Жизнь арсеньева. Юность

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   34

XVIII



Удивительна была быстрота и безвольность, лунатичность, с которой я отдался всему тому, что так случайно свалилось на меня, началось с такой счастливой беззабот­ностью, лёгкостью, а потом принесло столько мук, горе­стей, отняло столько душевных и телесных сил!

Почему мой выбор пал на Лику? Оболенская была не хуже её. Но Лика, войдя, взглянула на меня дружелюб­ней и внимательней, заговорила проще и живей, чем Оболенская... И в кого вообще так быстро влюбился я? Конечно, во всё; в то молодое, женское, в чем я вдруг очутился; в туфельку хозяйки и в расшитые наряды этих девушек со всеми их лентами, бусами, круглыми рука­ми и удлинённо-округлыми коленями; во все эти просторные, невысокие провинциальные комнаты с окнами в солнечный сад; даже в то наконец, что нянька привела с гулянья в столовую раскрасневшегося и немного запо­тевшего мальчика, серьёзно и внимательно заглядевше­гося на меня во все свои синие глаза, пока мать целова­ла его и расстёгивала ему курточку... Тут, кстати, тотчас же стали убирать со стола и накрывать его к завтраку, а хозяйке вдруг пришла в голову мысль, что уходить мне от завтрака совсем не след, как не след и вообще ско­ро уезжать из Орла, а Лика отняла у меня картуз, села за пианино и заиграла «Собачий вальс»... Словом, я ушёл из редакции только в три часа, совершенно изумлён­ный, как быстро всё это прошло: я тогда ещё не знал, что эта быстрота, исчезновение времени есть первый при­знак начала так называемой влюблённости, начала всег­да бессмысленно-весёлого, похожего на эфирное опья­нение...

XIX



Так началась для меня ещё одна любовь, которой суждено было стать в моей жизни большим событием. И начало это ознаменовалось случаем вдвойне удиви­тельным.

Я покидал Орёл как нечто уже дорогое, близкое, со всей грустью и неясностью первой любовной разлуки и с горячими надеждами на скорое новое свидание. Нужно же было быть тому, что как раз в этот день экстренно проходил через Орёл некий траурный поезд чрезвычай­ной важности! Он проходил ровно в два часа, всего за час до моего поезда, и потому мой новый друг, хозяйка «Голоса», которой необходимо было присутствовать при встрече его, предложила подвезти меня на вокзал и тем самым дать мне возможность видеть редкое зрелище. И вот, всё так же неожиданно, как всё время в Орле, я очу­тился в большой, но очень избранной толпе, ожидавшей, перед рядами парадно выстроенных на платформе сол­дат, прибытия того величавого и жуткого, что где-то там уже шло, близилось, - среди всяких знатных представи­телей города и губернии, фраков, шитых мундиров, треу­голок, жирных военных эполет и целого синклита блис­тающих риз и митр. Всякий, попадающий в подобное тор­жественное напряженное общество, тотчас заражается некоторым оцепенением, так что, постояв на платформе с полчаса, я очнулся лишь в тот внезапный миг, когда вдруг, с шумом и грохотом как бы обрушился на нас и на весь вокзал огромный паровоз с траурными флагами, а потом замелькало перед глазами что-то великолепное, тёмно-синее, с большими чистыми стёклами и шёлковы­ми занавесками, с золотыми орлами гербов... Тут вся тол­па встречающих подалась назад, а из среднего вагона тот­час вслед за тем мягко и точно остановившегося поезда быстро появился и шагнул на красное сукно, заранее ра­зостланное на платформе, молодой, ярко-русый гигант-гусар в красном доломане, с прямыми и резкими чертами лица, с тонкими, энергично и как бы несколько през­рительно изогнутыми ноздрями, с чуть-чуть выкинутым подбородком, совершенно поразивший меня своей нече­ловеческой высотой, длиной тонких ног, зоркостью цар­ственных глаз, больше же всего гордо и легко откинутой назад головой в коротких и точно гофрированных ярко-русых волосах и крепко и красиво вьющейся рыжей ост­рой бородкой...

Мог ли я думать в тот жаркий весенний день, как и где увижу я его ещё один раз!

XX



Целая жизнь прошла с тех пор.

Россия, Орел, весна... И вот, Франция, юг, средизем­ные зимние дни.

Мы с ним уже давно в чужой стране, В эту зиму он мой близкий сосед, тяжело больной. Однажды поутру, развернув местный французский листок, я вдруг опу­скаю его: конец. Я долго и напряженно следил за ним по газетам и все смотрел с своей горы на тот дальний горба­тый мыс, где всё время чувствовалось его присутствие. Теперь этому присутствию конец.

Утро светло и холодно. Я выхожу из дому в уступчатый сад, на усыпанную гравием площадку под пальмами, отку­да видна целая страна долин, моря и гор, сияющая солнцем и синевой воздуха. Огромная лесистая низменность, всё повышаясь своими волнами, холмами и впадинами, идёт от моря к тем предгорьям Альп, где я. Подо мной, вправо от меня, на крутом каменистом отроге, громоздится вокруг остатков своей древней крепости с первобытно-грубой сарацинской башней одно из самых старых гнезд Прован­са, то есть тоже нечто весьма грубое, серое, каменное, ус­тупчатое, воедино слитое, сверху чешуйчатое, как бы ржавое, коряво-черепичное. На горизонте впереди - вы­соко поднимающаяся к светло-туманному небу белесая туманность далекого моря. А тот горбатый мыс - левей, тонет в утреннем морском блеске, зыбко окружающем его... Я долго смотрю туда. Поднимающийся мистраль при­летает порой в сад, волнует жесткую и длинную листву пальм, сухо, знойно-холодно, точно в могильных венках, шелестит и шуршит в ней... Ехать ли туда? Это непостижи­мо странно - встретиться всего два раза в жизни и оба ра­за в сообществе смерти. Да и всё непостижимо. Неужели это солнце, что так ослепительно блещет сейчас и погру­жает вон те солнечно-мглистые горы в равнодушно-счаст­ливые сны о всех временах и народах, некогда виденных ими, ужели это то же самое солнце, что светило нам с ним некогда?