За пределами «идентичности»

РОДЖЕРС БРУБЕЙКЕР и ФРЕДЕРИК КУПЕР

Университет Калифорнии, Лос-Анджелес; Университет Мичигана

Theory and Society («Теория и общество») 29: 1-47, 2000

(с) 2000 Издательство Kluwer Academic Publishers. Отпечатано в Нидерландах.

«Худшее, что можно сделать со словами»,– писал полвека назад Джордж Оруэлл, – «это подчиниться им». Если язык – это «инструмент для выражения, а не для сокрытия или предотвращения мысли» – продолжал он, то необходимо, «позволить самому значению выбрать себе слово, а не наоборот»¹. В настоящей статье обсуждается то, что общественные и гуманитарные науки подчинились слову «идентичность»; что это имеет как интеллектуальные, так и политические издержки; и что положение можно исправить. По нашему мнению, «идентичность» может означать слишком много (в сильном смысле ее понимания), слишком мало (в слабом смысле ее понимания) или вообще ничего (из-за ее полной двусмысленности). Мы критически рассматриваем ту концептуальную и теоретическую работу, которую, как считается, выполняет «идентичность», и предполагаем, что данная работа могла бы быть сделана лучше при помощи других терминов, менее двусмысленных и не обремененных конкретизирующими коннотациями слова «идентичность».

Мы считаем, что превалирующая конструктивистская позиция по идентичности – попытка «смягчить» термин, освободить его от заряда «эссенциализма», обусловливая, что идентичность является создаваемой, расплывчатой и разнообразной – оставляет нас вообще без разумного обоснования при обсуждения «идентичности» и плохо подготовленными для изучения «жесткой» динамики и сущностных претензий современной политики идентичности. «Мягкий» конструктивизм способствует распространению мнимой идентичности. Однако при ее распространении термин теряет свою аналитическую ценность. Если идентичность имеется всюду, то ее нет нигде. Если она расплывчата, то как мы сможем понять те пути, при которых самосознание может стать жестким, застывшим и кристаллизованным? Если она искусственно создана, то как нам понять иногда насильственную внешнюю идентификацию? Если она разнообразна, то как понимать ту ужасную оригинальность, к которой часто стремятся – иногда небезуспешно – политики, пытающиеся трансформировать простые категории в унитарные и эксклюзивные группы? Как нам понимать силу и пафос политики идентичности?

«Идентичность» является ключевым термином в разговорной идиоматике современной политики, что при социальном анализе должно учитываться. Но это не требует от нас использования «идентичности» как категории анализа или концептуализации «идентичности» в качестве чего-либо, чем все люди обладают, чего хотят, что создают или пытаются преодолеть. Концептуализация всех схожестей и связей, всех форм принадлежности, всего опыта общности, связности и сплоченности, всего самосознания и самоидентификации в идиоме «идентичность» обременяет нас непонятной, бестолковой и недифференцированной лексикой.

Здесь мы не стремимся внести свой вклад в продолжающиеся дебаты по политике идентичности.² Вместо этого мы фокусируем внимание на идентичность как на аналитическую категорию. Это не «чисто семантический» или терминологический вопрос. Как мы считаем, использование и злоупотребление «идентичностью» влияет не только на язык социального анализа, но также – неразрывно – на его содержание. Социальный анализ – включая анализ политики идентичности – требует относительно однозначных аналитических категорий. Какая бы ни была ее суггестивность, ее важность в определенном практическом контексте, «идентичность» слишком двусмысленна, слишком разорвана между «жестким и «мягким» значениями, сущностными коннотациями и конструктивистскими квалификаторами, чтобы в достаточной мере отвечать требованиям социального анализа.

Кризис «идентичности» в общественных науках

«Идентичность» и родственные слова в других языках имеют долгую историю в качестве технических терминов Западной философии – от древних греков до современной аналитической философии. Они используются для обращения к вечным философским проблемам постоянства среди очевидных изменений, а также единства среди очевидного разнообразия.³ Однако широко распространенное разговорное и социально-аналитическое применение «идентичности» и однокоренных слов имеет недавнее и более локализованное происхождение.

Введение термина «идентичность» в социальный анализ и его начальное распространение в общественных науках и общественной речи произошло в Соединенных Штатах в 1960-х годах (с некоторыми предпосылками для этого во второй половине 1950-х гг.).⁴ Наиболее важная и известная траектория его развития основана на использовании и популяризации работ Эрика Эриксона (который, кроме всего прочего, придумал термин «кризис идентичности»).⁵ Но, как показал Филип Глисон,⁶ были и другие пути распространения. Понятие идентификации было взято из оригинального, специфически психоаналитического контекста (куда этот термин первоначально ввел Фрейд) и увязано, с одной стороны, с «этнической принадлежностью» (под влиянием вышедшей в 1954 г. книги Гордона Оллпорта «Природа предубеждения») и с другой – с теориями социологической роли и группового эталона (через такие фигуры как Нельсон Фут и Роберт Мертон). Еще больше говорить об «идентичности» заставила социология символической интерактивности, связанная с самого начала с «собственной личностью» – частично под влиянием Ансельма Штраусса.⁷ Однако, гораздо большее влияние при популяризации понятии идентичности оказали Эрвинг Гоффман, работавший на периферии традиции символической интерактивности, и Питер Бергер, работавший в традициях социального конструктивизма и феноменологии.⁸

По ряду причин термин «идентичность» оказался крайне востребованным в 1960-х гг.⁹, быстро распространившись через все дисциплинарные и национальные границы, утвердившись в журналистском, а также академическом лексиконе и проникнув в язык общественно-политической практики и общественно-политического анализа. В американском контексте превалирующие индивидуалистические характер и идиоматика придали понятию «идентичности» особые выпуклость и резонанс, в частности в контексте тематизации проблемы «массового общества» в 1950-х и поколенческих бунтов в 1960-х годах. А с конца 1960-х, с подъемом движения Черной власти и последующих прочих этнических движений, для которых оно служило шаблоном, озабоченность и утверждение индивидуальной идентичности, уже связанной Эриксоном с «общинной культурой»,¹⁰ были легко, если не слишком легко, перенесены на групповой уровень. Распространению идентитарных претензий значительно способствовала институциональная слабость «левой» политики Соединенных Штатов и сопутствующая слабость классовой идиоматики общественно-политического анализа. Как замечали многочисленные аналитики, класс сам по себе может пониматься как идентичность¹¹. Наша точка зрения заключается лишь в том, что слабость классовой политики Соединенных Штатов (по отношению к Западной Европе) привела к особой открытости данной области к многочисленным претензиям на идентичность.

Уже в середине 1970-х гг. У. Дж. М. Маккензи смог охарактеризовать идентичность как слово, «обезумевшее от чрезмерного употребления», а Роберт Коулс заметил, что понятия идентичности и кризиса идентичности стали «чистейшими клише».¹². Но это было лишь начало. В 1980-х, с возвышением расы, класса и пола как «святой троицы» литературной критики и культурологии,¹³ в бой вступили в полной силе гуманитарные науки. И «разговоры об идентичности» – внутри и за пределами академического мира – продолжают свое распространение по сей день.¹⁴ Кризис «идентичности» – кризис перепроизводства и последующего обесценения значения – не выказывает никакого намека на спад.¹⁵

Как количественные, так и качественные индикаторы сигнализируют о центрированности – на деле «неотвратимости» – «идентичности» как топоса. В последние годы появилось два новых междисциплинарных журнала, посвященных данному предмету, укомплектованных самыми известными членами редакционных коллегий.¹⁶ И на волне растущей озабоченности по поводу «идентичности» в трудах о проблемах пола, половых отношений, расы, религии, этнической принадлежности, национализма, иммиграции, новых общественных движений, культуры и «политики идентичности», даже те, чья работа непосредственно с этими темами не связана, почувствовали себя обязанными обратиться к вопросу идентичности. Выборочный список главных социальных теоретиков и обществоведов, чьи основные труды лежат за пределами традиционной «вотчины» теоретизирования об идентичности, но кто однако в последние годы недвусмысленно писал об «идентичности», включает Зыгмунта Баумана, Пьера Бурдье, Фернана Броделя, Крейга Калхоуна, С.Н. Айзенштадта, Энтони Гидденса, Бернарда Гизена, Юргена Хабербаса, Давида Летена, Клода Леви-Страусса, Поля Рикера, Амартию Сен, Маргарет Сомерс, Чарльза Тейлора, Чарльза Тилли и Харрисона Уайта.¹⁷

Blog

За пределами «идентичности»

Содержание