Жизнь арсеньева. Юность

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Н. А. Горбанев вершины русского романа «МЫ» «жизнь арсеньева» «доктор живаго» Учебное, 1869.46kb.
• Что читать летом, 14.07kb.
• Лаборатория жизнь. Анфилада из комнат: Детство, отрочество, юность, замужество, зрелость, 39.37kb.
• 11 класс, 12.33kb.
• Класса лнмо а. Куприн Гранатовый браслет, 35.57kb.
• Конкурс исследовательских работ «юность, наука, культура», 310.65kb.
• Тема Предмет и задачи курса, 341.43kb.
• А. С. Пушкин в Царском селе Экскурсия для учащихся 4-8 классов, 69.36kb.
• Основной метод: Создание условий проявлений добра добро творческая и миссионерская, 87.59kb.
• И. А. Бунина По горизонтали: Персонаж романа И. Бунина "Жизнь Арсеньева". Псевдоним, 37.88kb.

IV

Я надолго остался - после того в городе, по целым дням сидел с ней в запыленном садике, что был в глубине дво­ра при доме её вдового отца, - отец (беспечный человек, либеральный доктор) ни в чем её не стеснял. С той мину­ты, когда я прискакал к ней с Исты и она, увидав моё ли­цо, прижала обе руки к груди, уже нельзя было понять, чья любовь стала сильней, счастливей, бессмысленней, - моя или её (тоже как-то вдруг и неизвестно откуда взяв­шаяся). Наконец, чтобы хоть немного дать друг другу от­дохнуть, мы решили на время расстаться. Это было необ­ходимо тем более, что, живя на мелок в Дворянской гос­тинице, я впал в неоплатный долг. Пошли к тому же дожди. Я оттягивал разлуку всячески - напоследок со­брался с силами и пустился под ливнем домой. Дома я сперва всё только спал, тихо скитался из комнаты в ком­нату, ничего не делая, ни о чем не думая. Потом стал за­думываться: что же это происходит со мной и чем всё это кончится? Однажды пришел брат Николай, вошёл в мою комнату, сел, не снимая картуза, и сказал:

- Итак, мой друг, романтическое существование твоё благополучно продолжается. Всё по-прежнему: «Не­сёт меня лиса за тёмные леса, за высокие горы», - а что за этими лесами и горами - неведомо. Я ведь всё знаю, многое слышал, об остальном догадываюсь - истории-то эти все на один лад. Знаю и то, что тебе теперь не до здравых рассуждений. Ну, а всё-таки: какие же твои дальнейшие намерения?

Я ответил полушутя:

- Всякого несёт какая-нибудь лиса. А куда и зачем, конечно, никому не известно. Это даже в Писании сказано: «Иди, юноша, в молодости твоей, куда ведёт тебя сердце твоё и куда глядят глаза твои!»

Брат помолчал, глядя в пол и как бы слушая шёпот дождя по осеннему жалкому саду, потом грустно сказал:

- Ну, иди, иди...

Я всё спрашивал себя: что делать? Было ясно, что именно. Но чем настойчивее старался я внушить себе, что завтра же надо написать решительное, прощальное пись­мо, - это было ещё возможно, последней близости меж­ду нами ещё не было, - тем всё больше охватывала меня нежность к ней, восхищение ею, благодарное умиление её любовью ко мне, прелестью её глаз, лица, смеха, голо­са... А через несколько дней, в сумерки, появился вдруг во дворе усадьбы верховой, мокрый с головы до ног по­сыльный, подавший мне мокрую депешу: «Больше не мо­гу, жду». Я не спал до рассвета от страшной мысли, что через несколько часов увижу, услышу её...

Так, то дома, то в городе, провёл я всю осень, Я продал седло, лошадь, в городе жил уже не в Дворянской гости­нице, а на подворье Никулиной, на Щепной площади. Го­род был теперь другой, совсем не тот, в котором шли мои отроческие годы. Всё было простое, будничное, - только иногда, проходя по Успенской улице мимо сада и дома гимназии, ловил я что-то как будто близкое душе, когда-то пережитое. Уже давно я привычно курил, привычно брил­ся в парикмахерской, где когда-то сидел с такой детской покорностью, искоса поглядывая, как под непрерывно стрекочущими ножницами падают на пол мои шелко­вистые волосы. Мы с утра до вечера сидели на турецком диване в столовой почти всегда в одиночестве: доктор с ут­ра уезжал, гимназист, её брат, уходил в гимназию, после завтрака доктор спал и опять куда-то уезжал, а гимназист занят был бешеной игрой, беготней со своим рыжим Волч­ком, который, притворно ярясь, лая, захлёбываясь, носился вверх и вниз по деревянной лестнице во второй этаж. Одно время эти однообразные сидения и, может быть, моя неумеренная, неизменная чувствительность на­скучили ей - она стала находить предлоги уходить из до­му, бывать у подруг, у знакомых, а я стал сидеть на диване один, слушая крики, хохот, топот гимназиста и театраль­ный лай Волчка, бесившегося на лестнице, сквозь слёзы глядел в полузавешанные окна на ровное серое небо, куря папиросу за папиросой... Потом опять что-то случилось с ней: опять она стала сидеть дома, стала так ласкова, добра ко мне, что я совсем потерял понятие, что она за человек. «Что ж, миленький, - сказала она мне однажды, - видно, так тому и быть!» - и, радостно морщась, заплакала. Это было после завтрака, когда в доме все ходили на цыпоч­ках, оберегая отдых доктора. - «Мне только папу страшно жалко, для меня никого в мире нет дороже его!» - сказа­ла она, как всегда, удивляя меня своей чрезмерной любо­вью к отцу. И, как нарочно, тотчас же после того прибе­жал гимназист, рассеянно пробормотал, что доктор про­сит меня к себе. Она побледнела. Я поцеловал её руку и твёрдо пошел.

Доктор встретил меня с ласковым весельем отлично выспавшегося и только что умывшегося после сна чело­века, напевая и закуривая.

- Мой молодой друг, - сказал он, предлагая курить и мне. - давно хотел поговорить с вами,- вы понимаете о чём. Вам отлично известно, что я человек без предрассуд­ков. Но мне дорого счастье дочери, от души жаль и вас, и потому поговорим начистоту, как мужчина с мужчиной. Как это ни странно, но ведь я вас совсем не знаю. Скажи­те же мне: кто вы такой? - сказал он с улыбкой.

Краснея и бледнея, я стал усиленно затягиваться. Кто я такой? Хотелось ответить с гордостью, как Гёте (я только что прочёл тогда Эккермана): «Я сам себя не знаю, и избави меня, боже, знать себя!» Я, однако, сказал скромно:

- Вы знаете, что я пишу... Буду продолжать писать, работать над собой...

И неожиданно прибавил:

- Может быть, подготовлюсь и поступлю в универ­ситет...

- Университет, это, конечно, прекрасно, - ответил доктор. - Но ведь подготовиться к нему дело не шуточ­ное. И к какой именно деятельности вы хотите готовить­ся? К литературной только или и к общественной, слу­жебной?

И снова вздор полез мне в голову - снова Гёте: «Я живу в веках, с чувством несносного непостоянства все­го земного... Политика никогда не может быть делом поэзии...»

- Общественность не дело поэта, - ответил я.

Доктор взглянул на меня с легким удивлением:

- Так что Некрасов, например, не поэт, по-вашему? Но вы всё-таки следите хоть немного за текущей обще­ственной жизнью, знаете, чем живет и волнуется в настоящий момент всякий честный и культурный русский человек?

Я подумал и представил себе то, что знал: все говорят о реакции, о земских начальниках, о том, что «камня на кам­не не оставлено от всех благих начинаний эпохи великих реформ»... что Толстой зовёт «в келью под елью»... что живём мы поистине в чеховских «Сумерках»... Я вспомнил книжечку изречений Марка Аврелия, распространяемую толстовцами: «Фронтон научил меня, как чёрствы души людей, слывущих аристократами...» Вспомнил печального старика-хохла, с которым плыл весной по Днепру, какого-то сектанта, всё твердившего мне на свой лад слова апо­стола Павла: «Як господь посадыв одесную себя Христа на небесах, превыше всякого начальства, и власти, и силы, и господства, и всякого имени, именуемого не только в сем веке, но и в будущем, так брань наша не против крови и плоти, но против начальств, мироправителей тьмы века се­го...» Я почувствовал своё уже давнее тяготение к толстов­ству, освобождающему от всяких общественных уз и вме­сте с тем ополчающемуся на «мироправителей тьмы века сего», ненавистных и мне, - и пустился в проповедь тол­стовства.

- Так что, по-вашему, единственное спасение от всех зол и бед в этом пресловутом неделании, непротивле­нии? - спросил доктор с преувеличенным безразличием.

Я поспешил ответить, что я за делание и за противле­ние, «только совсем особое». моё толстовство склады­валось из тех сильных противоположных чувств, кото­рые возбуждали во мне Пьер Безухов и Анатолий Кура­кин, князь Серпуховской из «Холстомера» и Иван Ильич, «Так что же нам делать» и «Много ли человеку земли нужно», из страшных картин городской грязи и нищеты, нарисованных в статье о московской переписи, и поэти­ческой мечты о жизни среди природы, среди народа, ко­торую создали во мне «Казаки» и мои собственные впе­чатления от Малороссии: какое это счастье - отряхнуть от ног прах всей нашей неправедной жизни и заменить её чистой, трудовой жизнью где-нибудь на степном хуто­ре, в белой мазанке на берегу Днепра! Кое-что из всего этого, опустив мазанку, я и сказал доктору. Он слушал, казалось, внимательно, но как-то чересчур снисходитель­но. Одну минуту у него помутились сонно отяжелевшие глаза и задрожали от приступа зевоты сжатые челюсти, но он одолел себя, зевнул только через ноздри и сказал:

- Да, да, я вас слушаю... Значит, вы не ищете лично для себя никаких, так сказать, обычных благ «мира се­го»? Но ведь есть же не только личное. Я, например, да­леко не восхищаюсь народом, хорошо, к сожалению, знаю его, весьма мало верю, что он есть кладезь и источ­ник всех премудростей и что я обязан вместе с ним ут­верждать землю на трёх китах, но неужели всё-таки мы ничем ему не обязаны и ничего не должны ему? Впрочем, не смею поучать вас в этом направлении. Я, во всяком случае, очень рад, что мы побеседовали. Теперь же вер­нусь к тому, с чего начал. Скажу кратко и, простите, со­вершенно твёрдо. Каковы бы ни были чувства между ва­ми и моей дочерью и в какой бы стадии развития они ни находились, скажу заранее: она, конечно, совершенно свободна, но буде пожелает, например, связать себя с ва­ми какими-либо прочными узами и спросит на то моего, так сказать, благословения, то получит от меня решитель­ный отказ. Вы очень симпатичны мне, я желаю вам всяче­ских благ, но это так. Почему? Отвечу совсем по-обыва­тельски: не хочу видеть вас обоих несчастными, прозябающими в нужде, в неопределенном существовании. И потом, позвольте говорить уж совсем откровенно: что у вас общего? Гликерия девочка хорошенькая и, нечего греха таить, довольно переменчивая, - нынче одно увле­чение, завтра другое, - мечтает, уж конечно, не о толсто­вской келье под елью, - посмотрите-ка, как она одевает­ся, невзирая на наше захолустье. Я отнюдь не хочу ска­зать, что она испорченная, я только думаю, что она, как говорится, совсем не пара вам...

Она ждала меня, стоя под лестницей, встретила меня вопрошающими и готовыми к ужасу глазами. Я поспеш­но передал ей последние слова доктора. Она опустила голову.

- Да, против его воли я никогда не пойду, - сказа­ла она.