Geum.ru

Розділ 1 особливості науки І наукового знання

Вид материалаДокументы

Содержание


Розділ 2ФІЛОСОФІЯ НАУКИ, ЇЇ ПРОБЛЕМИ І ОСНОВНІ НАПРЯМКИ
Позитивизм и реальный внешний мир
Философия и герменевтика
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   22

Розділ 2
ФІЛОСОФІЯ НАУКИ, ЇЇ ПРОБЛЕМИ І ОСНОВНІ НАПРЯМКИ


М. ПЛАНК

Планк (Planck) Макс Карл Ернст Людвіг (1858-1947) – видатний німецький фізик. Як засновник квантової механіки визначив основний напрямок розвитку фізики ХХ століття. Лауреат Нобелівської премії по фізиці (1918).

Дослідження Планка спочатку були присвячені проблемам термодинаміки. Його ім’я стало відомим після пояснення спектру так званого «абсолютно чорного тіла». На противагу уяві про безперервність всіх процесів, що була основою фізичної картини світу Ньютона-Лейбніца, Планк запропонував квантове пояснення природи випромінювання, яке й лягло у підґрунтя квантової теорії.

ПОЗИТИВИЗМ И РЕАЛЬНЫЙ ВНЕШНИЙ МИР1

…Странен мир, в котором мы живем. Куда ни посмотришь, во всех областях духовной и материальной культуры мы вступили в пору тяжелого кризиса, который наложил многочисленные отпечатки беспокойства и неуверенности на всю нашу частную и общественную жизнь. Многие желают видеть в этом начало великолепного подъема, другие же толкуют их как предвестия неотвратимого спада. Как уже с давних пор в религии и в искусстве, как ныне и в науке почти не осталось принципа, который кто-нибудь не подверг бы сомнению; почти не существует бессмыслицы, в которую кто-нибудь да не поверил, и возникает вопрос: существует ли вообще еще истина, которая может считаться всеми бесспорной и которая в состоянии предложить прочное основание против повсюду бурлящих волн скепсиса? Одна лишь логика в своей наиболее чистой форме, как она предстает перед нами в математике, не в состоянии нам помочь. Ведь даже если саму логику непременно нужно рассматривать как неоспоримую, то она не может действовать без взаимосвязи с другими областями знания; чтобы стать содержательно значимой, она нуждается в твердой отправной точке. Ибо и прочнейшая цепь не обеспечивает надежной опоры, если она не прикреплена к прочному основанию.

Где же мы найдем твердую почву, которую мы сможем сделать исходным пунктом нашего восприятия природы и мира? При этом вопросе наш взор обращается к точнейшей из естественных наук - к физике. Правда, и ее не обошел всеобщий кризис. И в ее сфере возникла определенная неуверенность, и мнения по поводу гносеологических вопросов значительно расходятся. Ее принципы и саму каузальность, которые до сих пор признавали все, некоторыми выброшены за борт. То, что нечто подобное может происходить в физике, многие считают симптомом ненадежности всех человеческих знаний. Именно это и может позволить мне, как физику, сделать с точки зрения, данной мне моей наукой, некоторые исходящие из этой науки высказывания о положении, в котором находится физика по отношению к поднятым вопросам. Возможно, затем из этого сформируются и определенные отправные пункты, которые могут быть использованы в качестве выводов, пригодных для других областей деятельности человеческого духа…

Источник всякого знания и, следовательно, исток всякой науки лежит в личных переживаниях. Они суть непосредственно данное, наиболее действительное из того, что можно себе представить, и первый отправной пункт для связывания ходов мысли, которые и составляют науку. Ведь материал, с которым имеет дело любая наука, мы воспринимаем или непосредственно - через наши чувственные ощущения, или косвенно - по сообщениям со стороны, от наших учителей, коллег и книг. Других источников знания не существует.

В физике мы имеем дело с теми переживаниями, которые посредством наших чувств сообщают нам о неживой природе и находят свое выражение в более или менее точных наблюдениях и измерениях. Содержание того, что мы видим, слышим, чувствуем, есть непосредственно данное, стало быть, недосягаемая реальность. Тут возникает вопрос: достаточно ли физике этих оснований? Будет ли исчерпывающе охарактеризована задача физической науки, если сказать, что она состоит в том, чтобы внести в содержание имеющихся разнообразных естественных наблюдений как можно более точные и простые закономерности взаимосвязи? То направление в гносеологии, которое отвечает на этот вопрос утвердительно, и которое именно сейчас с оглядкой на неуверенность нынешнего всеобщего состояния решительно защищает некоторое число известных физиков и философов, мы намереваемся в дальнейшем именовать «позитивизмом». Это слово со времен Огюста Конта употреблялось в самых различных значениях. Между тем для ясности нужно сказать следующее: мы связываем с этим словом совершенно определенный смысл, и этот смысл в любом случае связан с тем, который подразумевается большинством.

Для исследования вопроса, достаточен ли базис, предлагаемый позитивизмом, чтобы нести все здание физики, мы не можем, пожалуй, найти лучшего метода, чем тот, который состоит в том, чтобы посмотреть туда, куда приведет нас позитивизм, если мы полностью доверимся ему. Я хотел бы сегодня предложить вам опробовать этот метод. Прежде всего мы намереваемся целиком встать на точку зрения позитивизма. При этом мы, само собой разумеется, должны постараться действовать строго последовательно и главным образом не давать воли привычным и эмоциональным суждениям. Мы столкнемся, правда, с кое-какими своеобразными последствиями; однако мы должны быть уверены, что не впадаем в логические противоречия. Ведь мы все время остаемся в сфере переживаний, а два переживания никогда не могут логически себе противоречить. И с другой стороны, мы опять-таки столь же уверены, что никакое переживание подобного рода не будет исключено из нашего рассмотрения, и что совершенно определенно никакой источник человеческого познания не будет нами проигнорирован. В этом заключается сила позитивизма. Он занимается всеми теми вопросами, на которые можно найти ответы, исходя из наблюдений, и наоборот: те вопросы, которые он вообще допускает как имеющие смысл, могут быть решены посредством наблюдений. Для позитивизма не существует принципиальных загадок, темных вопросов; все для него пребывает в ясном дневном свете.

Правда, не совсем просто повсеместно и последовательно реализовать такое понимание. Уже в обыденном словоупотреблении мы постоянно уклоняемся от него. Говоря о каком-либо предмете, например о столе, мы подразумеваем нечто, что отличается от содержания наблюдения, которое мы делаем относительно стола. Мы можем этот стол увидеть, можем его потрогать, мы ощущаем его прочность, жесткость, испытываем чувство боли, если ударяемся об него, и т.д. Но о вещи, которая, находясь вне или за всеми этими чувственными ощущениями, обладает собственным бытием, мы ничего не знаем. Поэтому в свете позитивизма стол есть не что иное, как комплекс тех чувственных ощущений, которые мы связываем со словом стол. Если мы удалим все чувственные ощущения, то решительно ничего не останется. Вопрос о том, что есть стол «в действительности», вовсе не имеет никакого смысла. И так обстоит вообще со всеми понятиями физики. Весь окружающий нас мир есть не что иное, как олицетворение переживаний, которые мы от него имеем. И без таковых окружающий мир не имеет никакого смысла. Если вопрос, который касается окружающего мира, нельзя каким-либо образом свести к переживанию или наблюдению, то он не имеет смысла и недопустим. Поэтому позитивизм не оставляет места для какого-либо вида метафизики.

Посмотрим на звездное небо. Оно являет нам картину несметного множества световых точек или крошечных дисков, движущихся по небу определенным, более или менее точно измеримым образом, точек, чье излучение мы также можем измерить по интенсивности и цвету. Эти измерения образуют, при позитивистском подходе, не только основу, но и подлинное и единственное реальное содержание астрономии и астрофизики. То, что мы выдумываем для понимания результатов измерения, есть человеческое прибавление, свободное изобретательство. Скажем ли мы вместе с Птолемеем «Земля - покоящееся средоточие мира, и Солнце со всеми звездами вращается вокруг нее», или вместе с Коперником «Земля - незначительная крошечная пылинка во Вселенной, которая раз в день оборачивается вокруг своей оси и раз в год - вокруг Солнца», - для позитивиста это лишь различные способы формулирования наблюдений. Эти наблюдения образуют единственный фактический материал, а достоинство коперниканской системы состоит только в том, что способ ее формулирования оказался более простым и всеобще употребимым, поскольку для птолемеева способа изложения понадобилось бы много больше усложнений при составлении астрономических законов. В соответствии с этим Коперника следует оценивать не как первооткрывателя новой эпохи, а как гениального выдумщика. Великий переворот в умах, вызванный его учением, ожесточенную борьбу, которая велась за него, позитивизм замечает столь же мало, как и чувство тихого благоговения, которое пробуждает во внимательном наблюдателе звездное небо, если он представит себе, что каждая звезда во Млечном пути есть своего рода солнце, и что каждая спиральная туманность представляет собой еще один Млечный путь, свету которого нужно много миллионов лет, чтобы достигнуть нас, тогда как Земля со всем родом человеческим погружается в прямо-таки непостижимую незначительность.

Все же это мысли, которые распространяются лишь на эстетическую и этическую область. Мы не имеем права предоставлять им свободу действий там, где речь идет о гносеологических вопросах. Поэтому продолжим согласно логическому ходу нашей мысли.

Поскольку, по позитивистскому учению, чувственные восприятия как первично данные означают непосредственную действительность, то принципиально неправильно говорить об ошибках чувств. То, что может обмануть нас при известных обстоятельствах, это не сами чувственные восприятия, но те выводы, которые мы иногда из них делаем. Если мы наклонно погружаем в воду прямую палку и видим ее при погружении надломленной, то надлом существует фактически как оптическое восприятие. И когда мы формулируем так, что чувственное восприятие ведет себя таким образом, как будто палка прямая, а световые лучи, исходящие от ее погруженной части и достигающие наших глаз, претерпевают отклонение - это лишь другой и во многих случаях целесообразный способ выражения.

Сущностным в этом и всех подобных соображениях является то, что с точки зрения позитивизма оба способа выражения принципиально совершенно равноправны и что вовсе не имеет смысла намерение выбрать один из них, исходя из иной точки зрения.

Впрочем, на практике попытка серьезно осуществить эту «как бы»-теорию привела бы к очень странным и неудобоваримым выводам. Но при этом остается то, что с ней ничего невозможно поделать с чисто логической точки зрения. Пойдем дальше и посмотрим, куда мы, в конце концов, придем.

Не может быть и речи, чтобы предмету живой природы соответствовали указанные рассуждения. Дерево, например, в свете позитивизма есть не что иное, как комплекс чувственных восприятий: мы можем видеть его рост, слышать шум его листьев, вдыхать аромат его цветов. Но если мы воздержимся от всех этих восприятий, то положительно не останется больше ничего, что мы могли бы назвать «деревом самим по себе».

А то, что имеет силу для растительного мира, должно иметь значение и для мира животного. Вести речь о его самостоятельном существовании, собственной жизни настоятельно необходимо для нас лишь по причине целесообразности. Червь, на которого наступили, извивается, и это можно видеть. Но нет смысла спрашивать, чувствует ли червь при этом боль. Поскольку мы чувствуем лишь собственную боль, боль животного считается имеющей место только в силу того, что такое предположение представляет собой целесообразное обобщение различных характерных сопутствующих явлений, таких как конвульсии, искривления, резкие крики, тех же самых сопутствующих явлений, которые проявляются у нас самих при нашей собственной боли. Наконец, мы переходим от животных к людям. И здесь позитивизм требует строгого различения между собственными ощущениями и ощущениями других. Ведь только собственные переживания действительны, переживания других людей реконструируются лишь косвенно; они суть нечто принципиально иное и поэтому нужно причислить их к целесообразным догадкам.

Таким образом, определенно и целостно проводится эта точка зрения, без опасения впасть в логическое противоречие, и так она приводит к роковому результату для физической науки. Ибо если физика не имеет ничего большего в качестве цели, чем по возможности простейшее описание чувственных переживаний, то она может, строго говоря, иметь предметом только собственные переживания. Ведь лишь собственные переживания даны первично. Теперь очевидно, что на собственных переживаниях, даже будучи очень разносторонним человеком, невозможно построить целую науку, и, таким образом, мы стоим перед альтернативой: или вообще отказаться от всеобъемлющей науки, до чего почти что опустился радикальный позитивизм, или, напротив, пойти на компромисс и привлечь чужие переживания для обоснования науки, хотя при этом мы, строго говоря, отказываемся от исходной позиции, допускающей только первично данное. Ведь чужие переживания даны лишь вторично посредством сообщений о них. Здесь проявляется и новый фактор: достоверность и надежность сообщений, письменных и устных, с точки зрения определенной науки, но при этом уже сразу логически сломлено подлинное основание позитивизма - непосредственная данность научного материала.

Но перешагнем через эту трудность, предположим, что все сообщения о физических переживаниях надежны, или что мы по меньшей мере обладаем безошибочным средством, чтобы выявлять ненадежные, и таким образом, само собой разумеется, все без исключения физики прошлого и настоящего как честно и безусловно признанные претендуют на то, чтобы их переживания были приняты во внимание, и нет основания некоторые из них исключать. В частности, тогда было бы совершенно необоснованным уделять меньше внимания одному исследователю, если другим не было суждено испытать схожие переживания.

С этой точки зрения вовсе непонятно и неоправданно то, что сегодня, к примеру, полностью игнорируются так называемые М-лучи, открытые в 1903 г. французским физиком Блондло и тогда же всесторонне изученные. Рене Блондло, профессор университета Нанси, несомненно, был выдающимся и внушающим доверие экспериментатором, и его открытие было для него таким же переживанием, как какое-нибудь другое переживание для другого физика. Мы не можем сказать, например, что он был жертвой обмана чувств, поскольку в позитивистской физике обмана чувств не существует. Напротив, следует рассматривать М-лучи как первично данную действительность. И если в течение многих лет со времен Блондло и его школы никому не удалось репродуцировать их, то при позитивистском подходе никогда не узнать, не сделаются ли они вдруг однажды при особых обстоятельствах снова заметными.

Следует примириться с тем, что число людей, чьи переживания имеют ценность для физической науки, и без того может быть лишь ничтожно малым. Само собой разумеется, что учитываются только те люди, которые специально посвятили себя науке, поскольку переживания других в этой области остаются более или менее скудными. Далее, с самого начала исключаются все теоретики, поскольку их переживания ограничены по сути употреблением чернил, бумаги и серого вещества, но не содержат никакого нового материала для построения науки. Итак, остаются только физики-экспериментаторы, и в первую очередь те, которые обладают особенно чувствительными инструментами для специальных исследований. Таким образом, переживания, важные для прогресса физической науки, ограничиваются в основе своей переживаниями некоторых немногих людей.

Но как следует теперь понимать, что переживание Эрстеда, наблюдавшего влияние гальванического тока на компасную стрелку, или Фарадея, которому впервые открылся эффект электромагнитной индукции, или Герца, с лупой искавшего ничтожные электрические искорки в фокусе своего параболического зеркала, произвели такой шум и переворот в интернациональном мире физиков? Позитивизм может дать на этот вопрос только очень витиеватый и в высшей степени неудовлетворительный ответ. Он должен будет сослаться на правдоподобность теории, открывающей такую перспективу, при которой эти единичные, сами по себе незначительные переживания распространяются на большое число важных и имеющих большие последствия переживаний других людей. Но с другой стороны, позитивистская теория все же отличается и гордится тем, что она не намеревается давать ничего другого, кроме описания фактически наличествующих переживаний, и вопрос, как же это происходит, что определенное переживание отдельного физика даже при совершенно примитивном описании непосредственно имеет значение для всех других физиков всего мира, остается при их подходе неисследованным и должен быть отвергнут как бессмысленный для физики.

Основание этого бросающегося в глаза явления легко опознать. Позитивизм, проводимый последовательно, отрицает понятие и необходимость объективной, то есть не зависящей от индивидуальностей, физики. Он принужден делать это, поскольку не признает никакой другой действительности, кроме переживаний отдельных физиков. Мне не стоит говорить, что, констатируя это, мы недвусмысленно разрешаем вопрос - достаточен ли позитивизм для построения физической науки: ведь наука, принципиально лишающая себя предиката объективности, тем самым выносит себе приговор. Правда, основание, придаваемое позитивизмом физике, основательно фундировано, однако слишком узко; его следует расширить дополнением, значение которого состоит в том, что науку необходимо по возможности избавить от случайностей, вводимых в нее ссылкой на человеческую индивидуальность. И это осуществляется принципиальным шагом в метафизическое, подсказанным не формальной логикой, но здравым смыслом, а именно: гипотезой, что наши переживания не только не составляют мира физики, напротив, они лишь извещают нас о каком-то другом мире, который стоит за ними и независим от них: иными словами, гипотезой, что существует реальный внешний мир.

Этим мы перечеркиваем позитивистское «как бы» и придаем так называемым целесообразным догадкам, относительно которых мы выше приводили некоторые специальные примеры, более высокую степень реальности как непосредственно данным чувственным впечатлениям. Тогда задача физики смещается: она не должна описывать переживания; она должна познавать реальный мир.

Впрочем, теперь возникает новая гносеологическая трудность. Ведь позитивизм остается все время правым в том, что нет никаких других источников познания, кроме чувственных восприятий. Оба предложения - «Существует реальный, независимый от нас внешний мир» и «Реальный мир непознаваем непосредственно» - составляют вместе центральный пункт всей физической науки. Но они находятся по отношению друг к другу в определенном противоречии и тем самым обнаруживают иррациональный элемент, который присущ физике, а равно и всем другим наукам, и который сказывается на том, что наука никогда не в состоянии всецело выполнить свою задачу. Это мы должны принять как факт, на который теперь нельзя посягать и который невозможно устранить, как того желает позитивизм из-за того, что задача науки соответственно изначально ограничивается. Работа науки представляется нам непрестанной борьбой за цель, которая никогда не будет достигнута и принципиально не может быть достигнута. Ведь цель имеет метафизический характер, она лежит за пределами всякого опыта.

Но не означает ли это, что вся наука объявляется бессмысленной, если утверждают, что она лишь гоняется за неким воздушным фантомом? Ни в коем случае. Ведь из этой непрестанной борьбы вырастают в постоянно растущем множестве полноценные плоды, предоставляющие нам убедительное и, впрочем, единственное доказательство того, что мы находимся на правильном пути и что постоянно приближаемся к цели, мерцающей в недостижимой дали. Не обладание истиной, но успешное искание ее оказывает плодотворное влияние и приносит счастье исследователю. Это знание давно уже открылось проницательным мыслителям, прежде чем Лессинг дал его классическое выражение в своем известном изречении…

Для физика идеальная цель - познание реального внешнего мира, но его единственные исследовательские средства - измерения - никогда ничего не говорят ему прямо о реальном мире; они всегда для него только более или менее ненадежное известие, или, как однажды выразился Гельмгольц, знак, который передает ему реальный мир, и из которого он потом пытается сделать выводы, подобно филологу, обязанному расшифровать источник, происходящий из совершенно неизвестной ему культуры. Он при этом изначально предполагает и должен предполагать, если успех его работы вообще представляется возможным, что источник содержит в себе определенный разумный смысл. Так и физик должен предположить, что реальный мир подчинен определенным постижимым для нас законам, даже если он не имеет шансов в целом познать эти законы или хотя бы только определить с большой уверенностью их природу.

Доверяя закономерности реального мира, он формирует систему понятий и положений, так называемую физическую картину мира, которую он при наилучшем знании и умении оформляет так, что она, будучи поставленной на место реального мира, лучшим образом, чем этот последний, предоставляет ему вышеуказанные известия. В той мере, в какой это ему удается, он имеет право, не опасаясь объективного опровержения, утверждать, что он действительно познал одну из сторон реального мира, хотя, конечно, это утверждение недоказуемо. Не боясь показаться высокопарным, можно, пожалуй, выразить свое изумление и восхищение тем, до какой степени совершенства исследовательский дух человека сумел углубить со времен Аристотеля физическую картину мира. Конечно же, с точки зрения позитивизма идея физической картины мира и постоянная борьба за познание реальности есть нечто чуждое, бессмысленное. Ведь где нет предмета, там нет ничего, что может быть отражено.

Задача физической картины мира может быть охарактеризована и тем, что нужно установить как можно более тесную связь между реальным миром и миром чувственных переживаний. Последние суть то, что прежде всего поставляет материал, а переработка материала сводится, в сущности, к тому, чтобы из комплекса переживаний, касающихся физики, по возможности выделить и отсортировать все то, что возникает в нем, будучи обусловленным особенностью единичного случая, главным образом устройством органов чувств человека или используемых измерительных приборов.

Впрочем, физическая картина мира изначально должна удовлетворять лишь тому условию, чтобы быть во всех своих частях свободной от логических противоречий. В противном случае, это полностью развязывает руки создателю картины мира - он имеет право действовать с неограниченной автономией и не нуждается ни в каком стеснении силы своего воображения. Правда, в этом заключена значительная доля произвола и неуверенности, и в соответствии с этим суть задачи оказывается намного более сложной, чем это могло показаться вначале при наивном рассмотрении. Уже на самом первом шаге, который состоит в том, чтобы обобщить имеющиеся отдельные результаты измерений в единый закон, необходимо ввести свободное умозрение, поскольку исследователь сразу же вынужден каким-то образом превзойти данное в опыте. Он стоит перед той же самой задачей, как если бы он должен был связать с помощью кривой некоторое количество отдельных означенных точек. Как известно, всегда имеется бесконечное количество кривых, как бы плотно точки не были расположены по отношению друг к другу. И если в процессе движения мы пользуемся определенным регистрирующим инструментом, который самостоятельно фиксирует полноценную кривую, например, кривую температуры, то эта кривая никогда не острая; она представляет собой более или менее жирную черту, в которой присутствуют бесконечно многие острые кривые.

Не существует всеобще употребительного предписания, как от этой неуверенности прийти к определенному решению. Здесь всегда может помочь лишь особая мысль, мысль, которая сводится к тому, чтобы ввести в основу определенной спекулятивной связи идей гипотезу, изначально приписывающую искомой кривой определенные свойства и тем самым отбирающую из бесконечно многих кривых совершенно определенные. Такая новая мысль имеет свой исток по ту сторону всякой логики; чтобы понять ее, физик должен обладать двумя свойствами: компетентностью и творческой фантазией. Он должен, во-первых, быть знаком с другими видами изменений и, во-вторых, он должен обладать идеей, как два различных результата измерения подвести под общую точку зрения. Всякая плодотворная гипотеза восходит к счастливой комбинации двух различных представлений о событии. Это можно детально проследить на примере многих исторических случаев, начиная с Архимеда, сопоставившего потерю веса собственного тела в воде с потерей веса погруженной в воду короны тирана Сиракуз, продолжив Ньютоном, который должен был сопоставить падение с дерева яблока с движением Луны по отношению к Земле, кончая Эйнштейном, сопоставившим состояние подверженного гравитации тела, находящегося в покоящемся объеме, с состоянием свободного от гравитации тела, которое находится в объеме, имеющем ускорение, или Бором, сопоставившим круговое движение электронов вокруг атомного ядра с обращением планет вокруг Солнца. Наверное, было бы занимательным предприятием подробно проследить для как можно большего числа знаменательных гипотез физики связи идей, которым они обязаны своим возникновением, хотя такая задача имеет свои трудности. Ведь издавна создатели теорий, исходя из определенных личных оснований, неохотно предают огласке тончайшие нити мыслей, которыми они сплетают свои гипотезы и которые часто содержат и несущественное.

А что касается полезности выдвинутой гипотезы, то это может быть проверено лишь выводами из нее с помощью чисто логического, главным образом математического метода, использующего гипотезу как отправной пункт, из которого он развивает по возможности полноценную теорию. Специальные утверждения теории - это те утверждения, которые могут быть связаны с измерениями, и, смотря по тому, находят ли связь удовлетворительной или нет, делаются благоприятные или неблагоприятные для исходной гипотезы выводы.

При этом положении дел прежде всего обнаруживается замечательный факт, что прогресс физической науки не совершается, например, в постоянном поступательном развитии, соответствуя постепенному углублению и совершенствованию наших знаний, но что он происходит толчками, взрывоподобно. Каждая новая появляющаяся гипотеза представляет собой нечто вроде внезапного извержения, прыжка в неизвестность, логически необъяснимого. Тогда бьет час рождения новой теории, которая, после того как она однажды появилась на свет, продолжает развиваться постоянно и более или менее неизбежно, и, наконец, через измерения испытывает на себе приговор судьбы. Если он оказывается благоприятным, то гипотеза завоевывает большее или меньшее уважение, и теория распространяется на все новые сферы. Но едва где-то возникают трудности при толковании результатов измерений, начинаются сомнения, недоверие, критические веяния. Это признаки отмирания старой и созревания новой гипотезы, чья задача состоит в том, чтобы разрешить кризис и воздвигнуть другую теорию, сохраняющую достоинства старой и исправляющую ее недостатки. Так, в постоянном переменчивом взаимодействии, то большем, то меньшем, протекает развитие физического познания на его пути к исследованию реального внешнего мира. Это можно проследить повсюду в истории физики. Только тот, кто детально изучил трудности и конфликты, в которые в связи с измерениями попала великолепная лоренцова теория электродинамики движущегося тела, оценит освобождающее чувство облегчения, приносимое разработкой теории относительности. И в квантовой теории можно наблюдать нечто подобное, разве что здесь в настоящее время мы имеем в качестве фона все еще не завершенный кризис.

Поскольку в отношении формулирования гипотезы создатель ее имеет полную свободу действий, то он может с полной уверенностью распоряжаться выбором понятий и положений, если только они не обнаруживают логических противоречий. Неправильно, как это иногда утверждается в физических кругах, что при разработке физической гипотезы можно пользоваться только такими понятиями, чей смысл изначально, то есть независимо от любой теории, достаточно строго определен с помощью измерений. Ибо, во-первых, каждая гипотеза как составная часть физической картины мира есть продукт абсолютно свободно размышляющего человеческого ума, и, во-вторых, вообще не существует физической величины, которая была бы измерена непосредственно. Напротив, измерение обретает свой физический смысл только посредством объяснения, которое дает ему теория. Каждый, кто разбирается в точных лабораторных измерениях, может свидетельствовать, что даже самые прямые и точные измерения, как, например, измерения веса или силы тока, нуждаются, чтобы стать физически полезными, в некотором числе поправок, которые могут быть произведены только теорией, а следовательно, - гипотезой.

Итак, создатель гипотезы имеет в своем распоряжении почти неограниченные возможности и вспомогательные средства; он столь же мало зависит от физиологической мощности своих органов чувств, как и от использования физических измерительных приборов. Своим внутренним зрением он распознает и контролирует тончайшие процессы, которые разыгрываются в физических структурах, следит за передвижениями каждого электрона, знает частоту и фазу каждой волны; он даже творит себе по свободному произволу свою геометрию. И своими умственными орудиями, своими инструментами он охватывает при желании все физические события, для того чтобы провести очень смелые умственные эксперименты и из результатов вывести далеко идущие выводы. Разумеется, все подобные выводы прежде всего не имеют ровным счетом ничего общего с действительными измерениями. Поэтому гипотеза сама по себе никогда не может быть прямо, посредством измерений выявлена как истинная или ложная; она может оказаться лишь более или менее целесообразной.

И тем самым мы подошли к обратной стороне вопроса. Идеальная прозорливость внутреннего зрения по отношению ко всем процессам, происходящим в физическом мире, возможна только из-за того, что этот мир есть лишь самостоятельно созданная картина реального мира, и поэтому цельное знание его и неограниченная власть над ним, по сути, представляет собой нечто само собой разумеющееся. Значимость для действительности и тем самым свою собственную ценность всякая физическая гипотеза обретает только тогда, когда вытекающая из нее теория соотносится с результатами измерений. Правда, измерение, как мы видели, очень мало что-либо доказывает непосредственно как в отношении физического, так и в отношении реального мира; напротив, всякое измерение означает определенный процесс в органах чувств физика, производящего измерения, или в используемом им измерительном приборе, относительно которого можно определить только то, что он как-то связан с реальным процессом, происходящим в измеряемом. Физический смысл измерения тоже не дан непосредственно; его определение есть такая же задача науки, как и исследование закономерного хода какого-нибудь другого процесса. И методы исследования тоже таковы, то есть в физическую картину мира нужно включить все детали хода измерения, нужно также попытаться рассмотреть внутренним взглядом идеального провидца и органы чувств измеряющего физика или его измерительные приборы, и разыгрывающиеся в них процессы. Этого можно добиться, лишь ближайшим образом вникнув в закономерную связь результатов измерения с сущностью измеряемого процесса. Гносеологические трудности, в которые недавно попала теоретическая физика из-за развития квантовой гипотезы, как кажется, основываются, в сущности, на том, что чувственный взгляд измеряющего физика понятным, но неоправданным образом отождествляется с умственным взором рассуждающего физика, в то время как первое образует объект последнего. Ведь поскольку всякое измерение связано с более или менее значительным каузальным вмешательством в ход процесса, происходящего в измеряемом, то, говоря принципиально, совершенно невозможно целиком отделить закономерности хода физических процессов от методов их измерения. Хотя при более крупных процессах, таких, которые охватывают многие атомы, метод измерений в широком смысле несуществен, и поэтому в теоретической физике более ранней, так называемой классической, эпохи постепенно укоренилось предположение, что измерения могут непосредственно познакомить с реальными процессами. Но в этой предпосылке обнаруживается, как мы уже разобрали выше, принципиальная ошибка, ошибка, прямо противоположная той, которую совершает позитивизм, когда он принимает во внимание лишь результаты измерений и вообще игнорирует реальные процессы. Сколь мало допустимо, столь же мало возможно вовсе исключить измерения и проникнуть в сами реальные процессы. В существовании неделимого квантового действия зафиксирована совершенно определенная количественно отмечаемая граница, за пределами которой и точнейший физический измерительный метод не в состоянии дать никакого разъяснения по любому вопросу о деталях реальных процессов. Поэтому нам остается только сделать вывод, что такие вопросы вовсе не имеют физического смысла. Это тот пункт, где результаты измерений должны быть дополнены свободным размышлением, для того чтобы по возможности завершить физическую картину мира и этим как-то приблизиться к познанию реального мира.

Обратив свой взгляд назад, мы можем сказать, что прогресс физической науки содержательно зависит от совершенствования методов измерения. В этом отношении мы всецело разделяем точку зрения позитивизма. Но различие состоит в том, что с точки зрения позитивизма результаты измерения образуют первично данные неделимые элементы, на которых строится вся наука, в то время как в реальной физике измерения в противоположность этому рассматриваются как более или менее взаимосвязанные составные конечные результаты взаимодействия процессов во внешнем мире и процессов, протекающих в измерительных инструментах или органах чувств, разбор и объяснение которых образуют главную задачу научного исследования. Поэтому измерения прежде всего необходимо целесообразно упорядочить; ведь всякая попытка упорядочивания представляет собой специальное формулирование определенного вопроса о природе.

Но к разумному вопросу мы приходим только с помощью разумной теории. Ведь нельзя же, например, полагать, что можно составить мнение о физическом вопросе, вообще не используя теорию. Напротив, зачастую кажется достаточным то, что определенный вопрос по одной теории имеет физический смысл, а по другой - нет, и поэтому свое значение он меняет вместе с теорией.

Возьмем, к примеру, вопрос о превращении недрагоценного металла, скажем, ртути в золото. Этот вопрос имел во времена алхимиков глубокий смысл; для его разгадывания бесчисленные исследователи пожертвовали своими способностями и своим здоровьем. После введения учения о неизменности атомов вопрос потерял свой смысл, вообще считалось глупым заниматься им. Ныне, с введением атомной модели Бора, по которой атом золота отличается от атома ртути только отсутствием единственного электрона, вопрос снова стал столь острым, что его разработка была возобновлена с применением современных исследовательских средств. Мы видим здесь, что в последнюю очередь происходит апробирование учения. Ведь даже безрезультатное апробирование в состоянии, если оно правильно объяснено, может предоставить важнейшие знания.

Так, более или менее бесплановые попытки получить золото легли в основу научной химии, а тщетные попытки измерить абсолютное движение Земли дали повод к разработке теории относительности. Экспериментальное и теоретическое исследования постоянно указывают друг на друга. Ни одно из них не может преуспеть без другого.

Правда, иногда бывает заманчиво потом, когда новое знание завоевало себе признание, не только объяснить определенные связанные с ним трудности как бессмысленные, но и намереваться а priori доказать их бессмысленность. Но это - заблуждение. Само по себе ни абсолютное движение Земли, то есть движение Земли по отношению к световому эфиру, ни абсолютное ньютоновское пространство не являются физически бессмысленными, как это можно прочитать в некоторых популярных изложениях теории относительности. Первое становится таковым только тогда, когда вступает в силу специальная теория относительности, второе - когда вступает в силу общая теория относительности.

Таким образом, повсюду можно проследить, как определенные, сами по себе полноправные, в ходе столетий укоренившиеся и потому зачастую рассматриваемые как сами собой разумеющиеся научные представления колеблются и, в конце концов, оттесняются недавно возникшими продуктивными теориями…

Даже по поводу фундамента всех проводившихся до сих пор научных исследований - закона причинности - не утихла борьба мнений. Имеет ли, как до сих пор всегда считали, закон причинности неукоснительную силу для всякого физического процесса вплоть до единичного, или он, будучи применен к тонким процессам, происходящим в атомах, обладает только суммарным, статистическим значением? И этот вопрос невозможно решить изначально ни чисто гносеологическим путем, ни с помощью измерений. Напротив, от размышляющего и строящего гипотезы физика с самого начала целиком зависит, предпочтет ли он оформить свою картину мира в ключе строгой динамической или статистической причинности. Решающим оказывается лишь то, как он в этом преуспеет. И это может быть проверено только так, чтобы прежде всего путем эксперимента решить и проследить для одной из двух точек зрения, к каким следствиям она приведет, как это проделали мы в начале нашего сегодняшнего рассмотрения при исследовании достижений позитивизма. Какую из обеих точек зрения пожелают выбрать первой, принципиально безразлично: практически предпочитают ту, которая изначально более удовлетворительна. Тут мне, со своей стороны сделав выбор, хотелось бы верить, что нужно предпочесть допущение строгой причинности просто потому, что динамическая закономерность простирается шире и глубже, чем статистическая, которая с самого начала совершает отказ от определенных ценностей познания. Ведь в статистической физике существуют только такие законы, которые относятся к множеству событий. Хотя отдельные события явно вводятся и признаются в качестве таковых, но вопрос об их закономерном ходе изначально считается бессмысленным. Это кажется мне в высшей степени неудовлетворительным. И до сих пор я не вижу ни малейшего основания, которое принудило бы отказаться от допущения строгой закономерности и в физической, и в интеллектуальной картине мира. Само собой разумеется, что строгая каузальная закономерность непосредственно не применима к последовательности событий. Между событиями можно всегда установить лишь статистические взаимосвязи. И самое точное измерение всегда содержит случайную, неконтролируемую ошибку. Но как мы видели, событие, рассмотренное объективно, это один из многих элементов протекающего процесса, и если каждый отдельный момент связан, согласно закону строгой причинности, с другим отдельным элементом следующего за ним события, то из совершенно определенного события, рассмотренного в качестве причины, могут произойти, в зависимости от вида его элементарного состава, совершенно разные событийные последовательности.

И здесь напрашивается вопрос, который, как кажется, ставит непреодолимую преграду предпосылке строгой причинности, по крайней мере, в области духа, и на котором я, в силу его высокого человеческого значения, прошу разрешения в заключение кратко остановиться: это вопрос о свободе воли. Ведь свобода воли непосредственно гарантирована нам нашим собственным сознанием, которое представляет собой последнюю и высшую инстанцию наших познавательных возможностей.

Итак, человеческая воля действительно свободна или она строго каузально детерминирована? Обе эти альтернативы кажутся полностью взаимоисключающими, и поскольку первая явно должна быть оценена положительно, то тем самым предположение строгой каузальности кажется абсурдным. Сделаны уже многие попытки разрешить эту дилемму, зачастую так, что стремятся определить границы, за которые не распространяется действенность закона причинности. В последнее время в этот спор вовлечена и современная физика, и свобода воли прямо используется как опора для принятия лишь статистической причинности. Я уже имел возможность по другому поводу подчеркнуть, что не могу согласиться с таким пониманием. Если бы оно было правильным, то тем самым человеческая воля деградировала бы до орудия слепого случая. По моему мнению, вопрос о свободе воли не имеет ничего общего с противоположностью между каузальной и статистической физикой; его значение простирается намного глубже; он вообще не зависит от какой бы то ни было физической или биологической гипотезы.

Решение этой дилеммы, как я полагаю, существенно соглашаясь со знаменитыми философами, находится в совсем другой области. Ибо более близкое рассмотрение обнаруживает, что выставленная выше альтернатива: свободна ли человеческая воля или строго каузально детерминирована, покоится на логически ненадежной дизъюнкции. Оба эти противопоставленные друг другу случаи вовсе не исключаются. Что же это значит: человеческая воля каузально детерминирована? Это может иметь только тот смысл, что каждое волевое действие со всеми его мотивами может быть предвидено и предсказано, но конечно только тем, кто абсолютно точно распознал данного человека во всех его физических и духовных свойствах, с его сознанием и подсознанием, тем, кто обладает абсолютно провидческим внутренним зрением, скажем так, божественным оком; это мы, безусловно, можем и должны прибавить. Перед Богом все люди, и самые совершенные и гениальные, и Гете, и Моцарт, суть примитивные творения, самые тайные мысли и самые тонкие порывы чувств которых нанизываются под его взглядом в регулярные последовательности, как жемчужины в ожерелье. Это не наносит ущерба достоинству этих великих людей. Только нужно постоянно учитывать, что было бы самонадеянно и бессмысленно пытаться на основании этих рассуждений подражать божественному оку или целиком вдуматься в мысли божественного ума. Обычный человеческий интеллект был бы вовсе не способен всего лишь только представить себе эти глубочайшие мысли, даже если бы они были ему переданы, и в этом отношении положение о детерминированности духовных процессов во многих случаях ускользает от всякой проверки; оно метафизично, равно как и положение о существовании реального внешнего мира. Но оно логически неуязвимо, и то, что это положение обладает высоким значением, доказывает тот простой факт, что оно практически положено в основу всякого научного исследования взаимосвязей душевных процессов. Ни один биограф не рассматривает вопрос о необычных поступках своего героя, решая его путем сведения их к случайности; напротив, он всегда связывает недостаток удовлетворительных объяснений или с неполнотой наличествующих материалов, или же, если он достаточно благоразумен, с границами своей собственной познавательной способности, так же как и мы в практической жизни настраиваем наше поведение по отношению к ближним на ту предпосылку, что их слова и поступки детерминируются совершенно определенными причинами, которые находятся или в них самих, или в их окружении, даже если они зачастую и непознаваемы для нас.

Но что же это означает теперь, с другой стороны: человеческая воля свободна? Это означает только то, что каждый, кому предоставлена возможность совершить два поступка, по своему усмотрению может решиться на один или другой поступок. И это отнюдь не противоречит нашим предыдущим определениям. Противоречие возникло бы лишь тогда, когда мог произойти тот случай, при котором человек распознал самого себя столь же совершенно, как это сделало бы божественное око. Ведь тогда он на основании закона причинности смог бы предусмотреть свои собственные волевые поступки, и его воля не была бы больше свободной. Но этот случай исключен уже чисто логически. Ведь и самый точный глаз так же не в состоянии распознать самого себя, как какое-нибудь орудие не в состоянии самого себя обработать. Объект и субъект познавательной деятельности не могут быть идентичными, поскольку о познании можно говорить только тогда, когда познаваемый объект не находится под влиянием процессов, происходящих в познающем субъекте. Поэтому вопрос о действенности закона причинности в отношении собственных волевых поступков изначально бессмыслен, равно как изначально бессмысленно спрашивать, может ли кто-нибудь, поднимаясь надлежащим образом, возвысить самого себя над самим собой, или может ли кто-нибудь на пари перегнать свою собственную тень.

Принципиально говоря, всякий может в меру собственного интеллекта применить закон причинности ко всем процессам в окружающем его мире, как физическом, так и духовном, но только в том случае, если они посредством этого применения не подвергаются стороннему влиянию, но он не может применить этот закон к собственным нынешним и будущим мыслям и волевым поступкам. Это единственный объект, который понятным для субъекта образом принципиально уклоняется от закона причинности, однако это именно тот объект, который составляет его собственное самое драгоценное достояние и от правильного управления которым зависит его спокойствие и его счастье. Поэтому закон причинности не в состоянии предоставить ему руководство к действию; он не может освободить его от моральной ответственности, налагаемой на него совершенно другим законом, который не имеет ничего общего с законом причинности; каждый носит его в себе, в собственной совести, и он достаточно познаваем, если его желают понять.

Попытка сложить с себя неудобные нравственные заповеди, ссылаясь не неотвратимый закон природы, - это опасный самообман. Человек, который смотрит на свое будущее как на неизбежно предопределенное судьбой, или народ, который верит пророчествам о своем закате, предопределенном законом природы, в действительности обнаруживает этим лишь то, что он не в состоянии проявить истинную волю к возрождению.

Дамы и господа! Здесь мы достигли пункта, где наука сама себя объявляет некомпетентной и указывает на области, которые уклоняются от ее рассмотрения. То, что она в состоянии проявить самоотказ такого рода, тем более должно, как я полагаю, внушить нам доверие к надежности тех результатов, которых они достигла в своей собственной области. Но с другой стороны, мы видим, что различные области, в которых действует человеческий дух, не могут быть полностью друг от друга изолированы; напротив, они теснейшим образом связаны. Мы исходили из отдельной специальной науки и вопросами чисто физического рода были выведены из мира смыслов в реальный метафизический мир, который, из-за невозможности познать его прямо, выступает перед нами как нечто таинственное и непостижимо возвышенное. И в то же время снова и снова при наших попытках представить его, он позволяет нам догадываться о своей глубокой внутренней гармонии и красоте. И наконец, мы достигли самых высших вопросов, которые должны напрашиваться всякому, кто вообще желает серьезно размышлять о смысле собственной жизни. Итак, те из вас, кто далеки от физики, как я надеюсь, получили представление, что и специальная наука, если только заниматься ею основательно и добросовестно, может извлечь полноценные сокровища эстетического и этического рода, и далее, что именно великие кризисы в духовной культуре, о которых мы вспомнили вначале и с рассмотрения которых завели разговор, в последнюю очередь служат для того, чтобы подготовить сплочение для нового, более высокого единства.


Х.-Г. ГАДАМЕР

Гадамер (Gadamer) Ганс Георг (1900-2002) - німецький філософ, один з засновників філософської герменевтики. Професор філософії в Лейпцизі (1939), ректор Лейпцігського університету (1946-1947), професор філософії в Гейдельберзі (1949). Основні твори: «Діалектична етика Платона» (1931), «Ґете й філософія» (1947), «Істина й метод» (1960), «Діалектика Гегеля» (1971), «Діалог і діалектика» (1980), «Ґайдеґґеровський шлях» (1983), «Похвала теорії» (1984).

Критикуючи методологізм наук про дух, Гадамер, слідом за Ґайдеґґером, прагнув надати герменевтиці універсальний характер, прояснити природу розуміння, умови, при яких воно відбувається. Умовою пізнання Гадамер вважає вкорінення в переказі, що і повинне бути випробуване у герменевтичному досвіді. Гадамер підкреслює онтологічно позитивний зміст герменевтичного кола (кола розуміння), а також особливу значимість передструктур розуміння для герменевтичного процесу. Зокрема, Гадамер реабілітує поняття забобону, вказуючи на те, що забобон як передсуждення виступає умовою розуміння.

Гадамер виділяє застосування, розуміння й тлумачення як інтегральні складові частини єдиного герменевтичного процесу й підкреслює, що розуміння містить у собі й завжди є застосуванням підлягаючого розумінню тексту до тієї сучасної ситуації, у якій перебуває інтерпретатор. Тобто розуміння є не тільки репродуктивним, але й продуктивним відношенням. Герменевтичний феномен розглядається Гадамером як свого роду діалог, що починається зі звертання до нас переказу, що виступає партнером по комунікації. Розуміння як розмова виявляється можливим завдяки відкритості назустріч переказу. Герменевтика стає онтологією, підставою якої є мова.

Дивлячись на мову як на середовище герменевтичного досвіду, Гадамер виходить із того, що язиковим (і тому зрозумілим) є сам людський досвід миру. Сам мир виражає себе в мові. Філософське значення герменевтичного досвіду полягає в тому, що в ньому осягається істина, недосяжна для наукового пізнання. Прагнучи розвити поняття істини, що відповідає герменевтичному досвіду (формами якого є досвід філософії, досвід мистецтва й досвід історії), Гадамер звертається до поняття гри. Гра має свою власну сутність, вона втягує в себе гравців і тримає їх, і відповідно суб'єктом гри є не гравець, а сама гра. Тому й здійснення істини не є нашою дією, але «діяння самої справи». Гадамер поширює поняття гри на герменевтический феномен і робить це поняття відправною крапкою в збагненні того, що є істина.

ФИЛОСОФИЯ И ГЕРМЕНЕВТИКА