Дремучая страна Забайкалье. Райский уголок каторжанина, где пугачевщина варит кулеш
| Вид материала | Документы |
- Майский райский уголок – Грузия ждет Вас!!!, 73.03kb.
- Составитель: С. Д. Кулеш, 159.68kb.
- Горнолыжные курорты Грузии!, 126.29kb.
- Каталог экскурсионных туров с посещением горнолыжных курортов Грузии, 394.45kb.
- Маршрут: Батуми-Бахмаро-Кутаиси-Махачельское ущелье Чакви («Плачущая гора»), 219.9kb.
- Расселение животных, 1085.64kb.
- 2. Факторы, определяющие распространение животных, 1063.2kb.
- Сном уголке между центральной набережной Алушты и курортной зоной «Профессорский уголок», 71.64kb.
- Публичный доклад муниципального дошкольного образовательного учреждения «Детский сад, 84.72kb.
- Наши истоки, 47.94kb.
… И радости и горького обману… Летят по небу птичьи караваны. Судьбою предначертаны навеки. Мы — Птицы, но душою человеки.
Хрустя слезоточивой луковицей, Фима пробовал осилить философский камень с нудным упорством Сизифа. После невнятных мудрствований он изрек — Алкоголь великое фармакологическое чудо-счастье. И перешел на немой язык жеста. Немногословного лингвиста убаюкали.
А потом, в тулупе снежной женщины появилась тохойская мадонна. Бурятскими междометиями она изъяснялась с Сережей. Из услышанного набора пещерной леди я разобрался, что это его хранительница очага. Она хранила очаг дома, а супруг здесь. Впрочем, она немедленно подобрела и опустив меховой зад рядом, тоже приняла … зажевав глазным яблоком.
Приходилось мне ощупывать зрением эту бабскую немочь. Пьяное изуверство втаптывает женское тело стекольными копытами в навоз, превращая в «оно» — убогое горлопитающееся зомби, животное, лакающее сивушную помойную жижу. Не имеющее отношения к женскому полу Засовевшая чуня выпустила из мутной зенки спертый воздух обаяния. Рыбья чешуя прилипла к морде, как шпанская мушка к щеке кокетки. Подданная королевства бомжей преподнесла кубок АКВА-ВИТЫ .
— Гран-мерси, девушка.
Торжество стало наливаться, как перси у молодой старушенции. Но вот магическая стеклянная емкость опустошенно протрубила отбой. Изгоняя последнего зеленого джинна вон. Иллюзия жизни закончилась. Гости откланялись телами. И Петруша придавил дверь щеколдой, уступая вторую полку. Подбросив в паровозную топку угля, он дал гадкий гудок желудком, отправляясь в открытые сновидения. В кочегарном салоне было жарко. Африканские сны надвигались черными пантерами. Танцевали на угольях туземцы. Издавал львиный рык Петруша.
Липкий пот облизывал тело. Длинная ночь, наконец, погрузилась в утро. И Сон одолел меня.
Я в край далеких вьюг нечаянно попал. Там растерял подруг. Там тайну раскопал. Мне б в теплые края ладони окунуть. Но я устал идти. Но я устал тонуть. Но тайну, что открыл, забыть уже не смог. Взлечу на паре крыл, чтобы упасть у ног.
Проснувшись, я глянул на часы. День сиял через стекло добрым лучом, подавая надежду узнику. Болезным взглядом праведника осмотрел преисподнюю. Жерло Люцифера почивало, облизываясь легкими сизыми языками. Два парадных кочегарных френча висело в углу. Кишки закопченных труб извивались вокруг гидрами.
По деревянному столу по-барски прогуливалась чета одомашненных мух, лениво поглаживая себя жужжащим крылом.
Люди божьи Фима и Петруша, как две навозных букашки, добровольно заточенные в спичечном коробке, представляли чистые экскременты человечества. И было видно божьему глазу, чем питается оно. Без душистого лицемерия. Они жили по правилам первобытно-общинного коммунизма, не совершая никому зла, а лукавили слегка лишь перед своей печенью. К золотым россыпям черного тщеславия относились равнодушно. Были не хлебом единым. Отхлебывали не жадничая, умеренным глотком закономерную истину. Сотоварищу выражали почтительность. Возлюбили брата, меньшего, как ближнего. И все десять заповедей морального кодекса принимали, как само собой разумеющееся.
Молох эволюции, проскрежетав совсем рядом жерновами, не зацепил их девственные души. Народ в сказках восхищается детской мудростью Иванушки-дурачка. В жизни над таковыми зло насмехаются.
Зачем Тибет мудрецу? Он может дышать высокогорным воздухом своей хрустальной души.
Там, между землей и небом, ледниковая лавина поджидает своего следующего нашествия. А пока она регулирует полноводность рек и озер. Из оттаявших родников ее по утрам умываются кочегарные души праведников. Но она кристаллизуется. Наступит час, когда оползень зашевелится. И поползет великий ледник, языком слизывая цивилизацию.
И тогда оторвет свое железобетонное днище Фимин ковчег. Проснется его чугунное жерло. Заговорит в нем память парохода. И поднимется он ледоколом, блистая ослепительной черной ватерлинией.
К Южному полюсу, куда шел Седов, направят они курс, вспахивая борозду льда. И там начнется эра нового снежного человека. Белой негроидной расы. Много завьюженных стран посетят кочегары- аргонавты.
Из оттаявшего жерла земли выйдет хромой Гефест. И подарит собственноручно выкованное кочегарное кайло. Огибая Огненную землю, они примут огненной воды с добрыми сапальо. И пополнят ее запасы. А на самом полюсе, из преисподней, с хлебом-солью встретит их Вельзевул. Божий человек никого не обидит, со всеми ласков. И произойдем мы снова. От Пракрити и Пуруши вегетативным путем. И не будет на земле ни греха, ни зла. И воспламенится черное золото души.
Я объяснил, что приехал прощупать базальтовый грунт Байкала, взять пробы осадочных пород со дна легендарного озера, а по просту – писать этюды на пленэре для иллюстраций бурятского эпоса, и что мне нужен толковый провожатый. Братья сидели торжественные, в новых фуфайках, внимая…
Легкомыслие молодости, в жадном шлеме Кортеса в поиске незримого пути к Эльдорадо отсеивало золотые крупицы познания в старую истину. Двух дорог не было. Переждав наспех весеннюю распутицу-распутницу, покорители дикого востока забросили за плечи рюкзаки.
Молодым кошачьим глазом щурилось солнце, царапая ноздри. Лопнувшие почки липкими зелеными языками слизывали тепло. Свежевымытая земля парила. Стебелек травинки лез обниматься, подминая за талию незрелую былинку. Уводил на изобилие помойки мурлычущую Мурку избранник. И там нахально соблазнял. Цепной Бобик затягивал песнь венчанья, призывая в свидетели луну. И дома приосанились. И небо вздыбило грудастое облако. И женщины выползли из колгот. А охотник Сережа, хоть и получил клятву вольной верности от хитрой супруги, шел хмурый. Как мусульманин-шиит в поминальный день Ашура.
У кочегарки обнялись. Истопники долго провожали их влажным взглядом. И потрусил автобус в Улан-Удэ. А там на поезд. И прямиком к ледовитому Байкалу. Где стихии после дождливых возлияний и ветреных перебранок осматривают подмятые лики в великом хрустальном зеркале. Прихорашивая девичью честь. Все стихии невинны и девственны.
Сережа был не болтлив. Молчание батыра хранило философскую дерзость. Цивилизованный образ жизни капканом волочился за его ногой. Сердце его было мягким и плавилось от доброты, а душа пылала мятежом. Но желала она не варварского разбоя
а жизни парусника, который жадно глотает хмельную волну — один на один со своей стихией. Птица-счастье с белым крылом обронила перо над его вигвамом, когда он был еще младенцем. И разрушила гнездо в его душе. Глаза улыбались своему монгольскому солнечному зайчику. Крепкая рука поддерживала однокомнатный рюкзак. Время и дорога долго выполаскивали соль из брезента. Он был седым, как хозяин.
Знакомая тропа звенела голосистой жизнью. Проросла и засияла изумрудным сиянием столица Бурятии. Но с центра ноги сами соскользнули на периферийную окраину, разворошить заблудившееся одиночество.
Уютный маленький дворик. Ребеночек тянет за веревочку детство. Молодое поколение влюбляется. Почетный папаша вышел погреть лысину. Воробья ругнуть по матери, опрокинуть по случаю.
Травка зеленеет, солнышко блести. Осколок изумрудного счастья.
На хрустящие рифы рыбных остатков пал костьми нищий кот. И ворона клюет его с дерева презрительно глазом. Консервные банки вывернули наизнанку ржавую пустоту. Можно облизать и на язык попробовать металл. Как закалялась жесть.
Под ногами гуляет асфальт. Скачет отполированный булыжник, скользит тротуарная плитка. Белизна чистоты комфортабельного пластикового совершенства. Зеркала витрин оскаливаются светской улыбкой Мефистофеля — Осчастливьтесь. А за широкими преуспевающими спинами витрин, наше исконное, родное высасывает глаза. Под ногами тихо хворает земля.
А небо дышит божественной чистотой. Вознесись, земля. Клин уставших мыслей парит над городом. Созерцает разумным оком свое гнездо. Копошится в нем замызганный кукушонок. А ему бы шестикрылым соколом в небо.
Вечерний поезд уже высекал искру. Базарные ряды вокзала поредели. Они быстро проскочили сквозь него. И перепрыгивая подножку, очутились в мягком деревянном салоне, где уже начал обживаться стаканами транзитный пассажир. Поезд тронул от причала. Оставляя за собою Фимин архипелаг. Синяя ночь Синильги долго смотрела вслед журавлиным взглядом. Она уже никогда не сможет уснуть спокойно. Отхлебнув глоток юношеской грусти.
Рояль дрожал, тлел камин. Часов заунывный бой… Терял красоту жасмин… И пахло чуть-чуть тобой.
А проводник бойко сбросив официальный мундир, оделся в домашний передник и побежал по коридору официантом. Изысканно раскрывая перед носом пассажира замусоленное китайское меню.
— Чай. Чай. Чай.
— Чай?
— Чай!!!
Забросив рюкзаки под потолок и нырнув за ними, конкистадоры погрузились в богатырские сны. Вагончик быстро убаюкивал.
Салон без них хлебал чай и водку. Резался в карты и азартно лез под платье, хихикал и курил в тамбуре дорожные папиросы.
Новое утро умыло бодростью, вытерло свежестью лица и угостило сахарными улыбками незнакомых спутниц. Я спрыгнул с полки, чуть не оседлав старичка— отставника. С которым тотчас подружился, как с родным дедушкой, сбегав в вагончик- ресторан.
Столик развернулся хозяюшкиным самобраным передником. Из котомки выползали упитанные бутерброды. Отвисшими брюхами они укладывались на скатерть, ожидая ножа. Курица — Синяя птица железнодорожного мытаря. Ее ангельские крылышки уже обламывал тучный дядя с инквизиторской проворностью. Яйца, которые при жизни снесла теперешняя закуска.
Сытыми жабами выпрыгивали котлеты. Их хотелось проглотить целиком. Домашняя стряпня выложилась женским сердцем. А длинный парниковый огурец, блистая сочно новым мундиром легионера, заигрывал с аппетитом.
Я вытащил Фимино еврейское сало. Оно не радовало глаз, но его было много. Сережа привычно начал нарезать. Оно отваливалось дольками плавленого сыра, принимая съедобный вид.
Коммунистическая ячейка, сплотившаяся в одночасье, следила за таинством бульканья.
Грамотно, красиво и вкусно выпить — это бенефис тамады. Рядовой выпивоха не сможет сделать этого. Воспитание в высших алкогольных кругах позволяет добиться этикета в пьянке. Показать пример лакающему сословию. Пристыдить стопкой жадного бухарика. Накатить чекушкой на забулдыгу-грубияна. И заткнуть за пояс стеклянное братство. В серебряных кружевах подстаканника в изящной стеклянной оправе болталась хрустальная влага. Жидкое зрение алкаша — магическая АКВА-ВИТА. Чиста, как египетская царица, опирающаяся на волшебную силу жрецов.
Я поднял содержимое.
— и начал - Жил-был царь Додон, — Не тот истукан на престоле, а тезка-однофамилец. Наткнулся он, как-то в садах Семириаиды на прекрасную шамаханскую девицу царского сословия.
Она отбирала яблоки для варенья и нагуливала девичество в холодке. И хотел влюбиться он в нее тут же. С каждым такое случалось. Просит руки и приданого он. Ни серебра ни злата, ни парфюмерных сладостей царевне не требуется. Живет персиковая дамочка, слава аллаху, при феодальных сношениях. «Принеси мне, — говорит, — то, чего желает каждая женщина». Додон сам не додул до этого, собрал вассалов. В тридевятом царстве все знают это. Выписал командировочные. Разъехались они.
Вот витязь, тот, что налево завернул, видит публичный дворец. Заходит. Сидит честна компания, хмельна-весела, обжирается. Отрезают жирный шмат ее и ему бросают. Он к Додону, тот к царевне. «Нет — говорит она, — не то, пробовала уже». Летит голова в корзину.
Второй едет. Стоит терем златоглавый. Вокруг люди снуют, носятся с чем-то. Смотрит, примеряют, как халат. И ему досталось. Примерила ее и царевна Шамаханская. «Не то, такое матушка моя носила в невестах».
К эшафоту молодца.
Третий долго брел. Видит, огонек лампадой горит. Лачуга накособочилась, дверь нараспашку. И молодцы сидят, над чем-то мудруют. «Это что, оно?» — «Оно» — «А мне можно?» — «Бери». Чепуха какая-то. Он домой и с Додоном к царице.
«Принес?» «Ага». А показать страшно. А Додон уже заказал гильотину салом смазать. А женское сердце аж пищит в нетерпении. Дает он ей. Она ему на шею прыг. «Быть тебе падишахом в моем государстве, любимый». Сказано-сделано. И зазвенели литавры Мендельсона наяривать.
— За это и выпьем!
В молчаливом недоумении чокнулись. Заработали зубами. Заинтригованное молодое поколение ерзало, хлопая ресницами.
— Так что же, все-таки, принес витязь царевне? — канючило создание с прелестями Шахерезады.
— Известно, то, о чем мечтает каждая женщина.
— А о чем же она мечтает?
— Спросите у подруги.
Подруга любопытной спутницы пожала плечами. Больше вопросов не было.
Лысому обжоре было плевать на шамаханскую тайну и царицу. Вскрыв банку со шпротами, он заглатывал их, как невольниц. Сам себе султан и аллах. Физиономия его лоснилась от удовольствия. Для пущего удобства он высвободил живот, дав ему вольную, на время. Сменив френч с прокурорскими петлицами на добродушный командировочный маскхалат. Золотые рыбки исчезали в бурдюке, махнув последний раз медным хвостиком солнцу.
Заведется у хозяина мышка. Маленький воришка с плутовскими бегающими глазками. А он разбойника кота оторвет за шиворот от сметаны. Тыкнет носом в беспорядок. Давай, реабилитируйся.
Вытрет Васька усы, искру из глаз пустит, хвост трубой настобурчит. Я иду с мечом судия. Хоть так, хоть сяк. — власть. Отвечай за содеянное. За молочные вершки. И за слезы хозяюшкины.
Отставник — пенсионной молодости, был не расторопен и мало охоч до цариц. В буддийском спокойствии он потягивал водку. По его разумению, именно это и принес расторопный жених заморской девке. Горькое похмелье былой славы поблескивало орденскими колодками. Дедушке подливали эликсира жизни. А день катился слепым солнцем, постукивая дорогой.
Девушек звали Клара и Лара. Они были словоохотливы до языка. Признались честно, что едут на заработки. А занимаются очень серьезным делом.
Косые глаза Клары излучали глубокомысленную легкость. На лицо она нагоняла важную загадочность, совершая интеллектуальный ритуал макияжа.
Юное скво, выбредая к белой цивилизации, было приручено, вскормлено жевательной резинкой. Засунуто в джинсы и выпущено на вольные хлеба. Вместо первопечатного слова Ивана Федорова ей запомнилось лицо Джоржа Вашингтона на хрустящей зеленой купюре.
Ее путь лежал именно туда.
— Так далеко? — изумился я.
— А Ломоносов из Холмогоров в Санкт-Петербург на своих двоих дотопал , — вмешалась подруга Лара.
— На поезде сподручней, - я согласился — Вам, если не вставать, то в самый раз его к Вашингтону или Нью-Йорку подадут. Сейчас как раз инженерная мысль Бруклинский мост наращивает. Пока вы до Санкт-Петербурга доедете, его через Атлантику и перекинут.
Подруги переглянулись.
— Я об этом в газете читал. Фонд помощи Сороса. У эмигрантов-то денег на самолет не хватает. Правильно?
— Да.
— Читать больше надо.
Клара и Лара читали не очень. Но эмиграционный путь архангельского мужика проштудировали.
Жил себе мужик. Ни дать ни взять. На Руси мужиков много. Все мужики, как мужики. Пашут. Лаптем щи наяривают. При деле. А Михаилу Васильевичу Санкт-Петербург подавай. И то ему не так и се. Понятно, не понимали, темнота, деревенщина. А он взял ноги в руки и вперед, кооператив открывать.
В Санкт-Петербурге спрашивают: «Вы Михаило Васильевич?» — «Я!» — «Ну, как же, давно ждем. Что же вы!» И стал он там депутатом, как сыр в масле купается. А из казино за уши не вытащишь. Императрицу постольку- поскольку узнавал. Вот это жизнь. Будь то время, непременно Михаил Васильевич Клару и Лару заприметил бы. Но после революции дернул он вместе с Шаляпиным за кордон, в Америку. Набивает долларами карманы. Загонишь его сейчас в Холмогоры, жди.
Летит, шурша и похрустывая зелеными крыльями, птица гамаюн. Машет девкам крылом — Айда в Америку, в теплые края!
Где заболочена вода, жила лягушка у пруда. Все лягушки, ее подружки, вечерами поют частушки. . Мошек в плен берут на охоте и мечут икру в болоте. Все суета. . . Шумит камыш, рябит вода. . . И лягушка ночами мечтала, о том, что мама ей в книжках читала. . Снился ей чистый пруд или быстрая река. И белый аист, запряженный в облака. А у ног золоченая стрела. И лягушка шкуру скользкую сняла. В белый замок вошла. Танцевала до утра. . . Ах, жаль, в болото пора.
Где-то Золушка о принце мечтает, башмачок с прекрасной ножки слетает. Как же быть богатой охота, но куда ни глянешь — болото.
А в далекой загранице заграничные лягушки там, под Бруклином поют американские частушки. Сыты-пьяны, живут без забот, но как же хочется чистых болот. Все суета. . . Шумит камыш, рябит вода.
Девочки вздохнули.
— Вы бы хоть старику письмо отписали. Вашингтон. Большая Холмогоровская авеню. Михаилу Васильевичу до востребования.
Клара вытащила карандаш.
— Вот и правильно. Ну что заскучали? Пойдем, споем. Чтобы сердце выпрыгнуло и покатилось.
— А что же все-таки принес он царевне? — Любопытство Лары выпрыгивало из лифчика.
— Ясно что, секс, — отрезала Клара.
— Да? — я остановился. — Тоже вариант.
- А может быть - ЛЮБОВЬ?..
На колени гетерой впрыгнула гитара.
Песня джентльменов.
Мы интеллигенты, джентльмены и те-де. Любим комплименты, сильву пле и паде де. Наши души истомились, а наши жены заждались. Мы одной, такой же, объяснились, а душа рванула ввысь.
Там, где чудная сказка и добро, мне души вашей льет серебро, Мы набухли от грусти и от дождя. Знаю, сердце отпустит, погодя. . .
Нашим душам снова просто и легко... Ей помашем джентельменскою рукой..
Обязательно подымем мы бокал и чашку полную нальем: за тех, кто с нами проскакал, мы пьем.
Да, конечно, против пьянства, не дай бог. Но обязует дворянство, видит бог. И, если леди вы дворянка, значит в люди вам пора. Предстоит большая пьянка, бал и свечи до утра.
Ночь, как в сказке, выйдешь — ахнешь. Бьет живительный исток. У него растет и пахнет удивительный цветок. Я его сорвать не смею, верю в сказку и мечту. Я стою, благоговею, с папиросою во рту.
Стонут лошади в дороге. Предстоит большая грязь. И свои крупицы-крохи до получки тянет князь. Да, наверное, не скоро нам рассвет зальет глаза, а удивительная Лора все не верит в чудеса..
А душа моя невесомо парит над весомостью прожитых лет. — Я летаю в стране Маргарит. Я теряю души своей след. Ни прикоснуться к огню, ни оступиться в ночи я не боюсь — моя грусть и сердце, молчи.
Говорит мне друг Сережа: На тоску и сердце плюй. А на его дворянской роже
высыхает поцелуй. И если мы аристократы — бисер станем мы метать. Значит, сказочно богаты мы должны с тобою стать.
Все богатство, что на свете. . . Ах, кругом ходит голова. . . Только мне нужны не эти небогатые слова.
— Милый мой, дорогой, любимый, далекий. Ты ранимый такой, одинокий. Только я это знаю, какой ты, одна. Но я улетаю, я в памяти таю. Мечтаю. . . во снах. . .
Что же памяти не стало? Мы не станем бить баклуш из благородного металла благородных наших душ. Льем и лепим изваянье благородное свое. А дорогая — "До свиданья, расплатитесь за жилье".
— Вы, миледи, не дворянка, а она — шерше ля фам. Вы не леди — куртизанка. Я дороже вам не дам. Что б дороже — вам по роже. Сдачи? Деньги не нужны. Джентельмены мы с Сережей и в рубашках рождены.
И шерше ля фам хватает. Нагадали по руке. А моя душа летает и выходит на пике.
Будет ужин, скрипнут двери. . . И цыганские глаза. . . Но только я и сам не верю в эти сказки-чудеса.
Я кричу до хрипа в горле: "Пробудиться б ото сна! "Жизнь моя — дождинка в море.. Раз — и поглотит волна.
Утро ослепительно воссияло бриллиантом Байкала. И было везде хрустально-прозрачное зеркало. Серебряная амальгама отливала небесным свечением. По полированной воде струился мираж неба. И солнечные лучи купали свои лазурные ноги, окуная в ледяную чистоту. А с неба смотрели боги на свое отражение. И заскользили глаза вместе с дикими солнечными зайчиками, выкручивая хаотический пируэт и обалдевая от светового простора. Пока не уморились.
Я подошел к спутницам.
— А что, девушки, баргузина, пошевеливающего валом, не было еще?
— Нет.
— Ну, как будет, скажете.
Некий баргузин, по представлению Клары и Лары, лицо кавказской национальности. Примчавший сюда, в Забайкалье, за длинным рублем. Отмахавши, дай бог. И где-то в этих рыбных местах разбил палатку-ларек. И приторговывает омулем, хурмой и апэлсыном. Живет — будь здоров, коммерсант, за счет проезжающих. Зачем он пошевеливает своим валом, тоже понятно, не дуры. Только за мелкую монету девкам размениваться ни к чему перед жеребцом-баргузином. А поезд огибал зазеркалье во всем его великолепии. Еще через пару часов, Сережа, сонно смотревший в окошко, встал. Полез за рюкзаками.
— Вы куда, мальчики?
— К баргузину, девочки. У нас вахтовый метод. Привет Майклу Джексону.
Поезд стучал колесами. Пролетали за окном, стираясь, пейзажи. Их слизывала скорость и время. Как годы. Сережа положил ладонь на ручку стоп-крана, как на штурвал скорости.
— Давай.
Заскрежетали зубами тормоза, вгрызаясь в металл. Понесло вагон назад. Поскакали вещи в стороны, укрываясь от глаз хозяина. И яблоко, как волшебный клубок, покатилось, покатилось по коридору. Клара и Лара старательно высматривали упакованного крутого баргузина. Пассажиры проверяли кошельки. Проводник, в нежном подпитии, искал ключи от сортира. Они этого уже не видели. Тайга встретила их неожиданным спокойствием, еще не учуяв. Бархатная земля лисьим хвостом заметала след, сохраняя первозданность. Набухала синь неба над головой. Жизнь стремительно расплескивалась вокруг зелеными брызгами.
Смолянистый запах корья заклубил, выползая из проснувшегося дерева. Медные сосны гудели колоколами древности. И лапали лапами ветвей стройные взбудораженные весной тела деревьев. Выгибая гибкий хребет стволов, волновались кошачьей страстью березы. Девственные ветви шиповника брызнули раздавленной кровью прошлогодних ягод.
Над головою клекотало птичье эхо.
Черный ворон, обалдевший от переполненных чувств, заплетаясь крылом опустился низко на горб корявой осины. Всю зиму он канючил сыру у бедного сельпо. И чуть сам не загнулся с голоду. В кустах уже пританцовывала лисица в сексуально-хищной нетерпеливости. Он заметил коварство хищницы. И прочищая горло ругательством, подался от греха.
А богу было не до него. Суетящуюся жизнь нужно было направлять на путь истинный. А она шебутно шевелилась, торопилась и ерзала, расправляла хрустящее занемевшее тело. Лопалась, зачиналась, проклевывалась новорожденным существом.
Уходит дорога из-под ног человека. Отталкивает он Земной шарик. И крутится он поэтому. То Колумбу неймется, то Крузенштерну, то Берингу. Пржевальскому пригрезилась во снах его чистокровная лошадь. Вышел он в чисто поле и стал кликать ее как Горбунка. Примчалась, стало быть, уродливая скотинка. Хотя, что так, в природе уродов нет. Все совершенно. Понял это и великий путешественник. Но фамилией своей окрестил по-христиански. И с глаз долой. Вот так и было, Серега. Недостающее лошадиное звено, как Менделеев вычислил.
— На кой она ему?
— А как же. Пржевальского нету, а лошадка его по сей день вольность свою нагуливает, с фамилией благородной. Идет Человек, и к чему ни прикасается, оживает оно именем. И уже не безлико. Обыкновенное чудо. Встретит она своего Пегаса. Прорастать начнут и у нее крылья. И поскачут они галопом на Парнас. А затем выше, к солнцу. И побежит жеребеночком молодой восход. Копытцами облачную пыль рассеивать.
Пискнула сойка. Заискрила янтарная слеза на подраненном дереве. Коварной сетью зацепил паук солнечную росинку. И затрясся над нею, как над сокровищем. Солнце плюнуло на него зайчиком и поскакало рыжей белкой по веткам гасать. И снова в глаза плеснуло сиянием Байкала. Они вышли на косогор.
— Уронил огромный бриллиант Сатана, пролетая над Сибирью. Глянул, нет его. Архангелы божьим лучом растопили драгоценный камень. И разлился он водою.
— А из смертных протопоп Аввакум первый поднимался величием разума и веры над Байкалом, общаясь на равных с небом. При жизни о таких говорят — дано ему от бога. А по смерти нарекают святыми. А живут они в сырых волчьих ямах. А мясо их поджаривают на джордановских кострах.
Человеческий святой гений соберет обратно озеро в бриллиант и поднимет над Сибирью. И через его призму засияет солнце второй жизнью. Но это не сейчас, позже, в другой жизни. Нынче же много охотников до брильянтов.
Опускалось солнце. Хищно выползали бархатные тени. С ветки, как птичка, спрыгнула обратно душа
— Шуруем по азимуту.
В дремучих джунглях, прорастая, закипал май. Громокипящая Геба не скупилась. И тайга, встав на четвереньки, лакала небесную щедрость. Каждая иголочка, раздевшись, любовалась изумрудным тельцем в зеркальце-дождинке. И лес набухал, напиваясь силы. Бродили ошалелые запахи. Копошилась и шевелилась жизнь. Сновала, вынюхивала, подняв уши торчком. Кедры раздвинулись, открывая путь общения с Богом.
— Бог, как зеркало, через него смотришь в свою душу. Чудотворная икона имеет такую же силу, как шедевр Леонардо — Мона Лиза Джоконда.
Сережа не видел творения мастера. Но лицезрел Богородицу и читал Библию.
…………………………………………………………………………………………….. Бархатно-живой, зеленой скатертью поползло под ноги липкое болото. Я ступил на него. Оно зашевелилось дряблым телом. Задрожали испуганные лютики. Искусница чаруса соткала его. На стеблях осоки, глупели стрекозы, покачивались в паучьих гамаках мухи. Малютки-незабудки играли в догонялки с солнечными кроликами. В хрустальном целомудрии застыла белая лилия, излучая нравственность монашки.
- Обойдем змеиную лужайку? — сказал Сережа.
Из-под ног выскочил заяц. Погнал жирным телом торговать. Вспорхнул рябчик, давая по мордасам кустарнику.
У большого ручья присели в прозрачную тень. На красных камнях принимала солнечную ванну медянка. Солнце поливало на ее спину. Из расщелины выставила изумрудную голову ящерица. Он указал на пресмыкающееся — Предок ее был динозавром-драконом. Мать — хозяйкой медной горы. А ей в наследие один хвост и остался. Крутит им, как девица задницей.
Тайга расправляла свой хребет. Величественные папоротники открывали дорогу в сказку. Пахло всеми волшебными травинками и цветочками. Шелестело, хлопало крыльями, возилось, сюсюкалось с букашкой. А маленький мышонок, высунув нос плута из хижины-норки, спросил: - А почему не я венец природы?. Поспевало время ягоды. Малина, смородина, жимолость наливались сладким соком земли.
Хлопая крылом и разгоняя базарных кедровок, на верхушку присел дятел. С протокольной навязчивостью начал выбивать показания из ствола. А к нему уже бурундучок в телогреечке полосатой: - Начальник, может орешков? - Февральские свадьбы отгуляли волки. Лихой молодец приударил за подругой в серых пимах. Бежит, языки свесив, жаркая звериная любовь. На Бесшумных крыльях опустилась ночь. Жёлтый глаз луны оком филина озирал землю.
Вздыхая, ворочалась тишина больным шорохом.
Зевнул красными языками костер, освещая белой пастью поляну. Полетели искры божьи... о лесном зверстве докладывать.
В молчании индейца сидел Сережа. краснокожие тени плясали по его лицу. Стеклянный глаз вытаскивал из огня бьющуюся в конвульсии саламандру. Вспорхнула душа...