Русском Журнале" Роман Источник: Чингиз Айтматов, "

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 13 14 15 16 17 18 19 20 ... 33

пришествуете жить во Христе, в высокой праведности, вы ко мне придете в

неузнаваемых грядущих поколениях. И это будет мое второе пришествие. Иначе

говоря, я в людях вернусь к себе через страдания мои, в людях вернусь к

людям. Вот о чем речь. Я буду вашим будущим, во времени оставшись на

тысячелетия позади, в том Промысел Всевышнего, в том, чтобы таким способом

возвести человека на престол призвания его - призвания к добру и красоте. В

том смысл моих проповедей, в том истина, а не в молве ходячей и не в

небылицах всяких, опошляющих высокие идеи. Но путь тот будет наитягчайшим

средь всех для рода людского и бесконечно долгим, и этого ты, наместник

римский, справедливо опасаешься. Путь этот начнется с рокового дня, с

убиения Сына Божия, и в вечном покаянии да пребудут поколения, всякий раз

заново содрогаясь цене той, которую я сегодня заплачу во искупление

греховности людей, во их прозрение и пробуждение в них божественных начал.

На то и родился я на свет, чтоб послужить людям немеркнущим примером. Чтоб

люди уповали на мое имя и шли ко мне через страдания, через борьбу со злом в

себе изо дня в день, через отвращение к порокам, к насилию и кровожадности,

столь пагубно поражающим души, не заполненные любовью к Богу, а стало быть,

к подобным себе, к людям!

- Постой, Иисус Назарянин, ты отождествляешь Бога и людей?

- В каком-то смысле да. И более того, все люди, вместе взятые, есть

подобие Бога на земле. И имя есть той ипостаси Бога - Бог-Завтра, Бог

бесконечности, дарованной миру от сотворения его. Наверное, ты, правитель

римский, не раз ловил себя на мысли, что желания твои всегда к завтрашнему

дню обращены. Сегодня ты жизнь приемлешь такой, какая есть, но непременно

хочешь, чтоб завтра было иным, и если даже тебе сегодня и хорошо, все равно

желаешь, чтобы завтра было еще лучше. И потому живут надежды в нас,

неугасимые, как свет Божий. Бог-Завтра и есть дух бесконечности, а в целом -

в нем вся суть, вся совокупность деяний и устремлений человеческих, а

потому, каким быть Богу-Завтра - прекрасным или дурным, добросердечным или

карающим, - зависит от самих людей. Так думать позволительно и необходимо,

того желает от мыслящих существ сам Бог-Творец, и потому о завтрашней жизни

на земле пусть заботятся сами люди, ведь каждый из них какая-то частица

Бога-Завтра. Человек сам судья и сам творец каждого дня нашего...

- Постой, а как же Страшный суд, столь грозно провозглашаемый тобою?

- Страшный суд... А ты не думал, правитель римский, что он давно уже

свершается над нами?

- Не хочешь ли ты сейчас сказать, что вся наша жизнь - Страшный суд?

- Ты не далек от истины, правитель римский, пройти тем путем, что

начинался в муках и терзаниях с проклятия Адаму, через злодеяния, чинимые из

века в век одними людьми над другими людьми, порождающими зло от зла,

неправду от неправды, - это, наверно, что-то значило для тех, кто пребывал и

пребывает на белом свете. С тех пор как изгнаны родоначальники людей из

Эдема, какая бездна зла разверзлась, каких только войн, жестокостей,

убийств, гонений, несправедливостей, обид не узнали люди! А все страшные

прегрешения земные против добра, против естества, совершенные от сотворения

мира, - что все это, как не наказание почище Страшного суда? В чем

изначальное назначение истории - приблизить разумных к божественным высотам

любви и сострадания? Но сколько ужасных испытаний было в истории людей, а

впереди не видно конца злодеяниям, бурлящим, как волны в океане. Жизнь в

таком аду не хуже ли Страшного суда?

- И ты, Иисус Назарянин, намерен остановить историю во зле?

- Историю? Ее никто не остановит, а я хочу искоренить зло в деяниях и

умах людей - вот о чем моя печаль.

- Тогда не будет и истории.

- Какой истории? Той, о которой ты печешься, наместник римский? Ту

историю, к сожалению, не вычеркнешь из памяти, но если бы ее не было, мы

оказались бы гораздо ближе к Богу. Я тебя понимаю, наместник. Но подлинная

история, история расцвета человечности, еще не начиналась на земле.

- Постой, Иисус Назарянин, оставим меня пока в стороне. Но как же ты,

Иисус, намерен привести к такой цели людей и народы?

- Провозглашением Царства справедливости без власти кесарей, вот как!

- И этого достаточно?

- Да, если бы этого захотели все...

- Занятно. Ну что ж, я выслушал тебя внимательно, Иисус Назарянин. Ты

прозреваешь далеко, но не слишком ли ты самонадеян, не слишком ли ты

уповаешь на людскую веру, забывая о низменной природе площадей? Ты в этом

очень скоро убедишься за городской стеной, однако истории тебе не повернуть

никак, эту реку никому не повернуть. Меня же одно удивляет: к чему ты

зажигаешь пожар, в котором прежде всех сгоришь сам? Без кесарей не может

жить мир, не может существовать могущество одних и покорство других, и

напрасно ты тщишься навязать иной, придуманный тобой порядок как новую

историю. У кесарей есть свои боги - они чтут не твоего отвлеченного

Бога-Завтра, что в бесконечности всех "завтра" лишен определенных границ и

принадлежит всем на равных основаниях, как воздух, ибо все, что можно равно

дать, то ничто, то малоценно, то пустое, оттого-то кесарям и дано

владычествовать именем своим над каждым и над всеми. А среди всех кесарей,

правящих в мире, достославного Тиверия отличили боги - его держава, Римская

империя, простерлась на полмира. И потому под эгидой Тиверия я властвую над

Иудеей и в этом вижу смысл жизни своей, и совесть моя спокойна. Нет выше

чести, чем служить непобедимому Риму!

- Ты не исключение, наместник римский, чуть не каждый жаждет

властвовать хотя бы над одним себе подобным. В том-то и беда. Ты скажешь,

так устроен мир. Порок всегда легко оправдать. Но мало кто задумывается над

тем, что это есть проклятье рода людского, что зло властолюбия, которым

заражены все - от старшины базарных подметальщиков до грозных императоров, -

злейшее из всех зол, и за него однажды род человеческий поплатится сполна.

Погибнут народы в борьбе за владычество, за земли, до основания, до самого

корня друг друга изничтожат.

Понтий Пилат нетерпеливо вскинул руку, прервав речь собеседника:

- Остановись, я не ученик твой, чтобы благоговейно внимать тебе!

Остановись! На словах сокрушить можно все что угодно. Но что бы ты ни

предрекал, Иисус Назарянин, напрасны усилия твои. Мир, управляемый властями,

не может быть иным. Как он на том стоял, так на том и будет стоять: кто

сильнее - у того я :власть, и впредь миром будут править сильные. И порядок

этот неизменен, как звезды на небе. Их никому не передвинуть. Напрасно ты

болеешь за род людской, напрасно готов спасти его ценою жизни своей. Людей

не научат ничему ни проповеди в храмах, ни голоса с неба! Они всегда будут

следовать за кесарями, как стада за пастухами, и, преклоняясь перед силой и

благами, почитать будут того, кто окажется беспощадней всех и могущественней

всех, и славить будут полководцев и их битвы, где кровь хлынет потоками во

имя владычества одних и покорения и унижения других. В том и будет доблесть

духа, воспетая, передаваемая из поколения в поколение, в честь того будут

возноситься знамена и звучать трубы, кровь будет вскипать в жилах, будет

приноситься клятва - ни вершка чужим не отдавать; и от имени народа будут

возводиться в необходимость военные действия, воспитываться ненависть к

врагам отечества: пусть собственный царь процветает, а другого задавить,

поставить на колени, поработить вместе с народом его, а землю отнять, - да в

этом же вся сладость жизни, весь смысл бытия с незапамятных времен, а ты,

Назарянин, хочешь вcе это осудить, проклясть, ты славишь убогих и

бессильных, ты благости повсюду хочешь, забывая при этом, что человек -

зверь, что он не может без войн, как плоть наша не может без соли. Подумай,

в чем твои ошибки и заблуждения, хотя бы в этот час, перед тем как тебе идти

с конвоем на Лысую гору. А на прощание я скажу тебе: ты видишь корень зла во

властолюбии великом людей, в покорении земель и народов силой, но этим ты

только усугубляешь свою вину, ибо кто против силы, тот против сильных. Не

иначе как намекаешь ты на нашу Римскую империю своим провозглашением Царства

справедливости, хочешь воспрепятствовать растущему могуществу Рима,

всемирному его владычеству над миром! Да только за одно такое намерение ты

трижды заслуживаешь казни!

- Зачем так щедро, правитель добрый, вполне достаточно, я думаю, и

одной казни. Но все-таки продолжим наш разговор, хоть я и понимаю, как

сейчас маются под знойным солнцем палачи, ожидая меня на Лысой горе, так

вот, продолжим наш разговор, но теперь уже по моему последнему,

предсмертному желанию. Итак, наместник римский, ты уверен, что то и есть

сила, что ты почитаешь силой. Но есть сила иного рода - сила добра, и

постичь ее, пожалуй, труднее и сложнее, и для добродетели не меньше мужества

требуется, чем для войн. Послушай же меня, наместник, так получилось, что ты

последний человек, с кем у меня разговор перед Лысой горой. И я имею желание

открыться тебе, но ты не думай, я тебя не о помиловании буду просить...

- Это было бы просто смешно.

- Потому и объявляю заранее, чтобы ты, наместник римский, спокоен был

на этот счет. Теперь уже лишь ты один об этом будешь знать. Терзался дух мой

прошлой ночью, как думалось мне поначалу, беспричинно. Нет, не душно было в

Гефсимании - на загородных всхолмлениях ветерок гулял. А только места я себе

не находил, томление, страх и тоска обуревали меня, и звуки тягостные вроде

бы из сердца моего в небо уходили. Мои приверженцы, ученики мои, пытались

бодрствовать со мной, однако облегчение не приходило. И знал я, что час

предназначенный наступает, что смерть грядет неотвратимая. И ужас обуял

меня... Ведь смерть каждого человека - это конец света для него.

- Отчего же так? - не без злорадства глянул Понтий Пилат на

подсудимого. - А как же быть, Назарянин, с идеей загробной жизни? Ведь ты же

утверждал, что жизнь со смертью не кончается.

- Опять же судишь по молве, правитель! В загробном мире беззвучно дух

витает, как тень в воде, - то отраженье неуловимой мысли скользит в

пространстве запредельном, но плоти туда дороги нет. Ведь то совсем иная

сфера, иного, не подлежащего познанию бытия. И времени течение там иное, не

подлежащее земному измерению. А речь идет о жизни измеримой, жизни на земле.

Меня томило странное предощущение полной покинутости в мире, и я бродил той

ночью по Гефсимании, как привидение, не находя себе покоя, как будто я

один-единственный из мыслящих существ остался во всей вселенной, как будто я

летал над землей и не увидел ни днем, ни ночью ни одного живого человека, -

все было мертво, все было сплошь покрыто черным пеплом отбушевавших пожаров,

земля лежала сплошь в руинах - ни лесов, ни пашен, ни кораблей в морях, и

только странный, бесконечный звон чуть слышно доносился издали, как стон

печальный на ветру, как плач железа из глубин земли, как погребальный

колокол, а я летал как одинокая пушинка в поднебесье, томимый страхом и

предчувствием дурным, и думал - вот конец света, и невыносимая тоска томила

душу мою: куда же подевались люди, где же мне теперь приклонить голову? И

возроптал я в душе своей: вот, Господи, тот роковой исход, которого все

поколения ждали, вот Апокалипсис, вот завершение истории разумных существ -

так отчего же случилось такое, как можно было так погибнуть, исчезнуть на

корню, потомство в себе истребив, и ужаснулся я в догадке страшной: вот

расплата за то, что ты любил людей и в жертву им себя принес. Неужто

свирепый мир людской себя убил в свирепости своей, как скорпион себя же

умерщвляет своим же ядом? Неужто к этому дикому концу привела

несовместимость людей с людьми, несовместимость границ имперских,

несовместимость идей, несовместимость гордынь и властолюбий, несовместимость

пресыщенных безраздельным господством великих кесарей и следовавших за ними

в слепом повиновении и лицемерном славословии народов, вооружившихся с ног

до головы, кичащихся победами в неисчислимых междоусобных битвах? Так вот

чем кончилось пребывание на земле людей, унесших с собой в небытие

божественный дар сознания! О Господи, возроптал я, зачем же наделил ты умом

и речью, свободными для созидания руками тех, кто себя в себе убили и землю

превратили в могильник общего позора! Так плакал я и стенал один в

безмолвном мирe и проклинал удел свой и Богу говорил: то, на что Твоя рука

не поднялась бы, сам человек преступно совершил... Так знай же, правитель

римский, конец света не от меня, не от стихийных бедствий, а от вражды людей

грядет. От той вражды и тех побед, которые ты так славишь в упоении

державном...

Иисус перевел дыхание и продолжил:

- Такое вот видение было мне прошлой ночью, и долго думал я над ним, не

спал, все бодрствовал в молитвах и, укрепившись духом, намерен был поведать

ученикам моим об этом ниспосланном мне Отцом видении, но тут толпа большая

явилась в Гефсиманию, и среди них Иуда. Иуда быстро обнял меня, поцеловал

холодными устами. "Радуйся, Равви", - сказал он мне, а пришедшим до того

сказал: "Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его". И они меня схватили. И

теперь, как видишь, я стою перед тобой, наместник римский. Я знаю, мне

сейчас на Лысую гору. Однако ты был милостив ко мне, правитель, и тем

доволен я, что перед смертью удалось мне поведать о том, что пережил я вчера

в Гефсимании.

- А ты уверен, что я, внимая тебе, всему поверил?

- Это дело твое, наместник, верить или не верить. Скорее всего ты мне

не веришь, ведь мы с тобой - как две разные стихии. Но при этом ты выслушал

меня. Ведь не можешь же ты сказать себе, что ты ничего не слышал, и не

можешь запретить себе об этом думать. А я могу сказать себе, что не унес с

собой в могилу то, что открылось мне в Гефсимании. Совесть моя теперь

спокойна.

- Скажи, Назарянин, а ты, случайно, не предсказывал ли на базарах?

- Нет, правитель, почему ты так спросил?

- Не пойму, то ли ты играешь, то ли ты в самом деле лишен страха и не

боишься мучительнейшей казни. Неужто, когда тебя не станет, тебе так важно,

что ты успел сказать, а что не успел, кто тебя выслушал, а кто нет? Кому это

все нужно? Не суета ли это, все та же суета сует?

- Не скажи, правитель, не суета это! Ведь мысли перед смертью

возносятся прямо к Богу, для Бога важно, что думает человек перед смертью, и

по ним Бог судит о людях, некогда созданных им как наивысшее творение среди

всего живого, ибо последние из наипоследних мыслей всегда чисты и предельно

искренни, и в них одна правда и нет хитрости. Нет, правитель, извини, но

напрасно ты думаешь, что я играю. В младенчестве я играл в игрушки, больше

никогда. А что до того, боюсь ли я мучений, скрывать тут нечего, я тебе о

том уже говорил. Боюсь, очень боюсь! И Господа моего, Отца Всеблагого, молю,

чтобы силы дал достойно перенести уготованную мне участь, не низвел бы меня

до скотских воплей и не срамил иным путем... Так я готов, наместник римский,

не задерживай меня больше, не стоит. Мне пора...

- Да, ты сейчас отправишься на Лысую гору. Так сколько же тебе лет,

Иисус Назарянин?

- Тридцать три, правитель.

- Как ты молод! На двадцать лет меня моложе, - с жалостью заметил

Понтий Пилат, покачивая головой, и, призадумавшись, сказал: - Насколько мне

известно, ты не женат, стало быть, детей у тебя нет, сирот после себя не

оставишь, так и запишем. - И умолк, собрался было что-то еще сказать, но,

передумав, промолчал. И хорошо, что промолчал. Чуть было конфузу не наделaл.

А женщину ты познал? - об этом намеревался спросить. И сам смутился: что за

бабье любопытство, как можно, чтобы почтенный муж спрашивал о таких делах.

Глянув в этот момент на Иисуса Назарянина, уловил по его глазам, что

тот догадался, о чем хотел спросить прокуратор, и наверняка не стал бы

отвечать на такой вопрос. Прозрачно-синие глаза Иисуса потемнели, и он

замкнулся в себе. "С виду такой кроткий, а какая в нем сила!" - подивился

Понтий Пилат, нащупывая ногой соскользнувшую с ноги сандалию.

- Ну хорошо, - повернул он вопрос в другую сторону, как бы компенсируя

несостоявшийся разговор по поводу женщины. - А вот сказывали, что ты вроде

подкидыш, так ли это?

Иисус улыбнулся открыто и добродушно, обнажая белые ровные зубы.

- Возможно, что и так в некотором роде.

- А точнее, так или не так?

- Точно, точно, правитель добрый, - подтвердил Иисус, чувствуя, что

Понтий Пилат начинает раздражаться, ибо и этот вопрос был не очень к лицу

прокуратору. - Я был "подкинут" моим Отцом Небесным через Духа святого.

- Хорошо, что больше ты никому не будешь морочить голову, - устало

процедил сквозь зубы прокуратор. - А все же кто мать, тебя родившая?

- Она в Галилее, Марией зовут ее. Чувствую, что она сегодня подоспеет.

Всю ночь была в дороге. Это я знаю.

- Не думаю, что ее обрадует конец ее сына, - мрачно изрек Понтий Пилат,

собираясь наконец завершить затянувшийся разговор с этим юродивым из

Назарета.

И прокуратор выпрямился под сводами Арочной террасы во весь рост,

величественный, большеголовый, с крупным лицом и с твердым взглядом, в

снежно-белой тоге.

- Стало быть, уточним для порядка, - постановил он и принялся

перечислять. - Отец - как бишь его? - Иосиф, мать Мария. Сам родом из

Назарета. Тридцати трех лет от роду. Не женат. Детей не оставил. Подстрекал

народ к мятежам. Грозился разрушить великий храм Иерусалимский и за три дня

воздвигнуть новый. Выдавал себя за пророка, за царя Иудейского. Вот вкратце

и вся история твоя.

- Не будем говорить о моей истории, а вот тебе скажу: ты останешься в

истории, Понтий Пилат, - негромко изрек Иисус Назарянин, взглянув прямо и

серьезно в лицо прокуратора. - Навсегда останешься,

- Еще что! - небрежно отмахнулся Понтий Пилат. Ему все-таки польстило

это высказывание; но вдруг, переменив тон, торжественно изрек: - В истории

останется славный император Тиверий. Да будет славно его имя. А мы лишь его

верные сподвижники, не более того.

- И все-таки в истории останешься ты, Понтий Пилат, - упрямо повторил

тот, кто отправлялся на Лысую гору, за стены Иерусалима...

А та птица, то ли коршун, то ли орел, что кружила с утра над Иродовым

дворцом, точно поджидаючи кого-то, наконец покинула свое место и медленно

полетела в сторону, куда повели окруженного многочисленным конным конвоем,

связанного, как опасного преступника, того, с кем так долго беседовал сам

прокуратор всей Иудеи Понтий Пилат.

Прокуратор же все стоял на Арочной террасе, с удивлением и ужасом следя

за странной птицей, летевшей вслед за тем, кого вели на Лысую гору...

-- Что бы это значило? - прошептал прокуратор в недоумении и тревоге...

III

Тот летний дождь в степи, что так долго собирался, еще с вечера темнея

и вызревая на горизонте в безмолвных всполохах молний и передвижении туч,

начался лишь глубокой ночью. Его тяжелые капли, с силой барабанившие по

сухой земле, хлынувшие затем потоками, ощутил на своем лице Авдий

Калдистратов, приходя в сознание, - они были первым даром жизни.

Авдий лежал там же, в кювете подле железной дороги, куда скатился с

откоса, когда его сбросили с поезда. Первое, что он подумал: "Где я?

Кажется, дождь". Он застонал, хотел передвинуться и от дикой боли в боку и

свинцовой тяжести в голове снова впал в беспамятство, но через некоторое

время все-таки пришел в себя. Спасительный дождь возродил его к жизни. Дождь

лил щедро и могуче, и вода, стекая с откоса, скапливалась в кювете, где

лежал Авдий. Пробираясь к человеку, она вспучивалась пузырями, поднималась

Blog

Русском Журнале" Роман Источник: Чингиз Айтматов, "