Geum.ru

Русском Журнале" Роман Источник: Чингиз Айтматов, "

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   33

Авдий с детства любил следить за поездами: ведь он еще застал

послевоенные паровозы, те романтические машины, выбрасывавшие могучие столбы

дыма и клубы пара, оглашавшие гудками окрестность, - но он не представлял

себе, что с таким трепетом будет ожидать поезд, ведь ему предстояло

незаконно и более того - насильственно проникнуть в него.

А тяжелый товарный состав, влекомый парой локомотивов в едином сцепе,

все надвигался, его приближение было почти что осязаемым, до мурашек, до

гусиной кожи. Далеко было прежним паровозам до нынешних дизелей. Их сила

таилась внутри, но они тащили за собой такой длинный хвост вагонов, что

казалось, ему нет конца. А бесчисленные колеса все катились и катились,

из-под вагонов несся порывистый ветер, гул и дробный перестук. Авдий глядел

на эту стремительно и четко движущуюся махину, и ему не верилось, что этот

чудовищно тяжелый и огромный состав можно остановить.

Вагоны - платформы, цистерны, лесовозы, грузовые и крытые контейнеры -

проносились один за другим, вот уже пронеслась мимо половина состава, и

Авдий подумал, что ничего не выйдет, что все это напрасная затея: невозможно

остановить раскатившуюся на такой скорости махину, но вдруг скорость поезда

начала падать, колеса стали крутиться все медленнее, раздался скрежет

тормозов, и эшелон, судорожно дергаясь, будто спотыкаясь, постепенно сбавил

ход. Авдий глазам своим не верил: состав почти остановился. Но тут раздался

пронзительный свист, в ответ ему раздался такой же свист.

- Пошли! - скомандовал Петруха. - Вперед!

Подхватив рюкзаки и сумки, они ринулись к замедляющим ход вагонам. Все

происходило быстро и стремительно, как при налете из засады. Надо было,

ухватившись или зацепившись за что-нибудь, успеть вскарабкаться в любой

вагон, на любую площадку - только бы вскочить, а там уже можно на ходу

перебраться по крышам и устроиться поудобнее. Дальше все для Авдия шло как в

кошмарном сне: он метался перед вставшей чуть не до неба глухой стеной

вагонов, подсознательно удивляясь тому, как они высоки и как резок запах

мазута от колес, готовых в любую секунду покатиться дальше. Но, несмотря на

все это, Авдий лихорадочно карабкался, кому-то помогал, и кто-то помогал

ему. Поезд раза два угрожающе дернулся, состав заскрежетал и залязгал - того

и гляди попадешь под колеса. Однако все обошлось как нельзя лучше. И когда

поезд еще раз дернулся и снова быстро пошел наверстывать упущенное время,

Авдий огляделся и обнаружил, что находится в порожнем товарном вагоне вместе

со своими неразлучными сподвижниками - Петрухой и Ленькой, был здесь и

Гришан. Одному богу ведомо, как он умудрился заскочить в поезд с ушибленной

ногой, при нем были еще те двое - Махач и Коля. Все были бледны и тяжело

дышали, но лица их были радостны и довольны. Авдию не верилось, что все так

удачно получилось и что самый сложный момент был позади. Теперь добытчики

анаши уезжали в сторону Жалпак-Саза, а там уже путь лежал на большую землю,

в большие города, в многолюдье...

Ехать предстояло часов пять. Им повезло: в порожнем вагоне, который они

оккупировали, оказались брошенные, должно быть, за ненадобностью после

выгрузки товаров пустые деревянные ящики - гонцы приспособили их для

сидения. Расположились, как велел Гришан, чтобы снаружи их не заметили. В

вагоне было достаточно светло, если открыть двери только с одной стороны, к

тому же оконца наверху были открыты для продува.

При первой же остановке на каком-то разъезде они наглухо задвинули

дверь и затихли, пережидали остановку в духоте и жаре, но возле состава

никто не появился. Петруха осторожно выглянул и доложил, что все в порядке -

никого вокруг не видно. Как только прогрохотал мимо встречный пассажирский,

поезд снова тронулся, на следующем полустанке Махач успел раздобыть целую

канистру холодной воды, и жизнь в вагоне возобновилась - все оживились,

перекусили сухарями, консервами и уже размечтались, как здорово они поедят

горячего в столовой на станции Жалпак-Саз.

А поезд шел своим маршрутом по Чуйским степям в сторону гор...

Тем долгим майским вечером было еще светло. Говорили о том о сем, но

больше всего о еде, о деньгах. Петруха вспомнил о своей шикарной бабе,

которая ждала его в Мурманске, на что Махач с чисто кавказской экспрессией

заметил:

- Слушай, Петруха, дорогой, ты, кроме Мурманска, нигдэ не можешь бабу

делать? Что, в Москве уже нельзя немножко делать? Ха-ха-ха! Что, в Москве

нэт баб?

- Ты сопляк еще, Махачка, что ты понимаешь в этом деле? - обозлился

Петруха. - Сколько тебе лет-то?

- Сколько-сколько! Скольке есть, всэ мои! У нас, на Кавказе, такие, как

я, уже давно детей делают! Ха-ха-ха!

Всех развеселил этот разговор, даже Авдий невольно улыбался, поглядывая

время от времени на Гришана, а тот, сидя в сторонке, снисходительно

ухмылялся. Он по-прежнему примостился на своем складном стульчике и держал в

руках все ту же суковатую палку. На других гонцов он походил разве что тем,

что курил такие же, как и все остальные, дешевые сигареты.

Так они ехали веселой компанией, обживая порожний товарный вагон.

Ленька прикорнул в уголке вагона, другие тоже собирались поспать, хотя

солнце еще не догорело на краю земли и освещало все вокруг. Покуривая,

переговариваясь о чем-то незначительном, гонцы вдруг примолкли, затем,

поглядывая на Гришана, стали перешептываться.

- Слушай, Гришан, - обратился к нему Махач, - что мы тут сидим,

понымаешь, на общем собрании мы решили - немного кайфанем, а? Время есть,

кайфанем? У меня, дорогой тамада, есть такой смак, пех-пех, только

багдадский вор такой курил!

Гришан бросил быстрый взгляд на Авдия: ну, мол, как? И, помолчав,

выждав время, бросил:

- Валяйте!

Все оживились, сгрудились вокруг Махача. А он достал откуда-то из

куртки анашу, тот самый смак, который мог курить только багдадский вор.

Скрутил большую папиросину, затянулся первым и пустил самокрутку по кругу.

Каждый благоговейно вдыхал дым анаши и передавал самокрутку следующему.

Когда очередь дошла до Петрухи, тот жадно затянулся, зажмурив глаза, потом

протянул самокрутку Авдию:

- Ну, Авдясь, глотни и ты малость! Что ты, лысый? На, курни! Да не

жмись ты, ей-богу, ты что, девка?

- Нет, Петр, я курить не буду, и не старайся! - наотрез отклонил Авдий

предложение Петрухи. Тот сразу оскорбился:

- Как был попом, так и останешься! Подумаешь, поп-перепоп! Тебе как

лучше хочешь сделать, а ты в душу плюешь!

-- Я тебе в душу не плюю, Петр, ты не прав!

- Да тебя разве переговоришь! - махнул рукой Петруха и, затянувшись еще

раз, передал самокрутку Махачу, а тот с кавказской ловкостью протянул ее

Гришану.

- А теперь, дорогой тамада, твоя очередь! Твой тост!

Гришан молча отвел его руку.

- Ну, смотри, хозяин - барин! - жалеючи покачал головой Махач, и

самокрутка вновь пошла по кругу. Взахлеб затянулся Ленька, за ним рыжий

Коля, за ним Петруха и снова Махач. И вскоре настроение куривших начало

меняться, глаза их то туманились, то поблескивали, губы расплылись в

беспричинных, счастливых улыбках, и только Петруха все не мог забыть обиды,

все бросал искоса недовольные взгляды на Авдия и бурчал себе под нос что-то

про попов, мол, все они гады такие.

Сидя на своем стульчике, Гришан молча, невозмутимо наблюдал из своего

угла за сеансом курения с иронически-вызывающей, снисходительной ухмылкой

супермена. Юркие уничтожающие взгляды, которые он кидал время от времени на

Авдия, стоящего у открытых дверей, говорили о том, что он доволен

происходящим и безусловно догадывается, чего это стоит праведному Авдию.

Авдий понял, что Гришан, разрешив гонцам покайфовать в пути, устроил

для него показной спектакль. Вот, мол, каково? Гляди, как я силен и как

бессильны твои высокие порывы в борьбе со злом.

И хотя Авдий делал вид, что вроде бы ему безразлично, чем они тут

занимаются, в душе он возмущался, страдал от своего бессилия что-либо

противопоставить Гришану, предпринять что-либо практическое, что могло бы

вырвать гонцов из-под влияния Гришана. И вот тут-то Авдию изменила выдержка.

Он не в силах был совладать с гневом, все больше переполнявшим его. И

последней каплей опять же послужило предложение Петрухи курнуть от его

бычка, от той самокрутки, которая с каждой затяжкой обслюнивалась все

больше, пока не приобрела наконец зловещий желто-зеленый оттенок.

- На, Авдясь, да не вороти морду, попик ты наш! Я ж от чистого сердца.

В нем, в бычке, самая сладость, аж мозги киселем расползаются! - развязно

приставал Петруха.

- Не лезь! - раздраженно оборвал его Авдий.

- Чего еще не лезь! Я к тебе со всей душой, а ты выпендриваешься, морду

строишь!

- Ну, дай сюда, дай! - сказал в сердцах Авдий и, протянув руку за

тлеющим бычком, поднял его над головой, как бы демонстрируя Петрухе, и

бросил в открытую дверь товарняка. Это произошло так быстро, что все,

включая и Гришана, на некоторое время онемели от неожиданности. В

наступившей тишине явственнее, гулче и грозней стал слышен стук быстро

бегущих по рельсам колес. - Видел? - вызывающе обратился Авдий к Петрухе: -

Все видели, что я сделал? - обвел он гневным взором добытчиков. - И так

будет всегда!

Петруха, а за ним и все остальные недоуменно и вопрошающе обернулись к

Гришану: как, мол, это понимать, хозяин, это что еще за выскочка тут

объявился?

Гришан демонстративно молчал, насмешливо переводя взгляд с Авдия на

оскорбленные лица гонцов. Первым не вытерпел Махач:

- Слушай, тамада, ты что молчишь? Ты что, нэмой?

- Нэт! Я нэ нэмой! - передразнил его Гришан и жестко добавил, не

скрывая злорадства: - Я дал этому типу слово молчать. А в остальном

разбирайтесь сами! Больше я ничего не скажу...

- Это вэрно? - недоуменно сиросил Махач Авдия.

- Верно, но это еще не все! - выкрикнул Авдий. - Я дал слово

разоблачить его, - кивнул он на Гришана, - этого дьявола, завлекшего вас

этим пагубным соблазном! И я не буду молчать, потому что правда за мной! - И

сам не понимая, что с ним творится, что он делает и что выкрикивает,

выхватил свой рюкзак из кучи других рюкзаков с анашой. Все, кроме Гришана,

от неожиданности повскакивали с мест, недоумевая, что же задумал этот

скромный поп-перепоп Авдий Каллистратов.

- Вот, ребята, смотрите! - затряс Авдий рюкзаком высоко над головой. -

Мы везем здесь пагубу, чуму, отраву для людей. И это делаете вы, гонцы,

одурманенные легкими деньгами, ты, Петр, ты, Махач, ты, Леня, ты, Коля! О

Гришане и говорить нечего. Вы и сами знаете, кто он такой есть!

- Постой, постой, Авдий! А ну, милый, дай-ка сюда мешок! - двинулся к

нему Петруха.

- Отойди! - оттолкнул его Авдий. - И не лезь! Я знаю, как уничтожить

эту отраву людскую.

И не успели гонцы опомниться, как Авдий, рванув завязку рюкзака, стал

вытряхивать из дверей поезда анашу на ветер. И зелье - а как много,

оказывается, было собрано желто-зеленых соцветий и лепестков конопли -

полетело вдоль железнодорожного полотна, кружась и паря, как осенние листья.

То улетали на ветер деньги - сотни и тысячи рублей! На какое-то мгновение

гонцы замерли, как завороженные глядя на Авдия.

- Видали! - закричал Авдий и вышвырнул в дверь и сам рюкзак. - А теперь

последуйте моему примеру! И мы покаемся вместе, и Бог возлюбит и простит

нас! Давайте, Ленька, Петр! Выбрасывайте, выкидывайте проклятую анашу на

ветер!

- Он спятил! Он заложит нас на станции легавым! Хватай его, бей попа! -

заорал вне себя Петруха.

- Стойте, стойте! Послушайте меня! - пытаясь что-то им объяснить,

кричал Авдий, видя, как разъярились накурившиеся анаши гонцы, но было уже

поздно. Гонцы бросились на него, как бешеные собаки. Петруха, Махач, Коля

наперебой молотили его кулаками. Один Ленька тщетно старался растащить,

разнять дерущихся.

- Да перестаньте же! - беспомощно бегал он вокруг. Но ему не удавалось

их остановить - где ему было сладить сразу с троими. Завязалась жестокая

рукопашная.

- Бей! Тащи! Выкидывай его из вагона! - ревел разъяренный Петруха.

- Души попа! Бросай вниз! - вторил ему Махач.

- Не надо! Не убивайте! Не надо убивать! - вопил бледный, трясущийся

Ленька.

- Отстань, сволочь, зарежу! - вырвался от Леньки остервенелый Коля.

Авдий отбивался что было сил, стараясь отодвинуться подальше от

открытых дверей, пробиться на середину качающегося из стороны в сторону

вагона: он теперь воочию убедился в свирепости, жестокости, садизме

наркоманов - а ведь давно ли они блаженно улыбались в эйфории. Авдий

понимал, что схватка идет не на жизнь, а на смерть, понимал, что силы далеко

не равны. Их трое, здоровенных лютующих парней, - где ему с ними справиться,

ведь за него один Ленька, а он не в счет. Гришан же все это время

по-прежнему сидел на своем месте, как зритель в цирке или в театре, но не

скрывал своего злорадства.

- Ну и ну! Вот это да! - посмеиваясь, глумился он. Стравил-таки их,

заранее вычислил, что столкнутся, и теперь пожинал плоды победы - глядел,

как убивают на его глазах человека.

Авдий сознавал, что только вмешательство Гришана могло изменить его

участь. Стоило ему крикнуть: "Спаси, Гришан!" - и гонцы сразу бы

утихомирились. Но прибегнуть к помощи Гришана Авдий не мог ни при каких

обстоятельствах. Оставалось одно - пробираться в глубину вагона, забиться в

угол, а там пусть изобьют, измолотят, пустъ сделают с ним что угодно, но

только чтобы они не выбросили .его на ходу - ведь это верная смерть...

Но добраться до угла было не так-то просто. Удары наотмашь, пинки

отшвыривали его прочь к зияющему проему дверей. Задержись он там лишнюю

секунду, и гонцы не задумываясь выпихнут его из вагона. И Авдий поднимался

снова и снова, упорно стремился прорваться в дальний угол, надеясь, что

наркоманы выдохнутся или опомнятся. Первым в той яростной схватке, получив

по голове, свалился Ленька. Это Коля саданул его, чтоб не мешал творить

расправу над попом, над праведником, а стало быть, над врагом гонцов -

Авдием. Бешено работали кулаками гонцы - ведь речь шла о бешеных деньгах.

- Бей, бей! Под дых, под дых его! - бесновался Петруха и, схватив сзади

Авдия, заломил ему руки назад, подставив под удары Махачу, а тот, точно

озверевший бык, в ярости сокрушительно ударил eго в живот - и, согнувшись в

три погибели, харкая кровью, Авдий рухнул на пол бегущего вагона. И тогда

они втроем поволокли его к двери, но он все еще сопротивлялся, обдирая

ногти, судорожно цеплялся руками за доски настила, пытаясь отбиться,

вырваться, а зловещий Гришан как ни в чем не бывало сидел в углу вагона на

своем стульчике нога на ногу с невозмутимо-торжествующим выражением на лице

и что-то насвистывал, поигрывая суковатой палкой. И была еще возможность

попросить пощады, крикнуть: "Спаси, Гришан!" - и не исключено, что тот

снизошел бы, проявил великодушие и остановил бы смертоубийство, но Авдий так

и не разомкнул рта, и, прочертив его головой кровавый след по настилу, они

поволокли его к самому проему вагона, и здесь, в дверях, произошла еще одна,

последняя, схватка. Сбросить Авдия на ходу они опасались, потому что могли

сорваться вместе с ним. Авдий изловчился повиснуть в дверях, вернее за

дверьми, уцепившись за железную скобу поручня. Встречный ветер обрушился

шквалом, прижал к дверям, но Авдию удалось нащупать левой ногой какой-то

металлический выступ и повиснуть, удерживаясь на весу, и никогда, наверное,

в нем не было столько сил, столько жажды выжить, как в тот момент, когда он

пытался превозмочь беду. Если бы его оставили в покое, он, возможно, сумел

бы вскарабкаться, вползти назад в вагон. По гонцы били его ногами по голове,

как по футбольному мячу, поносили его последними словами, исколотили в

кровь, а он уцепился мертвой хваткой за поручень. Последние минуты были

особенно ужасны. Петруха, Махач и Коля совсем остервенели. Тут и Гришан не

выдержал, подскочил к дверям: теперь-то уж можно не притворяться, можно

полюбоваться, как расшибется насмерть Авдий Каллистратов. И Гришан стоял и

ждал того неизбежного момента, когда гонцы добьют Авдия. Ничего не скажешь -

Гришан отменно знал свое дело. Он убивал Авдия Каллистратова чужими руками.

А завтра, если мертвого Каллистратова найдут и не поверит, что он упал или

выбросился из поезда, в самом худшем случае Гришан будет чист - он лично не

прикладывал рук. Скажет: ребята повздорили, подрались, и в результате

несчастный случай - оступился в драке.

Последнее, что запомнил Авдий, - пинки по лицу, обувь гонцов окрасилась

кровью, и встречный ветер гудел в ушах, как полыхающий огонь. Тело Авдия,

налитое свинцовой тяжестью, все больше тянуло вниз, в страшную, неумолимую

пустоту, а поезд мчался, преодолевая сопротивление ветра, мчался все по той

же степи, и никому на свете не было дела до него, обреченного, висящего на

волоске от гибели. И солнце на закате того бесконечно длинного дня, ослепляя

его выкатившиеся в муке и ужасе глаза, срывалось вместе с ним в черную

бездну небытия. Но, как ни пинали его, Авдий не размыкал рук, и тогда

Петруха нанес ему последний, решающий удар, схватив палку Гришана, которую

Гришан как бы невзначай держал на виду - вот, мол, пожалуйста, бери и бей,

бей по рукам, чтоб расцепились...

И Авдий сплошным комком боли полетел вниз, не чувствуя уже, как

покатился по откосу, расшибаясь и обдираясь, как промчался мимо места его

падения хвост эшелона, как скрылся поезд, унося его бывших попутчиков, как

смолк шум колес.

Вскоре солнце угасло, наступила тьма, и на западе в сизо-свинцовом небе

сгустились грозовые тучи...

А мимо того злополучного места уже мчались другие поезда, и тот, кто не

стал молить о пощаде, чтобы продлить свою жизнь, лежал поверженный на дне

железнодорожного кювета. А все, что он узнал в неистовом поиске истины, все,

что утверждал, было теперь отброшено прочь, погублено. И стоило ли, не щадя

себя, отказывать себе в шансе уцелеть? Ведь речь шла ни мало ни много - о

собственной жизни, и всего-то нужно было произнести три слова: "Спаси меня,

Гришан!" Но он не сказал этих слов...

Поистине нет предела парадоксам Господним... Ведь был уже однажды в

истории случай - тоже чудак один галилейский возомнил о себе настолько, что

не поступился парой фраз и решился жизни. И оттого, разумеется, пришел ему

конец. А люди, хотя с тех пор прошла уже одна тысяча девятьсот пятьдесят

лет, все не могут опомниться - все обсуждают, все спорят и сокрушаются, как

и что тогда получилось и как могло такое произойти. И всякий раз им кажется,

что случилось это буквально вчера - настолько свежо потрясение. И всякое

поколение - а сколько их с тех пор народилось, и не счесть - заново

спохватывается и заявляет, что, будь они в тот день, в тот час на Лысой

горе, они ни в коем случае не допустили бы расправы над тем галилеянином.

Вот ведь как им теперь кажется. Но кто мог тогда предположить, что дело так

обернется, что все забудется в веках, но только не этот день...

И тогда тоже, кстати, была пятница, и тот, кто мог спастись, тоже не

догадался ради своего спасения сказать в свою пользу двух слов...


II


Жарким было то утро в Иерусалиме, и предвещало оно еще более жаркий

день. На Арочной террасе Иродова дворца, под мраморной колоннадой, куда

прокуратор Понтий Пилат велел поставить себе сиденье, прохладно обдувало

ноги в сандалиях чуть сквозящим понизу ветерком. Высокие пирамидальные

тополя в большом саду едва слышно шелестели верхушками, листва их в этом

году преждевременно пожелтела.