Антипедагогическая поэма в шести главах

Вид материала

Поэма

Содержание 5. Равнодушные книги

Подобный материал:

• Русская Сафо Вечер (1912) Четки, Белая стая Подорожник Из шести книг Избранное Реквием, 181.5kb.
• Информация о главах поселений, главах администраций поселений Тверской области, 543.28kb.
• Реферат на тему «мистицизм в поэме с. Есенина «черный человек», 124.4kb.
• «Поэма без героя», 5564.54kb.
• Список тем дипломных работ по предмету, 62.56kb.
• О. Г. Абрамова ( Петрозаводск ) мотив горения в поэме «облако в штанах»: русская, 210.59kb.
• А. П. Чехов «Ионыч», «Маленькая трилогия» («О любви», «Крыжовник», «Человек в футляре»), 13.67kb.
• А. С. Пушкина "Руслан и Людмила" Поэма, 125.46kb.
• Тематическое планирование уроков литературы в 10 классе, 275kb.
• Тема: «Сергей Есенин. Поэма «Анна Снегина» -поэма о судьбе человека и родины», 47.14kb.

4. В поисках джентльменского набора знаний

  Начну с цитаты. Прием, конечно, дохлый, поскольку авторитетов давно нет, но персонаж (спасибо ТВ) очень уж популярный как у интеллектуалов, так и среди нерадивых школьников. Итак, доктор Джон Г. Уотсон, известный у нас как доктор Ватсон: «Невежество Холмса было так же поразительно, как и его знания. О современной литературе, политике и философии он почти не имел представления… Но когда оказалось, что он ровно ничего не знает ни о теории Коперника, ни о строении солнечной системы, я просто опешил от изумления. Чтобы цивилизованный человек, живущий в девятнадцатом веке, не знал, что Земля вертится вокруг Солнца, – этому я просто не мог поверить!»

Как видим, культ общего знания и век назад не казался безусловным или, как сказали бы теперь, престижным. В историческом плане мы не столь уникальны, однако, слава богу, и не так одиноки. Да, на смену универсальным гениям Возрождения пришли специалисты. Время лепит героев согласно своим представлениям об идеале и своим потребностям. Серьезное отношение к общему в эпоху Просвещения, как мы знаем, диктовалось не только становлением целой картины мира, но и динамичным развитием общества, которое пыталось осознать себя.

Поэтому Гете, например, был не только великим поэтом, но натуралистом и художником, и лишь в конце жизни стал сокрушаться, что растратил уйму сил на то, что не имело отношения к его подлинному призванию, говорил, что наступило время односторонности, и советовал ограничивать себя. Почти век его жизни вместил две эпохи, и Х1Х-й уже мало интересовался спорами великого писателя с Ньютоном.

Сегодня всякая универсальность отдает шарлатанством. Эйнштейн играл на скрипке, Сахаров писал сказки; это только детали их портрета и факты биографии, а вовсе не признаки гармоничной личности, которая и сама превратилась в миф.

После революции в России снова возник культ знаний, но корни его были уже не в академизме Ломоносова и классическом образовании, а в большевизме естественника Базарова. Страна начинала с чистого листа, требовался образовательный штурм. Так рабфаки стали кузницей полуграмотной советской элиты и номенклатурных троечников. Они и тогда изъяснялись на партийном жаргоне, который был равно далек от реалий жизни и русского языка. Разница лишь в том, что теперь мы улыбаемся невольному острословию Черномырдина и Зюганова, а в 30-е за то же чувство юмора могли получить срок.

Но и профессионалы все же нужны были позарез. И не только для осуществления робинзонады под названием индустриализация. Маяковский, например, готов был пойти швейцаром к «большелобому химику», лишь бы тот обеспечил ему личное бессмертие. В отсутствии религии науку нагрузили вечными проблемами и грезами человечества. Находясь на службе, она просто обязана была сказку сделать былью, не касаясь при этом общих вопросов жизнеустройства. Задачу гуманитарного живописания прошлого, настоящего и будущего взяло на себя государство. Тот, для кого знание не ограничивалось профессиональной деятельностью, находился на подозрении не только у властей, а и у большей части населения: «Тоже, умник нашелся!», «Шибко грамотные стали!» Процесс дискриминации образования шел уже тогда, сейчас мы наблюдаем только его результаты. Самым трудным экзаменом при поступлении на физфак считалось сочинение.

Можно возразить: в советское время грамотности все же требовали и от физиков, а теперь даже журналисты не умеют ни писать, ни говорить по-русски.

Скажу, как думаю: всем хорошим в себе мы обязаны советской власти. Это она объявила себя наследницей русской культуры, поэтому классику хорошо ли, плохо изучали в школе. Но поскольку изучали скверно и подло, интеллигенция вступила в борьбу за реприватизацию «золотого века», превратив литературу в аллегорию собственного межеумочного существования и отстаивая право на ее интерпретацию. Столетняя годовщина гибели Пушкина была оформлена как всенародный праздник, но люди, читавшие Пушкина, по большей части пребывали это время в лагерях, а сам поэт получил неформальную прописку в трамвайных перебранках.

Классика была местом битвы: с одной стороны государственный статус, с другой – предмет актуальной дешифровки. Битва шла под ханжеским лозунгом всенародной любви. Но как только в 90-е годы это противостояние исчезло, выяснилось, что классическая литература уступает по популярности детективам и любовным романам. Тайное стало явным, явное оказалось фикцией.

В силу инерционности школа продолжала внедрять в сознание подростков некий набор фундаментальных, но никак не осмысленных и в практическом отношении бесполезных знаний. Сегодня, не желая ничего менять по существу, пытаются ввести стандарты, то есть просто сократить объем «лишних» знаний, никак их не актуализируя. Но у молодых, ориентирующихся на карьеру и добывание денег, знание само по себе перестало быть престижным. В невежестве признаются легко, потому что теперь оно никак не связано с успехом. Джентльменский набор знаний стал атрибутом прошлого.

Большим спросом в наше время пользовались журналы «Наука и жизнь», «Знание – сила», «Вокруг света» и даже «Химия и жизнь». Их читали рабочие и гуманитарии. Здесь дело было уже не в одном только престиже. В условиях отсутствия тотальной информации (ТВ), вычитанное становилось темой разговора, служило сигналом твоей интересности. Кроме того, это была единственная сфера знаний, не нагруженных идеологией и приближенных к человеку. Как и литературоцентричность, любопытство насчет случайных знаний, пусть и иллюзорно, расширяло границы существования и компенсировало его безвариантность.

Все изменилось. В обыденной жизни знание перестало быть валютой, то есть средством общения людей и групп. Теперь говорят уже не о знании, а о об информации. Общество раздроблено не только экономически, но и культурно, и никакая властная вертикаль не вернет общую иерархию ценностей и знаний. У каждой группы свои правила поведения и свои пароли. Устроители новогоднего шоу в Кремле не слышали об открытии Кеплера, поэтому снежинки на елке восьмиугольные, но за то они могут отличить, например, «металл» от «арт-рока». В прошлой иерархии вещи несопоставимые, но нулевой шкалы больше нет. Биолог затруднится с ответом на вопрос, кто был лицейским другом Пушкина: Дельвиг или Бенкендорф (обе фамилии, кстати, компьютер подчеркнул как неизвестные), однако, легко поставит меня на место, если спросит, какую функцию в животной клетке исполняют лизосомы. А ведь и то и другое школьный материал.

Участники интеллектуальных шоу, совершенно, как Холмс Ватсона, потрясают меня одновременно своим знанием и своим невежеством, поскольку иногда не могут ответить на элементарные вопросы, которые были в джентльменском наборе моего поколения. Зато любой спортсмен владеет сегодня языками лучше, чем выпускник иняза.

Распад образования проявляется, на мой взгляд, не столько в количестве случайных знаний, сколько в отсутствии системы представлений о мире. Пока страна живет импортом и нефтью, спрос на профессионалов будет низким. Но в той или иной мере он все же есть и сегодня. А вот образованный человек, способный разбираться в сложном устройстве социума и с пониманием относиться к образу мыслей другого, государству по-прежнему не нужен. Необразованное общество легко соблазнить простыми решениями, сочинив очередной заговор или персонифицировав зло. Агрессивность скинхедов не обязательно является свойством характера, но зато всегда порождена невежеством. Парень, который вошел с ножом в синагогу, был человек мало образованный (единственное, что успели выяснить журналисты).

Как вернуть знанию гуманитарную целостность, которая не вчера была утеряна и в которой никак не заинтересовано государство? Вот вопрос, на который мы должны ответить, не обращая внимания на отвлекающие маневры чиновников и надеясь только на себя.

  5. Равнодушные книги

  Давно меня волнует проблема из разряда, может быть, вечных: почему те, чьи имена благодарными потомками выбиты на скрижалях, были в своих школах, гимназиях и лицеях из рук вон плохими учениками? Не все, конечно, но многие, очень многие. Боюсь, если взять, допустим, первый ряд русских литераторов, то и большинство.

Пушкин, известно, по своим успехам в науках стоял в списке выпускников Лицея четверым с конца. Но Пушкину у нас прощают всё, его гениальность в народном представлении неотделима от легкости, даже легкомысленности, и, в общем, всякому ясно: Пушкин не обязан.

Но вот, например, Лев Николаевич Толстой. Тоже, конечно, отдал в молодости дань беспорядочной и бурной жизни, но все же человек основательный, всякую мысль додумывал до конца, иногда и во вред себе, всем на свете интересовался, а раз заинтересовавшись, изучал фундаментально, чтобы иметь о предмете самостоятельное мнение. А та же, представьте, история. «К наукам казенным, – пишет биограф, – он относился равнодушно и учился плохо...»

Бунин, у которого был культ Толстого, ревниво отмечал черты сходства между собой и кумиром. Так вот, эти строчки из биографии Толстого он подчеркнул жирным, синим карандашом, а на полях приписал: «И я ни к чему учебному не готовился». Тут ведь не о заразительности дурного примера речь, а получается какая-то молчаливая порука гениальных двоечников.

Об особого рода тупоумии, в силу известных заслуг, говорить не приходится: ассиметричное развитие правого и левого полушария и прочее. Религиозный философ Василий Васильевич Розанов имел отметку 0 по Закону Божью. Причем тут ассиметрия?

С б о льшим основанием можно валить, конечно, на гены. Мать Блока, например, с детства страдала непосредственностью, и в гимназическом сочинении написала, что у льва было грустное лицо. Ну, и получила за это соответствующий балл, поскольку у льва все же морда, а лицо, напротив, у преподавателя. Тут и к гадалке ходить не надо, сын пошел в мать: с первых же дней гимназии забился на последнюю парту, где можно было «соснуть и списать», хотя чувство долга у этого великого поэта было развито даже сверх меры. «Учили почти исключительно грамматикам, – вспоминал он со свежим раздражением, – ничем их не одухотворяя, учили свирепо и неуклонно, из года в год, тратя на это бесконечные часы».

При этом, добавлю, все выше перечисленные двоечники в детстве очень много читали. Это известно определенно. Герцен, тот прямо говорил: «Я любил чтение столько же, сколько не любил учиться».

Вот на этом, не в силах разгадать загадку в целом, я и позволю себе остановиться.

Разве учебник не та же книга? От чего же такое противопоставление, будто речь идет не о чтении и чтении? Предвижу возражение, что учебник не роман, и на ночь никто его читать не станет. А зря. То есть жаль, что учебник не может быть столь же увлекательным, как роман. Я лично не вижу для этого никаких противопоказаний, кроме лени, равнодушия, да еще, может быть, литературной не одаренности авторов. Замечу попутно, что свою книгу «Учение с увлечением» Симон Соловейчик демонстративно назвал романом.

  * * *

И почему так получается, что едва ли не всякий злободневный вопрос тянет у нас на онтологическую проблему? Двадцать с лишним лет назад напечатал я в «Литературной газете» статью под названием «Кто напишет учебник?», а проблема всё нова и актуальна. Тогда я говорил, что к работе над учебником необходимо привлекать литераторов. В советское время была качественная научно-популярная литература, которой зачитывались даже те подростки, которые не держали в руках учебника. Почему бы не соединить усилия, думал я тогда. Думаю так и сейчас.

В идеале, как сказал однажды Андрей Битов, учебники должны писать великие люди. Это было сказано в разговоре о биологе Викторе Дольнике, авторе книги «Непослушное дитя биосферы». Автор – крупный ученый и талантливый литератор. Вот учебник, от которого почти невозможно оторваться.

Не одухотворенное знание (вспомним Блока) не только трудно для восприятия, но оно и не знание вовсе. Литературовед Наум Яковлевич Берковский, прочитав книгу Вернадс­кого «Биосфера», писал в одном из писем: «Горюю по поводу того, что в естествознании я круглый невежда, между тем как оно-то и стало в наши дни главной гуманитарной наукой, выводы его ста­ли нашей, человеческой судьбой. ...Ужасно ничего не знать и не понимать в мироздании. Я думаю, среднее – общее образование и должно бы было заключаться в грамотности относительно вселенной».

Кажется, Юрий Тынянов дал замечательное определение мусора: это вещь, лежащая не на своем месте. То же самое можно сказать о знании. Сведения, предлагаемые вне связи с целым, не закрепляются в памяти, не становятся знанием, это тот же мусор. Знаете ли вы, например, что в клетке находится от 0,15 до 0,2 процента серы, 0,003 процента никеля, а йода всего 0,000001 процента? Может быть, вас интересует, сколько процентов воды находится в эмали зубов? Пожалуйста. Эти и еще с десяток таких же данных находятся только на одной странице учебника «Биология» для шестого класса (автор Н.И.Сонин). Выходит, и вы учились так себе, если задержались с ответом. Смысл же этих сведений прост: «Содержание разных элементов в клетке различно». Ну, и что? А ничего, прими к сведению и повторяй как «отче наш», даже если поднимут тебя среди ночи: «Вода определяет физические свойства клетки, ее объем, упругость». Художественно написано, прямо как про женщину.

Что касается строения красавицы, то исчерпывающие сведения выделены жирным шрифтом на странице 18: лизосомы, рибосомы, метахондрии, пластиды, хлоропласты, центриоли... Перечень далеко не полный.

Иногда автором, напротив, овладевает прямо-таки флоберовская тяга к лаконизму. Так о поваренной соли он сообщает, что потребность ее составляет для человека 9 г . в сутки. Вот, мол, хочешь, верь, хочешь – нет. Цифру дарю. Употребляй, как знаешь. У меня всё!

Порой кажется, что автор учебника живет не одной с тобой жизнью, а заброшен из космоса и вот делится теперь обрывочными сведениями о жизни многоклеточных. Сам питается из тюбиков, о возрастной психологии имеет представления приблизительные, а до общедоступных книг руки пока не дошли.

Но нет, как выясняется, одну книгу он все же прочел. Называется она «Энциклопедия для детей. Биология». Из нее и списана большая часть учебника. Творчество же состояло в том, чтобы изъять из текста человеческую речь и оставить только номенклатурную информацию. Школьник, прочитав учебник, никогда не узнает, например, как страдал Гулливер от отсутствия соли и как потом привык обходиться без нее, решив, что употребление соли вообще результат невоздержанности. Но Гулливер, оказывается, ошибался. Травоядные животные постоянно испытывают соляной голод и слизывают соль всюду, где находят. Плотоядные другое дело, они получают достаточное количество поваренной соли из мяса животных. И Пятница, который удивлялся странной привычке Робинзона солить суп, питался, вероятно, до этого только мясной пищей. В истории человечества были времена, когда соль служила заменителем денег, были «соляные бунты» и «соляные походы протеста». Вот какая роковая цифра эти 9 граммов соли.

На наших глазах соль стала героем культурного сюжета. Такими же персонажами по ходу повествования (именно, повествования) становятся лизосомы, эти внутриклеточные «желудки», митохондрии, которых называют еще «батареями жизни» и так далее.

Учителя биологии работают, конечно, с детской энциклопедией, а не с учебником. На вопрос, почему бы тем же авторам не поручить написание учебника, отвечают, что то ли проект самого издательства «Дрофа», то ли группы, возглавляемой Сониным, получил президентский грант, а, следовательно... Впрочем, у нас после слова «следовательно» знающие люди давно ставят точку.

 * * *

Нет, действительно, не пишут ли учебники какие-то специальные люди или, по крайней мере, в специальном изоляторе, перед входом в который они обязуются оставлять на вахте всё человеческое, а чувство юмора и вообще сдавать в спецхран с запретом на служебное пользование? Оказывается, ничего подобного. В петербургской гимназии номер 610, например, преподаватели Н.А.Цуринова и Т.М.Ярчук сами написали учебник по математике для своих шестиклассников. Гимназия элитарная, многие учителя с университетских кафедр и педагогикой занялись, можно сказать, без отрыва от науки. В общем, не в игрушки пришли играть, а ковать будущих нобелевских лауреатов. Поэтому вперед: «Классификация – система соподчиненных понятий, используемая как средство для установления связей между этими понятиями. Различают естественную и искусственную классификацию» и так далее. Элитарные шестиклассники, конечно, в ужасе побежали к родителям, те к знакомым учителям математики. Высокие отношения не сложились. К расшифровке смысла фразы о соподчиненных понятиях, которые призваны установить связи между этими же понятиями, многие оказались временно не готовы, хотя и отдали дань общей эрудиции универсантов, поскольку понятия естественной и искусственной классификации прямого отношения к теории множеств не имеет. Но эрудицию, видимо, в карман не спрячешь, хотелось поделиться. А что в императивном тоне, ну, так ведь на то и учебник.

  * * *

Правильный русский язык и внятное изложение, не только профессиональная, но и нравственная обязанность авторов учебника. И, стало быть, плохо исполнив профессиональный труд, они совершают преступление против нравственности. Симон Соловейчик писал по этому поводу: « Я утверждаю, что поручать составление программ людям, которые могут хоть однажды написать «под углом зрения раскрытия», – это все равно, что совершить убийство, и не фигурально, не «как бы», а совершенно реально, с кровью на чиновничьих руках. Потому что такими-то программами, учебниками, беседами, уроками отгоняют детей от учения, от школы. ...От «угла зрения раскрытия» до гибели мальчишечьих душ очень короткая цепочка событий».

У гениальных двоечников сюжет складывался, конечно, благополучнее: они бежали к книгам, к самостоятельному выяснению отношений с миром. Но бежали от того же. Учебник, который написан косноязычно, равнодушной рукой, без признаков воодушевления, унижает человеческое достоинство ученика. Не просто плохо учит, а унижает, поскольку лишает права на вдохновенную и самостоятельную мысль.

Иногда авторы того же учебника «Теория множеств» вспоминают, видимо, что имеют дело с детьми, которые нуждаются в ярких примерах и игровых ситуациях. Но, право, лучше бы они сосредоточились на «соподчиненных понятиях», вреда было бы меньше. Как тут не вспомнить Карамзина, который в случае отмены в России цензуры, собирался вместе с семьей бежать в Константинополь. А вспомнил я об этом не богоугодном заведении, прочитав такую задачку: «Во время одной страшной битвы 85 % сражающихся потеряло ухо, 80 % – глаз, 75 % руку и 70 % ногу. Каков минимальный процент участников битвы, которые одновременно лишились уха, глаза, руки и ноги?»

Говорят, что задачка эта – не плод творчества универсантов, что взята она из кого-то старинного учебника. Лабораторное заимствование без оглядки на то, какое на дворе тысячелетие. Оно, конечно, понятно, Петербург от Беслана или там Благовещенска далеко, и колокол звонит не по нам, и по «ящику» фрагменты тел давно уже свидетельствуют о конце света. К тому же, разве сами дети не упражняются в черном юморе? Все так. Но только не надо тогда называть себя воспитателями и учителями. И чувство юмора с просроченной датой качества лучше, действительно, сдавать в спецхран. Без права на служебное пользование.

  6. Старики

  Эту дикую историю нашел я в Интернете. Марию Васильевну Розанову, вдову Андрея Синявского, приехавшую в Москву по приглашению Горбачева, охранник вытолкал из кафе на Пушкинской площади: «Начальство запретило пускать стариков». Случай, как потом выяснилось, не частный, так же поступают и с другими стариками, которые и одеты поплоше, и генеральных секретарей видели только по телевизору. За них, понятно, заступиться вовсе некому.

  * * *

Я хочу честно вспомнить, как относился к старикам в молодости, и не могу. Кажется, я относился к ним вполне равнодушно. Зачем мне их опыт, полный досады, акварельных воспоминаний и не дорогих для меня потерь?

Это вообще старики, но были еще и старики конкретные.

Соседа своего, Павла Ивановича, биолога, я любил, и это, что называется, было взаимно. Мы ходили с ним в кино и в филармонию, обсуждали бурно, вместе нам было весело. А вот школьные встречи с ветеранами давались труднее, чем уроки гражданской обороны. Учитель из демобилизованных, знакомый только с автоматом Калашникова, на уроках ГО учил нас, как спасаться от атомного взрыва: накрыться простыней и лечь пятками (или головой?) к эпицентру. Это был чистый жанр. И он, и мы понимали, что занимаемся ерундой, однако делали мину, чтили ритуал, что по тем временам было даже естественно – все, и всюду так делали. Но вечером такой же ветеран принимался рассказывать свою жизнь и при этом говорить как бы от лица поколения, перемешивал слезы и газетную публицистику; до того он стучал костяшками домино под тополем и каждый свой день завершал в нереальном состоянии. Мое сознание не было настолько великодушно, чтобы вместить в себя эту косноязычную драму и претворить ее в искреннее почитание. Приходилось имитировать сердечную включенность и пионерскую понятливость. Занятие мучительное.

В то же время я искренне сочувствовал старикам и старушкам, тем, которые замешкались в дверях троллейбуса, или не решаются перейти дорогу, или изнемогают от бремени семейного продовольствия. Им я бросался помогать, вид такого, не патетического страдания был невыносим.

Допустим, я был просто добрым и чувствительным мальчиком, к теме нашего разговора это отношения не имеет. Были, конечно, и другие мальчики, не столь чувствительные: количество тех и других во все времена примерно одинаковое. Но мы ведь говорим не о мальчиках, а о некой общественной норме.

Норма в советское время была, однако явилась она не из глубин народной нравственности, а в виде как бы государственного установления. Население было запугано, даже коряво написанное дворником объявление о субботнике, казалось, первоначально было составлено в Кремле, и ослушаться невозможно. Поэтому стариков с красными книжечками пропускали в магазинах без очереди, хотя и под гул всеобщего недовольства. И место в транспорте уступали, тоже часто не по велению души, но уступали. Иначе пассажиры могли и силу применить, чувство справедливости у людей зашкаливало, а тебе потом какая разница – от души они тебя выкинули из трамвая или в порядке соблюдения закона: директивные таблички висели в каждом вагоне, да еще вагоновожатый между остановками транслировал их содержание.

Когда слышишь про такую историю, как та, которая произошла с Марией Васильевной Розановой (а в ЖЖ есть и другая, как старушку, которой тоже вздумалось средь бела дня выпить кофе, вместе с вещами просто выбросили в сугроб), хочется крикнуть: «Уж лучше, как при советской власти. Сажать негодяев, штрафовать, выгонять с волчьим билетом!» Но мы понимаем, невозможно вернуть советскую власть каким-нибудь отдельным параграфом, она, если, и вернется, то вся целиком, с законопослушанием и тотальным страхом вместе.

Может быть, нужен специальный закон о стариках? Вряд ли. Ущемление человеческих прав по закону у нас и так наказуемо. Но не работает закон. В репрессивных обществах он опирается на страх, в свободных – на общепринятые, нравственные нормы. И вот, страха прежнего уже нет, а нравственные нормы, откуда же они вдруг возьмутся?

Иногда кажется, что мы потеряли за годы революции то, что было совсем недавно для всех само собой разумеющимся, пролетели во времени обратно, сквозь все культурные слои, и братски обнялись с первобытным человеком. Картина деградации впечатляющая, но все же, на мой взгляд, не совсем верная.

Первобытное общество это, конечно, часто общество без стариков, с ними расправлялись жестоко. Жизнь была спринтерская, без исторической памяти, в вечном поколенческом цейтноте – средний возраст 19-21 год. Но уже в первобытнообщинных государствах Востока и Запада возник культ старейшин, а во многих воцарилась геронтократия. Тоже ведь не вегетарианство.

В ХХ веке в России аномально совмещались оба этих явления. Сорокалетние мальчишки не могли даже мечтать о ключевых постах в производстве, не говоря уж о ЦК или Политбюро (там и пятидесятилетний шел едва ли не за подростка). В то же время, по крайней мере, трижды – в 20-е, 60-е и 90-е годы – ставка делалась на молодых. В 20-е они узурпировали командные посты и к старым спецам относились враждебно, хоть и терпели их до времени. Маяковский готов был родного отца облить керосином и выпустить в город для иллюминаций. Если революция потребует.

Сергей Аверинцев комментирует в одном из своих последних эссе такой трагифарсовый эпизод: «Я слыхал в детские годы от старушки деревенского происхождения рассказ о том, как в их деревне еще перед тем, как их церковь была сломана, местные комсомольцы в престольный праздник залезли на колокольню и поливали своей мочой крестный ход, т.е. собственных пап и мам, бабушек и дедушек… Это были местные парни, не какие-нибудь посланцы из города, тем паче не инородцы. Такой эпизод заставляет серьезно задуматься над тоталитарной эксплуатацией генерационных разногласий». Понимаете, тоталитарное государство эксплуатирует разногласия между поколениями, использует их в собственных идеологических целях, ставит себе на службу энергию агрессии.

К 60-м молодые большевики уютно состарились, но руки их паралитической хваткой по-прежнему держались за кормило. Новые призывники пошли в физику и геологию, на стройки, поехали осваивать целину. Бодрые песни с меланхолическим подтекстом, книжная ирония, ранние бороды. Им льстили, как могли. «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым!» Но в Кремле пока еще умирать не собирались.

90-е даже более или менее молодые хорошо помнят: «Партия, дай порулить!» Теперь молодые, как до того их деды, пошли в депутаты, в бизнес, в правительство. Старые спецы остались не у дел – техника рванула впереди опыта. К тому же, они ведь строили страну, которой уже не было. Наследство осталось тяжелое, надо было перестраивать, ломать, исправлять уродливо придуманное. Их уважать?

Жизнь снова начиналась с нуля, с отрицания предшествующего. А отрицательный социальный опыт за сто лет стал уже опытом социально-биологическим, в котором не было навыка преемственности, а вместе с ним и чувства ответственности. Причем не было у обеих сторон. Люди со слабой памятью обычно плохие прогнозисты и хозяева, фавориты момента, назови его, как хочешь, пусть исторического.

А было ли что-то вроде покаяния у поколения старшего? Нет, они вышли из игры молчаливыми и обиженными, с чувством оскорбленного достоинства. Но в такой ситуации, как раз и невозможно говорить ни о каком достоинстве. Ведь покаяние необходимо не в качестве демонстрации перед мировым сообществом, а здесь, в своем доме.

Попались мне недавно на глаза слова одного индейского вождя. Очень красивые, не могу не привести: «Скоро настанет время, когда мой внук будет скучать по крику гагары, плеску лосося, шепоту еловых игл или крику орла. Но он не подружится ни с одним из этих созданий, и когда его сердце будет болеть от тоски, он будет проклинать меня! Все ли я сделал для того, чтобы воздух оставался свежим? Достаточно ли я заботился о воде? Позволил ли я орлу парить на свободе? Все ли я сделал для того, чтобы заслужить любовь моего внука?»

У кого из наших стариков воздуху в груди хватило на такую речь? Нет, говорят, время дурное было… И не все же были подлецами… Честно трудились и даже пытались бороться…. Я, например, в те годы…

Покаяние – вовсе не означает перечеркивания собственной биографии. В нем не отчет о провале государственного плана, а мера ответственности перед жизнью. Эта мера передается, в том числе, и таким вот, эфирным путем. Иначе осуществляется только преемственность рабства, но здесь благодарности, а, тем более, великодушия искать не стоит. Молодые умеют уже не только зарабатывать деньги, но и прогибаться: в этой неудобной позе проявлять знаки внимания к старикам нелепо. Зато на них чуть ли не двадцать четыре часа в сутки работает ТВ, создавая иллюзию, что именно для них создан мир, и они в нем хозяева. Дискриминация людей старшего возраста очевидна и куда как публична. Потому что где же еще живет сегодня человек, как не в этом магическом «ящике»?

Есть здесь еще и религиозная подоплека, то есть, в том-то и дело, что ее нет. С религией известно как поступили парни, забравшиеся на колокольню. Теперь им, правда, разрешили молиться, как в свое время разрешили новогоднюю елку. «Этот символ суверенности семьи был в 20-е годы таким же подозрительным, как, скажем, « Gaudeamus », как символ университетской суверенности. Потом всё это «возрождалось» сверху – так же искусственно, так же нарочито, как отменялось до того» (С. Аверинцев). Суверенность, разрешенная сверху, уже не суверенность, а что-то вроде расширенного ассортимента личного гардероба. Далеко от этого до мысли о том, что в человеке скрыт акт творения, что он не только предмет юридического договора (ох, хотя бы это!), но существо абсолютное и неприкосновенное. Власть может постулировать какие угодно ценности, все это прах и ложь, пока человек будет оставаться средством, а не целью. Так сегодня строитель новой жизни относится не только к старику, но и к ребенку, к любому Другому, а, в конце концов, и к себе самому.

Но что же все-таки со стариками? Пока мы философствуем, они уходят от нас навсегда, несчастные и униженные. А исправление нравов дело долгое, в одном поколении не успеть. Воспитательные призывы, вроде «ты тоже будешь стареньким», «у тебя тоже есть бабушка», «дедушка устал, он всю жизнь трудился», думаю, не принесут большого эффекта. Значит, надо заставить работать закон. Может быть, хоть на это хватит нашего не вполне гражданского и не слишком общества. Предавать гласности и обращаться в суд по каждому такому случаю. А на крики недоумков: «За что я должен их уважать, почему?» отвечать с железом в голосе: «Ни почему! Положено!»

  

P.S.

 По правде сказать, я совсем не уверен в том, что кто-нибудь в ком-нибудь что-нибудь может воспитать. Всё (и общество, и человек) образуется, совершается или, пользуясь словечком Достоевского, выделывается само собой, вернее, по неким законам, природу которых мы способны понять лишь в ничтожной степени. Поскольку такое представление опирается пусть и на бессознательную веру в некий Замысел, в состоянии кризиса оно, как и питающая его вера, подвергаются серьезному испытанию. Человек чувствует себя оставленным, почти в панике хватается за штурвал, испытывая что-то вроде эйфории. И совершает при этом все те ошибки, над которыми уже внутренне отсмеялся. Например, превращается в моралиста, и не просто, а буквально в том самом пассаже, в котором морализм отвергает. Быть может, это следствие безуспешного спора ума и натуры, быть может, карикатурная тень гордыни. Или, думаю еще, язык не выносит безоценочных слов, поэтому несет в себе не только правила, но и конфликт. Может быть.