Русском Журнале" Роман Источник: Чингиз Айтматов, "

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 12 13 14 15 16 17 18 19 ... 33

только великому уму такой план под силу. Кто бы мог это в нем предположить!"

В мыслях этих находил прокуратор Понтий Пилат согласие с собой.

Успокаивало его и то, что теперь не придется вести неприятного разговора с

первосвященником Каиафой, открыто требующим от имени синедриона утвердить

решение суда по поводу Иисуса Назарянина.

- Не сомневайся, мудрый правитель, ты достигнешь согласия с собой и

будешь во всем прав, - проронил Иисус, точно бы отгадывая мысли прокуратора.

Понтий Пилат возмутился.

- Ты обо мне не беспокойся, - грубо накинулся он на Иисуса, - для меня

дело Рима превыше всего, ты о себе подумай, несчастный!

- Извини, высокий правитель, не стоило мне вслух говорить эти слова.

- Вот именно. И чтобы тебе не пришлось пожалеть, когда уже будет

поздно, подумай еще, пока я отлучусь, и если не переменишь к моему

возвращению свое решение, я произнесу последнее слово. И не мни, что ты царь

Иудейский, опора мира, что без тебя земле не обойтись. Напротив, все

складывается не в твою пользу. И время твое давно истекло. Только отречением

ты еще мог бы спасти себя. Ты понял?

- Понял, правитель...

Понтий Пилат встал с места и пошел в покои, поправляя на плечах

просторную тогу. Костистый, большеголовый, лысый, величественный, уверенный

в достоинстве своем и всесилии. Когда он шел вдоль Арочной террасы, взгляд

его снова упал на ту птицу, царски парящую в поднебесье. Он не смог

определить, был ли то орел или кто другой из той же породы пернатых, но не

это волновало его, а то, что птица была для него недосягаема, была

неподвластна ему, - и не отпугнешь ее, равно как не призовешь и не

прогонишь. Резко вскинув бровь, прокуратор метнул неприязненный взгляд

ввысь: ишь ты, кружит да кружит, и дела ей ни до чего нет. И все же

подумалось ему, что эта птица словно император в небе. Не случайно, видимо,

императорское величие символизирует орел - голова с мощным клювом, хищный

глаз, прочные, как железо, крылья. Таким и должен быть император! В выси -

на виду и нe доступен никому... И с той высоты править миром - и никакого

равенства ни в чем и ни с кем, даже боги должны быть у императора свои,

отдельные от других, безразличные к подданным, презирающие их. Вот на чем

стоит сила, вот что заставляет бояться власти, вот на чем стоит порядок

вещей в мире. А этот Назарянин, который упорствует в своем учении и который

вознамерился уравнять всех от императора до раба, ибо Бог, мол, един и все

люди равны перед Богом, утверждает: мол, Царство справедливости грядет для

всех. Он смутил умы, взбудоражил низы, вознамерился переустроить мир на свой

лад. И что из этого получилось? Та же толпа потом била его и плевала в лицо

ему, лжепрозорливцу, лжепророку, обманщику и прохиндею... И, однако, что же

это за человек такой? При всей безнадежности своего положения ведет себя

так, будто не он терпит поражение, а те, кто его осуждает...

Так думал прокуратор Понтий Пилат, наместник римского императора, можно

сказать, сам полуимператор, во всяком случае в этой части Средиземноморья,

когда отлучился с допроса, чтобы оставить Иисуса Назарянина на несколько

минут наедине с собой, - пусть тот почувствует зияющую бездну, над которой

висит. Надо было сломить его дух, заставить униженно ползать, отречься от

Бога, единого для всех, от всеобщего равенства, чтобы потом, кaк гада с

переломленным хребтом, вышвырнуть вон из израильских земель - пусть

бродяжничает и сгинет без вести, недолго бы так протянул, свои ученики и

прибили бы, изверившись в нем...

Так думал, борясь со своими сомнениями, многоопытнейший правитель

Понтий Пилат, изыскивая наиболее верный, наиболее выгодный и наиболее

показательный путь искоренения новоявленной крамолы. Уходя с Арочной

террасы, он полагал, что осужденный наедине с собой прочувствует, что ему

грозит, и к моменту возвращения прокуратора падет к его ногам. Если бы

прокуратор знал, что в те короткие минуты этот странный человек думал совсем

не об этом или, вернее, совсем не так, а ушел в воспоминания, ибо

воспоминания - это тоже удел живых и одно из последних благ на пороге

прощания с жизнью.

Едва прокуратор удалился, как из боковых ниш немедленно вышли четверо

стражников и встали по краям Арочной террасы, точно бы осужденный мог отсюда

бежать. И он позволил себе обратиться к ближайшему легионеру:

- Могу ли я сесть, добрый стражник?

- Садись, - ответил тот, ударяя копьем о каменный пол.

Иисус присел на мраморную приступку у стены, согбенный, с бледным,

заострившимся лицом в окаймлении длинных, ниспадающих волнами темных волос.

И, прикрыв глаза ладонью, ушел в себя, забылся. "Напиться бы, - думал он, -

искупаться бы где-нибудь в реке". Он живо представил себе проточную воду у

берегов - вода струится, лобзая землю и прибрежные травы, и ему почудился

плеск воды, как будто работали весла, приближая лодку к тому месту, где

сидел он, как будто кто-то хотел взять его в лодку и увезти, уплыть с ним

отсюда. То была мать, это она подплывала к нему в тревоге и страхе. "Мама! -

прошептал он неслышно. - Мама, если бы ты знала, как мне тяжко! Еще прошлой

ночью в Гефсимании на Масличной горе я изнывал, ужасался от тоски,

навалившейся, как черная ночь, не находил себе места и, бодрствуя с

учениками, все не мог успокоиться и в предчувствии страшном дошел до

кровавого пота. И тогда я обратился к Господу, Отцу моему Небесному. "Отче,

- сказал я. - О если бы ты благословил пронести чашу сию мимо меня! Впрочем,

не моя воля, но Твоя да будет". И вот она - чаша сия, до краев полная, не

обходит, не минет, приближается неотвратимо, и свершится то, что и ты

наверное предвидишь. И если это так, значит, ты знала, что будет со мною, и

тогда, о боже, как же ты жила все эти годы, мама родная, родительница,

давшая дыхание, с какой мыслью и с какой надеждой ты растила меня,

предназначенного замыслом Божьим для этого великого и ужасного дня, самого

несчастного из всех дней, ибо нет больше горя для человека, чем собственная

смерть, но для матери, когда на глазах у нее погибает плод чрева ее, род ее,

- горе двойное. Прости меня, мать, не я определил судьбу твою, а Отец мой

Всевышний, так обратим к Нему свои взоры без ропота, и да будет воля Его!"

Вспомнив мать свою Марию, припомнил он в тот час, как в младенчестве,

когда было ему лет пять, приключился с ним один случай. В ту пору семья их

пребывала в Египте, куда бежала от царя Ирода, посягавшего на жизнь

новорожденного дитяти - будущего Иисуса Христа, ибо сказано было волхвами,

что то царь Иудейский народился. К тому времени мальчик уже подрос, и

протекала там неподалеку большая полноводная река, возможно, то был Нил -

велика была река, широка. Мария ходила туда с малышом полоскать белье, как и

многие женщины той местности. А в тот день, когда они были у реки, причалил

один старец лодку к берегу и подошел к ним, поздоровался ласково с Марией и

ее малышом. "Отец! - окликнула его Мария. - Не позволишь ли покатать на

твоей лодочке сыночка моего? Так он хочет этого, плачет, несмышленыш". -

"Да, Мария, - отвечал старец, - я для этого и привел эту лодку, чтобы ты

покатала на ней маленького Иисуса". Марию не удивило, что он знал их имена,

она подумала, что это кто-нибудь из окрестных жителей. Но когда решилась

попросить, чтобы старец сел на весла, тот вдруг исчез, точно в воздухе

растворился. Но и это не смутило Марию, уж очень хотелось мальчику

покататься на лодке, уж очень он радовался и бегал вокруг, прыгая от

возбуждения, очень торопил мать свою. И тогда она бросила белье на камнях

прибрежных, взяла сыночка, усадила его в лодку, а сама отвязала лодку,

столкнула ее с мели, вскочила в нее, усадила малыша на колени, и они поплыли

по течению. Как чудесно было тихо скользить по сверкающей воде почти у

самого берега - на прибрежных отмелях колыхались тростники, пестрели цветы,

яркие птицы шумно порхали в кустах, напевали и посвистывали, в теплом парном

воздухе гудели, роились, стрекотали насекомые. Как чудесно им было! Мария

запела негромкую песню и была счастлива, а сынку ее так интересно было плыть

на лодке. И это еще больше радовало Марию. Тем временем - и не так уж далеко

они отплыли от места и не так уж далеко были от берега - большая коряга,

лежавшая на мелководье, ожила и, взбурлив волны, грозно и стремительно

поплыла к ним. То был громадный крокодил - его выпученные глаза алчно

устремились на них. Мальчик испугался и закричал. Мария оцепенела и не

знала, что предпринять. Ударом хвоста крокодил чуть было не опрокинул лодку.

Бросив весла, Мария крепко прижала к себе дитя. "Господи! - взмолилась она.

- Это он! Твой сын Иисус! Данный тобой! Не оставляй его, Господи! Спаси

его!"

Женщина настолько перепугалась, что могла лишь зажмурить глаза да

заклинать того, кто был Всем во Вселенной и Отцом Небесным ее ребенка. "Не

оставляй нас, он еще нужен будет тебе!" - вскричала она. Лодка же, оставшись

без управления, поплыла, подталкиваемая снизу крокодилом. Когда наконец

Мария осмелилась открыть глаза, крик радости вырвался из ее груди - лодка

причалила к берегу, точно бы ее кто-то привел туда, и крокодил, повернув

назад, уплывал вдаль. Не помня себя Мария выскочила из лодки и побежала по

берегу, плача от потрясения и смеясь от счастья. Она бежала, прижимая к себе

малыша, и все твердила, целуя его и обливая слезами: "Иисус! Иисус!

Ненаглядный мой сыночек! Тебя Отец узнал! Он тебя спас! Это Он тебя спас! Он

тебя возлюбил, ты Его возлюбленный сын, Иисус! Ты станешь премудрым, Иисус!

Ты будешь Учителем, Иисус! И ты откроешь глаза людям, Иисус! И они пойдут за

тобой, Иисус, и ты не отступишься от людей никогда, никогда, никогда!" Так,

причитая, ликовала "благословенная между женами".

Так причитала и ликовала она от радости, что чудом спасся Сын Божий, и

невдомек ей было, что то было знамение Господне, чтобы люди знали, кто он,

подрастающий Иисус, сын плотника Иосифа, скрывшегося ради спасения младенца

от Ирода в Египет. Ибо, как только Мария с дитятею выскочила из лодки на

берег и побежала, лодка куда-то исчезла, уплыла по реке, а женщины,

стиравшие белье в реке, сбежавшиеся на ее крик, уверяли потом, кто когда она

бежала с малышом на руках, вокруг его головы виднелось золотистое сияние. И

все обрадовались этому. И тронуты были до слез, когда маленький Иисус,

прильнув к матери, крепко обнял ее за шею и, вдыхая материнский дух, сказал:

"Мама, когда я вырасту, я поймаю того крокодила за хвост, чтобы он больше не

пугал нас!" Все посмеялись словам детским, а потом стали припоминать, кто же

мог быть хозяином лодки. Тут открылось, что никто в округе того человека не

знал и никто его больше никогда не видел. Плотник Иосиф многие дни пытался

разыскать загадочного лодочника, чтобы извиниться перед ним и возместить ему

убыток, но так и не нашел его...

Вот какая приключилась однажды история с младенцем Иисусом в Египте, и

теперь он припомнил ее на Арочной террасе, когда просил прощения у матери за

причиняемое ей горе и страдания. "Я с тобой прощаюсь сейчас, мать, - говорил

он ей, - не обижайся, если не успею или не смогу обратиться к тебе, когда

меня будут казнить. Страшусь я смерти, и ноги мои холодеют, хотя сегодня так

невыносимо жарко. Прости меня, мать, и не ропщи в мой тяжкий час на долю

свою. Прости. А у меня иного пути к истине в человеках, которые самое тяжкое

бремя Творца, нет, кроме как утвердить ее через собственную смерть. Иного

пути к человекам не дано. И я иду к ним. Прости и прощай, мама! А жаль, что

крокодила того я так и не схватил за хвост. Говорят, они очень долго живут,

два-три человеческих века, эти крокодилы. А если бы и поймал, отпустил бы с

миром... Пусть себе... И еще вот подумалось, мама, если тот лодочник был

ангел в облике старца, может быть, мне суждено свидеться с ним в мире

ином... Припомнит ли он тот случай? Слышу шаги, идет мой палач поневоле -

Понтий Пилат. Прощай, мать, заранее прощай".

Понтий Пилат вернулся на Арочную террасу тем же твердым шагом, каким и

покидал ее. Стража тут же удалилась, и опять эти двое остались на террасе

один на один. Выразительно глянув на Иисуса, вставшего с места при его

появлении, прокуратор понял, что все идет так, как ему хотелось, - жертва

сама неуклонно приближалась к последней черте. Однако и в этот раз он решил

не рубить сплеча - дело и без того развивалось в нужном направлении.

- Ну что ж, как я погляжу, разговор окончен, - сказал Понтий Пилат с

ходу. - Ты не передумал? .

- Нет.

- Напрасно! Подумай еще!

- Нет! - покачал тот головой. - Пусть будет так, кaк должно быть.

- Напрасно! - повторил Понтий Пилат, хотя и не совсем уверенно. Но в

душе дрогнул - его поколебала решительность Иисуса Назарянина. И в то же

время он не хотел, чтобы тот отрекся от себя и стал бы искать спасения,

просить пощады. И Иисус все понял.

- Не сокрушайся, - улыбнулся он смиренно. - Я верю, слова твои

чистосердечны. И понимаю тебя. Мне тоже очень хочется жить. Лишь на пороге

небытия человек понимает, как дорога ему жизнь. И мать свою мне жаль - я так

люблю ее, всегда любил, с самого детства, хотя и не выказывал того. Но как

бы то ни было, наместник римский, запомни: ты мог бы, скажем, спасти одну

душу, и на том было бы великое тебе спасибо, а я обязан спасти многих и даже

тех, которые явятся на свет после нас.

- Спасти? Когда тебя уже не будет на земле?

- Да, когда меня не будет среди людей.

- Пеняй на себя, больше мы к этому разговору не вернемся, - решительно

заявил Понтий Пилат, не желая более рисковать. - Но ответь мне на последний

мой вопрос... - сказал он, задерживаясь возле своего кресла, и замолк,

задумавшись, нахмурив мохнатые брови. - Скажи мне, ты в состоянии сейчас

вести разговор? - добавил вдруг доверительно. - Если тебе не до этого, не

утруждай себя, я не буду тебя задерживать. Тебя ждут на горе.

- Как тебе угодно, правитель, я в твоем распоряжении, - ответил

собеседник и поднял на прокуратора прозрачно-синие глаза, поразившие того

силой и сосредоточенностью мысли - будто Иисуса и не ждало на горе то

неминуемое.

- Спасибо, - так же неожиданно поблагодарил вдруг Понтий Пилат. - В

таком случае, ответь мне на последний вопрос, теперь уж любопытства ради.

Поговорим как свободные люди - я от тебя ни в чем не завишу, да и ты теперь,

как сам понимаешь, на пороге полной свободы, так что будем откровенны, -

предложил он, усаживаясь на свое место. - Скажи мне, говорил ли ты ученикам,

приверженцам своим, причем, как ты сам понимаешь, я в твое ученье не верю,

так вот, говорил ли ты приверженцам своим, уверял ли их, что коли тебя

распнут, ты на третий день воскреснешь, а воскреснув, вернешься в один

прекрасный день на землю и учинишь Страшный суд и над теми, кто сейчас

живет, и над теми, кто еще явится на свет, над всеми душами, над всеми

поколениями от сотворения? И что это будет якобы второе твое пришествие в

этот мир. Так ли это?

Иисус странно усмехнулся, как бы говоря себе: вон оно, мол, что, - и,

переступая босыми ногами по мрамору, помолчал, точно бы решая для себя,

стоит ему отвечать или нет.

- Это все Иуда Искариот наговорил? - спросил он насмешливо. - И тебя

это очень беспокоит, римский наместник?

- Я не знаю, кто такой Иуда, но так мне передавали уважаемые люди,

старейшины. Так что ж, все это, выходит, пустые слова?

- Думай как хочешь, правитель, - холодно ответил Иисус. - Никто не

навязывает тебе того, что чуждо твоему уму.

- Ведь я всерьез, я не смеюсь, - поспешил заверить прокуратор. - Просто

я думаю, что другой такой возможности побеседовать у нас с тобой уже не

будет. Как только тебя отсюда уведут, обратной дороги у тебя не будет. Но

для себя я хочу выяснить, как можно после смерти вновь явиться на землю не

рождаясь и учинять суды над всеми душами? И где этот суд будет - в небесах

или еще где? И как долго должны ждать доверившиеся тебе люди этого дня,

чтобы удостоиться вечного покоя? Позволь мне высказать вначале, как я на это

смотрю. Расчет твой прост, ты рассчитываешь на то, что каждый хочет и на том

свете удобной жизни. Ах, этот смертный человек, и вечно-то он чего-то

вожделеет, вечно-то он чего-то жаждет. Так просто заманить его посулами - и

он даже там, в загробной жизни, побежит за тобой, как собака. Но, допустим,

пусть будет так, как учишь, ты пророк, но твоя жизнь уже на исходе, продлить

ее ты можешь только беседой...

- Я мог бы и вовсе ее не продлевать.

- Но ты же не пойдешь на гору, оставив мой вопрос без ответа? В моем

понятии такой уход хуже смерти.

- Продолжай.

- Так вот, допустим, твое учение верно, тогда скажи: когда наступит тот

день второго твоего пришествия? И если ожидание будет длиться долго,

невообразимо долго, то зачем это человеку? Ведь в том, что не исполнится в

течение жизни, для него мало проку. А потом, по правде говоря, и представить

нельзя, чтобы можно было дождаться такого невероятного события. Или же ждать

надо, слепо веря? И что это даст? Какая в том польза?

- Сомнения твои понятны, правитель римский, ты мыслишь грубо,

по-земному, как учителя твои, греки. Не обижайся на замечание мое. Пока стою

я пред тобой, как бренный человек, ты вправе спорить. К тому же мы с тобой

уж очень разные - как вода и огонь. И суждения наши разнятся, с разных

концов мы с тобой ко всему подходим. Так вот, о том, что тебя волнует,

правитель... То, что второго пришествия ждать придется бесконечно долго, это

верно. В этом ты прав. Когда наступит тот день, никто не может предсказать,

ибо это начертано в замыслах Того, кем мир сотворен. То, что для нас

продлится тысячелетия, для него, возможно, одно мгновение. Но суть в другом.

Создатель наделил нас высшим в мире благом - разумом. И дал нам волю жить по

разумению. Как распорядимся мы небесным даром, в этом и будет история

истории людей. Ведь ты не станешь отрицать, наместник римский, что смысл

существования человека в самосовершенствовании духа своего, - выше этого нет

цели в мире. В этом красота разумного бытия - изо дня в день все выше

восходить по нескончаемым ступеням к сияющему совершенству духа. Тяжелее

всего человеку быть человеком изо дня в день. А посему - как долго ждать

придется того дня, в который ты не веришь, правитель, зависеть будет от

самих людей.

- Вот как! - Понтий Пилат возбужденно вскочил, схватился за спинку

кресла. - Постой, постой, чтобы такое от людей зависело - это же неслыханно!

Я, не верующий в твое учение, постичь этого не могу. Если бы люди могли по

воле своей удалять или приближать подобное явление, уж не уподобились бы они

богам?

- Ты в чем-то прав, правитель римский, но прежде я хотел бы отделить

молву от истины. Молва об истине - великая беда. Молва - как ил в воде, что

со временем превращает глубокую воду в мелкую лужу. В жизни всегда так -

любую великую мысль, родившуюся на благо людям, достигнутую в прозрениях и

страданиях, молва, передавая из уст в уста, вечно искажает во зло и себе и

истине. Вот к чему я речь веду, наместник, - к тому, что те небылицы,

которым ты веришь, есть молва, а истина в другом.

- Не хочешь ли открыть ту истину?

- Да, попробую. Не буду избегать разговора. К тому же я говорю об этом

в последний раз. Так знай, правитель римский, промысел Божий не в том, что

однажды, как гром в ясную погоду, грянет день, когда Сын Человеческий,

воскреснув, спустится с небес править суд над народами, а все наоборот

будет, хоть цель и останется та же. Не я, кому осталось жить на расстоянии

перехода через город к Лысой горе, приду, воскреснув, а вы, люди,

Blog

Русском Журнале" Роман Источник: Чингиз Айтматов, "