Е. А. Керсновская наскальная живопись
| Вид материала | Документы |
СодержаниеВойна, Кузедеево. Паспорт. К месту вечного поселения |
- «Наскальная живопись», 129.77kb.
- Доклад на тему «Писаницы и наскальная живопись Южного Урала», 59.14kb.
- Учебно-методический комплекс для студентов специальности 051800 Живопись, квалификация, 453.41kb.
- Тема: «Русская живопись», 70.25kb.
- Древнерусская живопись живопись христианской Руси играла в жизни общества очень важную, 386.4kb.
- Живопись Северного Возрождения: Иероним Босх (альтернативы христианскому мировоззрению), 12.1kb.
- Рабочая программа Дисциплины "Академическая живопись" Москва 2006г, 62.17kb.
- Красноярск Программа "Живопись нулевой класс", 112.69kb.
- 1 Жанры живописи. Живопись – плоскостное изобразительное искусство, специфика которого, 808.76kb.
- «История отечественного и зарубежного искусства», 674.13kb.
Война, Кузедеево. Паспорт. К месту вечного поселения
В этом страшном слове нет ни одной свистящей шипящей или рокочущей буквы.
Но это слово — жуткое, роковое.
Серый, мутный рассвет едва пробивался сквозь сетку мелкого дождя. Наш эшелон стоял возле какой-то захудалой станции. Вернее, не доезжая станции.
В вагоне все еще спали, прижимаясь друг к другу и кутаясь кто во что мог, так как было прохладно.
Меня разбудил холод — я укрыла своим одеялом заболевшую девочку. Что ж, если нельзя спать, то хоть подышу у окошка свежим воздухом.
Боже, до чего вид из окошка кажется унылым! Кругом все пахнет мочой, фенолом, паровозным дымом и псиной!
Хоть бы поезд тронулся! На ходу, может быть, усну.
Где-то со стороны вокзала слышен хриплый лай громкоговорителя. Сперва я не вслушивалась: слишком далеко — все равно не разобрать! Затем обратила внимание: голос Левитана. Это первоклассный диктор: его всегда слушать приятно. Мысль бродит далеко: вспоминаю, как там, в далеком Цепилове, мы часто слушали голос Левитана.
Но сегодня он как-то сугубо торжественен. Он передает речь Молотова.
Вдруг меня словно током дернуло. Я ударилась виском об оконную раму. Кругом все поплыло... Исчез запах фенола, исчез дождь... Лишь голос Левитана как гром: «Война»...
Не помню, кому и что я говорила. Помню лишь, что меньше чем через минуту все были на ногах. Кто-то — кажется, Мейер Барзак — по-молдавски кричал соседнему вагону; те — дальше, и вскоре над всем эшелоном поднялся такой галдеж, как от стаи ворон!
Но Боже мой! Неужели я ослышалась? В этом галдеже я слышу... радость, торжество?!
Мы стояли на станции Чик возле Новосибирска.
Странные мысли приходили мне в голову! Мне казалось, что слова «Родина в опасности» могут и должны иметь лишь один результат, все внутренние разногласия должны быть забыты — цель у всех должна быть одна: прежде всего победа, а для этого любой ценой, любыми жертвами выстоять! Теперь мне даже кажется невероятным, что я могла быть до такой степени наивной! Мне казалось, что перед лицом народного бедствия мы все равны и «классовый антагонизм» должен замолкнуть. Я еще не знала, что в Советском Союзе все население разделено на огромное количество классов, враждебных друг другу; я не знала, что есть партийные высшего сорта, партийные — рядовые. Будучи сами покорными исполнителями партийных директив, они притесняют стоящих ниже. У них нет своей воли, но есть власть. Есть беспартийные — лоцманы, сопровождающие акул; есть беспартийные — роботы, есть беспартийная слякоть — люди без убеждений, без хребта. Все они не имеют права думать. В Сибири есть «вольные» — коренные сибиряки, потомки прежних каторжников; есть «лишенцы» — те, кого сослали по воле Сталина и по рескрипту Калинина, и, наконец, есть «дети лишенцев».
Очень постепенно, ценой дорого обошедшихся мне уроков, начала я разбираться во всех оттенках нашего «бесклассового» общества.
А о том, сколько видов и подвидов встречаются у бытовиков и политических и какие нюансы отличают просто пятьдесят восьмую от спецлагеря и КТР, которые, в свою очередь, подразделяются на несколько категорий, — об этом в свое время.
Поистине, в те годы вся страна была как сплошная тюрьма, где нельзя разобрать, кто палач, а кто жертва, где будущие палачи, кто - будущие жертвы.
Говорят, в этом повинен «культ личности». Кто знает?
Нет смысла описывать подробно день за днем все наши мытарства. Достаточно несколькими штрихами набросать наиболее запомнившиеся «этапы крестного пути».
Отчего-то мне казалось, что дальше Новосибирска нас не повезут. В Новосибирске наш эшелон долго катали с одного пути на другой.
Как все надеялись, что нас повезут назад! Да что — надеялись! Верили!!!
Всегда веришь тому, чего очень хочется...
Но вот мы опять едем. Смотрю на звезды. Куда? На запад? Нет... Как будто на юг?
Как жаль, что я никогда, не интересовалась географией этих мест! Все пристают ко мне с вопросами: ведь я — единственный «образованный» пассажир, но... что могу я сказать? Только то, что вижу, возделанные поля, менее убогие деревни; навстречу — поезда, груженные углем; обгоняют нас платформы с лесом.
Отчего не наоборот? Значит, везут нас туда, где шахты. Мы все (и я особенно) в ужасе.
Дураки, болваны, идиоты! Попади мы в промышленный район, было бы куда лучше! Но откуда нам догадаться?
Наконец я ориентируюсь: мы проезжаем Ленинск и направляемся в сторону Сталинска.
Опять двухколейный путь; кругом—шахты, поселки. Это и есть Кузбасс?
Да, это Кузбасс. Но здесь мы не останавливаемся. Минули Сталинск, едем дальше на юг.
Опять одноколейка. Кругом все выглядит по-иному. Кончилась степь. Пошли холмы, затем — крутые сопки. С трудом пыхтит паровоз, таща в гору длинный эшелон.
Приехали! Мы в Кузедееве.
Рыжеватые сопки.
Темный, хвойный лес. Ель, сосна, пихта, береза и даже дуб. Красивая, многоводная, вся в водоворотах река Кондома.
Говорят, следующая станция — Тельбес, золотые прииски. Там кончается железная дорога. Вообще-то линия до Таштагола, но туда поезда не ходят.
Хочется верить, что близко граница. Что? Алтайские горы? Ничего, можно осилить. А дальше? Монголия? Что это, «заграница» или еще наше? Не беда! За Монголией — Китай. Почему бы не рискнуть?
Скажу откровенно: мне здесь понравилось...
В полном смысле слона «медвежий угол». Больше того, заповедник XVIII, а то и XVII века.
Но тут колхозы, Советская власть...
В чем это проявляется? В наличии тяжелого, громоздкого управленческого аппарата, пришибленности и полной инертности крестьянства, организованного голода.
Но об этом после.
А пока нас поместили... в пионерлагерь. Крохотные деревянные домики, в которые надо входить, согнувшись в три погибели. Вековые сосны. Дальше — ели вдоль Кондомы. Смородина, малина (правда, лишь голые кусты). Но как все приятно пахнет! Какая красота! Какой простор!
Это было последнее радостное человеческое ощущение, после которого потянулись долгие годы страдания, унижения и... множества открытий.
Недолго наслаждались мы жизнью в пионерской даче. Нас разделили на группы и развезли по соседним колхозам.
Я попала в Бенжерен 2-й. Болотная местность. Сопки — амфитеатром. Внезапно несколько домиков, крытых тесом, на очень высоком бревенчатом фундаменте. Кругом вода. Лужи, покрытые красноватым налетом. Плесень? Нет. Клопы!!! Первое, что бросается в глаза, — это отсутствие людей «рабочего» возраста. Видны лишь древние деды в лаптях, гречушниках и посконных рубахах. Есть и детишки, все покрытые болячками. Ни скотины, ни птицы, ни даже собак. Зато... клопы, клопы, клопы! Все кишит ими. Стены просто шевелятся.
Надо приступать к работе: косить сено.
Трава высокая, сочная, но... всюду мочажины - под ногами хлюпает.
Есть и хлеб — пшеница! Но на нее надежды мало: из центра прислали семена, а они оказались не подходящими для слишком влажного климата.
Кого-то за это расстреляли, но пшеница от этого не поправилась, выросла на 1,5 м. и, не дав колоса полегла. Следовало бы хоть убрать «на сено», но... без «директивы сверху» нельзя.
Поэтому мы косим на полянах траву и бурьян. Косы непривычные,) короткие — «литовки». Брусков нет. Нет ни бабок, ни молотков.
Не работа, а горе.
Впервые пришлось встретиться с бесхозяйственностью и организованным голодом. А также с тупой покорностью.
Хлеба нам не полагалось. Выдали заплесневелое пшено. В чем же варить?
Со мной была женщина из Водян. У нее трое сыновей и дочь в возрасте от 14 до 19 лет. Когда, еще в Бессарабии, 13 июня ее с детьми среди ночи угнали в ссылку, они так растерялись, что взяли с собой… зажженную лампу и вазон с геранью.
В Бенжерене 2-м предполагалось, что после сенокоса мы организует овцеводство на бессарабский манер — так, чтобы доить овец и изготавливать «брынзу».
Все это осталось в стадии проекта: нас в спешном порядке вновь собрали в Кузедееве, посадили в вагоны и...
Куда нас еще повезут?..
На сей раз, не надо было подгонять. Можно было и не запирать двери вагонов. Отпала необходимость в проверках. Ведь все были уверены, что мы едем домой.
Признаюсь: поверила и я...
Разум говорил совсем другое. Там — война. Кто же станет возвращать ссыльных... на фронт? Особенно женщин и детей (а таких было большинство: ведь большую часть мужчин куда-то угнали). Даже если перед лицом такой угрозы, как война, мозги у наших притеснителей просветлели, то при всем желании они не могли катать наши эшелоны по путям, которые были нужны для перевозки войск.
Кроме того, следовало уже понять, что страх порождает жестокое? если до начала войны с нами обошлись так варварски, то... на что можно было еще рассчитывать, когда война уже началась? Лишь на усугубление жестокостей.
Но все хотели надеяться.
Как я уже говорила, я попала в ссылку уже после того, как ссыльных вывезли из Сорок. И получилось так, что при мне сохранился паспорт. В Кузедееве некий майор Медведев обратился к нам с речью о доверии, о заботе о нас, о желании нам всяческого блага и заключил словами:
«...Если у кого-либо из вас сохранился паспорт, то покажите его. Я его не отберу. Я хочу только посмотреть... Я его верну — это я обещаю...»
Я шагнула вперед и протянула ему свой паспорт. Он его и по сегодняшний день рассматривает...
— Домнишора Керсновская! Ну как можно быть такой доверчив Ай-яй-яй! Кому это вы поверили? - встретили меня, укоризненно покачивая головами, мои товарищи по несчастью.
Когда я напомнила майору Медведеву о том, что он обещал паспорт вернуть, он дал мне расписаться в том, что я... пожизненно ссыльная.
И вот мы снова в Новосибирске. Опять нас катают с пути на путь.
Скорее! Да скорее везите же нас домой!
Приехали! Вылезайте!
Что это? Пахнет сыростью, вода... Речной вокзал. У причала – баржи.
Вот это домой!
Значит... нас повезут... на север?!!
Не всех: одному пожилому еврею (в Сороках он был «шапочником» — шил картузы «керенки» из старых брюк) сделалось дурно. Из горла хлынула кровь, и через несколько минут он был готов.
Труп оставили на берегу, прикрыв лицо картузом, а плачущую семью — двух старух и полдюжины ребятишек — погрузили в баржу.
Шлепают плицы. Топают матросы в широченных шароварах с множеством складок на поясе.
Едем. Все дальше и дальше на север.
На каждой остановке часть ссыльных выкликают по списку.
Домника Андреевна Попеску дает мне совет: «Постарайтесь проскочить на берег с нами! Чем дальше на север, тем хуже! Здесь есть хоть колхозы, а там дальше — только лесоповал».
Лесоповал? Ну и слава Богу! Что мне в колхозе — лен трепать? Другого тут нет... Ну, а на лесоповале я сумею доказать... и т. д. Увы! Всегда так.
О том, как мы приехали в Молчаново и о разочаровании женщин, надеявшихся, что там их ожидают мужья, я уже упоминала.
Опять слезы. Не первые. И не последние.
Если собрать все слезы, пролитые в Сибири... То, пожалуй, будет понятно, отчего там столько болот и трясин... бездонных, как страдания неповинных людей.
Вниз, вниз по течению! Сперва — на пароходе, затем — на катере, потом — на «паузке».
И вот мы в Суйге.
Дикий вид имел наш табор на берегу.
Пестрая, разношерстная команда. Большинство — неработоспособные.
Что ждет их впереди?
Они расположились у костра. Что-то варят. Говорят. Я улеглась у корней двух сосен, замоталась в одеяло и попыталась уснуть.
Но комары и горькие думы долго не давали покоя.
Не верилось мне, что мы уже у конца пути. Нет! Здесь нас не оставят! Эти места уже обжиты, а с другой стороны леса уже уничтожены, то малое, что осталось, едва обеспечивает работой коренное население.
Нет! Не радуйтесь: здесь нас не оставят...
Утром оказалось, что я права. Нас еще раз пересчитали: детей, стариков и женщин оставили в Суйге, обрекая их на медленную голодную смерть, а всех работоспособных погнали дальше.
Неизвестность устрашала, и многие вполне работоспособные сумели откупиться и остаться в Суйге: это все же центр, и как-никак жить можно под крышей.
Признаться в противоположность моим товарищам по несчастью, меня не страшило будущее. Напротив! Несмотря ни на что, теперь, когда над головой было снова небо и воздух так чист, так приятно пахло смолой, что мне казалось — самое тяжелое позади, а все остальное зависит от нас, самих. Ведь предстояло работать, а в том, что касается работы, я была вполне в себе уверена.
А пока что — это даже интересно.
Мы шли по самым невероятным дорогам, вернее — по полному бездорожью. Под ногами хлюпала вода — почва вообще зыбкая — вода в том году сошла лишь в июне. Всюду были озера, лужи, заводи, потоки. Попадались очень красивые группы сосен, отражавшиеся в протоках, так называемых старицах, поросших осокой и высокими цветами.
Так мы добрались до Черкесова. где большая часть «путешественников», выбившись из сил, осталась ночевать; мы же - Лотарь с матерью, Иванченко, Зейлик и, разумеется, я — сели в лодку и продолжали путь по старице. Временами это была широкая река; временами — совсем мелкая и узкая, заросшая осокой, проезжая по которой мы часто чиркали по дну.
Лишь на второй день к вечеру мы добрались до своей лесозаготовки — барака на берегу Анги.