Geum.ru

Корсаков И. А. Сила любви повесть в десяти рассказах Бусечке посвящается

Вид материалаРассказ

Содержание


Третья серия
Ожидающие нас
Песнь проше.
Подобный материал:
1   2   3   4   5

СКАЗКА


Если бы у меня не было свидетелей, я бы, может, никогда и не решился рассказать эту историю, да и то, как видите, я называю ее сказкой. А началось все очень просто.

Было лето, и до отпуска оставалось 6 дней. И была суббота. Мы с женой вышли из дома просто для того, чтобы побродить по улице, пока солнце, и утро, и целый день впереди. И заодно, для начала, на разведку по магазинам.

Именно поэтому мы и разошлись налево-направо, чтобы охватить сразу две ближние точки. Я пошел налево и, не пройдя и десяти шагов, увидел фокстерьера, который по дуге заходил в атаку на голубя, на вторую, как выяснилось, атаку. Еще дальше, метрах в двадцати, маячил хозяин. Увидев меня, пес, словно на стенку наткнувшись, остановился, а голубь.., голубь, загребая здоровым крылом землю, с каким-то совершенно ультразвуковым свистом пытался ползти ко мне. И у него почти ничего не получалось...

Все это можно было бы рассказать и в обычных словах, но полной истины в этом случае не получилось бы. Я-то это точно знаю, потому что могу сравнить такой, теперь уже несуществующий рассказ со стихотворением, которое просто неизбежно возникло во мне, когда оказалось, что история эта, закончившись, покинуть меня не смогла и не пожелала.

Он скромно умер.

Еще пять минут назад

дышал, смотрел.

И был осмыслен взгляд.

Но словно бы решив, что вышел крайний час,

Он перестал дышать,

Взглянул в последний раз

и потихонечку глаза свои прижмурил.

Слепая жертва чьей-то злобной дури,

птенец,

дурашка,

мирный голубенок,

твой голос был так нереально тонок,

и так реально изувечено крыло

совместной волей

человека и собаки,

что ты пополз ко мне, барахтаясь во мраке,

и путь ко мне надеждой измеряя...

Бывает, люди птицам помогают,

а я не смог, но в том ли вся беда?

Боюсь, страшнее то, что никогда

из человека не уйдет жестокость

и доброта как злая однобокость,

лишь для своих живущая на свете...

К нам постепенно подобрались дети.

Я не скрывал ничуть, как больно нам,

хотя и не давал пути слезам.

Ведь он-то был так мужественно скромен,

хотя мир смерти, ужасающе огромен,

душа его

предвидела, наверно...

Прошло два дня в надежде суеверной,

что все я сделал - все, что нужно было.

Сложил крыло, пускай оно кровило.

И хлеба дал,

и ласки,

и воды,

и очень не хотел ему беды,

и уголок соорудил укромный...

И тут он умер.

Да, все так и было. Крыло оказалось жутко сложной конструкцией, и, запутавшись во всех этих шинах и шинках, которые пришлось перенакладывать не раз и не два, я, видимо, прозевал внутреннее кровотечение. И не сообразил, что голубь что-то слишком часто и жадно пьет, буквально заныривая в чашку, когда я подносил ее к лежащей птице. И в результате на третий день он вдруг перестал дышать, повернул ко мне головку, к ужасу моему, поглядев на меня совершенно ясными глазами, медленно закрыл их и опустил голову на подстилку.

Я был поражен. Дожив до седых волос, я вдруг впервые увидел, как тонка перепонка между жизнью и смертью и как легко она может куда-то исчезнуть так, словно ее и не было. Без экзальтации и демонстрации, как это нередко бывает у людей. А мы еще спрашиваем, может ли животное быть учителем...

Многие устоявшиеся понятия психологии и философии рухнули тогда во мне, потеряв прописку в моей душе и в реальной жизни, и осталась одна лишь настоящая, а не придуманная загадка - загадка ЖИВОГО.

Но это было не все.

До отпуска оставалось еще два дня, и вновь рано утром я, на этот раз один, вышел в магазин - и так же на разведку. Разведка показала, что надо вернуться за сумкой, так что буквально через две минуты после выхода из подъезда я опять оказался около дома. Тут-то и началась сказка.

У подъезда стоял голубь.

Знаете, как это бывает с кошкой или собакой, когда она намекает, чтобы ее пустили в подъезд? Именно так это и выглядело, и мне ничего не оставалось, как открыть дверь. И голубь вошел в "предбанничек" перед второй дверью, стоя буквально рядом с моей ногой. Снова быстрый взгляд в мою сторону - и он оказался в подъезде.

Поднявшись на лифте на свой двенадцатый последней этаж, я, кроме сумки, прихватил еще и кусочек хлеба, спустился почему-то на второй этаж, а не на первый и осторожненько пошел вниз.

Голубя там не было.

Есть такие распространенные слова: "И тут он все понял" - так вот именно это со мной и произошло. С какой-то замирающей душой я поехал наверх, вышел на одиннадцатом и пошел вниз по лестнице.

Мы встретились на восьмом этаже. Со мной лично, хотя именно мне он доверился на предмет проникновения в подъезд, цель, к которой он стремился, видимо, прямо связана не была, во всяком случае, по нашим мыслестандартам - и голубь, не обратив внимания на хлеб, продолжал путь наверх. С какой-то словно бы обреченностью я все равно двинул в магазин, а вернувшись, уже как будто и без удивления увидел голубя у своих дверей.

Все это было настолько нереально и в то же время почему-то настолько понятно, что, когда я вошел в квартиру, я сумел всего лишь легкомысленно сказать:

- Наташа, хочешь, я тебе чудо покажу?

И мы пошли смотреть чудо.

Голубя не было.

Я уже начал было привыкать к его исчезновениям, но тут где-то внизу, на лестнице, послышалось удивленное и одновременно очень доброе "Кшшш.., Кшшш..." Это сосед, вышедший к мусоропроводу, увидел сон наяву и решил немножечко проснуться.

Что греха таить, в довольно безуспешных попытках объяснить нелепость сравнения интеллекта человека и животных, пользуясь лишь одной шкалой измерений и одной единственной точкой отсчета -человеком, я нередко "прохожусь" по нашему с вами выдающемуся" уму. Но действительно: если взять даже эту ситуацию с голубем, разве не была логика соседа по сравнению с голубиной недосягаемо вершинна? И проста, главное. И даже изящна.

Ведь как все просто: догнал он голубя до пятого этажа - все же понятно! Надо спуститься до упора, открыть дверь и выйти из подъезда - ничего же хитрого нет, все объяснено более чем достаточно.

И сосед поехал обратно.

- Во дела! - сказал он. - Голуби, понимаешь, но подъездам разгуливают! Прямо кино какое-то!

Но это была только первая серия. На вторую терпения у соседа уже не хватило. Сосед же не знал, что голубь не принял его наставлений.

В зале остались только мы, и, хотя все было понятно, я почему-то сказал: "Подожди", потом что-то насчет того, что лапы у птицы в порядке - скорее всего, я не мог помолчать от обычнейшего нетерпения. И мы подождали.

Было очень хорошо слышно, как голубь прыгает со ступеньки на ступеньку и довольно быстренько так - теп, теп, теп он появился перед нами.

Совсем забыл сказать, что я брал птицу в руки и успел убедиться, что у голубя подбито крыло. Ничего страшного, но день-два отсидеться надо было - и он знал, где.

- Ну все, - сказала моя жена. - Теперь я знаю, что и про Айболита - это правда.

Вход на чердак у нас закрыт такой решеткой, за ней-то голубь и разместился. Поставили мы там кювету с водой, положили в нее хлеба - и через два дня голубь был в порядке. Ушел он через чердак - и я даже не могу сказать, видели мы его после этого или нет.

А теперь подумаем немного. Тот, погибший голубенок лечился у нас на балконе. Крыши у балкона нет, так что для птиц все это было как на ладони. План чердака им более чем известен, но посмотрите, какова коммуникация! Ведь надо же было УЗНАТЬ, куда идти, надо было связать в одно голубя, которому пусть и неумело, но помогали, а уж поили и кормили - это точно, балкон, на котором все происходило, квартиру, подъезд - и сколько еще всего, что мы и представить не в силах!

Какими плоскими выглядят иногда научные построения по сравнению с такими вот житейскими ситуациями! И сколько еще всего, что не достигает нашего взора, потому что смотреть и видеть - совсем не одно и тоже.

Действительно получается: век живи - век учись, но при одном условии: учиться мы будем сами. Настоящий учитель, наверно, и не должен учить - он должен помогать учиться. Это, конечно, гораздо труднее, но, кажется, только в этом случае и возможны чудеса, без которых скучно все-таки жить даже самому реалистичному человеку. Иначе откуда летающие тарелки и экстрасенсы?

Мне, правда, кажется, что птицы гораздо интереснее летающих тарелок. Они живые. Они такие же, как мы. Только вот летают...


* * *

В тишине полудикого края,

от больших городов вдалеке –

где-то жизнь там проходит другая,

словно лед по весенней реке.


Как бы там отдохнул я душою,..

но не знаю, когда и куда

мне уехать расставшись с собою

без отчаянья или стыда.


Да и что же мне даль нагадает,

если здесь каждый день ворожит:

что меня в той дали ожидает,

то и в этой на сердце лежит.


Я послушно боюсь перемен,

с головою в песок зарываюсь.

Добровольно сдаю себя в плен,

словно он-то и есть жизнь другая.


Не смотреть мне теперь на природу

Ни к чему мне ее красота.

Все равно мне, какая погода –

я же знаю, что это не та.


Остается, тиха и печальна,

на экране зажмуренных глаз

сновидений иная реальность

обо мне, о тебе и о нас.


Только сердце заноет порою

от того, что я в зале один.

Приходи - я глаза приоткрою.

Заходи.

Приходи.

Приходи.

* * *

ТРЕТЬЯ СЕРИЯ


С момента событий, предшествовавших написанию "Сказки", прошло чуть больше года, и невероятная реальность тех дне.г, словно бы подернувшись дымкой тумана, превратилась то ли действительно в сказку, то ли в удивительный сон. Жизнь продолжалась, и бывали моменты, когда приближающийся поворот в будущее, до которого оставалось всего-то несколько дней, готов был, кажется, перечеркнуть прошлое вообще.

Так и произошло, вот только я не догадывался, что это будущее ничего, кроме беспросветности, в себе не таило. Может поэтому, ошеломленный своей ошибкой, я только сейчас, в феврале нашел в себе не силы, а, скорее, необходимость вернуться в сентябрь прошлого года.

Итак, сказка стала "Сказкой", дни вместе со мной летели вперед - и вдруг все вернулось.

На этот раз свидетелей у меня нет, потому что дело было поздним вечером, а жена была в Чехословакии.

Была суббота, и я довольно поздно вернулся домой, буквально заставив себя оторваться от "писательского" компьютера, за которым сижу и сейчас. Весь, как рыба в чешуе, в новых рассказах и завтрашних надеждах, я вышел из лифта и буквально оцепенел.

У дверей стоял голубь.

Почти ничего не соображая, я взял его в руки. Ничего. Никаких признаков беды. Ясные глаза, целехонькие лапки, в полном порядке крылья - ничего нельзя было понять.

И все-таки он был, он пришел зачем-то.

Все так же полуобморочно я подался за водой и хлебом, но оказалось, что и есть он не хотел. Взлетев на перила лестницы, голубь с явной симпатией разглядывал меня, а я настолько ничего не понимал, что, честное слово, даже, кажется, чего-то испугался.

Всякие разные предположения косяком неслись на мою бедную голову, и диапазон их был от "это он, это тот, спасенный ко мне пришел" до "замотался на чердаке дотемна и теперь просится на улицу".

Но и здесь понятного было мало. Если это тот же голубь, то ему именно от меня что-то надо - что-то такое, что могу сделать ТОЛЬКО Я. Что? И ему ли, если птица в совершеннейшем порядке?

Если это другой птиц, то желая попасть на улицу, он должен понимать, что для этого есть только один путь - через балкон. Но и здесь самого по себе такого знания маловато - ведь нужно было верить, что я ПОЙМУ.

И я вернулся в квартиру, закрыл дверь на кухню, где, как всегда в присутствии хозяев, на воле пребывала Бусечка, историю которой я расскажу чуть попозже, потом открыл балкон и вернулся за голубем. Он ждал меня, только уже не на перилах, а на решетке, закрывающей окно на лестничной площадке. Я взял его и, прежде чем нести в квартиру, почему-то посмотрел, как там у него дела под крыльями. Все в порядке, оказалось. Все чистое, беленькое и сухое.

В комнате я осторожненько выпустил его из рук – и он пошел, пошел-таки на балкон! Но и только. Выйдя на волю, птица взлетела на перила - и все на этом. Больше, кажется, он ничего делать не собирался. Тогда и я подался за ним, брал в руки, слова усаживал на перила, гладил ему спинку, и в итоге отнес загадочную птицу обратно на лестничную площадку. А что мне оставалось, если он сам пришел именно туда?

Утром голубя уже не было.

Вот и думай тут... Если он боялся остаться на чердаке и спустился в подъезд просто потому, что там было светлее, то почему давался в руки, почему так спокойно переносил поглаживание по спинке и все остальное? Почему не ел? И вообще - тем вечером, перенеся визитера с балкона обратно в подъезд, я на полном серьезе подошел к зеркалу и с любопытством глянул на самого себя, пытаясь понять, какие такие на мне узоры нарисованы, что они, птицы, зачем-то ко мне идут...

Не нашел я ответа, и в итоге к сказке прибавилась еще и загадка... Что будет в четвертой серии, я не знаю.


Что-то с глазами:

мир словно бы весь обесцветел,

как грунтованный холст -

и мои же глаза - портретист.

Я рисую черты,

облик мил и так празднично светел,

и в любом проявлении чист.

Ничего больше в мире не вижу -

лишь его - порожденье мое.

Так и этак гляжу -

то подальше, а то чуть поближе.

Хорошо получилось.

И сердце немного поет.

Как хорош!

Я души в нем не чаю!

Сколько света, тепла и огня!

Только вдруг, как удар, замечаю

чей-то пристальный взгляд,

и направлен он точно в меня.

Я туда, я сюда -

только взгляд неотступен.

О, портрет, пощади!

Я такою тебя не творил.

Ошибаешься, милый...

Все правда.

Не ведьма я в ступе.

Я любима, я знаю.

И ты мне

так мил...

Тут другая беда:

как нам вместе собраться?

Через мир-полотно

мне к тебе ни за что не пройти.

Помоги мне, мой милый!

Ведь может так статься -

мир проснется,

и нам нас уже не найти.

Помоги мне, мой милый!

Спаси меня из заточенья!

Ты же создал его,

ненароком меня разбудив.

ПОМОГИ мне, мой милый...

Ты можешь...

Оставь все сомненья.

Докажи мне, что ты не придуман,

а истинно жив...

Бедный, бедный художник!..

что он только ни делал!

И тогда, как безумец в окно,

он отчаянно – вовсе не смело –

молча кинулся к ней,

в полотно


* * *


ОЖИДАЮЩИЕ НАС


Осенний вечер, и хозяин квартиры задерживается на работе. В квартире уже темно - и в этой-то темноте, напряженно вглядываясь в нее и еще старательнее вслушиваясь, неподалеку от дверей сидит собака и пытается проникнуть мысленным взором туда, за пределы квартиры. Вот ОН подходит к подъезду, идет по лестнице - сейчас, сейчас! Сейчас откроется дверь - и он придет. И мы пойдем гулять! Там, за игрой, я все ему объясню - и о том, какой он хороший, и о том, как томилось весь день мое сердце в ожидании вечера.

Рядом нетерпеливо шевельнулась кошка. В скрипе песчинок под ногами входящего в подъезд человека ей почудилось что-то единственное - ОН идет! Сейчас он придет - и я все ему расскажу, все, что удалось увидеть и услышать за день, все, что подумалось по этому поводу, все о том, как я ждала.

Человек приласкал кошку с собакой и прошел на кухню. Едва включился свет, попугайчик, сидевший на "дневной" жердочке, ловко ухватываясь клювом и лапками за прутики и перекладинки, устремился в уголок клетки, умостился там и стал делать "кувыри", ныряя головкой вперед и каким-то загадочным образом оказываясь после этого акробатического пируэта вновь сидящий в прежнем положении. Кувырей, он знал, надо делать три - и воля.

Выскочить из клетки, тронуть человека за ухо, прожурчать "встречную" песню - хорошо!, слететь кошке на голову - привет!, сделать вираж над собакой - привет и тебе. ОН ПРИШЕЛ.

* * *

Человек шел по лестнице и думал, что приготовить на ужин. Припозднился сегодня, а жена в командировке, собаку еще надо выгулять, много сегодня не погуляешь, вообще последнее время собаке не удается побегать всласть.

Да и куда особенно ткнешься с собакой, если и для детских площадок-то места нехватает. Не город, а какое-то городило. Городило-перегородило - кругом мусор, развалы земли и труб да не разбери поймешь чего.

Кошка-то уж ладно. Ей - старушке вроде как и не привыкать уже затворницей жить. А вот птичку жалко: молодая еще, птенец совсем. С ним бы сейчас говорить побольше, а так радио слушает целый день, а с него скорее запоешь, чем что-нибудь путное скажешь.

Кормить опять же. Собаке что? - суповой набор с овсянкой поварил хорошо, она и сыта. Овес проросший - вот интересно - на пару с кошкой едят, а вот поилки РАЗНЫЕ подавай, хотя в той и другой вода. Из одной и той же банки.

Говорят, щенку (а им-то и была на самом деле собака) витамины надо, какую-то костную муку, но человек смотрел на это проще и считал, что по сравнению с бродячей жизнью, из которой он выхватил жалобно плакавшего щенка, все и так более чем.

Кошке вот рыбу подавай - это точно.

Легче всего с попугаем. Ест себе свое просо и овес да все, что со стола ухватит - и ничего. Вон уже какие пятнышки красивые на щечках появляются. Только вот что-то не больно волнистый.

Животинки все были с улицы, все спасенные человеком - каждая по-своему. Он и относился к ним хоть и с нежностью, но без фокусов. Как-то не задумывался, что у кошки должны быть котята. Бесилась она, бывало - так что ж, дело житейское. Человек ведь тоже почти ничего по своей воле не делает, так что с животными все было по-человечески. Главное, что они были любимы, пусть даже и подневольно или что-то вроде этого. За такую л:~бовь трудно человека осуждать, потому что любить по-другому он почти что и не умеет.

Животные тоже любили его, кто как умел, конечно. Интереснее всего было с кошкой, потому что она жила в доме уже несколько лет и успела за это время изобрести самые разные формы демонстрации хорошего отношения к хозяевам. Главным, правда, все время оставался контакт ФИЗИЧЕСКИЙ, если не думать, конечно, что других выражений любви хозяева просто не видели и не понимали. Как бы там ни было, ПРИКОСНОВЕНИЯ кошке были очень нужны. Даже в старости.

Когда появился щенок, это стало особенно заметно. К этому времени кошка уж не больно-то могла сидящему человеку на колени запрыгнуть - и тогда она словно бы сделала щенка частью хозяина, посредником, так сказать.

Чтобы объяснить это, надо сначала сказать, что животные вообще дружили между собой, и вот когда щенок укладывал свою лохматую башку на колени хозяину, кошка на колени уже не лезла, а начинала ласкаться к щенку: "бодала" ему лапы, мурлыкала, притиралась к щенку боком, иногда на одном непрерывном движении переходя на ноги хозяина и на ножки стула. Как будто все это было одно и то же. Одно существо.

Частью этого существа был и птенец. Он в такие вечера или разгуливал по собачьей спине, что-то выискивая в ее непролазной шубе, или сидел на голове у хозяина, где насчет шерсти было заметно скучнее, зато можно было на уши сползать, с них - на плечи, и вообще лазить по хозяину было интереснее.

Прогулки с собакой обычно "привязывались" к какому-нибудь делу -магазину там, прачечной. И вот однажды - дело было под Новый год - хозяин привязал Джагу у магазина, а сам ввязался в очередь за сосисками, которые, что самое смешное, не очень--то любил, а кошка с собакой так и вовсе их не признавали, но вроде как все берут... Редко на него такая дурь нападала, а тут вот как назло.

Отчаянный крик Джаги он услышал, когда было уже поздно. Два каких-то молодца ухватисто заталкивали собаку в "Жигуленок" - и он добежал, добежал! - а делать что? Броситься под легковушку -это вам не под танк. Он не знал, как там это было на фронте, а здесь, по его мнению, фронта пока еще не было.

Он ошибался, воспитанный на детективах и "хорошей" литературе хозяин Джаги, да если бы и не ошибался, если бы понимал, что фронт был - много ли он мог? Стекла выбить? Машину камнем помять? Увы, он читал еще и газеты, да и просто глухим не был. Он знал: закон не на его стороне. Поэтому он и решил, сколь это кому-нибудь ни покажется странным, пойти законным путем: он запомнил цвет и номер машины и пошел в милицию.

Оказалось, что зря он не помял машину, потому как в таком случае его бы в милиции ждали (а не нарушай монополии на закон! а вообще!...) А так что? На него глядели как па несколько ненормального. Заявление, правда, приняли, но он чувствовал - им не до него. Здесь явно решались какие-то другие проблемы. "Черт его знает", - подумал человек. - "Может, я не прав". И не стал запоминать лейтенанта, тем более, что цвет был стандартный, а номера не было.

Действительно как ненормальный, он стал ездить на ближайший рынок в Химки и искать там Джагу по шапкам. Была даже в какой-то момент его самого испугавшая и в тоже время показавшаяся спасительной мысль вернуть Джагу домой в виде шапки. И уж наконец-то выгуливать его вволю.

Не нашел...

И прозевал Машку. А может, исчезновение Джаги просто подтолкнуло что-то в ее уже слабнущем организме.

Машка стала зябнуть и как-то скучнеть шерстью. Ее шубка, и без того не очень-то уже богатая, совсем потеряла вид. Исчезли шелковистость и блеск, и вслед за этим шерсть начала стремительно редеть.

Машка, однако, совсем не вела себя как физически больная. Все наоборот. Она лазила по квартире, лишь изредка что-то взмуркивая хозяину - ОНА ИСКАЛА.

Хозяину это казалось странным. Ну что искать собаку в квартире, когда ее и так было бы заметно, даже если бы она и умерла. Смешные эти животные! Вот что ты хочешь говори, а соображения все-таки не хватает! Ну что она ищет Джагу, когда так ясно, что его уже нет!?

Он, видно, как-то уже позабыл о шапке из Джаги, которую готов был носить, чтобы Джага хотя бы раз погулял вволю.

А Машка умерла.

И остался птич. Он подрастал. Он оформлялся, он начал говорить - и лишь потом выяснилось, что это была самочка.

Детей и телевизора у хозяев не было. Первых потому, что не повезло, второго - по собственному разумению. Поэтому, хотя вечерами они обычно что-то писали или читали, времени на общение с животными оставалось предостаточно. Можно было наблюдать за ними не спеша, можно было заниматься с ними, особенно в субботу-воскресенье. Собственно, кошка, собака и птица детей как раз им и заменяли. Хорошая была семья.

И вот остался один птенец...

В хозяевах что-то изменилось. Словно молодые родители, они стали читать все о птицах, не только о попугаях, а если уж и о попугаях, то обо всех, не только о волнистых. Заодно они узнали, что их попугайчик - не волнистый, а опалин, потому и волны на голове нет, оттого и лапки розовые. Узнали всякие премудрости про корма - из разных книжек советы давались подчас такие, что книжки хотелось выбросить. "Не берите птичку в руки никогда" - а попугайчик сам в руку лезет, и это ему явно нравится. В одной книжке петрушка - яд, в другой - укроп, в третьей всякая зелень - во благо. Плюнули на все советы.

Они еще ничего в себе и в этом неожиданно проснувшемся "птичьем" интересе не понимали. Радовались только, что птичка заменяет им и кошку, и собаку: игрива, как котенок, радуется тебе, как совсем недавно Джага. И вдруг - в одну и ту же ночь! - им приснилось, что птичка улетела в форточку. С каким же ощущением непоправимой беды они вынырнули из сна! И лихорадочно начали заколачивать окна сетками.

Хозяин и сам не заметил, как превратился в совершенно другого человека. Он стал пристально вглядываться во все живое на Земле и в людей в том числе. Иногда вечерами он вдруг ни с того ни с сего вспоминал горлиц на удивительной бакинской набережной - таких трепетных, таких нежных, он еще прозвал их "птичка ой-ей-ей". Оттуда же, из бакинского отпуска вспомнился ни с того, ни с сего один мужик, который неподалеку от Шиховского пляжа ловил креветок. Крупных он складывал в сетку, а маленьких... - нет, не в море он их выбрасывал, а далеко на берег.

Не успел еще герой нашего рассказа накалиться как следует, чтобы, презрев правило не копаться в чужом дерьме, кинуться на спасение креветок, как к нему подошел молодой человек, очень убедительно рассказал о том, что его мать с кошельком ненадолго отлучилась в город, а тут продают... в общем, надо три рубля, честью матери клянусь, что через час верну. Все. Героя рассказа, креветок, все его замыслы купили за три рубля. Часа три он ни о чем другом не думал. Потом решил, что эксперимент стоил того и успокоился.

Он стал другим человеком, но другой становилась и птичка. Контакт с человеком стал для нее одним из смыслов жизни. Чего только для этого птичка не напридумывала. Она, например, изобрела танцы, избрав для них современную музыку, причем в самом мощном звучании, и танцевала до самозабвения, сидя на руке у хозяина или хозяйки и позволяя вытворять с собой просто черт-те-что.

Она научилась совершенно феноменально имитировать журчание воды в кране или душе, когда хотелось пить или купаться, или просто по просьбе: "Водичка! Сделай водичку!"

Она освоила скрипы всех дверей и ручек на них, она комментировала все.

А поклоны, а свои собственные, самостоятельные танцы!

Совершенно незаметно птичка стала центром семьи, заменив одна-единственная! - и собаку, и кошку. И оставаясь собой при этом.

Жизнь постепенно успокоилась. Птичка все время была на месте, иногда болела, но она все время была - и первое, с чем сталкивался хозяин, приходя с работы, было бодрое "Фьють!" Птичка ждала, она была на месте, в углу клеточки, где надобно было сделать три "кувыря" - и затем к дверочке, к дверочке, оттуда - на руку хозяина, тут же (ритуал!) сделать "куфтик" (сходить в туалет, прошу прощения) и общаться, общаться...

О чем он думал в своем ожидании, за что любил людей? - трудно сказать. Но он ЛЮБИЛ ИХ. Он ЖДАЛ ИХ, ждал за троих. Это, наверно, общая судьба домашних животных: ОНИ ВСЕ ВРЕМЯ ЖДУТ. Весь день ждут, когда ОНИ придут с работы, всю ночь ждут, когда наступит утро. Они все время ждут нас, может быть, даже тогда, когда мы с ними.

- Что же здесь не так? - думал человек. - В чем мы недорабатываем? За что мы их обрекаем на это бесконечное ожидание? Или наша любовь не настоящая, потому что она - любовь для себя?

Да нет вроде. Жену-то свою он ведь любил не только для себя, это же было ОБЩЕЕ чувство.

Человек понимал, что он бессилен перед этой задачей, что он запутывается в этих сверхсложностях, а у птички, кажется, их не было. И временами он уже с каким-то робким уважение:: взглядывал на нее, потому что - здесь он, как ни странно, сообразил - ей была ведома тайна, для него непосильная.

Она любила его ПРОСТО ТАК. Не были ни он, ни его жена красавцами для нее - а она любила.

В чем дело здесь? Как понять?

Человек и не брался решать непосильные задачи, от любви, впрочем, не отказываясь ни на чуть. Еще бы! Он даже не знакомился с птичкой, не спрашивал робко, как зовут. Любовь получилась САМА.

- Ах! - говорила птичка, вытанцовывая вокруг его руки, а хозяева что?

Они тем и жили.

Завести кошку или собаку? Само слово "завести" казалось им гнусным. Завести можно машину, а здесь ведь живое существо, такое же, как они. Да и потом - к тому времени, когда эти мысли начали приходить им В ГОЛОВУ, В СЕРДЦЕ птичка заняла все возможные и невозможные места.

Так и прошло почти пять лет, пока однажды летним субботним утром до необъяснимости внезапно птичка не исчезла.

Вы помните, как переживал хозяин потерю собаки? Здесь все было иначе.

Даже смерть родителей он перенес, кажется, легче, чем потерю птички.

Никогда он не думал, что такое маленькое зелененькое существо может оказаться столь необходимым. Приходишь с работы - а никто тебя не ждет. Никто.

Как не поймешь кто, ты входишь в квартиру - ни собака к тебе не кидается, ни кошка своей ласки на тебя не излучает, а птичка, птичка где?

Как-то кем-то принято считать, что мужчине плакать стыдно. Сволочь какая-то это придумала! Жена и муж - хозяева - плакали и не стеснялись.

Смысл жизни, который, кажется, еще вчера совершенно конкретно был воплощен в каких-то делах, провалился начисто. Исчезло все. Люди обнаружили, что они осиротели.

Тоска, смертная тоска постоянным давящим грузом лежала на душе и не хотела уходить, и тогда хозяин, который заодно был еще и литератором "в стол" - и перестройка пока еще из периода страха его не вытолкнула - взялся за испытанное средство.


Надо написать о птичке. Надо отдать боль бумаге. Он выплакал, он высказал все, и у него получилась


ПЕСНЬ ПРОШЕ.


Проша! Да будут счастливы крылья твои! Да будет клювик твой никогда не отлучен ни от огурчиков, ни от картошечки, ни от свежей водички!

Да будут все так же прекрасны пятнышки твои - и синенькие, и черненькие; и хвостик твой - и синенький, и беленький; и глазки твои - глазки самой умной птички на свете; и лапки твои - самые ловкие лапки, какие только бывают у птичек.

Да будут все так же прекрасны разговоры твои, и песни твои, и журчания твои. И куфтики твои тоже, птичка.

Проша! Да будут все так же великолепны трюки твои, и озорство твое, и пусть столь же нежными будут ласки твои, даже если все это будет уже и не для нас.

Пусть люди, с которыми ты сейчас, будут понимать тебя, жалеть тебя и любить тебя. Пусть клеточка твоя будет всегда хороша для тебя, и да будет время твое в ней не больше и не меньше того, что ты захочешь.

Пусть будут прекрасны купания твои, и пусть повсюду будет так необходимая тебе чистота.

Птичка, птичка... Как же так получилось, что ты уже не ждешь нас дома, посвистом встречая каждый лифт, или ждешь, а мы придти к тебе не можем? Что же ты наделал, милый наш Прошечка, что же ты наделала, милая птичка и с собою, и с нами, и со всем этим миром?

Но где бы ты ни был, наш малыш, пусть всегда тебе будет, что пообдирать и что посбрасывать, и с кем поиграть, полетать и поругаться, потанцевать и попрятаться, поделать кувыри и урвирвы. Птичка! Ты где? Где ты, малыш? Если ты не вернешься туда, где ты - образ, где ты - символ всей жизни земной, то пусть будут счастливы крылья твои, что унесли тебя от нас, безутешно о тебе

тоскующих.

* * *

Лекарство, однако, не помогло. Боль осталась - и тогда вовсе не слова, выплеснутые на бумагу, не кошки и не собаки спасли героев нашего рассказа. Это смогла сделать только птица.

Теперь имя Ожидания - Буська.

С тех пор много воды утекло - и только ожидание не покинуло свой пост. Оно осталось, потому что без него любви не бывает, и потому еще, что оно взаимно.

Ведь не только животные все время ждут нас, но и мы их - и дело здесь всего лишь в том, что роскошь общения, о которой мы говорили в связи с животными - это касается и нас.

ОНИ дарят нам роскошь общения с природой, со своей собственной потребностью ЗАЩИЩАТЬ, ПРОСТО ТАК любить, просто быть самим собою.

Такое ожидание - ВСЕГДА АКТИВНО, и движение его происходит В ДУШЕ. И как знать, может быть, это единственная форма счастливого ожидания, даже если иногда от него душе и больно.

Это же все равно БЛАГОДАРНАЯ душа.

Благодарностью животным мне бы и хотелось закончить этот рассказ.


* * *


Мне глаза закрывать

ни на сколечко вовсе не надо –

предо мною и так неотрывно сияет лицо.

И улыбка твоя,

словно рай среди сущего ада,

посылает лучи, осиянные ролью гонцов.

Столько тихого счастья

и рядом - такой же печали,

столько нежности

с тенью лукавства на ней -

так что я,

осиян драгоценными, чистыми теми лучамп,

потянулся к улыбке -

улыбке неверной твоей.

И, касаясь пречистого,

звучного в ясности света,

и того, что тогда

было в мире превыше всего,

я к улыбке тянулся,

но что же, что это?..

Пустота предо мной...

Оказалось, там нет никого...

Очень трудно сказать,

что со мною тогда сотворилось...

И не то, чтобы умерло вдруг

несказанное то волшебство...

просто жизнь так печально

и так несуразно разбилась,

словно пала в застывший

и мрачный бетонный раствор...

Что же это?..

Как знать, что же это?..

Кем, когда

рождена та улыбка была?

И с какой она целью

сияла тем сказочным светом,

за которым реально

стояла кромешная мгла?

Или что я такое,

когда за святою улыбкой

человека живого

увидеть не в силах никак? -

словно мастер,

творящий волшебную скрипку

и совсем не владеющий

тонким искусством смычка...

Ну конечно!..

Конечно, во мне все тут дело

Ищешь то, что искал -

и находишь тогда

пустоту.

А душа еще пела...

Душа еще что-то там пела,..

знать не зная тогда,

что она отпевала мечту...

* * *

ШУТКА


"То, что говорят или делают не всерьез, ради развлечения, веселья" (С.И.Ожегов).

Кажется, я нашел тот узел, ту болевую точку, где животные и человек действительно принципиально различны. Это так называемая шутка.

Начнем с детства.

Школа. Как всегда после перемены, ребята летят в класс в последнюю секунду и - хлоп на место! А так услужливо подставленное перышко от той самой ручки, которыми когда-то писали в школах, и назывались эти ручки "вставочками". Чернильницы в школу таскали, вытирашки для перьев. Зимой, бывало, чернила в чернильницах замерзали прямо в классе во время, скажем, урока истории.

Сейчас многие склонны идеализировать людей, живших в первые десятилетия существования нашего государства, и уж конечно же, идеализировать и детей той поры. Иногда просто диву даешься, как деформирована бывает действительность, пройдя через память. Прямо розовые были времена, если верить нашей бытовой памяти. Страшно тяжелые - и розовые.

Если бы...

Писательская память - дело особое. Заявление, может, покажется кому-то и нескромным, но факты, факты...

Поговоришь с человеком из предыдущего поколения (меньше четверти века разницы!) - и что же помнит он? Отдельные картинки из детства, войну (это да!, тут воспоминания просто фонтанируют, принимая временами прямо-таки восторженный характер) и кое-что, но неотчетливо, из нашего времени.

А жизнь-то текла не только по законам общества, на которое мы время от времени склонны все сваливать, лихо воображая, что теперь у нас уже другое общество.

Взмах руки - и другое.

Мы же, между тем, жили еще и по законам человека - просто человека, как существа, как некой биологической сущности. Хитрой завитушки природы, близкой многим и не родственной никому.

Иногда кажется - и самому себе.

Итак, перышко. Конечно же, оно сломалось, правда, часть его осталась в парнишке, а далее - сепсис и смерть.

Шутка.

Та же школа. Страстно ненавидимой преподавательнице русского языка и литературы за что уж - не знаю, поскольку сам я никаких сложностей с этими предметами не имел и, еще будучи шестиклассником, готовил двух выпускников к экзаменам на аттестат зрелости, зарабатывая, наверно, моральный капитал I материальный на этом зарабатывали до революции и, кажется, начинают сейчас, в наше время, когда хоть и по кривой, но труд ума, труд души стал хоть сколько-нибудь, но цениться) - так вот, этой преподавательнице с неофициальным именем "Ода Фелица - Вера кобылица" под ножки ее стула влепили на пластилине четыре ружейных капсюля. И в каждый, понятно, была вставлена кнопочка. Обычная такая, канцелярская. Когда эти более чем сто гневных килограммов упали на стул, раздался "мирный взрыв".

На следующий день учительница вышла на работу вся в синяках, которые она заработала, когда билась об пол в совершенно естественной истерике. Ученики торжествовали...

И росли.

Потом они оказались в тридцать пятом цехе очень крупного и в те времена очень секретного завода, где, как водится, был бачок для питья с алюминиевой кружкой, прикованной к бачку надежной цепочкой. И вот на этом бачке как-то случайно-нечаянно появилась официальная табличка "Не трогать! Высокое напряжение". Никто и не трогал, пока табличка не надоела. Когда же она приелась, к бачку подобрались с тестером, и оказалось, что это была шутка.

Напряжения не было, и все пошло, как обычно. Табличка исчезла, но спустя не очень большое время появилась вновь.

Первый же человек, тронувший эту треклятую кружку, был убит.

Шутка.

Уже не шутя, а совершенно всерьез я вгляделся в свою собственную жизнь и увидел, что она во многом состоит из рабской последовательности таких вот шуток с той лишь разницей, что я пока еще жив.

Но это ненадолго. Еще десять-двадцать лет - при самом гигантском размахе надежд и воображения - и мне конец. Конец стихам, музыке, любви к живому, всему конец.

Вот и задумаешься тут об уровне позволения в шутках...

И вообще об этой странной способности человека все, что можно, и равно то, что нельзя, поворачивать к свету фальшивой какой-то стороной и после этого иметь наглость что-то там говорить о страусах...

Но и это не все. В отличие от животных, которые гоже не прочь поиграть, истинно человеческие шутки не бывают без посредника. Иногда это предмет, а подчас и вовсе другой человек. Никакого разговора о быстроте и ловкости крыл, ума, рук или ног тут и быть не может! Куда там, когда вокруг столько возможностей изувечить действительность более экономным образом!

А теперь рассказ, кажется, единственный в книге, в котором героев-животных не будет, разве что самую малость, так сказать, за кадром.

Ничего не поделаешь, говоря о любви, не миновать, видимо, было и такого поворота. Вот так. Да, герои этого рассказа - люди, и если события, которым предстоит произойти, покажутся вам несимпатичными, да и сами люди тоже восторга не вызовут, то это вовсе не являлось моей целью. Уверяю вас, я никоим образом не имел в виду плохих, подлых или еще там каких-нибудь отрицательных героев. Нет, это просто люди, самые обыкновенные наши соседи по планете Земля. То, что я этих людей выдумал, никоим образом не отменяет их реальность, тем более, что если выдумать людей еще кое-как и можно, то жизнь - нет.

Впрочем, судите сами.

Итак, перед вами счастливая семья и самые что ни на есть интеллигентные люди. Работал Нефедов... - не все ли равно, где он работал? Одно, правда, я могу и должен сказать определенно: ни способностями, ни трудолюбием бог его не обидел. То же и с его женой.

Оба были во втором браке, и намаявшийся в своей прежней жизни от тайных и явных последствий, прежде всего, своих собственных ошибок, превращавших порою его жизнь в сущий ад, Нефедов кинулся в свое запоздалое счастье со всем пылом, на какой только была способна его душа. Строился дом - да, именно так, если речь идет о создании НЕПОВТОРИМОГО ЖИЛИЩА, если речь идет о воплощении в нем личности хозяев, а не о стандартном следовании велениям времени, окружения и прочей чепухи.

Поменялось, кстати, и окружение - и лишь иногда Нефедов замечал, что в его жизни не осталось почти ничего своего. Только общее или ее. Все же, что не вписывалось в то условие, выбрасывалось им - как это говорится? - "на алтарь любви". Сын там, еще что-то личное.

Большая была работа - уминать в своей душе все это личное так, чтобы ни полсловом не высовывалось, ни полувзглядом не возникало.

Труд окупается, и хотя Нефедов и его жена относились к проклятому послевоенному поколению (он еще говорил: "Вот мы-то и есть настоящие жертвы войны"), некоторые успехи в делах служебных и общественных как будто бы решили снизойти и до них. И даже больше: на горизонте замаячили совсем уж радужные перспективы, обещая наконец-то известность, достаток, славные и интересные дела.

Все, кажется, было логично: дом стал расширяться, пусть и не достигая еще понятия мира, но иногда казалось уже - что-то вроде того.

Во всяком случае, и рассвет, и дневное тепло уже согревали не только КОГО-ТО, но и героев нашего рассказа.

И вот тут-то, в это многообещающее время, когда он уже начинал верить, что его жизнь не то, чтобы пошла в гору, но - и по справедливости, по справедливости! - оттенок незаурядности приобрела явно, он схлопотал от этой жизни не то, чтобы пощечину, а хуже - что-то вроде как мокрой тряпкой по лицу. И самое смешное, что подарочек принесла его собственная любимая жена.

Никакие такие глупости, вроде "без зазрения совести" или еще что-нибудь в таком разрезе Нефедову в голову не приходили. Вообще ничего такого из области сильных чувств и громких слов не было. Его душа словно бы оцепенела, совершенно бессильная осознать, вместить в себя происшедшее.

Прошлое как будто скомкалось, и все, что он увидел в нем, сначала свелось к какому-то зудящему чувству, что те приемы праздничности, которые изобрел он, Нефедов, и которым он научил ее и украшал их совместную жизнь - а жена так гордилась, что он "праздничный человек" - именно она, эта праздничность, но уже в лице его жены перенеслась к другому человеку. Это его словами, его находками, его стилем жизни, которые последнее время из него так беспощадно выкорчевывали, и которые, тем не менее, всегда казались Нефедову неприкосновенным имуществом их семьи - так вот оно что! - это, выходит, им самим было осияно общение каких-то совсем чужих людей - и Нефедов очень хорошо почувствовал, что это вовсе не "вторая серия", не перенос чего-то их личного, интимного в чужой праздник - а он еще, как последний дурак, так готовил жену в эту поездку и так готовился к ее возвращению, как, может быть, никогда - нет, это не было развлечением или овихрением с ее стороны, оформленным под развлечение всего лишь потому, что она иначе не умела.

Это было воровство.

И даже место действия, столь любимое ими обоими, хотя им никогда еще и не доводилось побывать там вместе - оно было, как мечта, как общее будущее, как недалекий уже светлы,: праздник так вот и оно было украдено. Надо же было именно так его подобрать, чтобы и мечту - мордой в грязь!

Нет, это не был разврат в стандартном понимании этого слова, когда в основу "любви" кладется физиология - и все дела. Тут была выстроена целая идеология, где в один узел было завязано все - в том числе и то, что так недавно числилось в наилучших чертах их бытия, и даже то, что едва ли не вчера признавалось в нем, в Нефедове самым ценным, самым дорогим, самым любимый. Теперь все это стало его виной, его бедой и его проклятием. Новая романтика, которая позволила его жене устроить в рамках их жизни свой собственный надельчик, состоящий только из удовольствий, только из развлечений, только из беззаботности, смела в душе жены Нефедова всю прежнюю их жизнь, показавшуюся ей, видимо, до крайности обыденной. Так и выскочил на свет этот прямо-таки заграничный праздник (как в кино про "их красивую жизнь"), оставив Нефедова словно бы на обочине проселочной дороги.

Можно ли было придумать интереснее и страшнее?

Можно, еще как, оказалось, можно...

Его списали, но не так, чтобы "с глаз долой, из сердца вон", а до предмета домашнего обихода. Его превратили в обслуживающий персонал этого чужого праздника, и вот как-то раз, направляясь где-то в районе полуночи к автобусной остановке встречать жену после очередной веселой телефонной ее просьбы, содержавшей, кроме того, чрезвычайно ценные для Нефедова сведения, "что у нее на сегодня все", и она возвращается домой, (для облегчения жизни уже, как вы догадываетесь, вернувшихся из поездки счастливых партнеров, эта непраздничная часть бытия - обслуживание жены по части встречания - была навешена на Нефедова), он вдруг проснулся.

Лучше бы он не делал этого!

Во всей ужасающей пропащести перед ним пронеслась его никакая жизнь, пронеслась - и закончилась тупиком, упирающимся в эту ночь, которая увиделась ему последней. Дальше он не видел ничего, а до этого - всего, кажется, и счастья-то было, что две недели в пионерском лагере и еще кое-что по мелочи: там день-два, там неделя. И все.

Он кинулся в самое детство и увидел, что уже тогда был изгоем, но, может, изгоями были все? Он не знал. Он ненавидел эти арестантские праздничные демонстрации, но, может быть, они всем были противны, эти странные подневольные шествия, во время которых положено было ликовать? Опять неведение...

Он терпеть не мог эти дурацкие субботники, но металлолома собирал больше всех. Почему? Тогда-то, наверно, все и началось, уже тогда он заложил основу своего сегодняшнего крушения.

Но как все понять, как связать воедино? Его душа, приученная больше к действию, чем к сложным внутренним движениям, несколько оторопела.

Как быть, если необходимо сделать что-то только с самим собою? Как быть, если первое, что заползло в душу Нефедова - это глубокое и сочувственное понимание самоубийц. Это, несомненно, было бы горем для его жены, потому что на одном празднике далеко не уедешь, и убив "скучное", он убил бы и этот паразитический праздник.

Тут-то и дошло до Нефедова примерно то, о чем я говорил в самом начале, когда писал о чисто человеческих шутках. Он догадался, что душе его нужен посредник. Или много посредников. Только с их помощью он сможет убить свою прежнюю душу, изгваздав ее в грязи и пакостной радости. И только убив ее, он может надеяться хоть на какое-то продолжение жизни.

А значит, надо стать сволочью. Или смерть, или это.

Легко сказать, если почти к пятидесяти годам быть сволочью Нефедов так и не научился! Ничего себе, необходимость ликбезика на закате жизни! И в то же время он понимал, что не быть сволочью - это какой-то дефект развития, его личный дефект. За него-то он и платит своей неудавшейся жизнью, долго гнувшейся так и этак и вот треснувшей, наконец.

Боже мой, - думал Нефедов. - Почему же животным, всем этим голубям, воронам и собакам не приходится быть сволочами? Почему им неведом этот мир лжи, в который жизнь швыряет ребенка прямо из заповеди "Не ври", да и вслед ему поет все ее же, неустанно сталкивая с одной только необходимостью врать, подличать и все такое?

Как он им завидовал, животным - живущим честно и прямо - и все это без малейших услуг исповедника! И что бы, интересно, наговорили о себе люди, если бы им довелось хоть раз в жизни, хоть наедине с самим собой сказать правду обо всей этой жизни? Нет, - понял Нефедов. - Никто ничего не скажет. Ничего не расскажут эти везунчики, умертвившие душу, может быть, еще тогда, когда они и не подозревали о ее существовании, и только ему-недотепе приходится делать это сейчас - в ясном сознании и трезвой памяти.

И он взялся глушить сознание и память. Первым его посредником в убивании души стал алкоголь.

Неплохой был парнишка, но довольно быстро выяснилось, что он "не тянет" против беды, порожденной совсем другими причинами.

И вообще, в однополом посреднике есть что-то извращенное, усмехнулся Нефедов. - Дружить с ним можно. Любить нельзя.

Люди, однако, уже успели ему опротиветь. Он наконец-то решился самому себе ясно сказать, что его шеф - всего лишь жалкий полуграмотный хам, вынесенный на верха науки послесталинскими годами смуты, когда отнюдь не самые талантливые, а самые "советские", как это понималось в те времена, оказывались на коне, что вся их "контора", как и бесконечное множество других -просто банда приспособленцев, что его жена - нет, здесь язык его еще заплетался, как будто душа все-таки цеплялась за какой пусть и ложный, но святой уголок едва ли не на самом ее дне. Зато он все отчетливее видел, кто есть он сам - без жалости, может, даже и с перебором он топтался по своей пустопорожнести, пока наконец не понял однажды, что ошибается.

Нет, это мир пуст, и ему, Нефедову, просто нет места в этом лживом, бесталанном, подлом мире людей.

И он нашел себе спасительную нишу. Не то, чтобы он в самом деле "стал считать ворон", но он отвернулся от людей.

Ничего и никому из них! Если жизнь и пропала - так ведь не вся же! Вон голуби с воробьями суетятся - чем не жизнь?

Нефедов соорудил для себя какую-то странную радость из бесцельного болтания по улицам и разглядывания всякой живности. Радость, однако, оказалась недолгой. То есть живность-то, конечно, была хороша, да только вот душа от этой хорошести и не выздоравливала, и не умирала. И никак не переставала быть душой ЧЕЛОВЕКА.

На работе, как ни странно, дела его пошли лучше, причем всего-то он перестал кому бы то ни было улыбаться и хотя бы полсловом касаться в разговорах неслужебных тем, объявив их для себя запретными. Да, и еще он прекратил себя связывать какими бы то ни

было просьбами. "Ороботел", - говорил он сам о себе. НО И ТОЛЬКО САМ СЕБЕ, хотя он, естественно, не мог не заметить в себе утраты всякого интереса к книгам, фильмам и всей этой дребедени. Душа-то оставалась человечьей, это так, но она же, если вы помните, была еще и израненной, а это уродует.

В принципе-то, жена его немножечко убила, просто они оба не догадывались об этом. А что? - ходит человек, дышит, ест, глаза, правда, ни на что не смотрят и не стремятся - но разне разглядишь за этим потухшим взором призрак гроба?

Как-то раз, когда полоса "животных" прогулок уже была позади, Нефедов, как потерянный, тащился с работы домой, как всегда, сидя словно бы на двух стульях: и домой идти было тошно, и бездомным щенком мотаться по улицам тоже было стыдно.

Дело было осеннее, и темнело еще не слишком раз to, но и в темноте Нефедов все равно бы все разглядел!

В парке на скамеечке сидела девушка, а на плече у нее - ворон! Самый настоящий, аспидно-черный, с черными же в синее глазами.

Нефедова неудержимо потянуло к этой странной паре, а огромная птичина по мере его приближения приоткрывала клюв да так и встретила его с угрожающе открытым клювом. И - ни звука.

Нефедов молча остановился около девушки - девушка, как девушка, вот ворон - это да, а она улыбнулась и сказала:

- У тебя беда, я вижу. Если хочешь, пойдем, посмотришь, как мы живем. Вдруг я тебе помогу?

И он пошел, и эти прогулки быстро превратились в традицию.

Они что-то рассказывали друг другу, но больше говорили так, ни о чем, и - как-то так получилось - вроде бы никогда не соглашались и в то же время никогда не спорили друг с другом.

Например, девушка решительно не разделяла его точку зрения на человека, как на что-что чуждое природе. Вот цивилизация - это наверно, да и то не всякая. А человек - что человек? Он нисколько не хуже других. Если о Красной книге, так динозавры и мамонты, например, скорее всего, без помощи человека вымерли. Тут, выходило у нее, важнее осознать не столько то, что пора перестать вредить природе, сколько то, что ты ответствен за помощь, за живое вообще, если волею той же природы оказался так ядовит. И она почему-то была убеждена, что почти все люди, как были, так и остались природными - важно только, чтобы их не собиралось слишком много в одном месте. В массе всегда всплывает дрянь, а она объединяется. Он бы сказал: "Дерьмо", а она нет, как видите.

Понятно, что говорили они и о любви (но не то, что вы думаете).

- Не убивайся, - говорила она. - Ты ничего не потерял. Она плохая партнерша тебе была и тому малому - тоже. Потому, что сама себе она плохой партнер. С истинного пути она свернула задолго до тебя - уж поверь как-нибудь, постарайся, хоть я ее никогда и не видела.

- Тут сама суть важна, сама ненастоящая ее жизнь. Да, тоже ненастоящая, какой ты считаешь свою. Правда, насчет твоей я с тобой не согласна.

- А у нее? Посмотри только, ведь это же все было не всерьез. Сначала поулыбаться, потому что хорошие отношения - это прежде всего, и вообще - это так по светски.., потом разок станцевать, а это уже нечто. Прикосновения, глаза в глаза, все такое... Ты знаешь, ты и сам, поди, в юные годы считал многое из этого прямым путем к любви, так сказать.

- Потом сходить в ресторанчик, провести полночи за милой беседой или более подходящим развлечением - все, как в игре, но наш шутливый подход к жизни жестоко карает нас. Человек и сам не замечает, как становится рабом своих собственных шуток, а от шуток этих начинает нести мертвечиной. Не бойся, это не ты умер. Это она умерла. Дошутилась.

- А ты никогда не шутишь?

- Я? Никогда. Да, вот еще что я забыла тебе сказать. Может, это и некстати, но мной ты от нее не вылечишься.

- Как партнером? - неожиданно дрогнувшим голосом спросил Нефедов.

- Да, именно так.

- Почему? - это уже совсем теряясь.

- У меня любовь. Настоящая. Этому не изменяют.

- Я не понял. Почему же я его никогда не видел, - возразил Нефедов.

- Ты его видишь все время, - ответила она. - Вот почитай, сказала она, подвинув к нему лист бумаги и тут же начав тихим голосом.


Ни одухотворена, ни бездушна,

не слыша пустые слова,

природа ни зла, ни радушна,

а просто и только жива.


Между рожденьем и смертью,

все подвергая сомненью,

не мысль торжествует на свете –

в мире живет размножение.


Выдумки о любовях,

тонких душевных движениях –

все это - снова и снова

в нас говорит размножение.


В мире людей не бывает

ни встреч, ни разлук, ни чудес

То размноженье играет

-физиологический бес.


Обиды, восторги, узоры,

признаньевые кружева

-в мире есть только партнеры

по очереди и по два.


И не бывает измены,

как не бывает любви.

Все эти перемены –

физиологический свист.


Что же? Признать пораженье?

И все же любовь - не фантом

Но только без размноженья.

Только с иным существом.


- Дорогая.., - неожиданно мелодично-гортанно сказал он, прижавшись к щеке девушки, стал осторожно перебирать ее волосы.

- Да, - сказала она, закончив читать стихотворение, не я тебе сейчас нужна, а просто нормальная хорошая самка, для видимости любви, так что не волнуйся - она получится сама. У людей получается, хочешь ты этого или не хочешь. Только не забывай, что это подделка, и никогда не оставляет настоящего чувства.

Нефедов ушел, и его опять трудно было назвать счастливым, тем более, что искать просто партнера ему как-то не улыбалось. Из прежней жизни он тоже хорошо усвоил, что протекала его жизнь с обыкновенной самкой.

Где сейчас Нефедов, я не знаю.


* * *

Спасибо, Создатель,

за эту последнюю милость.

Спасибо за высшую

неимоверную честь.

Спасибо за то,

что на свете она появилась.

Спасибо за то,

что и я в этом мире пока еще есть

Спасибо за тихую

музыку улочек Праги,

за долготерпение

милых хозяев ее,

что дали мне в ночь

сколько хочешь просторной бумаги •

пиши, дорогой,

если сердце от горя поет.

Пиши свои странные

полупонятные песни,

когда для тебя

это словно бы выход к врачу.

Вот я и пишу

на родном языке на чудесном,

но, знаете, если всерьез,

и по-чешски хочу.


* * *