Geum.ru

Маслаков Андрей Сергеевич Об одном условии рациональной реконструкции: вопрос И. Лакатоса решение

Вид материалаРешение
Подобный материал:
Маслаков Андрей Сергеевич

Об одном условии рациональной реконструкции: вопрос И.Лакатоса.


1.

Решение проблемы рациональной реконструкции истории научного знания необходимо предполагает постановку вопроса о возможности такой реконструкции, точнее – об условиях (условии), делающих последнюю возможной. Этот вопрос – не что иное как вопрос об основаниях реконструкции в рамках того, что мы пока еще очень туманно обозначаем как «рациональность».

В контексте данного доклада я предлагаю ограничиться определением науки как особого типа теоретического мышления Нового времени, фактически отождествив «науку» и «современную науку». Это положение берется здесь как некая наличная данность – то есть, некритически – в силу того, что подробный анализ исторического аспекта феномена науки вывел бы нас далеко за рамки анализируемой проблемы.

Если принять указанную оговорку, то можно принять и следующую: наука рациональна per se. Это исходный пункт всякой реконструкции подобного рода, иначе разговор о рациональности в реконструкции теряет всякий смысл. Но в рамках какой именно – точнее, чьей - рациональности должна осуществлена реконструкция? Отличается ли научная рациональность от рациональности реконструкции? Здесь необходимо прояснить следующее: система рациональной реконструкции науки с необходимостью полагает включение самой себя в картину этой реконструкции в качестве существенного момента. Иначе говоря, вскрывая некие сущностные черты истории «реальной науки», реконструкция обязана полагать эти черты сквозь призму свое присутствия и своего понимания.

Каким же образом «реальная наука» предполагает свое собственное воспроизведение в рамках реконструкции? Реконструкция сама по себе есть некое воссоздание, восстановление, становление заново, вновь. Что именно здесь должно быть восстановлено – и в какой степени вообще можно говорить о каком-либо восстановлении, а не творении, подобно тому как трансцендентальный субъект в широком смысле «творит» свой собственный объект?

«Реальная наука» - повторю мысль М.Хайдеггера, ставшую сегодня, к сожалению, расхожей банальностью, цитируемой к месту и не к месту – это некий способ проявления мира в мысли и для мысли. Мир является в поле науки особым образом, можно сказать – конструируется (по-ставляется) ей. Этот самый способ явленности, открывания мира можно свободно назвать сущностью науки – или, если угодно, «самостью». Но насколько эта суть может быть сама, в свою очередь, явлена – и на каких основаниях? Еще раз: что дает возможность науке быть собой? Что дает возможность соотносится с собой в некой самотождественности при всем бесконечном изменении ее содержания? И что дает ей возможность отличать себя от иных форм и способов развертывания мысли?

В таком проблемном контексте реконструкция становиться обязательной проблематизацией науки, своего рода «подведением под вопрос» - тем самым платоновским «удивлением», которое должно заставить посмотреть на мир «глазами души»: увидеть непотаенное в непотаенном. Иначе: наука, раскрывая мир, полагает его именно-вот таким, причем такой мир, в свою очередь, уже задает присутствие науки как условия своего собственного существования. Наука является (являет себя) через свои собственные теоретические конструкции и описания. Но явлена ли она при этом себе?

Картина развертывания науки, таким образом, описанная в той или иной системе координат необходимо включает в свое описание саму эту систему. Однако рациональная реконструкция должна, обязана при этом являть себе и свои основания.

2.

Вернемся к вопросу о науке как неком «поставе», неком способе явленности мира мысли и себе самому. Данный «постав» по сути своей рационален, но рационален исключительно «технически» (tehne), точнее, технико-преобразовательски относительно мира. Историческая же реконструкция рациональности задает вопрос уже не о мире, а о самой науке – то есть, делает возможным ее некий «само-постав». Следовательно, она всегда есть критика оснований этой рациональности, вскрытие таких ее моментов, которые в ходе «реальной истории» науки оказываются непроясненными для нее самой, своего рода «слепым пятном». «Пятном», которое, тем не менее, является необходимым условием ее плодотворной работы, поскольку, задаваясь вопросом о мире, рациональность не может одновременно ставить вопрос о себе самой. Последняя проблема, следовательно, всегда оказывается отложена во времени. В контексте же исторической реконструкции вопрос о самой себе ставится рациональностью на первое место.

Однако здесь же логично возникает и другой вопрос - о «слепом пятне» самой реконструкции. Ведь если рациональная реконструкция полагает (явно или неявно) определенные критерии рациональности, описывая научный процесс в ее рамках, сквозь призму своего «горизонта понимания», то наука становится априори рациональна именно в контексте такого описания – и только в этом контексте. Понимая науку рационально мы в какой-то степени задаем ее в качестве таковой.

Наличие непроясненного «слепого пятна» не должно автоматически закрывать вопрос о прояснении его сущности; скажем еще более определенно – «слепое пятно» должно содержать в себе возможность своего собственного прояснения и описания, ибо указанная процедура полагается самой рациональностью per se. Этот пункт – один из ключевых в научно-философской мысли Нового времени, отдавшей немало сил и средств как обоснованию его, так и развертыванию в конкретных интеллектуальных практиках (от поиска аподиктических оснований Декартом до завершения саморазвертывания сознания в духе у Гегеля).

С другой стороны, само наличие такой «реальной науки» и «реальной рациональности» задает поле зрения реконструкции. Реконструкция рациональна в своей возможности уже в силу того, что рациональна наука. Задача заключается в а) понимании науки в системе реконструкции с учетом наличия самой реконструкции, ее «строительных лесов»; б) понимании реконструкции как некого результата развертывания науки, предполагающего именно такой способ реконструкции в контексте именно такой рациональности.

Настоящее должно быть рассмотрено как результат процессов прошлого, имплицитно содержащий их в себе - включая и те возможные ошибки, которые были когда-то совершены в процессе познания. Другой вопрос – как совершить эту реконструкцию, как прояснить непроясненное «слепое пятно» «реальной науки»: изнутри научной рациональности или извне, через социологическое, психологическое или какое-либо иное объяснение? Дело не столько в том, что социология или психология не имеют вообще никаких эвристических прав на реконструкцию науки, сколько в том, насколько адекватен их методологический арсенал заявленной задаче. Никто не утверждает, что внешние факторы никак на науку не влияют, вопрос в неком принципиальном решении не покидать пространства научной рациональности. Ссылка на внешнее (если быть последовательным – иррациональное, как это делал, например, Т.Кун) оставляет непроясненное непроясненным – и фиксирует его в этом качестве. Даже кажущаяся необъснимость не должна уводить в примирение с собой, в принятие самой себя как должного и естетственного. Уход в иррациональное фактически становится отказом видеть проблему, видеть вопрос: либо все и так ясно, либо – необъяснимо; проблема снимается и так, и так.

3.

В этой связи предлагается обратить внимание на решение, предложенное И.Лакатосом - решение настолько парадоксальное, что критические и скептические стрелы по его адресу летят и по сей день. Имеется в виду известное разделение истории науки на «внутреннюю» (intern) и «внешнюю» (extern) - с последующим прямым противопоставлением. Последнее не случайная оговорка - но важный методологический принцип, если не забывать, что данное противопоставление уже есть результат реконструкции, а не некая непосредственная фактуальная данность.

В чем интерес концепции И.Лакатоса для современного понимания науки? Иначе говоря, в чем его актуальность уже не для мысли второй половины прошлого века, но для мысли века нынешнего? Хорошо известно, что И.Лакатос - ученик К.Поппера, во многом идущий дальше своего учителя (и в этом часто расходящийся с ним). И И.Лакатос, и К.Поппер последовательно пытаются следовать по пути понимания научной рациональности между Сциллой традиционного рационалистического Абсолютизма, радикально поставленного под вопрос не только философией, но и всем событийным рядом истории ХХ века, и Харибдой иррационализма, релятивизма и скептицизма (как вариант программ Т.Куна и П.Фейерабенда).

Такое развертывание проблемы потребовало радикального переосмысления самой природы рациональности, переключения внимания с ее жестко-нормативной на коммуникативно-диалогическую природу, что, конечно, не означало отбрасывания и забвения первой. Вопрос о рациональности, поставленный в эпоху радикального ее кризиса, сам по себе предполагал переход к анализу ее «открытости», открытость же прямо отсылает к историчности. Удерживать рациональность перед лицом ее тотальной критики - вот задача поставленная И.Лакатосом вслед за своим учителем; и именно это удержание, именно это сознательное помещение себя в пространство ratio остается важным и актуальным по сей день.

Разумеется, такое «удержание» в условиях кризиса культуры модерна уже не может позволить себе быть некритическим - и в этом плане рациональная критика рациональности Нового времени (и научной рациональности как ярчайшего ее выражения) в сто крат последовательнее любых как квазирациональных, так и иррационалистических деструкций и деконструкций. Иначе говоря, первая пытается остается на почве существующих интеллектуальных практик, вскрывая их предельные основания, последние же - сознательно эту почву покидают, не просто затемняя основания (в том числе и свои собственные, ибо продолжают явно или неявно присутствовать внутри данного пространства и задаваться им), но пытаясь прямо их отбросить, подменяя критику в лучшем случае поминальным словом, в худшем - прямым уходом от проблемы при видимой ее постановке.

Лакатосовская «внутренняя» история, история науки в рамках попперовского «третьего мира» sub specie aeternitatis и является попыткой помыслить науку через реконструкцию такого рода. Указанное положение - вызвающее споры и по сей день - прямо вытекает, как представляется, из другого положения: о применимости к исторической реконструкции собственных критериев рациональности. Это представляет особый интерес, поскольку предполагает рассмотрение реконструкции как особую «исследовательскую программу», предметом которой является не мир, но иные программы того же типа – то есть, в рамках заданных выше условий. Рациональности здесь приходится развертываться в своем собственном контексте самопонимания и самораскрытия.

4.

Всякая исследовательская программа имеет ядро «отрицательной эвристики» - конвенциональную систему положений, запрещающих определенную постановку вопросов и неуязвимых для непосредственного опровержения в опыте. Такого рода запрет выполняет важную методологическую функцию: вводя ограничение постановки вопросов и экспериментальных проверок, он делает возможным всякое «положительное» знание вообще. Эта характеристика рациональности разделялась, впрочем, не только И.Лакатосом. Важно другое: в системе И.Лакатоса эта отрицательная эвристика является одной из сторон определения «слепого пятна» науки – являющегося необходимым для всякого акта познания и конструирования мира в нем, но при этом – бесконечно ускользающего в смене этих актов. Обнаружение этого ускользания, следовательно, разом ставит под вопрос всю программу, что, тем не менее, является необходимым условием успешного развития науки. В этом современная наука напоминает капиталистическую экономику, которая, по меткому замечанию С.Жижека, способна успешно функционировать только при условии постоянного столкновения со своими собственными пределами через преодоление кризисов, порожденных ее же собственной логикой.

Столкновение науки, точнее, научной программы с собственным слепым пятном непосредственно в рамках ее познавательной деятельности происходит в ситуации «регрессивного сдвига» - то есть, исчерпанности программы в плане невозможности предсказания (читай – порождения) новых фактов. Именно эта невозможность становится условием успеха программы-конкурента. Обратим здесь внимание, прежде всего, на то, что факт не просто возникает в контексте программы (и потому факт не может ее опровергнуть – опровергает конкурирующая теория, а не факт), он становится местом встречи программ-конкурентом. Но еще более существенным становится здесь то, что факт (порождаемый в контексте «положительной эвристики») являет собой и через себя не что иное как то самое жесткое ядро – последовательность же фактов в рамках программы становится последовательностью саморазвертывания, самопроявления пресловутого ее «слепого пятна» или «жесткого ядра».

В этом свете яснее становится уже указанное выше различие между внутренней и внешней историями: в первой за скобки выносится все случайное, внешнее, «субъективное» (в его противопоставлении «объективному») с целью обнаружения «твердого ядра» - непрозрачного, повторюсь, в контексте практики «реальной науки»; во второй – «твердое ядро» присутствует как явление в «субъективном», в мире, практике. Иначе: рациональная реконструкция вскрывает эту явленность в фактах, рассматривая факты во всей полноте их бытия (факт-как-факт в науке, а не в мире или условном гегелевском «наличном бытии») как порождения тех или иных программ. Конкуренция программ (и уход программ-неудачниц со сцены) позволяет увидеть проблему «твердого ядра». Вскрытие же этого ядра в конкретной исследовательской практике становится делом рациональной реконструкции.

В таком случае подобное «слепое пятно» с необходимостью должно содержаться и в реконструкции истории науки, коль скоро она рациональна. То, что находится внутри «слепого пятна», по определению будет рассматриваться как иррациональное, необъяснимое, неуловимое интеллектуальной сетью программы (то, что всегда «позади», неопознанно, «внешне»). Здесь в полный рост встает сформулированный выше вопрос о возможности рациональной реконструкции - поскольку «слепое пятно», как уже было указано выше, своим наличием парадоксальным образом становится… этой возможностью. Обнаружение в том числе и собственного «слепого пятна», «твердого ядра» - вот задача рациональной реконструкции. Задача эта упрощается уже тем, что «слепое пятно» проскакивает в тех пунктах, которые в рамках той или иной реконструкции оказываются непроясненными, где логика научного открытия остается закрытой. Ссылка на внешние обстоятельства здесь приобретает новое значение – негативного указания на «твердое ядро»; необходимо лишь верно это указание расшифровать.

Есть, правда, одно отличие между рациональностью науки и рациональностью ее реконструкции - последняя не имеет право ограничиться запретом, она обязана удерживать этот вопрос, поскольку он содержит в себе ее собственную границу, а, значит, и границу рациональности как таковой (точнее - именно этой-вот модели рациональности). Эта граница и удерживается в том самом неснимаемом дуализме внешней и внутренней истории. И эта граница есть точка зрения познающего субъекта-реконструктора - обязанного включать факт своего присутствия в процесс реконструкции, обязанного утверждать этот факт, а не снимать его в социологизме или психологизме. Сам субъект становится границей между мирами - границей, которую можно указать, обнаружить, но нельзя определить или включить в контекст описания.

Это означает, что принципиально фальсифицируемы становятся не положения условного попперовского «эмпирического базиса» - но субъект, оказывающийся сам таковым положением. Реконструируется в этом процессе не столько некая научная рациональность (она оказывается здесь скорее необходимым фоном), сколько субъект этой рациональности – которого можно было бы назвать и «трансцендентальным субъектом», если бы не излишняя теоретическая нагруженность данного понятия.

Наука здесь буквально сталкивается лицом к лицу со своей собственной «технической» рациональностью – именно в плане ее техничности. Можно смело утверждать, что этот аспект является существенной частью «слепого пятна» современной науки – если вообще не определяет ее как саму себя в отличии от других исторических форм теоретического мышления – например, античного или средневекового. Но не является ли такое столкновение травматичным для науки в силу ряда причин? Не пыталась ли она безуспешно бороться с этой травмой в том числе и в различных версиях позитивизма? И в силу всего вышесказанного, можно ли считать проблему, вскрытую таким образом, чисто метафизической, а, значит, принципиально «выносимой за скобки» научным мышлением?

Наконец, не вскрывает ли данная реконструкция помимо ядра научной рациональности еще кое-что, существенное уже не столько для науки, сколько для всей культуры Нового времени в целом? Ведь обнаружение этих существенных моментов интересно уже тем, что обнаруживается не столько в пространстве культуры как некого единого «системного ансамбля», если воспользоваться выражением К.Хюбнера, сколько в пространстве науки как существенной ее части – и часть начинает теперь свидетельствовать о целом.

Рациональность науки Нового времени в рамках такого решения проблемы избегает как релятивизма, так и поиска аподиктических оснований – точнее, этот поиск становится чередой бесконечной «самореволюционаризацией» своих собственных оснований, бесконечного самоотрицания и самопреодоления – и обретения в этом процессе своей собственной самости как чистого субъекта модерна.

5.

В этом пункте позиция И.Лакатоса интересным образом сходится с позицией М.Вебера и Г.Гегеля - крупнейших реконструкторов эпохи модерна. С одной стороны, деятельность человека (ученого, исследователя) нельзя считать чисто рациональной, и потому рациональность неизбежно превращается в аналог «чистого типа», чисто интеллектуальной конструкции, вписывающей в ской контекст реальный процесс (насколько последний может быть в него вписан). С другой - мы имеем субъекта постоянно не совпадающего со своими собственными определениями, ибо нельзя определить сам предел. Незнание в «слепом пятне», неузнавание самого себя (и понимание этого неузнавания) становятся важными составными частями реконструкции. Здесь взгляд И.Лакатоса смыкается с общим контекстом саморефлексии модерна и может быть описан в его проблемном поле.

Таким образом, реконструкция И.Лакатоса неизбежно приводит к обнаружению субъекта как бесконечно самоотрицающего и самополагающего себя в различных формах (если угодно, «жизненных мирах») и коммуникакциях между ними. Это позволяет не просто понять революционную по своей сути природу научного познания Нового времени – это выводит и к еще более фундаментальным проблемам современного общества и культуры в контексте их сознательно-творческих практик.

И этот же субъект, обнаруживаемый как бесконечная граница миров, как бесконечное несовпадение себя с собой, как бесконечная нетождественность – становится основанием как современной науки, так и ее рациональной реконструкции.