Дремучая страна Забайкалье. Райский уголок каторжанина, где пугачевщина варит кулеш
| Вид материала | Документы |
- Майский райский уголок – Грузия ждет Вас!!!, 73.03kb.
- Составитель: С. Д. Кулеш, 159.68kb.
- Горнолыжные курорты Грузии!, 126.29kb.
- Каталог экскурсионных туров с посещением горнолыжных курортов Грузии, 394.45kb.
- Маршрут: Батуми-Бахмаро-Кутаиси-Махачельское ущелье Чакви («Плачущая гора»), 219.9kb.
- Расселение животных, 1085.64kb.
- 2. Факторы, определяющие распространение животных, 1063.2kb.
- Сном уголке между центральной набережной Алушты и курортной зоной «Профессорский уголок», 71.64kb.
- Публичный доклад муниципального дошкольного образовательного учреждения «Детский сад, 84.72kb.
- Наши истоки, 47.94kb.
И теперь совсем одна вишня у дорожки. И не грезится весна, и нет малютки- крошки. Ей дарил сентябрь крутой гроздья винограда. Только вишне молодой ничего не надо.
Шьют ей белую фату первые метели, а про былую красоту воробьи пропели. Но когда апрель взошел травкою зеленой, вдруг увидела она маленького клена.
И: тряхнув тугой косой, выпрямилась прямо. И клененочек босой ей промолвил: «Мама».
И заструили сквозь пальцы годы.
- Я искал ее. Исколесил Алтай. А потом и сам стал скалолазом. Горы приняли меня. Разделив великолепие одиночества пополам. Но тоска полоскала душу мутью. Больше не было того теплого дождя из детства.
Застыла ночь и в вечность канул последний колокольный звон... И небоскребы- великаны по горло погрузились в сон... И сон, оставаясь, накинул на гвоздь свой плащ, и сел старик. И выгнули кошачьи спины немые улицы на миг. Бродячий дождь и спутник верный, как пес лизнул его рукав... И капли падали на скверы из глаз его и старика... Спал город, грустью капли лились мелодией стихов и снов. И церкви медленно молились за упокой своих сынов. Тюльпаны гибнут, вырастая на пустыре, что наг и пуст. Так душа твоя растет, как гибнет в зной от солнца куст. Сожжет его без сожаленья, затрет земная суета. Лечебной влагой исцеленья прольет небесная вода. Слиянье душ ужель нелепо с дождем, что в небе был рожден? Поэзией земного хлеба взойдет душа. Растает сон. Очищены сердца и души, и улицы полны воды. Кругом, спокойствие нарушив, ее бульварные следы.
Земля, покуда сном объят я, спокойствие мое нарушь, и дождь, как верный пес лохматый, зализывает раны душ. Но очи, грустные, как осень, пусть не прольются, как слеза. Ведь мы всего так мало просим: любить и верить в чудеса.
Склянка в пальцах Аркаши качнулась, обронив на пол несколько горьких капель. Он опрокинул пойло в желудок, закусив дымом. Белый дух на стеклянных копытах укатал братву алкашей- живодеров. Они изрыгали храп. Из угольной копоти пробивался к свету призрак скалолазки Стеллы, выплывая из угара.
Он отхаркивался. В глазах лежала черная топь.
- Я отыскал ее след в Киргизии. А нашел в горах Тянь-Шаня...
Хранят песочное время горы. Но они не могут хранить вечность. Пересыхают жилистыми трещинами могучие вершины, как русла рек, растекаясь зыбучей крошкой гранита, засасывая архипелагами в песчаную бездну.
А потом все — звездная пыль. И в черном вакууме ее кажущейся пустоты вызревает в утробе Галактцки осколок новой планеты.
Сорвалась кварцевая песчинка, не углядела ее скала, и покатилась... обратно к святому месту предков. Поглотил ее скрежещущий камнепад. Выворачивая глыбы с корнями. Соблюдая вековой пещерный ритуал смерти гор.
Дух добра Ульген, превратил себя в ветер, и выловил малявку и отбросил в сторону, уложив на груду красных валунов, как приемыша. Где плавает в камне солнечное тепло. И оттуда прорастают пиками хребтов башни утесов... Но она снова соскользнула и подалась вниз. Следуя великому инстинкту минералов и горных пород — вовремя умирать и рождаться.
Последний солнечный блик усыпил ее у подножия мраморной стены, в тени серебристой ковыльной былинки. И та обрела покой.
Прозрачная летаргическая слепота — паралич песчинки. Она покрыла ее околевшее тельце слюдяной пленкой... впадая в анабиоз миража пустыни. Сотни тысяч лет каменного сна.
Громада гор вечным молчанием почтила древнюю память кайнозойской молодости кристалла.
Раздвигая ущелья, опираясь на хребты, поднималось на престол высокогорья тяжелое медное солнце. Продолжая лучезарную династию фараонов света.
Умытая заря расстилала небо загорающейся киноварью. И она уже облизывала холодно- фиолетовый сгусток клубящихся сумерек. Вытягивая из глубины небесного марева — синь. Преображая империю гор. И они величественно засияли лилово-кровавой палитрой, остывая небесным кармином, оттаивая лазурной свежестью разливающегося луча. Покрываясь дымчатой скорлупой голубизны. Превращая прозрачно-белоснежную чистоту из ледяного воздуха в снежные вершины. Где еще живут последние дикие ледники, закованные в снежные доспехи богатыря Бия. Они сползают на животе коснуться синими губами родниковой груди возлюбленной Катуни. Напиться ее любовью. И вымирают по приказу грозного властелина Алтая, приняв смертельный яд солнечного луча. Но их сила остается в высокогорном сердце.
Золотой алтайский край-алтын, пришел выписать на полотне Рерих. Бессмертную кисть в студеных ключах закалил. Горные духи зеркало неба держали Алтаю, чтобы отражение горного бога мог видеть человек, не окаменев. Зачерпнул его глазами художник, а оно, как колодезный источник — бездонно. Неисчерпаема хрустальная красота ледовито-каменной громады. И краски ее бесконечны...
Четвертый год преодолевал расстояние от земли до неба Аркадий. Забирался и выше, там, где холод выдавливает из воздушного облака ледяное стекло и оно протыкает вершину неба пиками Ак-су-рю. Голубой хрусталь выжат из Белой воды Мус-Ду-Тау. Где душа леденеет в сосульку. Там вдохновение и надежда вставляют крылатое сердце железному человеку. И он поднимается над своими вершинами, покоряя запретную непокорность.
Скалолаз душой ощупывает душу гор, прозревая от слепоты. Прекращают небесную вражду ангелы с сильфами, открывая ларец тайной красоты смертному гению вершин.
Ступня снова слушала застывшее вулканическое эхо камня. Нога бросала человека ввысь постигать неземной маршрут вертикали. И прекрасное время года гор.
Сворачивала скудный пейзаж тундра. Жадный глаз уже купался в изумрудно-бархатной роскоши альпийских лугов. Для него призраки горного сияния бросают ковром поэтическую живопись живородящего шедевра. Вытягивая из недр неба сочные соки земли. Сплетая с паутиной лучей вечнозеленый бадан с таволгой, с дурманящим запахом пьяного курильского чая. Украшая хрупкой жизнью лепестка эдельвейса. Венчая гордую горную лилию романтикой восхождения с одиноким багульником, прорастающим в сердце ущелья вечной думой дороги.
Угощает по-царски нечаянной встречей венценосный марал. В окружении молчаливой свиты сарлыков. Влажными мудрыми глазами говоря на языке понимания.
И синий дрозд Алтая запоет песню таянья снегов душе. И она, услышав, вырвется к нему в ночной рубашке новорожденной мечты.
Пороги Катуни волшебством взлетают снежным грохочущим облаком водопадов. А горный хрусталь рассыпается кипящей живой водой. Кристаллы ледника синими венами растекаются по арыкам, пульсируя жизнью вершин. Отсюда берут губами ее сытую чистоту необузданные снежным человеком мустанги, превращаясь в кентавров и прыгая с ледяного обрыва в небо.
Он поднимался над долиной Маашей черной точкой птицы. Тропа пересекала крутой лог. Ноги уже навзлет брали его глазами. Миновал перевал Шитык Гол. Озеро выливало зеркальную высоту неба. И снова тропа оторвала глаз, увлекая за собой.
Кзылташ — красная гора, открывала ледники Aктpy. Прозрачно-сахарное, голубое, скользящее сияние льдов, в ореоле бледно-меловых облаков, ослепило сердце. Серая дымка колдовала в ее мутной глубине, обволакивая горы снежной пылью. Он вышел на гребень, совершая подъем по белому хрустящему склону. Ледоруб уверенно вгрызался в обледеневшую рыхлость. А ветер уже собирал в легкие стаи стеклянные песчинки, бросая их в лицо.
Под ним проскользила грузным телом медведица, подталкивая медвежонка. Начинался буран.
В ледяной расщелине он укрывался от хищного снежного ветра. Ночь засыпала метелью небо…
Горы одинаково прекрасны и по-разному не ласковы. Посейдон в каменном веке, поругавшись с кистеперыми русалками, превратил штормящий ледовитый океан в застывшую гранитно- мраморную стихию — нагромождение гнева божьего. Не подчиняющуюся законам земли и неба. Прорывается ее кипящая вулканическая память. И горное цунами сотрясает снежную волну лавин. Закручивая в пучины камнепады и обвалы.
Сбрасывают с себя человека горы. Но скалолаз пристегнул душу карабином к вершине на всю жизнь.
Уже несколько дней удерживал ледяную оборону холод. И льды сдавливали стеклянную скорлупу, выжимая из нее замороженную жизнь. Каплю тепла бережно расходовал организм, как пресную воду, во время бесконечного одинокого скитания по соленой пустыне. В костяные суставы еще протискивалась по хрупким венозным жилам кровь. Тормошила каждую цепенеющую клетку сквозь мутно-белую оболочку. Конечности медленно отмирали. Безболезненно уходя в ледниковое царство снежных духов, затягивая за собою в зыбучий холод засыпающую плоть. Она медленно остывала, впитывая в себя ледяную сырость загробной жизни. Пальцы ног уже омывали строгие херувимы студеными ладонями из горного ручья неба. Спокойно ожидая, когда сольются в стекло глаза.
На четвертые сутки, наевшись снега, буран утихал. Забросив в пасть расщелины последних снежинок. Переваривая ледяное тепло.
Человек прикоснулся слабым дыханием к снежной крошке. Кристаллы зашевелились мерцающими ребрышками под паром, выпустив из хрусталиков поломанную солнечную душу. Горный воздух уже протирал небо. Сияние дня вползло в глазницы.
На следующий день слюдяное небо расправило поломанные крылья. Заиграла лучами сияющая музыка свежего льда. Просыпались замерзшие капли, выходя их ледяного обморока забвения, ворочаясь в прозрачном саркофаге. И каждая звенела счастливым сиянием, стекая и умывая друг друга жидким блеском внутри застывшей глыбы хрустального дождя.
А потом пришло видение, как осмысленная душой ясность. Из океана льда выплыла к нему скалолазка Стелла. Прорываясь лицом, как бабочка сквозь стекло, билась ладонями крыльев. Протягивала к нему чистые глаза.
И он выжигал пальцами лед, кинувшись переносицей навстречу. Так они говорили глазами в оттаявшей интимной тишине. Общаясь через непробиваемую прозрачную близость ледяного бетона...
Затем она ушла обратно, как растаяла... Духи льда забрали ее.
Ночью звезды всхлипывали мерцанием — небесной грустью погибших снежинок. Накалывая холодными иголками душу. Когда спокойное снежное солнце начало отогревать живыми лучами мысли, он очнулся. Еще горячее сердце лакало дымящуюся кровь. И скрюченные хребты суставов начали подчиняться воле.
Он достал нож и стал вырезать мертвые пальцы на ноге. Синие фаланги не слышали лезвия. Они уже были чужими. Надавливая на металл, он с хрустом удалял их, как ненужные зубы. Надломил последний коренной палец и стянул капроновым жгутиком. Прижигая льдом боль. Колючим снегом вытер кровь. И начал спуск.
Великолепие снегов вылизывало душу стерильной свежестью. Ухватившись за небо глазами, подался вниз, окунаясь в солнечное эхо.
Под ногами уже ворочался камень.
На тропе бурундучок ему хвостом поклонился — Курмет Тактасы. На земле лучше, чем на небе.
И закатил веткой облепихи в губы. Брызнул янтарный сок.
Напивалось снежной силы из вершин белое солнце, расплескивая живое сияние дня. Припадала к ноге трава. Отдавая целебную малахитовую влагу.
Горы, как ребенка, отпускали вниз человека. Уходил он на баркасе по Идыну. А крылатое сердце еще летало над Алтаем.
- Через год я снова вернулся в горы.
Аркаша цедил черный отвар из табака и чая. Хлебая кипящую смолу, как бульон, чтобы ошарашить чертей в пекле.
Кожаная душа штопала перепончатое крыло, отправляясь снова в кругосветные воспоминания.
- Она погибла в горах Тянь-Шаня. В ледяной расщелине ее накрыло снежной лавиной. Заморозив во льдах.
Случаются землетрясения в Нарыне. Они извергают снежную лаву с вершин.
Прокатилась с горы ледяная королева. И умчалась... Морозная, веселая, звонкая... Надломила человеческую снежинку и не заметила.
Стелла Николаевна из Кипарисного, мастер спорта, как пик Адыгенэ из легенды, осталась под снежным курганом. Замурованная в стеклянном склепе. Мертвая царевна души. На вершине Мраморной стены гуляет с ветрами свободный ее дух.
Я выстроил в сердце хрустальный дворец. И в нем ты жила, моя Госпожа. И я, твой слуга, был глупо влюблен. Но дерзкий свой взор не смел обронить.
Я кубок вина, моя Госпожа, тебе предложил. И ты приняла с улыбкой мой яд. И ты пролила на скатерть печаль. И яд забродил в зеленых глазах. И ты умерла... И взор их потух...
И сердце в свечу свое превратив, поставил тогда к иконе твоей. И в склепе души осталась лежать царевна моя. Я долго бродил с пустою душой. Гудела в ней боль, как ветер в трубе. Скакал Елисей на белом коне. И капала грусть, стекая с небес.
Бессмертны небесные горы Тянь-Шаня. Они поили голубой водой Иссык-Куля синие очи неба. Клубили белыми косами красавицы Адыгенэ облака. Пьет и не может напиться сердце из аржанов. Ледяная студеность родниковой жилки пробивается через хрусталик зеницы к душе.
Насытившись, око поправилось крыльями и снова за горизонт. А оттуда, как на ладони у бога. Оглянулся в прошлое. Выпил прозрачного воздуха, закусил соленой слезой. Ветер бросил дорогу под ноги. И ты в пути — дома.
Зияют свежие провалы. Притаился сползающий ледник горным ящером. Хищно стережет змейку реки внизу. Не замечает муравья-человека. А там, вдоль берега пестрят своей девичьей беззаботностью примулы и горчеватки, любезничая лепестком с разбойными ветрами. Сомнет венчик желтой купальницы быстрокрылый кочевник-ветер в зарослях чилика. И покатил, разгуляться пылью в степь.
Плешь солончаков полощет пустотой глаза. Полынь выжимает горечь. Жидкие кусты саксаула земляными жилистыми пальцами гладят послушные седые травы, где ворочаются корни — нервы земли.
В прозрачной тени чинар зависает, выбравшись из чайханы, пьяный воздух. Медленно растекается день. Преподнесет уйгуриец свою звонкую пиалушку.
- Ищешь еще?
Примет душа. Выплюнет печаль сквозь зубы.
- Еще ищу.
И казацкое сердце нагайкой подстегнет.
- Был барсоловом. В Хан-Тенгри загонял снежного хищника Кан-Тоо. В ущельях Джетьюгуз отлавливал манулов и белок. Все рыскал по следам ее экспедиции. Сам, как барс, терзал свою душу и лакал горячие воспоминания. Счастливые мгновения так и не остыли в сердце. Лишь изморозью его покоробило. На что надеялся — не знаю. Горноспасатели не нашли ее. Не хотелось верить и мне. И еще четыре года носило тело душу по горам, как архар черта. Молотил беспалым копытом каменную зыбь селевого потока, чуть не захлебнувшись. Да опять вынесла счастливая волна. Может быть, всю жизнь искал бы я призрак скалолазки. Бродя, как голодный волк, с запахом окровавленной памяти в пустой башке, сырую любовь переваривая. Но ушла из жизни бабушка дочурки ее Иришки. Я наведывался туда, по случаю. Забрал я девочку к себе. Она уже пробивалась из подростка маленькой женщинкой крохой-Стеллой. И лицо ее проявлялось из моей памяти глазами-черешнями. А в них — два моих отражения, как в зеркале души. И сердце снова пустило корни. Вытягивая из льда прозрачное тепло.
Ночь — пушистое крыло. Звездам голову вскружила, и далекое тепло разливается по жилам. А она одна молчит, не промолвит ни полслова. И под кофточкой стучит сердце, вырваться готово. Разогреет крепкий чай или просто поцелует. Скажет: милый, не скучай — в тяжкую минуту злую. Я не верю в чудеса, но в свое земное чудо верю и смогу сказать, что скучать, конечно, буду.
Будет множество причин для размолвки и тревоги, что ж, так бывает у мужчин, чтобы жизнь была в дороге. И не каждый может ждать, понимаю, время тает. И в окошко смотрит мать. Обо мне она скучает. Будет радость — знаю. Верь. Только сердце огорчится. И в мою палатку-дверь снова кто-то постучится. Будет слушать чудеса. В дальних странах нет покою. И в мои глядеть глаза с обаятельной тоскою
А я уеду, я умчусь, — мне покой не по карману. Я в дороге подлечусь удивительным обманом. Я гуляю столько лет. О, моя святая тайна. И беспроигрышный билет мне вдруг выпадет случайно.
Я смогу долги раздать всем врагам и всем любимым. Только где же снова взять дней моих, ушедших мимо? ...
Ночью, звезды соберу для любимой на сережки. А случится, что умру, — подари дочурке- крошке.
Липкий угарный дым прилипал к глазам. Аркаша приоткрыл дверь. И в узкую щель, как горностай, юркнул ветер с белым хвостом метели. И пробежался... Растоптав липкие, замурзанные сны. Поежилось скукоженное алкогольное существо животами и глотками. Опрокинув последний жмотистый шкалик.
Завтра их душевное нутро будет погибать в муках. Алкаш - раб похмельного синдрома.
Аркаша плеснул остаток в кружку. Вытягивая ядовитое удовольствие зубами.
- Какое-то время я не пил. А потом снова захлебнулся в тоске. Проживали мы с Иришкой в Семипалатинске. Уютный городок в спокойном раздолье Иртыша. Сезонный заработок кормил год хлебом с икрой. Тогда организм превращается в руки. И они прорастают отовсюду. Как у паука, у которого родилась куколка бабочки и он полюбил овдовевших зеленых мух. И каждая жила готова оторвать от себя душу, чтобы накормить. Наслаждение труда приходит, как аппетит.
- Мой стебелек превращался в барышню со сладкой загадкой в веселых траурных ресницах. Годы и расстояния преодолевали мы с ней, колеся по нашей необъятной. Из Крыма на мотоцикле нас несла дорога. Легкая августовская осень летела навстречу на попутных крыльях. Растворяясь в первом невидимом солнце, стекало ласковое молочное утро. Убаюканная нудной колыбелью дороги, Иришка спала в коляске, как младенец в гнездышке. Паутинку волос, нечаянно вынырнувшую из-под косынки, пытался ухватить пушистый ветер, проказничая легким баловством. Пробираясь в ее сны...
Волнистый край прозрачно-серого горизонта поплыл неземными зеркальными красками. Завязываясь сочными свежими ароматами цвета из медленно струящегося свечения, которое набухало волшебной мелодией рождающегося калейдоскопа света. Где замешивают музыкальную душу солнечного хрусталя пурпурно-алые зори в разносветно-пестрое сияние чистоты. Подбирая бережно колер небесной невесомости из малинового сгустка предрассветного медового тумана лучей.
И, провалившийся влажно-трепетный лучик уже соскользнул с зыбкой высоты сладкой солнечной каплей, растекаясь звонкой воздушной водой. Быстротечно поглощая живой нежностью бесконечно видимое пространство перевернутого океана. И небо раскрылось ослепительной голубизной. Вывернув наизнанку остаток ночи. Сползающее лавиной облако встряхнулось белоснежностью, разрываясь клубящимся пухом.
И вдруг, миражем поползли горы с бликующими ледяными вершинами. Красно-голубые скалы отливались полированными выступами камней, надвигались в лоб из несущегося шоссе стремительной смертью. А оттуда — дорога к ангелам. И взлетел мотоцикл на железных крыльях, поднимаясь по горным облакам. Закручивая воздушную пыль и швыряя ее в лицо ветру. Галлюцинация выхватила организм из реальности. Дьявол бросал металл по обочине, как слепого кузнечика. Бронзовый ствол случайной одинокой сосны остановил его, как голос божий.
... Колесо безжалостно наматывало на стальные спицы трепещущую веточку. Сдирая с нее добела кожу. Заживо. И дерево глядело всеми глазами, как она умирая плакала, выпуская из цепких иголочек жизнь изумрудными каплями боли...
- Там осталась и жизнь Иришки. Она так и не проснулась. Умчавшись в бесконечный тоннель спокойного сна...И осколок моего черепа где-то там догрызает мышь, — он снова задымил. Выедая легкими табачный огарок.
- Видения то повторялись снова, то надолго отпускали. Возвращая нормальное зрение, чтобы я мог видеть свой судный день. Потом белая горячка поглотила горы. И они рухнули под пеплом. И выползла оттуда закопченная скользкая душонка.
Он проскрипел ледяным смехом. И похромал задабривать угольной крошкой синий желудок остывающей печи. А перед глазами еще всхлипывал раненный мотоцикл, с вывороченными металлическими внутренностями.
... И вытекала кровь. Густая, рубиновая, замешенная на бензине с высоким октановым числом. И голубые глаза сквозь вертящееся колесо собирали кровавые ягоды.
Уходит все в уходящую пустоту неба.
Джульетта умерла и нету смысла боле. И губы стиснуты до боли. Нет ничего. Джульетта умерла.
Секундой светлою почтим любимых память...
...И снова двинулись годы. Кажется, остановившиеся на мгновенье...
Русь моя - Родина. Колыбель отечества моего. Под красно-кровавым полотнищем небес. Под созвездием свастики серпа и молота...
Но держава уже проворонила час истины, разлетелись призраки коммунизма. « И остановившиеся стрелки курантов сдвинулись с места. Ударил колокол, разбудив великана. Огромен великан, не разглядеть ему копошащихся под ногами муравьев-лилипутов.
А. может быть, поменять генотип россиянина? Завозить из Голландии племенных иноземных бесприданниц? Потекут тогда и у нас реки молочные с кисельными берегами под соусом. И Валдайская возвышенность превратится в сырковую голландскую массу. И лишь Беломоро- Балтийский канал заполнить портвейном. И устроить экзотическую зону отдыха. С купеческим размахом и пароходами. На берегу табачные лавки с папиросами «Беломор». В рекламных целях. И удалой ухарь-бомж, с румяной махровой щекой, зазывает в загнивающее изобилие. Дескать, был таков мужик-лапотник и у нас на Руси. Зеленым, хрустящим бутоном распустился бы туристический бизнес в междуречье. И иноземный паломник с тугой чековой книжкой повалил. А мы им в полноводные воды свой Титаник. Чтоб каждой твари — по паре, и нумера с бассейном и кортом под палубой. Чего ж не жить?
Да только скоро сказка сказывается. А выстроишь сказку эту руками своими, глядишь, а жить уже нечего. Вытекла она. Капля осталась.
Через десять лет я снова оказался в Бурятии. И вспомнил про легенду-любовь.
Велика стихия Любовь. Чем и как запечатлеть ее? Морем, где точкой два парусника касаются друг друга лебединым крылом? Флибустьерским фрегатом, наползающим бортом на полногрудую каравеллу? Снежной равниной, где под белой простыней тискает холод горячее тело земли? Космосом с обнимающимися созвездиями? Пальцами, заползающими в пальцы? Или этим великим таинством, влекущим один атом к другому?
Аркашу я не нашёл. Да и кто мог помнить этого странного странника, бредущего по жизни? Здесь я познакомился с бурятом Сережей, промысловиком-охотником… Бурят Сережа, похоже, был завсегдатаем кочегарной кельи бомжа-философа Фимы. . Угольная ночь жарко горела звездами. В этот час кочегарные кунаки трапезничали. Тайная вечеря только начиналась.
Петруша, новый алкогольный братан Фимы, расчленял сало на желтые ломтики. Фима разливал. Абориген-охотник, на правах гостя, держал стакан. Бурятского батыра Фима величал Сережей. Троица подняла ковш братства. Содрогнулись. Выдохнули.
Самогон и кочегарные тропики развязывали язык, вытягивая откровение. Отчего не может понять русская душа иноземную? Души говорят на эсперанто.
Я открыл дверь. Она заскрежетала металлом. Голубой дым, столкнувшись с наивной, любопытной снежинкой, нечаянно сунувшейся сюда, опьянил ее мгновенно. Шлепнулась маленькая царевна в пустой стеклянно-граненый гробик и уснула мертвым сном. А где-то ветер, как королевич, запрягал уже свои вьюги. И скакал, скакал по бездорожью… Разыскивая спящую царевну. Потому что, кто бы то ни был и что бы то ни было, кто-то кому-то всегда необходим.
Я узнал Фиму. И Фима тоже слабо узнал меня. И налил. И стаканы, горячо, как старые друзья побратались, выдавив ностальгическую грусть, горькой каплей. А мутный глаз, где живет сиротой душа журавлиного неба, хлопал ресницами, пытаясь оторвать себя от земли…