Е. А. Керсновская наскальная живопись
| Вид материала | Документы |
СодержаниеАнга. Дети в лесу. Напарница. И мы ходим в гости |
- «Наскальная живопись», 129.77kb.
- Доклад на тему «Писаницы и наскальная живопись Южного Урала», 59.14kb.
- Учебно-методический комплекс для студентов специальности 051800 Живопись, квалификация, 453.41kb.
- Тема: «Русская живопись», 70.25kb.
- Древнерусская живопись живопись христианской Руси играла в жизни общества очень важную, 386.4kb.
- Живопись Северного Возрождения: Иероним Босх (альтернативы христианскому мировоззрению), 12.1kb.
- Рабочая программа Дисциплины "Академическая живопись" Москва 2006г, 62.17kb.
- Красноярск Программа "Живопись нулевой класс", 112.69kb.
- 1 Жанры живописи. Живопись – плоскостное изобразительное искусство, специфика которого, 808.76kb.
- «История отечественного и зарубежного искусства», 674.13kb.
Анга. Дети в лесу. Напарница. И мы ходим в гости
Анга. С этим именем связано много открытий, подвигов и разочарований. Но больше всего приходилось удивляться. Ежедневно. И по нескольку раз на дню. Удивляло меня, что барак, только что приплавленный в разобранном виде, оказался... полным клопов. Удивлялась и полному отсутствию не то что комфорта, а элементарной заботы о рабочем скоте, которым мы в данном случае являлись.
Не было нужника. На нарах все спали вповалку, и места не хватало. Не было посуды. Баланду нам варили и подавали, но... во что было ее получать? Самый счастливый оказался Зейлик со своим ночным горшком, у Лотаря была консервная банка, у меня — кофейник. Остальные пользовались туесками — посудой из березовой коры.
Мы начинаем валку леса.
Прежде всего, надо проложить узкоколейку для вывоза леса к речке Анге, где закладывалось катище — место, где складывают штабелями лес на крутом берегу. Зимой лес скатят на лед и весной сплавят мулем (не плотами). На Чулыме лес свяжут в плоты и сплавят в Обь, а там катера потащат плоты вверх по Оби, где в Томске и Новосибирске древесина будет переработана.
Но это будет зимой. А пока...
Первый враг — комары. Это хуже голода... пока что. С голодом мы познакомимся зимой, а сейчас нас выручают грибы.
Единственное спасение — дымари — костры из березовых гнилушек. Справа — дымарь, слева — дымарь. Переходишь к следующему дереву — волочишь свои дымари. И еще деготь в смеси с рыбьим жиром: наливаешь на руку эту вонючую смесь, смажешь за ушами, шею и лицо, и это дает возможность минуты 2 — 3 не страдать от укусов.
Не все страдали в одинаковой степени. Хуже всего страдал Дрейман. У него температура поднялась до 40°; он весь распух и кровоточил. Что с ним сталось, не знаю: он куда-то исчез.
На втором месте была я: лицо распухло, веки закрывали глаза. Чтобы увидеть ноги, надо было пальцами приподымать веки. Все тело зудело, горело и ныло; язык пересох, я чувствовала интоксикацию.
Но я пыталась шутить: это помогало терпеть.
Зато вечером, после гонга в 7 ч., я устремлялась бегом к речке, раздевалась второпях и кидалась в воду. Пока я бежала к воде, комары летели тучей за мной; пока я раздевалась, они облепляли все тело. Но хуже всего было снова одеваться, огромные пауты с разгону впивались в мокрое тело — так, что брызгала кровь.
Нет. Речь идет не о Ване и Маше. И не о мальчике-с-пальчике. Это дети 11 —14 лет из поселков Черкесово и Каригод. Это школьники. Они обязаны работать на лесоповале.
Специально детской нормы нет, а выполнить нечеловеческую норму лесоруба им не под силу. Но эта работа дает им право купить себе хлебный паек—700 граммов. Но даже если бы они предпочли получать паек иждивенца—150 граммов, им бы этого не разрешил леспромхоз, чьими крепостными является все тамошнее таежное население. Круговая порука: за детей отвечают родители, а за родителей — дети.
Четырнадцать таких мальчишек и девчонок даны мне для вспомогательных работ на узкоколейке.
Они дети, но вместе с тем в них что-то взрослое: все эти дети родились кто на Украине, кто в Алтайском крае и пережили все ужасы раскулачивания и ссылки. Им тогда было 5 — 6 — 7 лет, но это (да и жизнь на новой родине) наложило особый отпечаток на них, на их не по-детски серьезные разговоры.
Каждый из них рассказывает мне вкратце историю своей семьи, ее мытарств, кто и где умер... Есть очень хорошие рассказчики. Например, все ребята Турыгины—Павлик, Шура и Вася. Рассказ Шуры производит прямо-таки потрясающее впечатление.
Наконец, очередь доходит до Таи — высокой, стройной и на редкость миловидной девочки 14 лет.
— А твой отец тоже ссыльный?
— Нет, — с гордостью отвечает Тая, — он вольный,
— Как же это я его не видела? Где он?
— Он — в тюрьме!
— ?
Один вольный, и тот в тюрьме!..
Оказывается, он был продавцом, совершил растрату и потому решил; «семь бед — один ответ»... и отпраздновал именины бабушки: «...все равно бы его посадили, так он хоть угостил всех на славу — из восьми килограммов конфет брагу наварили! И пироги были!»
До чего все это мне казалось диким!
А как дети ждали 1 сентября—начала занятий в школе! Но пришло 1 сентября и... начальник леспромхоза отменил на этот год учебу:
«Война! Пока не уничтожим фашистов — никаких учений».
В ту зиму работали в лесу все. И самые слабенькие ребятишки — одиннадцатилетний чахоточный Володя Турыгин и десятилетняя Валя Захарова были счастливы, что получили «легкую» работу кольцевиков: в любую погоду — и в метель, и в 50-градусный мороз отправлялись они с сумкой почты — отчетов, рапортов, доносов из Усть-Тьярма в Суйгу, больше 50 километров в один конец. И это ради 700 граммов хлеба...
Трудно было бы подобрать мне менее подходящую напарницу, чем Анна Михайловна Мунтян.
Учительница, и как все учителя (и железнодорожники) королевской Румынии, очень «передовая». Она и ее муж — члены профсоюза. В Сороках они совместно с большинством педагогов организовали на паях кооператив: был у них магазин, были дачи на море — дома отдыха для учителей и лагеря для детей. Они молились на СССР, верили «...как турок в Магомета», что не помешало им в ту печальную ночь—13 июня — попасть в телячий вагон. Больше того, самого Василия Мунтяна, передового деятеля профсоюза еще во Флорештах, забрали с сыном жены от первого брака, Лотарем. Парень лет 19 — 20, студент Бухарестского университета, не значился в списках репрессированных и добровольно последовал за матерью. Когда же отбирали самых крепких для отправки на наиболее трудную рабочую точку, то тут уж мать последовала за сыном.
Так мы очутились на Анге, где и образовали своего рода «коллектив» как представители интеллигенции.
Лотарь еще с одним парнем, местным, занялся доставкой рельсов для узкоколейки (их привозили на лодке из Черкесова), а мы с Анной Михайловной занялись прокладкой трассы: мы валили, а где нужно, выкорчевывали деревья, а дети откатывали их в сторону и убирали ветви и вершины; затем мы производили нивелировку почвы.
Анна Михайловна — моложавая, кудрявая блондиночка, вся будто бы сложенная из сдобных булочек, была очень старательной напарницей. Пожалуй, слишком старательной, а поэтому неосторожной. А тайга неосторожных не любит. На каждом шагу она попадала в беду, и однажды я едва (буквально в последнее мгновение) успела ее выхватить из-под дерева, которое «пошло винтом» — т. е. упало не туда, куда было подрублено. К счастью, я успела вцепиться в широченные брюки из «чертовой» кожи и отбросить ее в сторону.
А вообще она была очень симпатичная женщина, долго крепилась, не падала духом.
Дома, в Сороках, она преподавала... кулинарию в женской профессиональной школе. Она окончила специальное кулинарное училище в Швейцарии, очень любила свою профессию и была большой лакомкой.
Ей пришлось, безусловно, хуже, чем мне: я уже почти год проходила «предварительную подготовку», и все те невзгоды, что я за этот год перенесла, подготовили меня к лишениям, а к физическому труду я до того была привычна.
А ей-то, каково было ей?
Прямо из дома, уютного, как бонбоньерка, да в телячий вагон! Сегодня — в кругу семьи, в привычной обстановке, а завтра? Она — лесоруб; муж — в тюрьме, что ли? Сын... при ней, но легко ли матери сознавать, что из-за нее юноша, перед которым, казалось, была светлая будущность — карьера инженера, девушка, с которой у него наклевывался роман, — и вот он, ее сын, в болотах нарымской тайги... Вчера еще единственная ее забота была приготовить что-нибудь вкусненькое — такое, что пальчики оближешь. А тут? Пайка хлеба и 2 раза по 0,5 литра жидкой баланды, о которой говорят «крупинка за крупинкой бегает с дубинкой».
Сколько раз она говорила:
— Ах, Фросинька, как я завидую вам и Лотарю! Вы можете есть этот черный хлеб, а я — ну никак не могу! Я отдаю почти всю свою пайку Лотарю. Мы получаем сразу на двоих, и я себе отрезаю лишь тоненький ломтик!
И так длилось довольно долго. Но настал день, когда ее румяные щеки-яблочки поблекли и все те «булочки», из которых она как бы состояла, растаяли, тогда... О, тогда она оценила вкус черного хлеба!
Тогда она не только стала получать отдельно от сына свою пайку, но рычала, вырывая из его рук хлеб...
Но это было позже, значительно позже.
Казалось бы, жизнь, как говорится, «не до жиру, быть бы живу».
Работа в лесу с 7 до 7 — 12 часов. Работа тяжелая, напряженная, непривычная; от голода «кишка кишке кукиш кажет», после ужина вместо того, чтобы отдыхать, мы с Лотарем ходим в Черкесово в ларек за хлебом. Это значит еще километров 6 — 7 топкими тропинками (теперь даже как-то не верится, что нам не пришло в голову выговорить себе хоть какую-нибудь мзду за эти путешествия: ведь носили мы хлеб десятку людей и к каждой пайке аккуратно прикалывали палочками довески); ночь не приносила отдыха, так как в бараке, несмотря на два дымаря (таз с березовыми гнилушками у входа, а другой — в глубине), комары всю ночь не давали покоя.
И все это без выходных.
И все же мы с Лотарем затеяли сходить в гости в Суйгу — к тем счастливчикам, которые там остались.
В оба конца ни больше ни меньше—108 км.
Мы еще не знали, что это такое — выбиться из сил и как нужно беречь эти силы.
Но откуда выкроить время?
Оказия подвернулась сама: понадобились люди, чтобы ночью грузить сено на паузки—катера.
После ужина мы с Лотарем бежали в Черкесово. Если паузок нас ждал, мы его грузили; если его еще не было — подвозили сено к берегу и, в ожидании паузка, на несколько минут погружались в мертвый сон.
В четверг и пятницу мы так и работали: днем — в лесу, ночью — на погрузке сена. Мы ошалели от усталости, но в субботу, проглотив свою баланду, захватив рюкзаки, бодро зашагали... наугад. Дороги мы не знали, но... «с твердой верою в Зевеса вступает Ивик в чащу леса».
Мы бодро тронулись навстречу неизвестности. Должна же быть какая-нибудь дорога. Во всяком случае, от Харска она будет. А до Харска? Эх! Как-нибудь!
На все воля Божья! В данном случае Его воля была, чтобы мы не заблудились в чащобе, не утонули в трясине или в реке.
Следует заметить, что в той части Сибири очень своеобразный грунт: не то золота, не то мельчайший песок, подобный тому, что в песочных часах. Рельеф почвы абсолютно плоский, но с большим уклоном к западу, а поэтому все речки быстрые и глубокие, как щели, по которым бежит вода.
Мостов, по крайней мере, таких, как это понимаем мы, нет. Их заменяют поваленные через поток деревья и к ним шесты: берешь шест и, перейдя на другую сторону, его там оставляешь; есть кладки на сваях, вбитых в дно. Малейший паводок, и кладку заливает, поэтому, чтобы ее нащупать ногами, вдоль кладки ряд жердей вроде перил.
Самое же оригинальное — это мост-фантом, мост-привидение, или попросту— плавучий мост.
Кто его не видел, не поверит, что нечто подобное существует в XX веке.
Видала я на Кавказе висячие на стальных тросах мосты, но если вместо стальных тросов — лишь черемуховые вицы, и этими же вицами связаны между собой бревна?.. Весной в паводок мост всплывает, выпячиваясь «брюхом», но осенью, когда вода спала, испытываешь жуткое чувство при виде глубокого каньона, в котором течет река, просто диву даешься, как он держится.
Впрочем, вообще весь этот поход «в гости» был немного чудом, и остается лишь удивляться, что все окончилось благополучно.
Стемнело, к счастью, уже после того, как мы по кочкам перебрались через мост. Кочки под ногами качались, а зеленый лужок оказывался коварным зыбуном. Когда стемнело, то выяснилось, что Лотарь близорук и ночью ничего не видит. К счастью, у меня зрение было очень острое, и ориентировалась я по звездам хорошо (идти надо было все время на юг). Я скинула куртку и пошла вперед, а Лотарь не терял из виду мою белую холщовую рубаху.
Незадолго до полуночи мы прошли через спящий Харск. Дальше можно было идти более уверенно. Немыслимая колея, пересеченная корнями и болотами, то лепящаяся по косогору, то теряющаяся в мочарах, могла считаться, по сибирским понятиям, хорошей дорогой.
Когда побледнели звезды и небо стало какого-то нездорового бледного цвета, предвещавшего рассвет, мы вышли на пойменный луг, на котором темнели копны.
Тут-то мы почувствовали нечеловеческую усталость и, едва добравшись до ближайшей копны сена, рухнули к ее подножью, даже не подмостив себе под бока сена.
Пока я извлекала из рюкзака одеяло, Лотарь уже спал. Примостившись рядом, я укутала нас обоих одеялом и провалилась в небытие, как принято говорить.
Солнце взошло, когда я проснулась. И слава Богу! Если бы оставить Лотаря спать, сколько он захочет, то... пришлось бы топать обратно на Лигу, так и не побывав на Суйге.
Не без труда я его растолкала и, помывшись у ручья, мы бодро зашагали.
Вот и смолокурня. Отсюда рукой подать до Суйги. То-то обрадуются нам наши «товарищи по несчастью».