражает их в своих произведениях собственными оригинальными средствами, а эти средства китайский читатель порой или не воспринимает, или воспринимает по-своему, с разными недоразумениями.
В. Шукшин, как писатель нравственного и философского поиска, своеобразен в использовании различных языковых средств.Он выбирает лексические экспрессивные средства, содержащие в своем значении оценочный компонент, активно вводит диалектные, просторечные формы, тропы и фигуры речи, которые вместе с лексическими средствами несут ярко выраженную положительную или отрицательную коннотацию. Поэтому лингвостилистика текста должна рассматривать его произведения не только как творение автора со всеми особенностями, присущими индивидуальному речевому произведению, но и как совокупность языковых факторов, взаимодействие их с экстралингвистическими факторами.
В этих небольших заметках мы остановимся лишь на некоторых проблемах применительно к лексическому уровню. В качестве материала используем рассказ “Непротивленец Макар Жеребцов”.
Трудности лексического порядка могут быть сгруппированы в три типа:
1. Страноведческие (социокультурные) трудности. Они не имеют собственно языкового характера, а относятся к тому, что можно было бы назвать “сценариями иной цивилизации (культуры )”.
2. Лингвострановедческие трудности. Эти трудности уже непосредственно связаны с языком по принципу “явление ( денотат ) — номинация “..
2. Трудности восприятия иноязычной “картины мира”. В этом случае речь идет о значительной (или даже принципиальной) разнице в “картировании” внеязыковой реальности, что может стать источником затруднений при понимании смысла текста, даже если как-то будет обеспечено понимание значения. Рассмотрим некоторые примеры из шукшинского рассказа по каждому из выделенных выше типов трудностей.
I тип – страноведческие трудности
1. Здесь можно начинать прямо с названия рассказа. Понятие “непротивленец” требует учета “вертикального контекста” – комментариев по поводу содержащихся в этой лексеме историко-философских аллюзий (нравственно-этических исканий Л. Толстого). Китайскому читателю будет легче понять смысл этого слова, если ему укажут на параллели между мировоззрением Толстого и Кун-Цзы (Конфуция), учением которого Толстой живо интересовался.
2. В отрывке-диалоге
— Иван!.. Иванов-то нынче осталось – ты да Ваня-дурачок в сказке. Умру – не дам Ванькой назвать! Сам как Ваня-дурачок...
— Сама ты дура! Счас в этом деле назад повернули, к старому. Посмотри в городах...
Китайцу будет совершенно непонятным предложение сельского жителя обратиться к жизни горожан как к “положительному примеру “, “примеру для подражания”. У китайских сельских жителей никаких комплексов по отношению к горожанам нет; они уважают горожан, но у них есть “собственная гордость”.
3. Нижеследующий отрывок будет понятен китайцу на уровне значения, но совсем непонятен на уровне смысла:
— Ну как же? Подошло воскресенье – ты сидишь день-деньской сложа ручки. Люди ждут не дождутся этого воскресенья, штоб себе по хозяйству что-нибудь сделать, а тебе вроде и делать нечего.
— А на кой оно мне ... хозяйство-то?~ Вот то и чудно-то. Ты из каких краев-то? Или я уж спрашивал?
А все дело в том, что в китайских селах ожидание воскресенья для того, чтобы поработать в собственном доме “по хозяйству”, незнакомо, там существует иная модель чередования труда и отдыха: китайцы, жители сельской местности, веками живут по лунному календарю, где времена года разделены на 24 сезона Сельскохозяйственного Года, точно и четко указана дата начала каждого сезона, что очень помогает в сельскохозяйственных работах. В сельских районах люди привыкли отдыхать по праздникам (государственным и народным), а отдых по субботам и воскресеньям – это режим городской жизни.
II тип – лингвострановедческие трудности
1. В качестве примера лингвострановедческих трудностей можно использовать уже цитированный выше диалог ( первую его реплику).
Сказка об Иванушке-дурачке вряд ли известна большинству китайских читателей. Правда, аналоги в родном фольклоре китаец найти может.
2. Пример с ухой в диалоге
— Пойду... Зять теперь очухался, погреб небось копает. Он с похмелья злой на работу. Помочь надо. Рыбки-то занесу килограмма два. Во вторник.
—Ладно, сгодится. Я до ухи любитель.
Суп из рыбы в Китае почти неизвестен, в большинстве районов Китая из рыбы готовят совсем другие блюда (кстати, не имеющие аналогов в русской кухне).
3. “Дед приносил бутылку плодово-ягодной, выпивал стакан…”
Виноделие европейского типа для Китая – явление сравнительно новое, оно завезено из Германии, и ему чуть больше 100 лет. До сих пор употребление вин европейского типа довольно ограничено. Что же касается изготовления самогона (в той или иной форме бытующего практически во всех европейских странах), то в Китае это вообще неизвестно.
III тип – трудности восприятия иноязычной “картины мира”
1. Здесь сразу можно выделить несколько фразеологизмов, имеющих в основе образ животного:
“Ну ты, конечно, коршуном, на него.”
“Они сперва окрысятся, попробуют ущемить как-нибудь...”
“Боров гладкий – бормотала она,— ты их нарожай сперва своих, потом жалься.”
“Иди отсюда, гад подколодный!”
Ни одно из этих обидных и оскорбительных выражений не будет сразу понятно китайцу, и все они потребуют специальных комментариев и больших усилий переводчика.
Враждебная реакция на человека не может в сознании китайца ассоциироваться ни с хищной птицей, ни с крысой. Скорее здесь возможен образ волка (ср. русское “смотреть волком” ).
Равным образом китаец не может оскорбить человека сравнением с мужской особью свиньи — в его языке такая возможность пейоративной окраски не предусмотрена. Совсем уж невероятно для китайца использование в целях оскорбления образа змеи – змее у китайцев присущи мудрость, хитрость, но не коварство.
2. Еще совсем недавно люди в бывшем Советском Союзе говорили : “У тебя не голова, а Дом Советов;” либо ( как герой рассказа) : “ У тебя прям не голова, а сельсовет.”
Это очень интересный случай. В русской речи советского периода такие выражения употреблялись и в прямом (поощрительном ) смысле, но не реже (а может быть даже чаще) в ироническом.
Для китайца до сих пор упоминание властных органов в таких контекстах практически невозможно. Это обусловлено национальным менталитетом – уходящим в глубь поколений уважительным отношением к власти.
3. “Черти окаянные” потребуют трудного поиска эквивалента для перевода, или довольно подробного комментария. Дело в том, что китайский эквивалент нечистой силы никак в этом мире себя не проявляет, а все свои козни организует исключительно на том свете.
4. “Работа – не бей лежачего”. Для китайца эта метафора будет абсолютно непонятна, в его сознании работа – синекура ассоциируется, например, со спокойным сидением в кресле и неторопливым питьем чая ( разумеется, на рабочем месте).
Мы провели анализ лишь одного рассказа В. Шукшина, но не коснулись вопросов, связанных с возможностью передачи деревенского просторечия героев. Однако и приведенных примеров, как нам кажется, достаточно, чтобы стимулировать целый ряд плодотворных размышлений у русистов России и Китая, у переводчиков и преподавателей.
Цяо Шуансань
(Китай)
НАЦИОНАЛЬНО-КУЛЬТУРНАЯ СПЕЦИФИКА ТЕКСТА НА ИНОСТРАННОМ/ РУССКОМ ЯЗЫКЕ
Язык как средство социального взаимодействия обслуживает вcе социокультурные сферы и потребности его носителей.
На современном этапе развития лингвистики на первый план выдвигается изучение языковой личности как Ego, определяющее-семантическое пространство языка. В таком аспекте исследуется социально значимое поведение личности, соотношение и взаимосвязь языка и культуры, культурное явление и его языковое обозначение. Согласно этому подходу, по определению В.М. Шаклсина, этнос, социальная группа или отдельный человек моделируют мир не только через свой язык, но и через лингвокультурные оценочные соответствия. Процессы взаимозависимости языковых и культурных явлений на современном этапе, активно разрабатываются многими авторами, прежде всего профессорами Л.А. Шейманом, Г. Д. Томахиным, В.В. Воробьевым, Ю.Е. Прохоровым.
Лингвистика как наука, изучающая общие процессы языка, вполне закономерно и традиционно обращается к вопросам культуры как вспомогательному материалу для более глубокого проникновения в суть языковых явлений. Все исследователи, изучающие взаимообусловленность языка и культуры исходят из положения, что взаимоотношение языка и культуры представляется как фактор взаимного развития и существования.
В современных условиях параллельно с динамическими изменениями образа жизни русского народа меняется и языковой вкус. И публицистика, и живая речь насыщены новыми словами, названиями, новым контекстом и новой подтекстовостъю языка; значительное количество лексики с национально-культурной оценочностью – пословицы, поговорки, фразеологизмы, крылатые слова и прецедентные тексты. Все эти национально-культурные языковые единицы называются логоэпистемами /этот термин впервые был предложен В.Г. Костомаровым и Н.Д. Бурвиковой.
Логоэпистемами называются единицы, знакомые любому члену лингвокультурного сообшества. В логоэпистемы входят не личные знания, а определенный стереотипизированный опыт членов этого общества, который регулярно актуализируется в их речи. Они, с одной стороны, являются результатом действия специфических для каждого языкового общества моделей восприятия, а с другой – сохраняют и задают эти модели, создавая возможности для передачи их из поколения в поколение.
Логоэпистемы несводимы к известным лингвистическим категориям: это не слово или словосочетание, не фразеологизм или клише; не метафора или аллегория и т.д.; это знание, “несомое словом как таковым – его скрытой, внутренней формой, его собственными связями с культурой” (Е.М.Верещагин, В.Г. Костомаров, 1999 г, с.7)
Логоэпистемы в принципе подобны двуликому Янусу: они принадлежат и языку, и культуре; их “можно назвать символами чего-то, стоящего за ними, сигналами, заставляющими вспомнить некоторое фоновое знание, некоторый текст” /там же, с.8/.Вообще вопрос о соотношении языка и культуры – в полном соответствии с решением вопроса о соотношении чувственного и разумного /мыслительного/ у И.Канта – следует понимать как триаду, промежуточный элемент, который принадлежит одновременно двум другим, В таком плане условно его можно обозначить как логоэпистему. [В.Г. Костомаров, Н.Д. Бурвикова, 1997г. с.17]
Логоэпистемы являются теми языковыми единицами, которые объединяют “царство языка” и “царство культуры”. Им соответствуют речевые тактики, которые являются словесными клише, закрепленными в языке.
В связи с этим Е.М. Верещагин и В.Г. Костомаров в своем исследовании “В поисках новых путей развития лингвострановедения: концепция рече-поведенческих тактик” аргументированно анализируют и дают новое определение этого лингвистического феномена. В их понимании, рече-поведенческая тактика “ это логоэпистемическая единица, потому что она одновременно принадлежит и культуре и языку. Рече-поведенческие тактики предписывают не только действие, но и ментальное отношение. Языковая сторона поведенческих тактик отражает следы духовного опыта в национальном сознании, т е. они отражают национальный характер общения.
Рече-поведенческая тактика определяется через смежные понятия, основное из которых рече-поведенческая ситуация. Типичной рече-поведенческой ситуацией можно назвать регулярно повторяющийся ‘“фрагмент социальной жизни”: приветствие, просьбу, благодарность, призыв к откровенности, ухаживание, приглашение, совет, запрещение, разрешение и т.д.
Углубляясь в исследование логоэпистем, В.Г. Костомаров и Н.Д. Бурвикова акцентируют внимание на том, что современный текст создается в условиях карнавализации общественно-культурной жизни, освобожденной от долгого стеснения, либерализации языка, разрушения многознаковой системы в рамках “погорячевшей” культуры”. [Н.Д. Бурвикова, В.Г. Костомаров, 1996г. с.11]
В таком плане можно рассматривать логоэпистемы как частный случай рече-поведенческих тактик и исследовать, когда логоэпистемы становятся речеповеденческими тактиками.
В нашем исследовании текст рассматривается как основная единица дискурса, в которой проявляется языковое сознание и языковая личность как таковая, текст создается в процессе коммуникации, поскольку он социальный продукт, порожденный языковой личностью и адресованный языковой личности. Логоэпистемы как емкие в информационном отношении символы обеспечивают при адекватном понимании прослеживание в тексте ассоциативных линий, актуализацию реминисценций. Отобранный и исследованный нами массив современных русских текстов насыщен национально-культурными стереотипами; которые являются важным фактором доступности и восприятия текстов для изучающих русский язык иностранцев.
Историко-культурная специфика исследуемого материала создает трудности для аудитории, изучающей русский язык как иностранный. В процессе восприятия текстов обучаемым необходимо давать опоры в виде комментария, чтобы они могли понять смысл подтекста.
В качестве одного из примеров приведем текст из газеты “Московский комсомолец” под названием “ У президента пижама в цветочек”. В статье рассказывается об одном эксперименте в обычной московской школе, где ученики рисовали солидных политических деятелей . “Дорисуй политика” – таково было кодовое название операции, а ученики еще придумывали надписи под своими рисунками. Б.Н. Ельцин изображен в больнице в весьма жалостном виде – это период операции на сердце бывшего президента России.
Обратим внимание на стереотип “пижама в цветочек” – в русском сознании это связывается с взрослым, безобидным и добродушным человеком, каким представляют себе ученики президента.
И еще о нем: ученикам Б.Н. “представляется эдаким плюшевым мишкой, которого уронили на пол” – это ассоциация с популярными стихами Агнии Барто, в которых девочка уронила мишку на пол. Подтекстовость в этом случае связывается опять с добродушным, больным, вызывающим сочувствие президентом.
Следуют изображения коммунистического лидера Геннадия Андреевича Зюганова . Для учеников он “дядюшка Зю”. Это вызывает ассоциации с китайским коммунистическим лидером.
На другом изображении запечатлен Геннадий Андреевич в памперсах под лозунгом “Подгузники либеру удобны” – это популярное рекламное изречение, причем намек в этом случае состоит в игре букв:
Либеру
Лидеру, и т.д.
Таким образом, определяется смыслообразующая роль современного подтекста, который понимают носители другого языка и культуры.
Антонина Колева
(Болгария)
ЛИТЕРАТУРА
1. Верещагин, Е. М., Костомаров, В.Г; В поисках новых путей развития лингвострановедения; концепция рече-поведенческих тактик. М., 1999г.
2. Костомаров, В.Г, Бурвикова, Н.Д. – Современное состояние русского языка и проблемы обучения ему иностранцев // Русский язык как государственный. Материалы международной конференции. (Челябинск, 5-6 июня 1997г.) М-, 1997г.
3. Прохоров, Ю.Е. Национальные социокультурные стереотипы речевого общения и их роль в обучении русскому языку иностранцев, М., 1996г.
4. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии, М., 1993г.
ОТЗЫВЫ, РЕЦЕНЗИИ, КОММЕНТАРИИ
Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина. В 4-х тт. М., 1999 (т. 1 — 592 с.; т. 2 — 544 с.; т. 3 — 624 с.; т. 4 — 752 с.)
Подготовка “Летописи жизни и творчества А.С.Пушкина” была начата выдающимся пушкинистом М.А.Цявловским еще в 1938 г.; первый том, охватывающий 1799-1826 гг., был выпущен в 1951 г. уже после смерти ученого. Переиздание первого тома, дополненного Т.Г.Цявловской, состоялось только в 1978 г., а затем в — 1991 г. Однако полная летопись так и не была написана.
Выход в свет новых изданий, посвященных жизни и творчеству поэта, в частности, факсимильного воспроизведения пушкинских тетрадей позволил пересмотреть датировку многих произведений.
В группу по подготовке нового, полного, издания в 1994 г. вошли С.Л.Абрамович и С.Т.Овчинникова. Четырехтомное издание включает материалы I тома М.А.Цявловского и новых томов, подготовленных Н.А.Тарховой, и таким образом доводит издание до 1837 года.
В Предисловии к изданию Н.А.Тархова излагает историю создания книги и объясняет ее структуру: “Четырехтомная “Летопись” сохраняет систему датировок, принятую М.А.Цявловским. Все даты указаны по старому стилю (Юлианскому календарю), а в тех случаях, когда событие происходит не в России, в дате указаны две ссылки — по новому (Григорианскому календарю) и старому стилю. В колонтитуле указаны год, когда происходило событие, и место, где находился в это время Пушкин” (с. 8).
Издание описывает пушкинские произведения, рисунки поэта и сопровождается цитатами из переписки и воспоминаний современников Пушкина. Цитаты сопровождаются ссылкой на язык оригинала и даются в современной орфографии, кроме специально оговоренных случаев.
Среди прочих, авторы “Летописи” опирались на следующие издания: Полное собрание сочинений А.С.Пушкина в 17 тт.; “Пушкин. Письма последних лет” (Л., 1969); “Переписка Пушкина” (М., 1982); Р.Г.Жуйкова “Портретные рисунки Пушкина” (СПб., 1996); “Рукою Пушкина” (М., 1935, 1997); “Пушкин в воспоминаниях современников” (М., 1974; 1985).
Хронологически материал распределен по томам следующим образом: I том: 1799-1824; II том: 1825-1828; III том: 1829-1832; IV том: 1833-1837.
Издание сопровождается указателями имен, произведений Пушкина, периодических изданий и географических названий.
Для удобства во всех четырех томах введена сплошная нумерация страниц.
Лотман Ю.М. Учебник по русской литературе для средней школы. М.: Языки русской культуры, 2000. 256 с.
Учебник, написанный выдающимся литературоведом Ю.М.Лотманом, охватывает русскую литературу с периода Древней Руси до середины XIX века. Ученый представляет развитие литературы в единой исторической перспективе, известные произведения “встроены” в исторический и культурный контекст. Рассматривая генезис того или иного художественного текста, Лотман связывает его с мировоззрением эпохи.
Во Введении автор говорит о всемирном значении и широкой известности Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого и Чехова. “Столь значительные авторы никогда не могли бы появиться без предшествовавшего исторического развития, в ходе которого сформировались единые для всей русской литературы духовные и нравственные принципы” (с. 11).
Предваряя главы, посвященные произведениям и авторам, Лотман пишет: “Путь, пройденный русской литературой, был трудным. Большинство русских писателей умерло молодыми, тех, кто дожил до старости можно пересчитать по пальцам. <...> Связь литературы с борьбой за свободу и поисками истины, готовность писателей идти на смерть во имя правды сформировали особое отношение читателя к литературе: читатель верил писателю, гордился им, обращался к нему за советом и помощью. В самодержавном государстве, где власть опиралась на насилие, а церковь выродилась в форму государственной бюрократии, именно в литературе читатель находил идеалы гуманизма, человеческого достоинства, свободолюбивые призывы. Только в атмосфере такой традиции могло формироваться творчество гениальных русских писателей XIX века” (с. 11).
Учебник состоит из восьми частей. Глава, посвященная литературе Древней Руси, повествует об особенностях русского фольклора, раскрывает происхождение русской средневековой литературы, исторические события средневековья, систему жанров древнерусской литературы. Большое место уделено “Слову о Полку Игореве”. Далее последовательно раскрыты особенности литературы эпохи раздробленности Руси XIII-XIV вв., Московской литературы XIV-XVI вв. и литературы XVII в.
Вторая глава посвящена литературе XVIII в., особенности которой во многом были предопределены Петровскими преобразованиями. Лотман показывает особенности русского классицизма, раскрывает суть реформ словесности Тредиаковского, Ломоносова, Сумарокова. Особенности исторического развития России обусловили и своеобразие эпохи Просвещения. В главе также рассматривается творчество Ломоносова, Новикова, Фонвизина, Державина, Радищева, многообразная литературная деятельность Карамзина.
В главе о литературе начала XIX века рассмотрены особенности, мировоззрение и эстетика русского романтизма, творчество Жуковского, литературная программа декабристов, поэзия Рылеева, драматургия Грибоедова и басни Крылова.
Три большие монографические главы посвящены соответственно Пушкину, Лермонтову и Гоголю.
В главе о литературе 1840-1850 гг. рассмотрено творчество Белинского и Герцена.
Особо следует сказать о специальной главе, “Приложении для учителя”, в которой даны лотмановские интерпретации известных стихов Пушкина и Лермонтова.
Бронислав Малиновский. Научная теория культуры. М., 1999. 206 с.
Книгу открывает статья А.Байбурина о концепции ученого “Бронислав Малиновский и его научная теория”.
Публикации работ Малиновского предпослано Предисловие Хантингтона Кейриса, в котором рассказывается о научном пути ученого, ставшего одним из основоположников современной культурологии.
В книгу включены три работы Малиновского: “Научная теория культуры” (1941), “Функциональная теория” (1939) и “Сэр Джеймс Фрэзер: очерк жизни и творчества” (1942).
В “Научной теории культуры” ученый обосновывает центральное положение антропологии среди гуманитарных дисциплин, объединяющих, в частности, этнографию, историю культуры и лингвистику. “Местом пересечения всех отраслей антропологии является научное исследование культуры” (с. 16). Первоначально культура определена им как об объект комплексного изучения. Малиновский пишет: “Культура как наиболее широкий контекст человеческого поведения точно так же важна психологу, как и социологу, историку или лингвисту” (с. 17). С точки зрения ученого, языкознанию отдано важное место в этом комплексе наук: “лингвистика будущего, особенно в том, что касается теории значения, превратится в изучение языка в его культурном контексте” (с. 17).
В поисках метода описания культуры ученый приходит к выводу: “Нам нужна теория культуры, ее процессов и продуктов, ее специфического детерминизма, ее связи с основными положениями человеческой психологии и с органическими феноменами тела человека, устанавливающая зависимость общества от окружающей среды” (с. 23).
Обращаясь же к своему полевому опыту и описывая культуру первобытных народов, автор рассуждает о трудностях, с которыми встречается исследователь: “полевой этнограф не может заниматься наблюдением, пока ему не известно, что значимо и существенно, а что следует отбросить как побочное и случайное” (с. 17). Чтобы определить, на что следует обращать внимание при изучении культуры, как отделить важное от несущественного, Малиновский заявляет, что в исследовании культуры первобытных народов следует отталкиваться от физиологических потребностей людей: “прежде всего человек нуждается в удовлетворении потребностей своего тела. Он должен организовать свою жизнь и выполнять все необходимые действия для того, чтобы питаться, согреться, укрыться, одеться, защитить себя от холода, ветра и непогоды” (с. 45). Исследователь выделяет постоянные жизненно важные последовательности, включенные во все культуры: импульсы, акты и удовлетворения (с. 78).
В построении теории культуры Малиновский на опытном материале показывает, как “базовые потребности и их культурное удовлетворение могут быть связаны с возникновением новых культурных потребностей” (с. 45). Базовая потребность является своеобразным вопросом, на который ответ дает культура. Базовые потребности и культурные ответы формируют взаимозависимые цепочки: 1) обмен веществ — снабжение; 2) продолжение рода — родство; 3) телесный комфорт — укрытие; 4) безопасность — защита; 5) движение — деятельность; 6) развитие — обучение; 7) здоровье — гигиена (с. 89).
И это приводит Малиновского к разграничению “инструментальных императивов, вытекающих из экономической, нормативной, образовательной и политической деятельности” и “интегративных императивов”, к которым он относит познание, религию и магию (с. 45). Художественную и рекреационную деятельность Малиновский связывает с физиологическими характеристиками человеческого организма (с. 45). Императивы также могут быть определены как вопросы, на которые отвечает культура: 1) необходимость культурного аппарата материального оснащения приводит к возникновению экономики; 2) кодифицированность поведения человека и необходимость его регулировать требует появления социального контроля; 3) необходимость поддержания социальных институтов новыми кадрами детерминирует возникновение образования; 4) необходимость руководства социальными институтами требует политической организации (с. 120).
Малиновский предложил метод анализа культуры, в котором определяются отношения между культурным действием и человеческой потребностью, и который он назвал функциональным. Ученый применяет два типа анализа материала: функциональный и институциональный. Одним из важнейших понятий, на которые опирался Малиновский, являетсяорганизация, которое “предполагает вполне определенную схему или структуру, основные понятия которой универсальны, — в том смысле, что они применимы ко всем организованным группам людей, которые, в свою очередь, в своей характерной форме универсальны и встречаются у человека повсюду” (с. 46). Основополагающим фактором культуры является организация людей в стабильные группы, связанные некоторым родом соглашений. По мнению ученого, любая идея, теория или новация, не поддержанная “общественным мнением”, бесполезна: “Всякая точка зрения, этическая система или величайшее техническое открытие для культуры не существует, пока они ограничены разумом одного человека” (с. 51). Единицу организации в человеческом сообществе Малиновский называет институтом. Эта единица подразумевает соглашение по поводу традиционных ценностей, которые объединяют ту или иную группу людей.
Среди принципов интеграции, определяющих коллективную деятельность человека, исследователь называет: 1) продолжение рода (кровные связи) 2) территориальный (общность интересов, производная от смежности, общности границ и возможности сотрудничества), 3) физиологический (различия пола и возраста), 4) добровольного объединения, 5) трудовые и профессиональные (организация людей в соответствии с их специализованной деятельностью), 6) ранг и статус, 7) всеобъемлющая интеграция (интеграция общностью культуры или политической властью) (с. 65-67).
Определение культуры Б. Малиновского базируется на том, что удовлетворение органических, базовых, потребностей индивида и человеческого рода в целом определяет минимальный набор требований, налагающий ограничения на всякую культуру” (с. 44). Расширяя и углубляя определение, ученый пишет: “Культура — это единое целое, состоящее частью из автономных, а частью из согласованных между собой институтов. Она объединяет в себе ряд моментов, таких, как общность крови, смежность среды обитания, связанная с совместной деятельностью, специализация этой деятельности и ... использование власти в политических целях. Каждая культура обязана своей целостностью и самодостаточностью тому факту, что она служит удовлетворению всего спектра базовых, инструментальных и интегративных потребностей” (с. 47).
В работе “Функциональная теория” Малиновский обосновывает своей метод описания культуры, в котором последняя рассматривается и как целостное образование и как инструментальный аппарат, определяемый системой участников, которыми движет решение жизненно важных задач.
Издание сопровождено указателем имен.
Цивьян Т.В. Движение и Путь в балканской модели мира. Исследования по структуре текста. М.: Индрик, 1999. 376 с.
Движение и Путь являются универсалиями и представлены в любой модели мира, в балканской же модели трансформируются в соответствии с характером балканского хронотопа. Движение усложнено, “с постоянными поворотами и возвращениями, распадающееся на разновеликие отрезки пути” (с. 5), которые с трудом “складываются” в единый путь.
Автор оговаривается, что не рассматривает в книге жанр путешествия, а концентрирует свой внимание на теме пастуха и балканского пастушеского текста.
Балканская модель мира представляется принципиально мозаичной, “монтажной”, что отражено и в движении. В балканской модели мира человек и среда играют особые роли, представая агенсом и пациенсом. Т.В.Цивьян считает возможным говорить о существовании особого балканского текста. “Специфика балканских традиций, их типологическая и отчасти генетическая близость позволяет постулировать балканский текст — самостоятельную знаковую систему, образованную на основе корпуса мифологических, фольклорных и литературных, словесных и несловесных текстов, принадлежащих всем членам балканского культурно-языкового пространства... Балканский текст — это ... теоретико-множественное произведение текстов разных балканских традиций” (с. 9). Описывая балканский текст и балканскую модель мира, Т.В.Цивьян опирается на идеи Н.С.Трубецкого, который также говорил о коллективной личности, под которой понимал группу народов.
В балканской модели мира представлено мировое древо, являющееся моделью вселенной, объединяющей верхний и нижний мир. “Причастность человека горе (балканец) указывает на его близость к миру богов, путь вверх или вниз означает переход виной мир. В горах, на медном или мраморном ( "минералогическом”) гумне или на горном пастбище, то есть на взнесенной ввысь площадке, происходят события местной мифологии и истории” (с. 13). Так в модель мира “вплетаются” основополагающие реалии образа жизни балканских народов: пастушество, близость моря, горный ландшафт. С точки зрения исследователя, универсальные оппозиции свой/ чужой, похожий/ непохожий в балканской модели мира включены в круг пространственно-временных оппозиций, а носитель модели постоянно готов к изменениям.
Движение в балканской модели мира имеет высокую степень интенсивности, путь реализует идею балканского времени.Путь имеет структуру лабиринта.
В книге рассмотрены балканские народные обычаи, т.н. пастушеский текст, место реки в системе представлений балканцев о движении, представления об ином мире, сложившиеся на Балканах, миф путешествия на небо, авторские произведения, в частности, Кавалиса, в которых отражены балканские мифо-поэтические представления.
Монография снабжена тематическим указателем.
Белова О.В. Славянский бестиарий. Словарь названий и символики. М.: Индрик, 2000. 320 с.
Символика животных в фольклоре исследована хорошо. В монографии О.Беловой избран иной предмет: символика животных в памятниках средневековой книжности XII-XVII вв. “Сказания о животных были составной частью текстов самых различных жанров: “естественнонаучных” сочинений, символико-толковательных произведений, лексикографических трудов. Характерная черта средневековых рассказов о животных состоят в том, что они предполагали не только и не столько описание природных объектов так таковых, но рассматривали всех “ходештиих и летештиих” тварей с точки зрения нравоучительного смысла, в них заключенного” (с.9).
Словарь “призван показать, что в системе представлений о мире, где доминирующим принципом является символизм, имена — названия животных — выступают не только в номинативной функции, но обладают разветвленной символикой, опирающейся на традиции раннехристианской экзегетики” (с. 11).
Автор толкует символическое значение имен животных в различных текстах, приводя цитаты из средневековых памятников: “Шестоднева”, “Толковой Палеи”, “Христианской Топографии”, “Сказания об Индийском царстве”, азбуковников и др. В словаре использовано более 200 памятников Государственного Исторического музея, Российской государственной библиотеки, Российской национальной библиотеки, Российского государственного архива древних актов.
В книгу включены отдельные главы, посвященные характеристике источников, реальности и фантастике, иноязычным, переводным и славянским памятникам, символике животных в славянской книжности.
Состав зооморфных персонажей средневековых памятников неоднороден. Автор выделяет три группы: а) реально существующие, б) мифические животные, в) антропозооморфные существа.
Приведем примеры из каждой группы. Они показывают, что символика животных в памятниках средневековой книжности значительно отличается от фольклорных и иконографических образов.
Долезря — мифический зверь, сжигающий дыханием все живое (с. 96). Лисица — 1) обозначение дьявола, 2) обозначение царя Ирода, 3) обозначение лукавого человека, 4) обозначение лживости (с. 164). Сирин — мифическая птица сирин, имеющая человеческий облик и пленяющая людей своим пением. Пение сирина служит обозначением божественного слова, входящего в душу человека (с. 226). Сирины 1 — мифически существа, полулюди с гусиными хвостами. 1) обозначение нетвердых в вере людей. 2) обозначение еретиков, вводящих людей в заблуждение (с. 228). Сирины 2 — мифические существа, полулюди-полуптицы (с. 228).
Словарная статья построена следующим образом: заголовочное слово, указание на аналог в других языках, толкование, цитата из средневекового памятника, указание на научный источник, в котором описана эта реалия.
В приложении приведены списки литературы, анализируемых рукописных источников, иллюстраций.
Жерар Женетт. Фигуры. Работы по поэтике. В 2-х тт. М.: Издательство имени Сабашниковых, 1998. Т. 1 — 472 с. Т. 2 —472 с.
Женетт — один из крупнейших французских специалистов по теории литературы, структуралист, автор работ по нарратологии и риторике. Сборник “Фигуры” увидел свет на французском языке в 1966-1972 гг. Двухтомник — первая публикация работ Женетта на русском языке.
Первый том открывает пространная вступительная статья переводчика ряда статей двухтомника С.Зенкина “Преодоленное головокружение: Жерар Женетт и судьба структурализма”. Зенкин справедливо ставит имя Женетта в один ряд с Роланом Бартом, Гастоном Башляром, Жаном Руссе.
Женетт, автор 11 книг, основатель знаменитого журнала “Poetique”, выдающийся представитель французского литературоведения.
Под влиянием работ русских формалистов, Женетт пришел к выводу об относительной самостоятельности поэтического языка, особой роли поэтического приема, произвольности языкового знака. Научный метод ученого — структурализм, хотя в более поздних работах ученый приходит к типологическим исследованиям.
Интерес к риторике приводит Женетта к исследованию поэтики художественного произведения. Он обратился к анализу повествовательных конструкций, а затем к — чужому слову, для чего он использует термин “гипертекст”. Т.о., Женетт применяет приемы и категории, выработанные для анализа любого языкового высказывания, к изучению повествования или дискурса (т. 1, с. 17, 18).
В первый том включены работы как методологического характера: “Пространство и язык”, “Структурализм и литературная критика”, “Обоснование чистой критики”, “Литература и пространство”, “Границы повествовательности”, “Поэтический язык, поэтика языка”, так и статьи, посвященные анализу произведений Флобера, Пруста, Малларме.
Важной с методологической точки зрения является статья “Структурализм и литературная критика”, в которой делается попытка “развести” герменевтику и структурализм, “привязав” их к различным объектам. “Всякий анализ произведения, замкнутый в самом этом произведении и не рассматривающий его источников и мотивов возникновения, оказывается имплицитно структуралистским, и тогда задачей структурального метода становится сообщить этому имманентному анализу некую новую рациональность понимания, которая заменила бы рациональность объяснения, отброшенную вместе с поисками причин” (т. 1, с. 168). Разделительную линию между методами Женетт проводит по присутствию в исследовательском методе интуитивного начала, выходящего за рамки имманентного подхода. “...Всюду, где возможен и желателен герменевтический подхват смысла через интуитивное согласие двух сознаний, — там структуральный анализ оказывается ... неоправданным и нерелевантным” (т. 1, с. 170). Вывод таков: “все пространство литературы делится на две части: область “живой” литературы, которая может быть пережита критическим сознанием и подлежит герменевтической критике... и область литературы не то чтобы “мертвой”, но как бы устраненной от нас и с трудом поддающейся расшифровке, чей утраченный смысл улавливается лишь посредством структуральных операций ума” (т. 1, с. 170).
Особый интерес у исследователя вызывает отношение текста (повествования) и истории.
Одной из ведущих тем творчества исследователя стала тема пространства в литературе. Женетт постулирует пространственность даже в ущерб времени. “Весь наш язык соткан из пространства. А потому трудно сказать точно, в какой мере и каким образом современный словарь более пространствен, чем вчерашний, и какой смысл этой его повышенной пространственности” (т.1 с. 131). Изучению этой проблемы посвящены включенные в двухтомник статьи “Пространство и язык” и “Литература и пространство” (т. 1). Пространственный характер, с точки зрения Женетта, свойственен устройству литературы в целом. Говоря о пространственности литературы, ученый сравнил художественный текст с лентой Мебиуса, имеющей только одну сторону. По мнению Женетта, имманентное рассмотрение литературы возможно лишь в терминах пространства.
Во второй том включены большие работы ученого “Повествовательный дискурс”, “Введение в архитекст”, “Вымысел и слог”, а также его статьи “Критика и поэтика”, “Поэтика и история”, “Сокращенная риторика”, “Метонимия у Пруста”.
Особого внимания заслуживает “Повествовательный дискурс”. Посвященная “Поискам утраченного времени” Пруста, эта работа также важна с методологической точки зрения. В ней Женетт в терминах точного литературоведения описывает технологию повествования. В самом начале он разводит recit как повествование в собственном смысле, histoir какозначаемое или содержание дискурса и наррацию (narration)— порождающий повествовательный акт.
Свой анализ Женетт строит, опираясь на лингвистические категории. Временные отношения, как они воплощены в художественном тексте, неоднородны, и для их интерпретации исследователь использует термины порядок, временная длительность, повторяемость.
Прежде всего, Женетт разводит два важнейших понятия: время истории и время повествования. История излагается с временными отступлениями, автор произведения, забегая вперед, рассказывает эпизоды, которые должны произойти позже или, “отставая” от естественной хронологии, запоздало доводит до читателей то, что произошло раньше.
Рассматривая временную длительность, исследователь соотносит два явления художественного текста: длительность повествования и длительность излагаемой в повествовании истории. В результате Женетт выводит четыре типа нарративного движения: эллипсис, описательную паузу, а также сцену (чаще всего диалогического характера) и резюмирующее повествование.
Термин повторяемость используется в анализе повествовательного дискурса для описания двух принципиально различных явлений, показанных в художественном тексте как повторяющиеся, в терминах Женетта — итеративные, и как единичные, или сингулятивные. Ведущую роль в определении статуса единичного или повторяющегося явления, естественно, играет глагольный вид, а также специальные показатели, как правило, выраженные наречиями всегда, иногда, часто. “Повторение” фактически является мысленной конструкцией, которая устраняет из каждого конкретного события все то, что относится собственно к нему, сохраняя то, что оно разделяет со всеми другими событиями того же класса и что является некоторой абстракцией...” (т. 2, с. 141). Естественно, единичные и повторяющиеся события даны и восприняты читателем сквозь призму рассказывания или наррации.
Модальность повествования для Женетта связана с различными точками зрения, представленными в художественном тексте. Рассматривая этот вопрос, французский исследователь ссылается и на книгу Б.А.Успенского “Поэтика композиции”, в которой также рассмотрены различные способы выражения точки зрения в литературном произведении. Повествователь может находиться на дистанции от описываемого события. Можно говорить, по крайней мере, о двух полярных типах представления событий в художественном тексте: показ и рассказ. В этой главе исследователь показывает, какие существуют типы дистанцирования субъекта речи от предмета речи.
Отталкиваясь от работ своих предшественников, в частности, К.Брукса и Р.П.Уоррена, Женетт приводит схему, в которой представлены различные типы занимаемой автором позиции по отношению к изображаемым событиям.
Во-первых, повествователь может присутствовать в действии как персонаж, и события рассматриваются изнутри, тогда излагает свою историю герой; во-вторых, повествователь может присутствовать в действии как персонаж, но наблюдает за событиями извне, в таком случае историю героя излагает очевидец; в-третьих, повествователь может отсутствовать в действии как персонаж, и, если события рассматриваются изнутри, историю излагает всеведущий автор или автор-аналитик; в четвертых, повествователь может отсутствовать в действии как персонаж, но наблюдать за событиями извне, в таком случае излагает историю извне сам автор (т. 2, с. 202).
В фокусе субъекта речи может оказаться как психология одного героя, так и нескольких персонажей. Для обозначения этого явления Женетт использует термин фокализация, замечая, “повествователь почти всегда знает больше, нежели герой, хотя бы он и был самим героем, и поэтому фокализация на герое для повествователя есть ограничение поля, столь же искусственное в случае первого лица, как и в случае третьего” (т. 2, с. 209).
В главе о залоге, Женетт на материале художественного текста, вслед за лингвистами, анализирует “тот аспект глагольного действия, где оно рассматривается с точки зрения своего отношения к субъекту” (т. 2, с. 224), добавляя, что “этот субъект вовсе не обязательно тот, кто совершает действие или подвергается ему, но и тот (тот же или другой), кто сообщает о нем, а бывает, даже и все те, кто участвует (хотя бы пассивно) в этой нарративной деятельности” (т. 2, с. 224, 225). Залог по Женетту требует рассмотрения категорий лица, времени наррации и нарративного уровня. В ходе повествования автор произведения может рассказывать не только о событиях, но и комментировать их. При этом, однако, “событие, излагаемое в некотором повествовании, находится на непосредственно более высоком ... уровне, чем уровень нарративного акта, порождающего упомянутое повествование” (т. 2, с. 238).
Углубляя тенденцию приближения литературоведческого анализа к лингвистической интерпретации литературного произведения, Женетт выводит пять функций повествователя, соотнося их с функциями языка по Р.О.Якобсону.
Подводя итог своей интерпретации романа Пруста, Женетт делает вывод, касающийся взаимоотношений читателя и литературного текста: “Читатель ... считает, что он участвует в повествовании, и, возможно, вследствие одного лишь опознания — или, скорее, выявления элементов, которые изобретены произведением, часто без ведома автора, — он действительно в нем участвует, а в некоторой ничтожной степени (ничтожной, но решающей) даже вносит вклад в его создание” (т. 2, с. 271).
Издание сопровождено именным указателем.
Язык о языке. Сб. статей / Под общ. рук. и ред. Н.Д.Арутюновой. — М.: Языки русской культуры, 2000. — 624 с.
Книга посвящена “наивной лингвистике”, “наивной картине мира”, т.е. образам языка, которые запечатлены в слове, — тому, как язык отражает свое функционирование и сам себя. В сборнике сделана попытка комплексно рассмотреть вопросы восприятия, понимания, владения языком в плане этимологии и логического анализа, так, как они отражены в самом языке: попытка показать роль в языке и семантику слов, называющих единицы языка — звуки, слова, глаголы передачи информации; метаязыковые единицы.
Во введении “Наивные размышления о наивной картине мира” Н.Д.Арутюнова пишет: “Естественная лингвистика — это нерефлектирующая рефлексия говорящих, спонтанные представления о языке и речевой деятельности, сложившейся в обыденном сознании человека и зафиксированные в значении металингвистических терминов, таких, как язык, речь, слово,смысл, значение, говорить, молчать и др.” (с. 7).
Язык, отличающий человека от других существ, выделяет людей из мира природы по наличию духовного начала. “Увидев в языке орудие, человек начал его шлифовать и совершенствовать. Увидев, что язык безъязык, человек стал размышлять о языке и создавать язык о языке” (с. 8).
В дописьменную эпоху главным в функционировании языка был голос. По словам Н.Д.Арутюновой, человеку присуща “парная способность” произносить наделенные смыслом звуки и воспринимать их. С развитием письма, “голос” перешел из лингвистики в фольклор, певческую культуру и художественную литературу” (с. 9). Между тем, в древнерусском языке словаголос и глас были многозначнее и обозначали не только звук, но и язык, высказывание, ударение. В современности “в радио-теле-магнитофонном мире голос — это звуковой эквивалент человека, его звучащее “лицо”, многоразличная информация о котором распределена между многими словами, группирующимися вокруг трех основных классификаторов — голоса, тона и интонации” (с. 10).
Отражая способы передачи информации, в языке возникли и развились глаголы речи и манеры речи. Кроме того, существуют многочисленные фразеологизмы со словом язык, обозначающие с помощью “главного инструментального средства” речевую деятельность: болтать языком, с языка слетело, вертеться на языке.
Наивная картина языка выделила слово как особую единицу. “Особое место, занимаемое словом в обыденном сознании людей, и специфика его семантического развития в русском языке обусловлены ... влиянием византийской богословской традиции, в которой слово ... имело сакральное значение и означало Слово Божие... ” (с. 13).
Со словом связано называние объектов, и, в частности, возникновение имен собственных. “Имя человека приравнивается к самому человеку” (с. 16). “Имена собственные образуют в языке своего рода анклав. Они стимулируют далеко не только лингвистические идеи. Они открывают пути в религию и магию, философию и мифологию, в художественное творчество и фольклор” (с. 16).
Язык, будучи антропоцентричным явлением, создает образ человека, отражая и формируя его характер и личность.
Статьи книги сгруппированы в несколько разделов.
В раздел “Историческая ретроспектива” помещены статьи С.Г.Краснухина “Слово, речь, язык, смысл: индоевропейские истоки”, П.Н.Гринцера “Лингвистические основы раннегреческой философии”, И.И.Макеевой “Языковые концепты в истории языка”, С.В.Дегтева, И.И.Макеевой “Концепт слово в истории русского языка”, С.М.Толстой “Славянские параллели к русским verba и nomina dicendi”.
Во втором разделе “Ключевые концепты “естественной” лингвистики” читатель найдет статьи В.Э.Демьянкова “Семантические роли и образы языка”, И.Б.Левонтиной “Речь vs. язык в современном русском языке” и “Понятие слова в современном русском языке”, И.М.Кобозевой “Две ипостаси содержания речи: значение и смысл".