"Трилогия желания", книга вторая

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 32 33 34 35 36 37 38 39 ... 61

- Должно быть, - заметил Каупервуд. - Ведь это он, если не ошибаюсь,

был замешан в скандальной истории с Кармен Торриба, испанской танцовщицей,

приезжавшей сюда года два назад? Я слышал, что он был без памяти влюблен в

нее.

- Ну и что ж? - возразила Эйлин с досадой. - Какое тебе до этого дело?

Все равно он обворожителен. Он мне нравится.

- Мне, разумеется, никакого до этого дела нет. Просто припомнились

кое-какие разговоры.

- О, я знаю, почему они тебе припомнились, - сказала Эйлин задорно. - Я

вижу тебя насквозь.

- Что ты хочешь этим сказать? - спросил он, пристально вглядываясь в ее

лицо.

- Я знаю тебя - вот что, - повторила она ласково, но уже с некоторым

вызовом. - Ты будешь бегать за каждой юбкой, а я, по-твоему, должна

довольствоваться ролью обманутой, но любящей и преданной супруги. А я не

собираюсь. Я ведь понимаю, почему ты сказал так о Линде. Ты боишься, как

бы я не влюбилась в него. Что ж, это может случиться. Я ведь говорила

тебе, что рано или поздно так будет, нравится тебе это или не нравится. Я

тебе не нужна, так не все ли тебе равно, как относятся ко мне другие

мужчины?

Каупервуд отнюдь не помышлял об опасности, угрожавшей ему со стороны

Полька Линда, - во всяком случае не больше, чем со стороны всякого другого

мужчины. И все же подсознательно он, как видно, почувствовал что-то, и это

передалось Эйлин и вызвало такой, казалось бы необоснованный, взрыв с ее

стороны. Каупервуд тотчас попытался успокоить ее, понимая, куда может

завести их подобный разговор.

- Эйлин! - сказал он с нежным укором. - Как можешь ты так говорить! Ты

же знаешь, что я люблю тебя. Конечно, я ни в чем не могу тебе помешать, да

и не хочу. Единственное, к чему я стремлюсь, - это чтобы ты была

счастлива. Я люблю тебя - ты знаешь это.

- О да, я знаю, как ты меня любишь, - сказала Эйлин; настроение ее

сразу изменилось. - Прошу тебя, не начинай ту старую песню. Мне она давно

надоела. Я знаю, как ты развлекаешься на стороне. Знаю и про миссис Хэнд.

Это можно было понять даже из газет. За целую неделю ты только раз

появился дома вечером, да и то на несколько минут. Молчи, молчи! Не

пытайся снова обманывать меня. Я давно все про тебя знаю. Знаю и про

последнее твое увлечение. Так что уж, будь добр, не жалуйся и не укоряй

меня, если и я начну интересоваться другими, потому что так оно и будет,

можешь не сомневаться. Ты сам знаешь, что никто, кроме тебя, в этом не

виноват, и нечего упрекать меня. Это ни к чему. Я не намерена больше

делать из себя посмешище. Я уже говорила тебе это не раз. Ты не верил, но

я докажу. Я говорила, что найду кого-нибудь, кто не будет так пренебрегать

мною, как ты, и найду, увидишь, долго, ждать тебе не придется. Сказать по

правде, я уже нашла.

Услышав это заявление, Каупервуд окинул Эйлин холодным, осуждающим

взглядом. Впрочем, в этом взгляде можно было уловить и сочувствие, но

Эйлин с вызывающим видом вышла из комнаты, прежде чем Каупервуд успел

произнести хоть слово, и через несколько минут до его слуха донеслись

снизу из гостиной звуки "Второй венгерской рапсодии". Эйлин играла

страстно, с необычным проникновением, изливая в музыке свое горе и

смятение. Каупервуда охватила злоба при мысли о том, что это смазливое

ничтожество, этот светский хлыщ Польк Линд мог покорить Эйлин... Но... что

ж тут поделаешь? Как видно, это должно было случиться. Он не имеет права

упрекать ее. И тут же воспоминания о прошлом нахлынули на него и пробудили

в нем искреннюю печаль. Ему припомнилась Эйлин школьницей в красном

капюшоне... Эйлин верхом, в коляске... Эйлин в доме ее отца в Филадельфии.

Как беззаветно любила его тогда эта девочка, как слепо, без оглядки!

Возможно ли, чтобы она стала так равнодушна, совсем охладела к нему?

Возможно ли, чтобы ее и вправду сумел увлечь кто-то другой? Каупервуду

было трудно освоиться с этой мыслью.

В тот же вечер, когда Эйлин спустилась в столовую в зеленом шелковом,

отливавшем бронзой платье, с тяжелым золотым венцом уложенных вокруг

головы кос, Каупервуд против воли залюбовался ею. В ее глазах было

раздумье, и нежность (к кому-то другому - почувствовал он), и молодой

задор, и нетерпенье, и вызов. И у Каупервуда мелькнула мысль о том, как

самоуправно властвуют над людьми любовь и страсть. "Все мы - рабы могучего

созидательного инстинкта", - мелькнуло у него в уме.

Он заговорил о приближающихся выборах, рассказал Эйлин, что видел на

улице фургон с плакатом: "Не отдадим Каупервуду Чикаго!"

- Дешевый прием! - заметил он. - Республиканцы возвели на углу

Стэйт-стрит "вигвам" - огромный дощатый барак - и понаставили в него

скамеек. Я зашел туда и услышал, как надрывался очередной оратор,

изобличая и понося пресловутого Каупервуда. Меня так и подмывало задать

этому ослу несколько вопросов, но в конце концов я решил, что не стоит

связываться.

Эйлин не могла сдержать улыбки. При всех своих пороках Фрэнк -

поразительный человек! Так взбудоражить весь город! А впрочем... "каков бы

ни был он - хороший иль плохой - не все ли мне равно, когда он плох со

мной" - вспомнилось ей.

- Ну, а кроме очаровательного мистера Линда, еще кто-нибудь пользуется

твоим расположением? - коварно спросил Каупервуд, решив выведать все, что

можно, не слишком, разумеется, обостряя отношения.

Эйлин наблюдала за ним и каждую минуту ждала, что он вернется к этой

теме.

- Нет, больше никто, - сказала она. - А зачем мне еще кто-нибудь?

Одного вполне достаточно.

- Как я должен тебя понять? - осторожно осведомился Каупервуд.

- Так, как я сказала. Одного достаточно.

- Ты хочешь сказать, что влюблена в Линда?

- Я хочу сказать... - она запнулась и с вызовом взглянула на

Каупервуда. - Да не все ли тебе равно, что я хочу сказать? Да, я влюблена

в него. А что тебе до этого? С какой стати ты допрашиваешь меня? Тебе ведь

совершенно безразлично, что я чувствую. Я не нужна тебе. Зачем же ты

стараешься выпытать у меня что-то, зачем следишь за мной? Если я тебе не

изменяла, так это вовсе не из уважения к тебе. Предположим, что я

влюблена. Тебе же все равно.

- О нет, не все равно. Ты знаешь, что не все равно. Зачем ты так

говоришь?

- Ты лжешь! - вспыхнула Эйлин. - Лжешь, как всегда. Так вот, если

хочешь знать... - Его холодное спокойствие и безразличие задели ее за

живое и, не помня себя от обиды, она выкрикнула: - Да, я влюблена в Линда,

больше того - я его любовница! И не жалею об этом. А тебе-то что?

Ее глаза сверкали, она густо покраснела и задыхалась от волнения.

Услышав это признание, брошенное в пылу ярости и обиды, порожденных его

равнодушием, Каупервуд выпрямился, взгляд его стал жестким, и выражение

беспощадной злобы промелькнуло в нем, как бывало всегда при встрече с

врагом. Мысль, что он может превратить в пытку жизнь Эйлин и жестоко

отомстить Польку Линду, возникла было в его уме, но он тут же ее отбросил.

Это было продиктовано не слабостью, а наоборот - сознанием своей силы и

превосходства. Разыгрывать роль ревнивого супруга? Стоит ли? Он и так уже

причинил Эйлин немало зла. Чувство сострадания к ней, к себе самому,

чувство грусти перед неразрешенными противоречиями жизни пришло на смену

мстительной злобе. Как может он винить Эйлин? Польк Линд красив,

обаятелен. Расстаться с Эйлин? Потребовать объяснений у Линда? К чему все

это? Лучше временно отдалиться от нее и ждать - быть может, ее увлечение

скоро пройдет. А нет, так, вероятно, она по собственному почину решит

покинуть его. Но уж во всяком случае, если он встретит, наконец, такую

женщину, какая ему нужна, и решит оставить Эйлин, он припомнит ей эту

историю с Линдом. А есть ли где-нибудь на свете такая женщина? Пока ему

еще не довелось с нею встретиться.

- Эйлин, - сказал он мягко, - зачем столько горечи? К чему? Скажи мне,

когда это случилось? Я полагаю, ты можешь мне сказать?

- Нет, не могу, - резко ответила Эйлин. - Тебя эго не касается. Зачем

ты спрашиваешь, тебе ведь все равно.

- Нет, не все равно, и я тебе это уже не раз говорил, - раздраженно,

почти грубо возразил Каупервуд, и снова выражение жестокости и злобы

промелькнуло в его глазах. Потом взгляд его смягчился. - Могу я по крайней

мере узнать, когда это случилось?

- Не так давно. Неделю назад, - как бы против воли вымолвила Эйлин.

- А давно ты с ним познакомилась? - с затаенным любопытством продолжал

расспрашивать ее Каупервуд.

- Месяцев пять назад. Зимой.

- И ты сделала это потому, что любишь его, или просто мне назло?

Он все еще не верил, что Эйлин могла охладеть к нему.

Эйлин вспыхнула.

- Нет, это уж слишком! Да, да, можешь быть уверен, я сделала это

потому, что так хотела, а ты здесь совершенно ни при чем. Да как ты смеешь

допрашивать меня после того, как годами пренебрегал мною! - Она оттолкнула

тарелку и хотела встать из-за стола.

- Обожди минутку, Эйлин, - сказал Каупервуд спокойно, кладя вилку и

глядя на нее в упор через разделявший их стол, уставленный севрским

фарфором, цветами, фруктами в хрустальных и серебряных вазах и залитый

мягким светом затененной шелковым абажуром лампы. - Зачем ты так говоришь

со мной? Я надеюсь, ты не считаешь меня мелким, тупым ревнивцем? Как бы ты

ни поступала, я не намерен ссориться с тобой. Я ведь знаю, что с тобой

происходит, знаю, почему ты себя так ведешь и каково тебе будет потом,

если ты пойдешь по этому пути. Дело не во мне, дело в тебе самой... - Он

умолк, ему внезапно стало жаль ее.

- Ах, вот как, дело не в тебе? - вызывающе повторила она, борясь с

охватившим ее волнением. Его тихий, мягкий голос пробудил в ней

воспоминания прошлого. - Ну, а я не нуждаюсь в твоем милосердии. Я не

хочу, чтобы ты меня жалел. Я буду поступать так, как найду нужным. И лучше

бы уж ты совсем не говорил со мной.

Эйлин отшвырнула тарелку, опрокинув бокал с шампанским, которое

желтоватым пятном разлилось по белоснежной скатерти, вскочила и бросилась

вон из комнаты. Гнев, боль, стыд, раскаяние душили ее.

- Эйлин! - Каупервуд поспешил за нею следом, не обращая внимания на

дворецкого, привлеченного в столовую шумом отодвигаемых стульев (семейные

сцены в доме Каупервудов были ему не в диковинку). - Послушай меня. Эйлин!

Это же месть, а ты жаждешь любви, не мести; ты хочешь, чтобы тебя любили,

любили беззаветно. Я все понимаю. Прости меня и не суди слишком строго,

как я не сужу тебя.

Они вышли в соседнюю комнату, и он схватил Эйлин за руку, пытаясь

удержать ее. Эйлин почти не понимала, что он говорит, она была вне себя от

обиды и горя.

- Оставь меня! - выкрикнула она, и горькие слезы хлынули у нее из глаз.

- Оставь меня! Я не люблю тебя больше. Я ненавижу тебя! Понимаешь,

ненавижу! - Она вырвала у него руку и, выпрямившись, стала перед ним. - Я

не хочу тебя слушать! Не хочу говорить с тобой! Ты один виноват во всем.

Ты, только ты виноват в том, что я сделала, и в том, что я еще сделаю, и

ты не смеешь этого отрицать. О, ты еще увидишь! Увидишь! Я еще покажу

тебе!

Она повернулась, чтобы уйти, но он снова схватил ее за руки и притянул

к себе. Он держал ее крепко, не обращая внимания на ее сопротивление, и в

конце концов она, как всегда, перестала противиться и только судорожно

всхлипывала, припав к его плечу.

- О да, я плачу! - воскликнула Эйлин сквозь слезы. - Но все равно, все

равно теперь уж ничего не изменишь. Слишком поздно! Слишком поздно!

38. ПЕРЕД ЛИЦОМ ПОРАЖЕНИЯ

Стоический Каупервуд, прислушиваясь к громогласным словоизвержениям

ораторов и наблюдая за суетой, предшествовавшей осенним выборам в

муниципалитет, был куда больше огорчен неверностью Эйлин, чем происками

своих врагов, хотя и видел, что на него ополчился весь город. Он еще не

забыл неповторимого очарования тех дней, когда Эйлин была молода и все ее

существо, казалось, излучало любовь и светлую веру в будущее. Эти

воспоминания вплетались во все его мысли и дела, как вторая тема в

оркестре. Несмотря на то, что по натуре Каупервуд был человеком на

редкость деятельным, он не прочь был иной раз предаться самоанализу,

способен был понять высокий драматизм и пафос разбитых иллюзий. Он не

испытывал ненависти к Эйлин, - лишь печаль при мысли о том, к каким

последствиям привело его непостоянство, его упрямое стремление к свободе

от всяких уз. Жажда нового! Вечная жажда нового! Но все уходит

безвозвратно... И кто же может без сожаления проститься с тем, что

поистине прекрасно? Даже если это всего-навсего любовь, безрассудная,

шальная любовь.

Но вот настало 6 ноября - день выборов в муниципалитет, - и шумная,

нелепая и бестолковая процедура эта окончилась громовым поражением для

ставленников Каупервуда. Из тридцати двух кандидатов демократической

партии только десять были избраны олдерменами; две трети мест, то есть

подавляющее большинство в муниципалитете, досталось республиканцам.

Господа Тирнен и Кэриген благополучно оказались на своих старых местах,

однако вместе с ними пришел к власти республиканский мэр и все его

сторонники по республиканскому списку, которые теперь, судя по их

заверениям, должны были стать носителями высоконравственного и

неподкупного начала. Каупервуд прекрасно понимал, что все это должно

означать, и уже готовился войти в соглашение с неприятельским лагерем. От

Мак-Кенти и других политических заправил ему были известны все подробности

предательства Тирнена и Кэригена, но он не питал к ним злобы. Что ж,

такова жизнь. Значит, в дальнейшем надо либо зорче следить за этими

господами, либо расставить им какую-нибудь ловушку и покончить с ними раз

навсегда. Они, конечно, изображали дело так, что им-де самим с трудом

удалось набрать необходимое количество голосов.

- Нет, вы поглядите-ка, что получилось! Я сам едва-едва пролез - набрал

всего на три сотни голосов больше, чем противник! - жаловался лукавый

Кэриген при всяком удобном случае. - Черт подери! Я уж думал, что потеряю

свой округ.

Мистер Тирнен горячился ничуть не меньше.

- От полиции нет никакого проку, - торжественно заявил он. - Моих ребят

избивают, а полисменам хоть бы что! Я едва наскреб шесть тысяч голосов, а

ведь должен был получить не меньше девяти.

Но им никто, разумеется, не верил.

Пока Мак-Кенти напряженно обдумывал, как бы в течение ближайших двух

лет восстановить свое пошатнувшееся положение, а Каупервуд строил планы

умиротворения враждебных ему олдерменов, считая это наилучшей политикой

при сложившихся обстоятельствах, господа Хэнд, Шрайхарт и Арнил, в союзе с

молодым Мак-Дональдом, ломали себе голову над тем, как, воспользовавшись

своей временной победой, окончательно добить Каупервуда. Снова началась

борьба, длительная, сложная, и в результате ее (прежде чем Каупервуд

получил возможность войти в соглашение с новыми олдерменами) муниципалитет

принял на рассмотрение и уже готовился одобрить проект концессии, которую

давно просила Общечикагская компания электрических железных дорог и против

которой всегда боролся Каупервуд; кроме того, уже шли слухи о

предоставлении различным мелким компаниям прав и привилегий в окраинных

районах, и наконец - что было хуже всего и до чего Каупервуд не додумался,

- поговаривали, что муниципалитет склонен разрешить некой компании

постройку и эксплуатацию надземной железной дороги на Южной стороне. Это

было самым жестоким ударом для Каупервуда, ибо теперь положение с

чикагскими железными дорогами, которое, несмотря на все трудности, было до

сего времени сравнительно простым, чрезвычайно осложнялось.

Вкратце дело сводилось к следующему. Лет двадцать назад в Нью-Йорке

было построено несколько линий надземной железной дороги с целью

разгрузить движение в нижней части этого узкого и длинного острова, и

успех нового вида транспорта превзошел ожидания. Каупервуд заинтересовался

надземными дорогами с самого момента их возникновения, как интересовался

всем, что имело какое-либо отношение к городскому железнодорожному

транспорту. Во время своих неоднократных наездов в Нью-Йорк он подробно

ознакомился с их устройством. Ему удалось также разузнать и всю

коммерческую сторону дела - стоимость содержания дорог, размеры дохода,

финансовое состояние компаний, которым они принадлежали, и имена тех, кто

стоял за спиной этих компаний. Каупервуд тогда же пришел к выводу, что для

такого перенаселенного островка, как Нью-Йорк, надземные дороги являются

идеальным разрешением транспортной проблемы. Совсем другое дело - Чикаго,

где население едва достигало миллиона и было разбросано на довольно

обширной территории. Здесь, по мнению Каупервуда, эти дороги никак не

могли оправдать себя - в течение ближайших лет во всяком случае. Они бы

только переманивали пассажиров у наземных дорог, и, следовательно,

построив надземные дороги, он увеличил бы свои издержки, отнюдь не

увеличив доходы. Впрочем, мысль о том, что надземные дороги могут быть

построены помимо него, если кому-нибудь удастся раздобыть концессию, - что

до последних выборов он не считал возможным, - порой все же приходила ему

в голову, и он как-то сказал Эддисону:

- Пускай себе вкладывают деньги в это предприятие; к тому времени,

когда население у нас возрастет и дороги эти станут доходными, они уже

перейдут к кредиторам. Если кому-то пришла охота загонять дичь в мой силок

- что ж, пожалуйста, со временем их дороги достанутся мне за бесценок.

Эддисон нашел такое умозаключение вполне разумным. Однако вскоре после

этого разговора положение изменилось, и постройка надземных железных дорог

в Чикаго стала делом отнюдь не столь проблематичным, как это казалось

вначале.

Прежде всего само население Чикаго начало все больше и больше

интересоваться надземными дорогами. Они были новшеством, событием в жизни

Нью-Йорка, а чувство соперничества с этим огромным городом-космополитом

жило в сердце почти каждого чикагского обывателя. Такие настроения, сколь

бы они ни были наивны, могли сделать надземную дорогу достаточно

популярной в Чикаго. Кроме того, это совпало с периодом рьяного местного

патриотизма, эпохой своеобразного Возрождения на Западе, в результате

которого Чикаго, незадолго до описанных выше выборов в муниципалитет, был,

наконец, намечен как наиболее подходящий город для устройства грандиозной

международной выставки - самой большой в истории Америки. Видные горожане

- такие, как Хэнд, Шрайхарт, Арнил, не говоря уж о редакторах и издателях

газет, - горячо ратовали за эту затею, и Каупервуд на сей раз был с ними

вполне согласен. Однако, как только честь устройства выставки была

официально отдана Чикаго, противники Каупервуда тотчас постарались

использовать это обстоятельство против него.

Во-первых, по решению нового, враждебного Каупервуду муниципалитета,

место для выставки было отведено на Южной стороне, у конца шрайхартовской

линии городских железных дорог, и весь город вынужден был, таким образом,

платить дань этой компании. Вот тогда-то у противников Каупервуда и

зародилась мысль использовать нью-йоркский опыт сооружения надземных дорог

для Чикаго. Это был ловкий ход. Предприятие не сулило пока больших

барышей, но зато оно должно было показать ненавистному всем дельцу, что у

него есть грозный соперник, который сумеет проникнуть на захваченную им

территорию, перебить у него доходы и в конце концов заставить его убраться

из этого города. Между господами Шрайхартом и Хэндом, а также между

господами Хэндом и Арнилом происходили по этому поводу весьма интересные и

Blog

"Трилогия желания", книга вторая