В. М. Бакусев (зам председателя), Ю. В. Божко, А. В. Гофман, В. В. Сапов, Л. С. Чибисенков (председатель) Перевод с немецкого А. К. Судакова Номер страницы предшествует странице (прим сканировщика)
| Вид материала | Документы |
СодержаниеДесятое письмо Одиннадцатое письмо Двенадцатое письмо |
- Ибн Араби, 6432.77kb.
- В. А. Козаченко (председатель), С. С. Иванов (зам председателя); члены редколлегии:, 6000.92kb.
- Иоахим Гофман. Сталинская истребительная война. Планирование, осуществление, документы, 4839.19kb.
- Н. А. Шишков (зам председателя), 1980.47kb.
- Н. А. Шишков (зам председателя), 1974.79kb.
- Госгортехнадзор россии, 1232.59kb.
- Программа и тезисы докладов Конгресса-2010 санкт-петербург, 240.76kb.
- Хамид ад-Дин ал-Кирмани Успокоение разума, 6018.25kb.
- Академики в п. Волгин (председатель),, 12468.59kb.
- Антология Москва «Academia», 8077.09kb.
Выражу мое положение ясными словами: всякое произвольное образование в обществе исходит от образования рассудка.
Правда (так я с самого же начала отвечу на возможное возражение), далеко еще не достаточно познать истину; нужно иметь могучую волю повиноваться ей, а это волевое решение отнюдь не проистекает от одного только познания, и никто не может доказать его логически с помощью аргументов ни себе, ни другим; оно есть нечто иное, от простого постижения истины совершенно не зависящее, и в словах «он должен понимать это, следовательно, он должен также хотеть этого» нет никакой последовательности.
Но даже самая лучшая воля, будь она только возможна при сильном помрачении рассудка, оказалась бы совершенно бесполезной и не имела бы ценности, если бы мы вовсе не могли постичь, чего же нам следует желать своей доброй волей. А значит, те, кто кричат непрошенному наставнику, несущему им поучение: «Ни слова о знании! Это годится разве что для школы. Действовать, действовать — вот в чем вся суть!» — без сомнения, просто не знают — если судить о них в самой мягкой форме, — что они говорят.
299
Действовать — это, конечно, дело, венец дела! Но как же вы хотите действовать без обширного исследования, не узнав, что вы делаете? Хотите ли вы действовать вслепую, как животное? Это поистине не дело! Тот, кто говорил бы так и отвергал бы ради деятельности всякое познание, тот, по-моему, был бы подобен слепцу, который кричит врачу, обещающему вернуть ему зрение: «Да зачем же мне одно лишь зрение, этот взгляд, который ты только и мог бы дать мне! Он ведь нисколько не прибавит мне познания. Обратить взгляд на предмет, покоить на нем свой взгляд, созерцать и проницать предмет и постоянно его рассматривать — вот что важно, вот в чем дело!» Глупец! Конечно, дело в этом. Неужели ты немо и мутно обратишь на предметы свой вновь прозревший взгляд, подобно барану, и станешь следить взглядом смену сливающихся и качающихся очертаний? Тогда, конечно, ты ничего не разглядишь своим взглядом. Только напрасно ты ждешь, что какой-нибудь врач или какие-нибудь глазные капли дадут тебе эту способность устремлять, покоить и приковывать взгляд к предмету; ее ты должен взять у себя самого, у собственной своей силы. Но ты не можешь обратить или удерживать взгляд, если нет у тебя прежде самого зрения, и его-то я и хочу на первое время дать тебе. Правильно воспользоваться им — это уже будет потом твое дело.
Как видишь, не воление существует ради познания, а познание — ради воления.
Что же сказать тем, которые, как только увидят, что кто-нибудь старается достичь во всем отчетливого познания, кричат ему: «Но человек-то — не один лишь рассудок!» Конечно, он — не один рассудок; он для себя самого — для себя самого, говорю я, — есть также воля; но никто не может воздействовать непосредственно на волю другого, словно бы вволившись в него, или побудить и сподвигнуть его волю. Она всегда исходит только изнутри наружу и никогда — извне вовнутрь.
Что касается меня, то я знаю лишь два способа воздействовать на человека. Первый и гораздо более важный способ есть поучение. Но знание не составляет еще поступка; на действие каждый должен решиться сам собой. Чтобы побудить человека и к этому, нам не остается ничего иного, кроме (второе средство) доброго примера, которым мы покажем ему отчасти, что предписание исполнимо, отчасти же — что исполнение его любезно людям.
300
Повторяю: я, что касается меня, знаю лишь эти два способа. Однако припоминаю, что тебе известен еще третий, который ты защищаешь; ты хотел бы делать людей лучше еще и с помощью трогательных и потрясающих душу впечатлений, того, что ты называешь сердцем, и фантазии: вот мнение, которого держатся все публичные ораторы. Поверь мне, Констан! если одно только надежное улучшение воли заслуживает имени совершенствования, указанные тобою средства не достигнут ничего, а частое употребление их будет даже вредно. Если человек размягчается и проливает потоки слез или опьянен возвышенными чувствами, то этим можно, правда, вызвать его на минутное доброе дело и удержать от недостойного поступка, но как только пройдет духовное опьянение, он снова станет прежним человеком, и мы не приобрели ничего, кроме внешнего поступка, который, если только мы имеем в виду подлинную цель, никогда не окажется для нас решающим дело. Зато легко может случиться, что кто-то, легко и часто предающийся плачу, решит, что он, стало быть, добрый человек, и бросит заниматься самопроверкой и самообработкой, а ведь это занятие только и могло бы спасти его.
А поэтому как во всяком воспитательном заведении существеннее всего обучение, так же важнее всего оно и в масонстве. И потому в следующих письмах я, согласно этим предпосылкам, продолжу соотносить вышеописанные предметы масонского образования с обучением и отвечать на вопрос: если дело обстоит так, как сказано мною выше, то что вследствие этого относится к числу предметов масонского обучения, как и благодаря чему — какому существенному характеру своему — становится это обучение масонским?
ДЕСЯТОЕ ПИСЬМО
Как совокупную цель человечества я назвал тебе следующее: оно должно составить одну-единственную чисто моральную церковь, одно вполне правовое государство и подчинить неразумную природу велению воли.
301
Остановлюсь теперь на первой части этой цели — образовании чистой нравственности и религиозности — и начну с утверждения, совершенно отличающегося от встречающихся обыкновенно, а именно: не существует никакого масонского воспитания и образования к моральности. Более того, подобного воспитания вообще не существует нигде и существовать не может; без сомнения, одна из пагубнейших черт нашей эпохи состоит в том, что в такое воспитание все еще верят, тем самым наглядно показывая, что подлинной нравственности еще вовсе не знают и путают ее с той чинностью, законосоразмерностью и т. п., которая, конечно же, может быть и воспитана.
Нравственность (часто говорят о чистой нравственности там, где следовало бы говорить только «нравственность», ибо никакой нечистой нравственности не существует вовсе и все нечистое именно потому не нравственно) — итак, нравственность заключается в том, что мы исполняем нашу хорошо нами постигнутую обязанность с абсолютной внутренней свободой, без всякого внешнего побуждения, просто потому, что это — обязанность. Это решение человек может принять лишь сам по себе, ему нельзя научить или логически доказать его, еще менее того — вымолить или вынудить силой либо слезами.
Эта живущая в душе нравственность всегда лишь едина — упомянутая только что добрая воля, нечто положительное, не допускающее ни прироста, ни умаления, ни смены, ни изменения под влиянием обстоятельств; следовательно, не может быть, вопреки встречающемуся порой мнению, и какой-либо особенной масонской нравственности. Единственную подлинную нравственность разумел я, когда писал в одном из прошлых писем, что есть предметы, которые, коль скоро они вообще не суть предметы общественного образования, не могут быть и предметом образования масонского; о них каждый может затевать тяжбу лишь с самим собой и с Богом, а отнюдь не с другим человеком, и в их отношении даже масонство было бы профанацией. Существуют, конечно, особенные обязанности, которые возлагает масонский орден на своих членов и которых у них не было бы, не будь они членами этого общества; но следует ли исполнять даже и эти обязанности из чистой любви к долгу или по другим причинам — это решает для себя человек, а не масон.
302
Хотя, следовательно, не существует никакой особенной масонской нравственности, однако существует особенная масонская религия или — чтобы устранить все недоразумения — особенное масонское воззрение на религию и именно поэтому особенное масонское воспитание к религии; само собой понятно — к моральной, а не к церковной религии, с которой масонство вообще не имеет ничего общего. Рассмотрим это поближе.
Масонство, согласно данному нами его определению, должно отделить от каждой отдельной отрасли человеческого образования то случайное, что сообщили ему условия времени и места, и, далее, то одностороннее и преувеличенное, что необходимо возникало вследствие отделения этой отрасли от всего ствола образования, и утвердить все человеческое в его чистоте и в его связной цельности. Таков для нас его характер, который оно должно сохранить и в данном случае.
Религиозное же образование в обширном обществе, несомненно, усвоило много случайного и одностороннего, и если вообще необходимо устранить последствия этого способа образования, то совершиться это должно масонским путем. Религиозные воззрения народов приспособились — да иначе ведь и быть не может — к их нравам и обычаям, к их воззрениям на человеческую жизнь, к их наукам и искусствам, и в этом все они одинаково правы. Божество, конечно, явилось всем им вместе и открывало себя среди них с великой силой: иудею — при чудесном спасении его из египетского рабства; римлянину — при основании его вечного Капитолия; арабу — когда один человек из их среды соединил рассеянные племена и велел, словно из ничего, возникнуть огромному царству [26]. Неправы они оказываются только, когда спорят между собой, когда один отрицает историю другого и желает навязать ему свою собственную — как единственно истинную.
303
Всякий человек, рождающийся в обществе, непременно рождается в какой-нибудь его части, среди какой-нибудь нации, и наряду с прочими неизменными произведениями этой нации получает в то же время эту национальную, внешнюю форму религиозности. Кроме того, богословы всех наций издавна стремились превратить дух своего сословия в общечеловеческий и в этом даже очень преуспели. Эту совершенно случайную форму, являющуюся не чисто человеческой, а отличительным знаком некоторых людей, человек совершенно образованный должен постепенно совлечь с себя; он не должен быть иудеем, или необрезанным среди иудеев, или римлянином, или арабом, имеющим религию, но он должен стать просто человеком, имеющим религию.
Религиозное воззрение в обширном обществе приобрело односторонность — оттого что должно было отделиться от остального человеческого образования и быть передано особенному союзу — видимой церкви. Для человека, не имеющего иных занятий и не обязанного делать ничего иного, кроме воспитания в других религиозности, религия — именно та, которую он должен сообщить другим, — есть, конечно же, цель, и единственная цель его жизни. Он признает ее такой целью и в этом совершенно прав. Не имея чувства чисто человеческого, он легко уступает соблазнительному желанию сделать всех вокруг себе подобными и сделать для всех религию, которая означает здесь у него не ту, какую они должны сообщить другим, а, скорее, ту, какую они должны иметь сами, — также целью и единственным делом жизни. Он легко поддается искушению призвать вверенную ему паству употребить все же все усилия, чтобы стать вполне благочестивой и по доброй воле искать вечное. Ему поверят, его послушаются и — едва ли можно выразиться мягче — приобретут в результате весьма одностороннюю религиозность.
Не то — подлинный масон. Ему это стремление к самосущему благочестию кажется совершенно подобным стремлению человека, который хочет плавать, и отменно плавать, не входя в воду. Он не знает иного взыскания вечного, кроме добросовестного исполнения временного из чистой любви к долгу; к нему не приходит желание искать небесное сокровище, которого он не может увидеть; он стремится лишь к поставленной ему земной цели в твердой уверенности, что небесная цель скрыта за нею и что она без лишних его усилий низойдет к нему, как только он достигнет земной цели.
304
Религиозность отнюдь не есть для него нечто изолированное и самобытное, такое, чтобы можно было быть весьма сильным в благочестии, во всем же остальном — весьма слабым, отсталым и дурным человеком. Он не сам религиозен, но мыслит и действует религиозно; религия для него — не предмет, а лишь тот эфир, в котором и являются ему все предметы. Он всецело прилагает всю силу свою ко всякой работе, попадающейся ему здесь, на земле, и сторонний наблюдатель подумал бы, что ему вообще неважно ничто, кроме достижения этой цели, и что эта цель наполняет собой все его существо и все его влечения. Но на самом деле простое бытие этой цели совершенно неважно для него, и эта цель сама собой, сама по себе и ради себя самой не имеет для него ни малейшей ценности. Лишь к незримому и непостижимому для него вечному, сокрытому за этой земной оболочкой, стремится он; и лишь ради этого сокрытого имеет для него вообще значение то, что видимо наблюдателю. Его мысль — неизменно в вечности, его силы — неизменно с вами. Но ему не приходит на ум жить в небе лишь мыслью, в воображении, оставляя меж тем силы свои на земле, ибо нет мысли без деятельной силы, дающей нам что-нибудь замыслить.
ОДИННАДЦАТОЕ ПИСЬМО
Я очень желал бы, чтобы от тебя, даже в сомневающемся вопрошании, не ускользнули выражения: действенность и полезность религии или религиозности. Религия не может быть употребляема ни для сохранения гражданского порядка, ни для успокоения и утешения, потому что употребления у нее вовсе никакого нет.
Особенное сословие, которому вверено религиозное воспитание обширного общества и которое к тому же не видит действенности своей должности и не может ее видеть, потому что она и в самом деле, если устремляется к подлинной цели, должна оставаться незримой, легко может впасть в искушение искать свою полезность и придать своей должности более зримую, более осязаемую действенность, а своему занятию — общественный и
305
гражданский вес. Тот из упомянутого сейчас сословия, кто мыслит подобным образом, прибегнет к обычному средству, постарается привести людей к моральности страхом загробных наказаний и надеждой на вечное воздаяние и назовет это религией. Несчастный! Он и не знает, что то, чего добивается он страхом и жаждой награды, есть вовсе не моральность, а только внешняя почтенность и законосообразность и что он всеми своими силами содействует тому, чтобы те, на кого он может влиять, навсегда умерли и для морали, и для религии.
Не то — масон. Он знает, что в обширном обществе там, где нет нравственности, нужно вынудить по крайней мере внешнюю законосообразность; он знает, что лживо и к тому же чрезвычайно опасно было бы считать эту законосообразность приготовлением к моральности, что она должна быть и всеми силами поддерживаться лишь для того, чтобы могло сохраниться человеческое общество. Но никогда он не вызовется сам работать для этой цели, ибо он опять-таки знает, что государство уже построило тюрьмы, исправительные дома и иные известные учреждения; и он весьма далек от пожелания, чтобы самое святое в человечестве — религия — было унижено до того, чтобы восполнять собой нехватку палачей.
Что касается самого масона и масонского общества, то само собой понятно, что тот, кому, чтобы остаться честным человеком, еще требуется строгая дисциплина наград и наказаний, вовсе не годится для этого общества, ибо нуждается не только в улучшении своего полученного для общества образования, но едва ли получил само это образование; так что на подобного человека масонским устроениям вовсе не приходится рассчитывать.
Масон должен творить добро и избегать порока из чувства долга или, по самой крайней мере, из чувства чести, пусть даже (хотя это и невозможно) он решительно ничего не знал бы о Боге и религии и не верил бы, и притом не как масон, а как человек, который только и способен осуществить масонство, как мы его понимаем. Итак, масон не может рассматривать религию или желать употребить ее как побуждение к добродетели, будь то даже только по единственной указанной выше причине — потому что она вовсе не может быть таким побуждением, ибо недобродетельно все то, что основано на внешнем побуждении.
306
Религия без особого вреда могла бы быть употреблена (как ты выразился) для успокоения духа и сердца — успокоения при виде кажущегося противоречия между законом долга и миропорядком. Но усовершенствовавшийся масон не употребляет ее и для этого, нисколько не нуждаясь в подобном успокоении.
Конечно, именно обнаружение этого противоречия впервые приводит к религии каждого человека. Сокровеннейшим существом моим мне поставлена цель — конечная земная цель человечества; мне предписаны действия, труды, жертвы ради этой цели. Этому голосу в своем сердце я не могу перестать повиноваться. Но если я взгляну на ход дел и судеб мира, то все труды мои для этой цели кажутся мне пропавшими зря, и даже кажется порою, что они ей препятствуют. Незримая и слепая сила совершенно безотносительно к моим трудам направляет, похоже, все, по-видимому, так хорошо (или так дурно), как только возможно. Это размышление, Констан, само собой напрашивающееся всякому добросовестному, но хладнокровно наблюдающему человеку, — оно-то именно приводит человека к религии и ставит ему вместо земной цели, в которой он отчаивается, хотя и не перестает трудиться ради нее, цель незримую и вечную.
А значит, это, возможно, потребность, приводящая его к религии; но совершенно образованный человек — а таким и представляется мне масон — не останавливается на этой ступени. Теперь у него есть религия, она стала частицей его самого; он больше не нуждается в ней именно потому, что имеет ее. Закон долга и ход мироздания больше не противоречат друг другу, ибо ему известен теперь высший мир, лишь упражняющим человека явлением которого служит наш чувственный мир. Сомнение, приведшее его к вере, теперь навсегда разрешено для него — именно благодаря этому его религия и получает тот характер, который я отметил в ней выше: она не является больше для него предметом его деятельности, но, если можно так выразиться, служит органом и орудием всякой его деятельности. Она не есть для него нечто такое, что он еще творит для
307
себя, о чем бы он себе напоминал и к чему бы побуждал себя, но нечто такое, чем, неосознанно для себя самого, творит он все прочее. Она есть глаз его жизни, которого он — когда он предоставлен себе самому и если он не отражается для него в зеркале искусственной рефлексии, — которого он не видит, но которым он видит все прочее, что он видит.
И вот теперь я думаю, что исчерпал все касающееся, по масонским понятиям, первой части совокупной цели всего человечества. Я распространился об этом всего больше потому, что оно послужит для пояснения того, что последует затем, и потому, что в этой важной части я хотел привести тебе более подробный пример масонского учения и воззрения. Теперь же в каждом из посланий, которые ты еще получишь от меня, я буду более краток.
ДВЕНАДЦАТОЕ ПИСЬМО
Второй основной момент совокупной цели человечества относится, как я сказал в восьмом письме, к созданию вполне правового гражданского устройства между людьми, между гражданами в государстве и между самими государствами, дабы все человечество составило, наконец, одно-единственное, упорядоченное и управляемое только в согласии с вечным правовым законом разума. Теперь нам следует лишь описать настроение и образ мысли масона, с помощью которого он содействует осуществлению этой главной цели человечества. Я могу выразить ее кратко и определенно в следующих словах.
Как земная цель относится в глазах масона к цели вечной, в таком же точно отношении находится для него ближайшая, настоящая цель государства, в котором он живет, к земной цели всего человечества. Как все земное означает для него лишь вечное и получает для него ценность лишь благодаря этому вечному, покровом которого он признает его, так все законы и распоряжения его государства и все события его времени суть для него лишь весь род человеческий и относятся для него лишь ко всему роду человеческому — и лишь в этом отношении имеют ценность и значение.
308
Не думай только, что совершенно образованный человек устраняется по этой причине из своего государства и предается косному, холодному космополитизму. Напротив, благодаря этому своему пониманию он становится полезнейшим и совершеннейшим гражданином государства. А именно, так же как в отношении религии, несмотря на то что мысль его всецело погружена в вечное, он тем не менее все свои силы посвящает земному — так и в отношении справедливости вся его сила посвящена его государству, его городу, его должности, тому определенному местечку на земле, где ему пришлось жить, невзирая на то что мысль его обращена на целое. В душе его любовь к отечеству и сознание гражданина мира соединены неразрывнейшим образом, и притом находятся в определенном отношении друг к другу. Любовь к отечеству — его дело, мирогражданство же — его мысль; первое есть явление, второе же — внутренний дух этого явления, невидимое в видимом.
Ибо так же точно, Констан, как религия, желающая существовать обособленно от прочего, ничтожна, искаженна и даже просто смешна, — так и космополитизм, желающий устоять сам по себе и исключающий патриотизм, глуп, ничтожен и искажен. «Единичное есть ничто, — говорит подобный космополит, — я мыслю, живу и забочусь лишь о целом; оно должно улучшиться, в нем должны распространиться порядок и мир». Хорошо! Но скажи мне только, как думаешь ты помочь этому целому теми благодетельными мыслями, которых ты, как ты уверяешь, о нем придерживаешься; не желаешь ли ты благотворить ему вообще, словно бы одним махом? Разве целое есть что-то иное, чем соединенные в мысли отдельные части? Разве может каким-либо образом стать лучше в целом, если не начнется улучшения в какой-нибудь отдельной части? А потому стань-ка прежде всего сам лучше, а потом уже старайся сделать лучше обоих соседей своих справа и слева, и тогда, я думаю, целое в самом деле станет лучше, потому что в нем есть один, или два, или три особенных индивида, которые стали лучше.
309
Масон понимает это, и потому его космополитизм проявляется в сильнейшей деятельности его в пользу того определенного места, на котором он стоит. Каковы бы ни были гражданские законы, при которых он находится, и как бы глубоко ни постигал он недостатки этих законов, он повинуется им, как если бы то были изречения самого чистого разума; ибо он знает, что дурные законы и гражданское устройство лучше, чем совсем никаких, что дурные законы служат приготовлением для лучших и что ни один человек не вправе без согласия всех изменять или отменять в них что бы то ни было, но что абсолютно никто не вправе отменить их просто молчаливым неповиновением. Только если поручения, которые дает ему его государство, прямо и бесспорно противоправны — тогда само собой разумеется, что он не возьмется исполнять их, хотя бы он должен был от этого погибнуть, причем отнюдь не как масон, а просто как справедливый человек. Не считая же этого единственного случая — каковы бы ни были поручения и цели государства, как бы далеко ни отстояли они от того много лучшего, что, по его убеждению, должно было бы совершиться, — он исполняет их с такой тщательностью и с таким прилежанием, как будто бы у него вовсе не было никаких иных дел. Ибо он ведь должен не распорядиться, а только повиноваться, и он знает, что весь ход целого ожидает от него повиновения. Лишь тем одним отличается он от повинующихся из страха, из выгоды или из привычки, что делает все только для мирового целого и ради мирового целого.