Александр трапезников похождения проклятых

Вид материала

Документы

Содержание Сквозь время — в вечность Сквозь время — в вечность

Подобный материал:

• А. «Лаптев, но не из моря Лаптевых», 75.21kb.
• Валютное регулирование в международном Трапезников В. А. Валютное регулирование в международном, 2275.72kb.
• Десь на излете "проклятых восьмидесятых" родилась дикая, неистовая грандж-культура,, 1522.44kb.
• Введение в унологию, 8063.24kb.
• Похождения штандартенфюрера сс фон штирлица после войны андрей щербаков и Алексей петровский, 541.08kb.
• Смертельное оружие, 12096.31kb.
• Николай Алексеевич Некрасов Похождения Петра Степанова сына Столбикова, 2422.55kb.
• Рекомендации учителя русского языка и литературы Мироновой, 24.06kb.
• Борис башилов александр первый и его время масонство в царствование александра, 1185.4kb.
• Орел взмывает ввысь, 3967.52kb.

Взгляд мой остановился на одном снимке. Тут было много фотографий различных русских церквей, но этот висел как-то отдельно, чуть ниже божницы с иконами. Это была красивейшая колокольня из Троице-Сергиевой лавры. Почему Ольга Ухтомская выделила именно ее? Пять удивительно воздушных и изящных ярусов, с группами колонн на углах. Кажется, что стен вообще нет — лишь белоснежные колонны и высокие арки для колоколов, а наверху — буквально взлетает в небо золоченая фигурная пирамида с крестом. Мысль моя заработала четко и ясно, давая толчок памяти. Ухтомская... Ухтомский. Восемнадцатый век. Дмитрий Ухтомский, талантливейший зодчий, ученик школы Петра I. Он много чего замечательного в Москве построил, соборы, храмы, в том числе и эту колокольню со «звонами». Нет, первый ярус, кажется, начал другой архитектор, Мичурин, а Ухтомский завершил четыре остальных. И высота ее выше Ивана Великого на шесть, если не ошибаюсь, метров. Стиль классицизма. Прекрасно гармонирует с Троицким монастырем и Успенским собором, с царскими чертогами. «Я все-таки неплохой историк», — похвалил я сам себя.

— А у вас тоже иконы мироточат, — сказала Маша, стоя рядом со мной и глядя на божницу. — Вот откуда такое благоухание...

— Отец Сергий вчера говорил мне, что это в Москве сейчас повсеместно, — произнес Алексей. — Ну, нам пора ехать.

Но я не тронулся с места, продолжая размышлять. По проекту Ухтомского предполагалось поставить на всех ярусах этой колокольни тридцать две золоченые статуи: «Разум», «Верность», «Мужество» и т.п. Но монастырское руководство почему-то воспротивилось этому, и тогда их заменили множеством декоративных ваз. Довольно больших в размере, в которых очень удобно что-то спрятать или хранить.

— Скажите, Света, — проговорил я. — А какое отношение имеет ваша Ольга к знаменитому зодчему Ухтомскому? Она ничего не рассказывала?

— А зачем рассказывать? Я и так знала, наши родители и не скрывали своих родословных. Она — его прямой потомок.

Маша и Алексей смотрели на меня с некоторым недоумением.

— Вот теперь можно ехать, — сказал я. — Кажется, я догадываюсь, где находится то, что мы ищем.

СКВОЗЬ ВРЕМЯ — В ВЕЧНОСТЬ

...К тебе, обольщенный, несчастный русский народ, сердце мое горит жалостью до смерти. Очи мои в слезах при виде твоих тяжких страданий, в предчувствии еще больших скорбей. Кликушествуют пролетарские поэты: «Русь! Сгнила? Умерла? Подох­ла? Будь же ты проклята!» Забыты и попраны все заповеди Христовы. С неслыханной доселе дерзостью и с беспощадной жестокостью свершаются ныне беззакония. Зашаталось, смертельно зашаталось и почти рухнуло православное царство. Все адские силы выползли и набросились на русского великана, вцепились с зубовным скрежетом в плоть его со всех сторон. Или нам не дано больше быть «ни там ни тут»? Где Христос и где антихрист? Пишу эти строки я, Тихон Новоторжский, простой мирянин, прихожанин Свято-Данилова монастыря, а сам слышу стоны отовсюду, со всей России, вижу, как взрывают храмы и жгут иконы, как убивают священников, как глумятся над святыми мощами угодников Божиих. Кровь христианская реками течет по русской земле. Мир еще не видывал такого с первых веков...

Пишу в никуда, потомкам. Бог даст, кто-либо отыщет мое послание. Коли разбит будет в щепки русский корабль, так ведь и на обломках, на щепках спасаются. Не все же погибнут. Молиться надо, горячо молиться и каяться. По чуду Божиему, по Его Силе соберутся, соединятся все обломки и щепки, воссоздастся корабль в своей красе и пойдет своим путем, Богом предназначенным. А эти попущения, эти страшные испытания русскому человеку за то, что все меньше и меньше горел он любовию к Богу и церк­ви Христовой, все меньше чтил Небом данную царскую власть, все сильнее обольщался лукавыми и мимолетными ценностями мира сего. Забыл, что устами пророка Его сказано: «Видите ныне, что это Я, Я — и нет Бога, кроме Меня: Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей». Непостижим Промысел Божий, тайна сия велика есть.

На глазах моих владыка наш Феодор вместе с пятьюдесятью иноками-даниловцами был схвачен волками и терзаем. Последний из всех московских монастырей пал, и не смог Хозяин Москвы заступиться за свою обитель. Но мощи светлого князя Даниила волкам этим и ехиднам не достались. Знаю я, где они, придет время — и откроются. Господи всемогущий, всеблагий, премудрый царь царств земных! Устрой и утверди русское царство с Русской православной церковью на непоколебимом Камне, каковой Ты еси, Иисусе Христе, Боже наш! Да не поколеблют державы Российской инородцы, и иноверцы, и инославные! Сохрани целость державы и церкви всемогущею Твоею державою и правдою Твоею! А врата адовы не одолеют Ее. Княже пресветлый Данииле! Озари град твой и обитель твою, людям православным свободитель и защититель. Моли Христа Бога спасти души наша.

Уже тринадцать лет этой безбожной власти. Сколько она еще стоять будет на ногах глиняных? Боюсь только, что, когда рухнет, вновь обхитрят да облукавят народ русский. Змий-искуситель вьется вокруг сердца каждого. Одному одно посулит, другому — другое. Прочел я недавно у преподобного Нила Мироточивого, который из шестнадцатого века изрек: бойтесь пуще всего года 1992 го. Какое сделается тогда хищение! Какое мужестрастие, прелюбодейство, кровосмешение, распутство будет тогда! До какого упадка снизойдут тогда люди, до какого растления блудом! Тогда будет смущение с великим любопрением: будут непрестанно препираться и не обрящут ни начала, ни конца, будут непрестанные споры и брани, будут спорить и враждовать о всем человек с человеком и народ с народом. Станет тогда народ глух, слеп и немощен, оторван тремя поколениями от святоотеческого духовного наследия. Не тогда ли и народится их Машиах, или Мелех, или Еммануил, царь сионской крови, антихрист, сцепивший все человечество в единой религии, но без Господа нашего Иисуса Христа? Не тогда ли и станут печати на лбу ставить с числом Зверя? Тогда будет такая война, когда на Россию весь мир вооружится. Тогда и православие-то из других стран исчезнет, только в России останется, а антихрист объявит ее врагом мира. А может, наново надо Русь крестить? Только так она может снова стать православным царством. Здесь — вопрос бытия России, ее возрождения духовного. Другого пути восстановления исторической России нет. Это ведь не только русское дело, но — вселен­ское. Ибо от того или иного решения его зависит и судьба мира, точнее, зависит вопрос о возрасте мира и о близости наступления Восьмого Дня.

Но мне ли в скорбях своих нынешних судить о том? Спросил бы владыку Феодора, но его уж нет, говорят, казнили. А помню, как февральским утром 23 го года он за богослужением произносил проповедь в нашем Троицком соборе. И вдруг среди всех нас, прихожан, началось сильное волнение, будто пошли круги по морской глади. Все показывали друг другу на царские врата. Владыка обернулся и увидел позади себя схимника. Не узнать его было нельзя — то был сам благоверный князь Даниил! Святой благословил всех молящихся и исчез... А через два года, на престольный праздник, в день обретения его мощей, служил в Троицком уже местоблюститель митрополит Петр. И когда владыка приложился к мощам преподобного князя Даниила, над ними образовалось облако, в котором ясно был виден образ святого, Хозяина Москвы и всей державы Российской. И еще знаю. Прихожанка наша, даниловская, Агафья, сказывала, что шла она вдоль стены уже разоренной обители и горько плакала, скорбя о поругании святыни. Вдруг видит перед собой схимника. Онемела от изумления, ибо узнала в нем благоверного князя Даниила. Князь ей и говорит ласково: «О чем ты плачешь? Я вам говорю: Аз есмь с вами, и никтоже на вы»...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Пока мы выбирались из поселка Черусти, ливень прекратился, хотя казалось, что он зарядит на целый день. Мокрое шоссе блестело и пузырилось. И почти на каждом метре оно было усеяно какими-то мелкими змейками, водянистыми, телесного цвета. Наверное, ураганный ветер нанес их сюда с торфяных болот из Шатуры. Такую гипотезу высказала Маша. Мы даже остановились, чтобы посмотреть поближе на это любопытное явление. Змейки оказались мертвыми или полудохлыми. И даже не змейки это были, а просто большие раздувшиеся червяки. Словом, обыкновенная гадость. Или необыкновенная? Теперь все вокруг виделось в странном свете. И продолжавшие стоять на обочинах иномарки. И невесть откуда взявшийся крестный ход, человек сто, с хоругвиями и песнопениями, двигавшийся в сторону МКАД. И даже то, что в конце процессии мы вдруг узрели... Якова.

Ехали мы медленно, потому что обогнать колонну, заполнившую все шоссе, не представлялось возможным. А он шел перед нашим «жигуленком», оборачивался к нам, подмигивал, корчил рожи и размахивал крестом из двух связанных палок. Вместо веревки был использован его же французский дорогой галстук. Когда я показал ему рукой, чтобы он садился к нам, Яков еще усерднее замахал этим самодельным крестом, даже что-то там громко загнусавил, ну просто неофит из Газы. Наконец, и он сам не выдержал и перебрался к нам в салон, сунув свой крест какому-то заросшему до самых бровей «синяку».

— Ты откуда здесь? — спросила Маша.

— О! — ответил он. — Это целая история. Мы с папой рано утречком за грибами собрались, в Черусти, — я помню, как еще в детстве сюда ездили — самые светлые воспоминания! 1975 год, начало строительства БАМа, Уотергейт, американцы бегут из Вьетнама, смерть Франко, Анатолий Карпов — двенадцатый чемпион мира! И — «Полет над гнездом кукушки». Не только выход фильма, но — вообще... полет. А недоучка Билл Гейтс, между прочим, именно в это время со своим школьным приятелем основал фирму «Майкрософт». Пока мы втихаря почитывали Солженицына... И грибов много. Эти-то ребята, друзья ваши, помнят, а вы, мадемуазель, нет. У вас уже никогда и ничего подобного не будет. Ни такой замечательной песни Давида Тухманова «День Победы», ни нового Хельсинкского соглашения, ни олимпийских побед Санеева и Андрианова, ни полетов в космос, ни Саяно-Шушенской ГЭС. Ни-че-го. Останется только «легкий пар» и «ирония судьбы». Жаль, право...

— Ну а тебе-то что за печаль? — спросил я. — Ты вроде уже давно в «ином мире».

— Но ведь действительно жалко, — отозвался Яков. Сейчас он говорил серьезно. Это было заметно даже по выражению лица и интонациям в голосе. — Была такая удивительная и могущественная страна, держава, империя. Дух захватывало. Не важно: от страха или восхищения. Но ведь захватывало?

— Не думал, что вы такой апологет Советского Союза, — заметил Алексей.

— А я имею в виду не Советский Союз. Россию. Чудо поистине потрясающее. А теперь от нее остался один остов. Но зато — с банками, биржами и ресторанами. Как повсюду в мире, в других странах-остовах. И сейчас русским остается лишь любить эти останки и плакать над ними. За что мы это сделали? Пришли и съели ее, обглодали. За что? Не понимаю. Нет, понимаю, но... не понимаю.

«Жигуленок» наш продолжал плестись в конце колонны-процессии.

— Кто это «мы»? — задал вопрос я. — И почему это ты отправился за грибами во французском галстуке и штанах «от Кардена»?

— Ну... мы — евреи, в основном, — ответил Яков. — Но и вы сами нам здорово помогли. Впрочем, не важно кто. Пришли бы новые, «иных времен татары и монголы». И вы бы им столь же усердно дань платили. Главное, что Святая Русь обречена на погибель. Вот что по-настоящему, в глобальном смысле ужасно. В смысле апокалиптическом. А дураки этого не понимают. Нет, понимают. Но опять же и не понимают. Вот, снова запутался.

— Распутывать тебя надо, — сказала Маша.

— Вот ты и займись, я не против, — нахально отозвался он. — А к штанам этим я привык и в самую торфяную топь за грибами лезть не собирался. Так просто, побродить хотел. И галстука мне не жалко. Что галстук — в сравнении с гибелью России?

— Ну, это мы еще поглядим, — произнес Алексей.

— «Мерс» мой почему-то заглох, — продолжил Яков. — Папа остался в машине, уснул, а я вижу: крестный ход, ну и присоединился. Не одному же до Москвы топать?

«Опять врет, — подумал я. — Не за этим он в Черусти ездил. Наверное, побывал в приюте еще до нас. И тоже с носом остался, не нашел Ухтомскую».

— А что это за крестный ход? — поинтересовался Алексей.

— О! — снова произнес Яков. — Замечательный «ход», я все выяснил. Во главе идет некий Игорь Жмык, иподиакон-расстрига, а за ним казачки ряженые, все обвешанные какими-то медалями да в лампасах. Потом — бородатые скитальцы по российским просторам двигаются, этих всюду навалом. Опять же бомжи с бомжатами, коим по стакану водку выдают на перевалах. Они будут идти долго, пока не свалятся. Очкарики в шляпах присоединились, васиссуалии, в поисках сермяжной правды. Старухи полубезумные, молодухи, младенцев несут. Ведут даже медведя на цепи, уж не знаю зачем? А направляются все прямиком в Кремль. Хотят его три раза, что ли, обнести хоругвями да окропить водицей. И то ли выгнать из него Путина с приспешниками, то ли, напротив, короновать его на царство. В этом я так и не разобрался. Словом, дурдом на марше.

— Я слышал об этом Жмыхе, — сказал Алексей. — Прощелыга и провокатор. Но народ у нас всегда был слишком доверчивым. А ведь как вроде легко прикрываться словом Божиим? Только падать потом больно.

На развилке мне удалось обогнать колонну и оставить ее позади.

— А ты что же, и на литургии вчера был, в храме? — спросил я. — Не твою ли морду, пардон, лицо, я видел?

— Не скажу, — весело откликнулся Яков. — А вы сами-то куда направляетесь?

— А тебе знать не положено, — в ответ сказал я. — Ты и так прыткий очень. В приюте-то был?

— А в каком? «Снова врет!» — подумал я. Но он, кажется, решил сейчас и не скрывать этого. Подумав, произнес:

— Был, был... Собственно, грибы — это для отвода глаз, для папы. Он их большой любитель собирать. Меня другие подберезовики интересуют.

— Которые от Березовского наплодились? — не удержался я.

— Наплодились? — переспросил он, становясь вдруг вновь очень серьезным. — Может быть, ты и прав. Только наплодился-то всего один. И не от Бориса Абрамовича, а от меня. Ладно уж, скажу, как на духу. Чего теперь скрывать-то? Только пусть Маша ушки ладонями закроет, а то еще больше меня возненавидит.

— Не буду, — пообещала она.

— Ну, тогда слушайте. Я и в Россию-то приехал не только за тем... за чем приехал, но и за этим тоже.

— Очень вразумительное начало, — усмехнулся я.

— Короче, была у меня лет семь-восемь назад одна любовница. По молодости. Женщина и старше меня по возрасту, и некрасивая, и глупая, если разобраться, и с характером скверным да еще гулящая.

— Во как! — вырвалось у меня. — А за что ж ты ее полюбил-то, Яша?

— А кто тебе сказал, что мы любили друг друга? Так, жили-встречались. Но я почему-то был к ней очень привязан. Сам не знаю отчего. До сих пор понять не могу. Наваждение, что ли? Нет. Я человек неглупый, опытный, до нее у меня были одни красавицы, из богатых семей: женись — не хочу. А тут вдруг — как прилипло к телу.

— К сердцу, — поправил Алексей. — Вы, наверное, ее спасти хотели, вытащить?

— Типичная интеллигентская заморочка, — добавил я. — Так лейтенант Шмидт женился на уличной проститутке, а после семнадцати лет жизни с ней совсем свихнулся от ее бесконечных загулов и полез на крейсер «Очаков», чтобы покомандовать «флотом». Не везло парню в личной жизни, тут любой тронется. Другая его подружка, Зина Ризберг, которой он за три с половиной месяца накатал с сотню любовных писем, выходя из зала суда, где его приговорили к расстрелу, сумела сказать лишь одно: «Чего-то я проголодалась, очень семги хочется». При этом еще и зевнув. Но ты продолжай, продолжай.

— Я и продолжаю, ты только не перебивай своими экскурсами и аналогиями. Никаким «флотом» я командовать не хочу, а такая «Ризберг» и у меня была. Даже не одна, а целая дюжина. Мама мне постоянно сватает. Каждые полгода пытается подсунуть какую-нибудь, которая без семги жить не может. Но я же не хозяин лавки с морепродуктами?

— А кто ты? — спросила Маша. Вопрос, конечно, был очень любопытный. Должно быть, не только в сфере человеческой, личностной, но и какой-то иной. Мне было трудно разобрать выражение Машиного лица, потому что я сидел спиной к ней, за рулем. Но по голосу понял, что спросила она не просто так.

— Сейчас не об этом, — отмахнулся Яков. — И ничего я ее не думал «спасать» или «вытаскивать», как вы говорите. Может быть, я понять хотел: почему женщина доводит себя до такой низости, до такого предельного саморазрушения? Ну, веди ты себя прилично, коли уродилась страшненькой и бестолковой, верь, в конце концов, в Бога, но у нее и этого не было. Хотя... может и было, где-то в глубине души. Только под большим слоем пыли. А я хотел эту пыль с мусором разгрести да докопаться до сути, до истины.

— Докопался? — спросил я.

— Почти. Мамочка помешала. Вовремя увезла меня в сектор Газа, уговорила. А то бы я и впрямь женился на этой женщине. Я ведь сделал ей накануне отъезда предложение, да она отказалась.

— Почему? — задала «свой» вопрос Маша.

— Почему... — Яков задумался. И продолжалось это довольно долго. Я уж решил, что он уснул там. — Да потому... Она еще и расхохоталась мне в морду, как только что изящно выразился Александр. Потому что нашего ребенка, которого она родила за три года до этого, я отвез в приют. В Черусти. А ведь он не был таким уж идиотом, как казалось. Просто аутизм. Это не страшно. Жить можно. Можно даже стать гением, если заботиться. Но я этого не хотел. А ей было поначалу наплевать. Словом, обоим нам этот ребенок, мальчик, только мешал. Но что значит «наплевать» или «мешал»? Это ведь только кажется, что ты принимаешь какое-то верное решение, на самом деле — все не так, все оборачивается совсем иначе, все главное постигается лишь потом, спустя год, пять, десять лет, на исходе жизни. И уже понимаешь, где ты был не прав, но вернуть ничего нельзя. Поздно. Остается только вымаливать прощение.

— Если умеешь молиться, — добавила Маша. А Алексей слушал внимательно, не перебивая, напряженно.

— Я сказал, что поначалу она хорохорилась? — продолжил Яков. — Да, так оно и было. Но после-то взяла и повесилась. Через пару дней после моего отъезда в Израиль. Это я уж потом узнал, здесь, совсем недавно. Собственно, на вторые сутки, как приехал... Эх, матушка, матушка, зачем ты меня отсюда увезла? — последнюю фразу он произнес смешливо.

— А ребенок? — спросила Маша.

— А что — ребенок? Там, в приюте, много их, всяких и разных.

— Но можно же узнать, выяснить?

— Можно, — согласился Яков. — А нужно? Пока я этого не хочу... Может быть, потом, со временем. Не знаю.

— И вы сейчас так спокойны? — непонимающе проговорил Алексей.

— Я всегда такой, — жестко ответил тот. — Высадите меня на автобусной остановке. Я вижу, нам все равно не по пути. Вы куда-то торопитесь, да и я тоже.

Я остановил машину, Яков попрощался и вышел. Даже весело помахал нам рукой. Но в зеркальце заднего обзора я видел, что лицо его сумрачное и какое-то застывшее, словно венецианская маска, с оскалом карнавальной улыбки.

— Не понимаю, что это за человек? — произнес я.

— А я, кажется, начинаю догадываться, — сказала в ответ Маша. И добавила: — Нет ничего хуже одиночества.

2

Похоже, у Алексея во всех храмах, церквах, монастырях и обителях были свои знакомые дьяконы, монахи или пономари. Нашелся такой и здесь, в Троице-Сергиевой лавре. Иначе бы мы просто не смогли попасть на колокольню, осмотреть все ярусы и заглянуть в декоративные вазы. Но прежде всего, разумеется, мы помолились у гроба со святыми мощами преподобного Сергия Радонежского, светильника земли Русской... Выйдя из собора, Алексей разыскал звонаря, о чем-то пошептался с ним. Потом этот молчаливый человек, с простым и грубоватым лицом моряка, проводил нас в саму колокольню и запер за нами тяжелую дверь. Сказав лишь, что времени у нас ровно час.

Мы приступили к делу, постепенно поднимаясь от одного яруса к другому, на высоту почти в девяносто метров. В какой вазе нас ждет то, что мы ищем? Я почему-то не сомневался в успехе нашего начинания. Кроме того, мне казалось, что именно об этом со мной и говорила Агафья Максимовна. Я почти поверил в звучавшие во мне голоса, в ее слова, возвращавшиеся из памяти. Но ваз становилось все меньше, они уменьшались в размерах, а поднявшийся вдруг сильный ветер пронизывал нас насквозь. Если на первых ярусах нам приходилось приподнимать Машу и она рукой скользила по полой внутренности, ощупывала дно, то в конце мы уже и сами как могли исследовали оставшиеся двухвековые вазы, чья ощущаемая под пальцами пустота хранила тем не менее некую мистическую полноту и тайну. Будто мы прикасались не к шершавой поверхности, а к самому времени, к эпохам, к годам... И странно, но внутри не было никакой грязи и пыли. Подобно чистейшему морскому песку, только спрессованному тем же застывшим раствором времени. Это было удивительно.

Попробуйте хотя бы на два года «забыть» в квартире свои вещи, и во что они превратятся, когда вы вернетесь? Устанете прибираться. А тут, словно сами небесные силы и ангелы присматривали за чистотой и порядком. Конечно, если бы вместо декоративных ваз стояли статуи, как предлагал зодчий, нам было бы намного труднее. Тогда вообще непонятно: где искать? Но уже и так становилось ясно, что святых мощей Даниила Московского здесь нет, просто не может быть. Возможно, какое-то время их еще и могли укрывать от большевистского разгула на первом или втором ярусе, в самых крупных вазах. Но потом, очевидно, перезахоронили в другом месте. А может быть, это произошло и совсем недавно. Ответ могли дать лишь три человека: Василий Пантелеевич, Агафья Максимовна и Ольга. Но двое из них мертвы. Наверное, Ольга Ухтомская со своей тетушкой и увезли отсюда святые мощи две недели назад. К этой же версии склонялся и Алексей.

— Они были здесь, — произнес он. — Звонарь сказал мне. И Скатова он знал, и Агафью Максимовну. Они тоже тут появлялись.

Мы уже стояли на самом верху, а ветер все усиливался, становился просто каким-то ураганным, того и гляди закружит в беспощадном вихре и вы­бросит через арку с колокольни. Оставалось всего несколько ваз. Да и время поджимало.

— Странно, но когда мы были позавчера с Яковом в лавре, он тоже очень интересовался этой колокольней, — сказала Маша. — Даже спрашивал: а что в вазах? Пусты ли они или нет.

— Ты была с ним тут? — удивился Алексей.

Вот так. Все тайное рано или поздно становится явным. А я лишь несколько злорадно порадовался. Пусть теперь сама выкручивается, я умываю руки.

— Была, — призналась она. — И уже тогда поняла, что он, в принципе, очень запутавшийся и несчастный человек. Со вторым дном. У меня и сейчас не выходит из головы эта его история. Бедная женщина, бедный ребенок!

— Бедный Яша, — добавил я. — Погоди, он еще всем даст жару! Не верю я ему. Они только и умеют либо слезу, либо смех из других вышибать. И все это превращают в деньги.

— Ты не прав, — заспорила она. — Ох, как же ты не прав, если так думаешь... А Левитан, художник? А...

— Хватит, — остановил нас Алексей, поскольку мы были опять готовы сцепиться. — Давайте заканчивать. С Яковом вы потом разберетесь.

Мне показалось, что он несколько расстроился после слов Маши. А штормовой ветер уже буквально валил с ног. Кепочка моя куда-то улетела, сорвало и платок с Машиной головы, а бороду Алексея трепало, как разноцветное мочало. Люди внизу сновали словно букашки, будто стайки маленьких рыбок, ищущих спасения от приближающегося цунами. Думалось: вот сейчас первая гигантская волна накроет их, понесет и выплеснет — кого живым, кого мертвым — к неизвестному берегу. А мы сами стояли как бы на вершине маяка, но не ведали: суждено ли спастись и нам? На Москву, судя по всем признакам, надвигалась какая-то глобальная природная катастрофа. Что-то странное происходило в атмосфере, во всей.

И началось это шесть суток назад. Когда в моей квартире появились ночью Алексей и Маша. Нет, даже раньше. Не двенадцатого сентября, в день церковного поминовения святых мощей благоверного князя Даниила Московского, а в тот час, когда Алексею в Оптиной пустыни открылась истинная правда о них. И с тех пор два встречных движения устремились друг к другу — ручей людских поисков и страшный поток воды и огня, грозящий возмездием. Осень мира уже наступила, земля покрыта погребальным дымом и города грешных падут, исчезнут в пучине. Я вдруг отчетливо представил себе Москву, словно она вся сейчас лежала у наших ног, сверкающая в елочной мишуре витрин и зазывных вывесок, с ростовщическими банками и жульническими казино, со сладострастными домами терпимости и обжорными ресторанами, с подлыми чиновничьими заведениями и нечестивыми теремами богатеев, с толпами обслуживающих холопов, охранников и пыточных мастеров, — такой город должен погибнуть. Пусть он будет погребен в руинах, на дне морском. И пусть на его месте возникнет другой, как сказочный град Китеж — из праведных вод Светлояра, с колокольным звоном — как символ Святой Руси.

Маша подошла к последней вазе, ухватилась за горловину, чтобы ее не унесло ураганным ветром, а я, стараясь преодолеть рев стихии, прокричал в лицо Алексею (мы еле удерживались на ногах, нас швыряло из стороны в сторону):

— Кто был... тот старец... из скита... в Оптиной?.. Кто?.. Он что-то прокричал мне в ответ, но я не расслышал.

И повторил, схватившись за его плечи:

— Кто?.. Кто?

Хотя лица наши были почти рядом, но голос его прозвучал словно издалека:

— Серафим... Саровский...

И почти тотчас же мы услышали крик Маши:

— Нашла!..

Она что-то держала в руках и показывала нам. Какой-то небольшой предмет, шкатулку из темного дерева. Ее едва не вырвало ветром, но она прижала найденную вещь к груди. Уже ничего не было ни видно, ни слышно — ураган достиг небывалой силы. Оставаться здесь было просто нельзя, невозможно. Помогая друг другу, мы еле добрались до лестницы и начали спускаться вниз.

Звонарь уже отпирал кованую дверь.

— Прямо нашествие какое-то, — сказал он, выпуская нас. — Вон, еще двое просятся на колокольню.

Невдалеке стояли доктор Брежнев и Лариса Васильевна Скатова. Они зябко ежились на пронизывающем ветру. Но здесь он был все-таки гораздо слабее, чем на пятом ярусе. А вскоре и совсем стал затихать, будто выполнил свою миссию-предупреждение. И солнце уже засветило ярче прежнего.

Маша держала найденную шкатулку под кофточкой.

— Вы? — удивленно спросил доктор Брежнев. — Нам надо бы объясниться.

— Ну, идете, что ли? — поторопил их звонарь.

— Идем, — отозвалась женщина. И они скрылись за тяжелой дверью.

— А вы их хорошо знаете? — спросил я у служителя.

— Еще бы! У доктора многие лечатся. Он и статьи разные в православные журналы пишет. И женщина эта, Лариса Васильевна, часто тут бывает. Иначе бы не пустил.

Мы попрощались, и он ушел, позвякивая ключами. Нам не терпелось поскорее взглянуть на то, что нашла Маша. Но делать это на виду у всех было неразумно. А где найти укромный уголок? И стоит ли ждать Брежнева с дочерью Скатова?

— Ну, ладно, Яков и его «черненькие», ладно, брателлы, — сказал я. — Тут все более-менее ясно. Я могу понять и доктора Брежнева с Ларисой Васильевной, наверное, им действительно что-то удалось узнать от самого Скатова или Агафьи Максимовны. Но Путин? Этот-то какое поручение дал своим службакам? Или он как всегда говорит одно, а делает совершенно другое? Или хочет перехитрить своих хозяев из Вашингтона? Или слуги у него самого такие купленные-перекупленные, что дурят и его тоже? Кто с кем и в какие игры играет?

— Не знаю, но в любом случае до святых мощей еще никто пока не добрался, — ответил Алексей. — А вот что в шкатулке — надо посмотреть. Думаю, мы близки к разгадке.

— А знаешь что? — меня вдруг осенила одна мысль, я решил высказать ее вслух. — В Оптиной-то ночью, когда ты слушал их разговор... знаешь что...

— Ну?

— Ведь слова эти относились не к Путину, нет. Он лишь миф, оболочка. Из них двоих гораздо реальнее тот, кто пришел сейчас. И его откровение... — я не мог всуе произнести имя великого праведника и заступника, — было направлено именно к тебе! Вот. Ты должен знать. И открыть вновь для России святые мощи Даниила Московского. А Путину — лишь последнее предупреждение. Последний для него шанс... Но, видимо, не в коня корм. Эти люди, которые пришли к власти, как в казино, всегда будут преследовать только свою выгоду, надеясь набить мошну. Но уйдут ни с чем. Их со временем не только из России, из казино-то даже вышвырнут, пинком под зад. Со всеми их фишками в карманах. И они пожрут сами себя. Теперь я в этом абсолютно уверен. Да... Видимо, не случайно ты стал орудием Промысла Божия.

Алексей промолчал, ничего на это не ответив. Зато слово взяла Маша, которая продолжала прятать шкатулку под кофточкой.

— Вроде бы легкая, а тяжесть невыносимая, — призналась она. — Пойдемте скорее к машине, там поглядим.

— А доктор Брежнев, а Скатова? — спросил Алексей.

— Ждать не будем, — решительно отозвался я. — Дудки! Тут тот единственный случай, когда я с Машей полностью согласен. Нас двое, а ты один. И мы более практичные в мирских вопросах. Особенно когда дело касается клада.

— Не шути так! — погрозил пальцем Алексей. Но все-таки сдался, и мы направились к выходу из лавры. «Жигуленок» был припаркован у «ситных» рядов, где торговали туземными матрешками и прочими балалайками для колониальных туристов в пробковых шлемах.

Пока мы шли, Алексей сказал, развивая мою мысль о власти:

— Любят у нас ссылаться на известные слова из Священного Писания, что всякая власть от Бога. Но это не совсем так. Иосиф Болоцкий досконально изучал этот вопрос по святоотеческим источникам, и вот что он говорил. Если некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи — сребролюбие, гнев, лукавство, неправда, гордыня, ярость, а злее же всего — неверие и хула, то такой царь не Божий слуга, но дьяволов, и не царь он вовсе, а мучитель и хитрая лисица. «Пойдите, — говорит Сам Христос, — и скажите этой лисице». Царь надменный погибнет, потому что пути его темны.

— Пути Путина, — вставила Маша.

— Этому учат нас все пророки, апостолы, мученики, убиенные нечестивыми правителями, — продолжил Алексей, — но не покорившиеся их повелениям. На таких царей падет гнев Господень, потому что из пастырей они обращаются в волков, расхищающих стадо Христово. А ведь они действительно должны быть наместниками Бога на престолах своих. Чего же не хватает-то?

— А ума и не хватает, — вновь добавила Маша.

— Души, скорее, — возразил он. — Ума-то у них у всех в избытке. Мы приближались к стайке ссорящихся нищих: были они не так уж дряхлы и убоги, а, напротив, крепки мослами и красны рожами. Таким в темном переулке не попадайся...

— А в России — по всем пророчествам Боговдохновленных людей — непременно возродится монархия и православный царь, — закончил свою мысль Алексей. — И будет это незадолго до пришествия антихриста и конца мира. Тогда вновь во всей славе расцветет Святая Русь, и событие это станет не обыкновенное, историческое, а необычайно чудесное. Но в то же время оно будет зависеть и от самого русского народа, так как Бог действует здесь через свободную волю человека. Пока же воли этой нет, погашена. Но невозможно же, чтобы кровь стольких бесчисленных русских мучеников лилась напрасно! Она несомненно станет семенем послед­него и яркого расцвета православия в России. Каждой христианской души. В каком бы рассеянии она ни находилась, здесь и по всему свету. «Среди лета запоют Пасху!» — как прозорливо восклицал преподобный Серафим Саровский. Сегодня, между прочим, праздник иконы Божией Матери «Неопалимая Купина», — добавил он. — Так и Россия не сгорит в огне огненном, а страданиями очистится...

— Ну, эти-то вряд ли запоют! — сказал я, кивнув в сторону уже начинавших пихаться ряженых нищих. — А ежели и запоют, то лишь к вечеру, когда окончательно нажрутся.

— И такие — человеки, — отозвался Алексей. — Вспомните Амвросия Оптинского: всем прощение — никому не осуждение, а без ласки — у того такие и глазки.

Достав из кармана деньги, он стал раздавать нищим, отчего те мгновенно успокоились.

— Этак нам самим на ужин не хватит, — сказал я Маше. Она лишь толкнула меня локотком в бок, чтобы я умолк.

Один из нищих показался мне странно знакомым. Он был в темных треснувших очках и с веревочными дужками, замотанный в рваный шарф и в какой-то глупой тирольской шляпе, в длинной хламиде, под поясанный галстуком. Но главное — в разных башмаках на босу ногу. Я зашел сзади и ткнул его посохом пониже спины.

— Вова! Ты чего опять придуриваешься? — шепнул я ему на ушко. — Твое место на другой паперти. Пошто чужой хлеб отбираешь?

— Тс-с! Тихо, — мгновенно отреагировал он. — Я сменил дислокацию, не надо меня рассекречивать.

Мы отошли в сторонку. Маша тоже узнала его и присоединилась к нам, пока Алексей раздавал нищим пироги, заботливо данные нам в дорогу матушкой отца Сергия. Деньги у них уже есть, а закуска сама приплыла в руки. Вот это сервис.

— Владимир Ильич, ну чего ты это самое? — спросила и Маша, не сумев сдержать смеха.

— Я расшифровал код Библии, — авторитетно заявил он. — Бога нет. Но нет и бахаистов. Нет никого и ничего. Только одна большая космическая дыра.

— Дыра у тебя в голове, — сказал я.

— Это само собой. Но она и у тебя тоже. У всех. Не это главное.

— А что же?

— Говорю же тебе: вся Вселенная утягивается в космическую дыру-хаос. Причем стремительно, со скоростью триста парсек в квадрате... впрочем, тебе не понять, это физическая формула. Остаются считанные месяцы. Может, недели.

— Исправить ничего нельзя? — деловито спросила Маша, перестав хихикать.

— Поздно. Негатив критической массы достиг предела. Да и незачем уже. Пора подводить итоги. Считать бабки.

Он потряс мелочью в кармане, а из хламиды ему под ноги посыпались деньги. Очевидно, дыра у него была не только на верхнем этаже.

— А кроме того, — добавил Владимир Ильич, — я тут со спецрасследованием. Слежу за Яковом. К тому же опять без пристанища. Квартиру-то нашу вы зачем сожгли?

— Стоп, — сказал я. — Вот с этого момента давай поподробнее.

— Ну... что вам сказать, дети мои? Прихожу я вчера вечером домой, а половины дома-то и нет. Опять рухнул. То ли вновь взрыв бытового газа, то ли еще какая-то хрень. Не ты ли, Сашок, вентили в самом деле крутишь?

— Не я, — сказал я, а сам подумал: «Работа либо кураторов, либо академиков. В ответ за Лыткарино».

— Однако это становится уже привычным, — продолжил Володя. — Потому что за последние сутки в Москве еще домов шесть-семь уже рухнуло. Один, кстати, высотный, у Красных Ворот. Да вы что, ничего не знаете, что ли? Мэр уже никуда и не ездит, рукой махнул. Говорят, даже скрывается. То ли в госпитале, то ли за границей. И президент молчит, как воды в рот набрал. Может, и он тоже уже из Кремля двинул. На запасные квартиры. А то, по слухам, и по Боровицкой башне пошли трещины. Словом, массовая просадка фундаментов. Утечка цемента в космические дыры. В столице наблюдается тихий скулеж и паника. И как всегда: нет соли и спичек. Одного не пойму — кому нужны эти спички с солью в глубоких дырах?

— Ладно, — сказал я. — А с Яковом что? Почему за сыном следишь? Мы его видели утром.

— Почему? Потому, — ответил Владимир Ильич, поправляя французский галстук на своей хламиде. — Отправились мы с ним ранехонько в Черусти за грибами. Ну а что еще делать-то? Хоть грибков без соли поесть. Пока не утянуло в...

— Вова, хватит о дырах, — предупредил я и постучал посохом.

— Так вот. Я и говорю. Спал я всю дорогу, ничего не помню. Словно в какую дыру провалился. Прости. То ли доехали мы до Черустей, то ли нет — не знаю. Машина заглохла. Яша с кем-то по телефону разговаривает. Сквозь сон слышу его слова: надо, дескать, ехать в лавру, там они. Он вообще, по моим наблюдениям, что-то или кого-то ищет. А не найдет — плохо будет. Ему в первую очередь. Бросил меня, поганец, в «мерсе» и слинял. А я что — дурак? Поспал еще немного и тоже сюда отправился. Одежонку эту на «мерседес» у одного бродяги выменял. Думаешь, продешевил?

— Думаю, нет. А Якова уже засек здесь?

— Покуда нет. Но он ведь тоже маскироваться умеет. Это у нас в крови. Я с детства его учил играть в прятки.

— Научил! — вздохнула Маша. — А что он вообще-то за человек, папа?

— Странный, — коротко ответил Владимир Ильич. — Как ты и я, как Саша и Алексей. Вы, кстати, оттащили бы его от этих придурков, а то он без последней нитки останется.

Слова его имели жизненный смысл. Рука дающего, конечно, не оскудеет, но порой ее могут попросту оторвать.

— Стой на посту, — сказал я. — Когда будет надо — свистну. Или ты нам. По обстоятельствам.

— Ага, дыркой в боку свистну, — кивнул он. — Космической воронкой отзовется. Идите, не мешайте работать!

Оставив Владимира Ильича, мы с Машей врезались в толпу нищих, которые, кажется, сбежались к Алексею со всего Сергиева Посада. Он уже ничего не раздавал, а только громко говорил, пытался донести какие-то вещие слова до калек и убогих, действительно сирых и искусных притворщиков, старых и малых, всяких. Слушали его внимательно, но с каким-то глухим ропотом. С пчелино-осиновым растревоженным гулом. И атмосфера вокруг сгущалась, становилась все более напряженной, наэлектризованной.

4

Мы успели как раз вовремя, пробив сужавшееся вокруг Алексея кольцо. А кольцо это стало показывать свою явную агрессивность. Мне думается, что кто-то даже подзуживал их, подуськивал, шныряя за спинами и между раскачивающихся тел. Я не помню, о чем говорил Алексей да это и не важно. Что-то о вразумлении и любви, о воздаянии и спасении, о душе и Боге. Сам он потом признавался нам, что и слова-то его лились чуть ли не помимо собственной воли, как бурливый ручей, а вот что именно — тоже не помнит. Одна фраза только закрепилась в сознании, выкрикнутая им из Книги пророчеств Даниила: «А ты иди к твоему концу, и успокоишься, и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней!» Может быть потому, что фразу эту он повторял несколько раз, как рефрен в своей неожиданной площадной проповеди перед воротами лавры.

А из толпы уже неслись недовольные крики и возгласы. Народ отчего-то возмущался и негодовал еще больше, сильнее, словно бациллы безумия стали замутнять мозги.

— Ишь, выискался!

— Чего говорит-то, чего?

— Да несет всякое... Слышали!

— Еще один проповедник выискался!

— А рожа-то румяная! Небось одни калачи жрет!

— Знаем таких! Насмотрелись!

— Да ткни ты его в бок! Дай в рыло, чтоб не гундосил!

— А сщас вот и дам!..

Ситуация принимала совершенно угрожающий оборот. В Алексея уже вцепилось несколько пар рук с разных сторон, стали тянуть и пихать. Посыпались удары. Я замахал посохом, Маша заработала своими крепенькими кулачками, да так, что только визг пошел: и от мужиков и от баб. Вмешался и еще кто-то, третий, я не успел разглядеть, кто? Он бил наотмашь, по боксерски, поскольку Алексея уже повалили и начали потаптывать ногами. Медлить было нельзя, критическое положение грозило обернуться смертью. Толпа могла разорвать нас всех.

Но этого не случилось. Может быть, именно потому, что она не ожидала встретить такой решительный отпор. Прошло несколько мгновений — и весь этот вал схлынул, откатил назад, рассеялся и попросту бежал с площади. Теперь в центре ее оставались лишь мы четверо, да невдалеке — Владимир Ильич в своей дурацкой хламиде. Алексею помогли подняться с брусчатки, Маша вытерла ему своим платком кровь с лица.

Четвертым оказался Яков. Он слегка посмеивался, словно ничего серьезного не произошло.

— Никогда не мечите бисер перед свиньями, — сказал он. — Отечественное краеведение так вас ничему и не научило.

— Вот, черт! — вырвалось у Алексея. Впервые я услышал от него «черное» слово. Но тут же поправился: — Ничего, ничего, это пройдет! — и стал отталкивать Машины руки с платком.

— Ну, блудный сын, здравствуй, — подошел к нам Владимир Ильич, также улыбаясь. — А я уж хотел в пожарную часть звонить. Да вы и сами справились. Без брандсмейстеров.

— Ребро болит, — признался Алексей. — Кажется, сломали.

— Это могут, — кивнул Яков. — В России, когда начинаешь читать проповеди, не забудь надеть бронежилет. А чего это ты на амвон полез, Леша?

— А ты-то сам как тут? — вмешался я. — Ну просто в каждой дыре затычка, куда ни плюнь.

— Я космическую дыру затыкаю. Вам папа уже говорил о своей новой теории? Кроме того, поскольку я — блудный сын, то вот и происходит мое духовное переосмысление. Возвращение к истокам.

— Не верю, — сказал я. — Это ты сначала толпу подзуживал, а потом спасителем прикинулся. Враг ты. Я тебя насквозь вижу.

— А ты дурак, — хладнокровно ответил он.

— А ты сволочь. И негодяй.

Я хотел кинуться на него, потому что у меня все запылало перед глазами, но Яков опередил. Второй раз за время наших с ним отношений он мне мастерски врезал. Только теперь не в челюсть, а в солнечное сплетение. Я согнулся пополам, потом сел на брусчатку.

— Так. Драка-то, выходит, продолжается, а зрители уже покинули галерку, — произнес Владимир Ильич, присаживаясь рядом со мной. — Дыши глубже, пройдет. Он и меня в детстве бил. Мухаммед Али хренов.

Маша почему-то тоже оказалась на брусчатке. Но она что-то искала. А Алексей стоял молча.

— Мадемуазель, не это ли вы потеряли? — произнес Яков, протягивая ей шкатулку. — Папа, пойдем в какую-нибудь чайную, что ли? Зальем горечь победы и радость поражений.

— Пошли! — охотно согласился тот.

Они стали удаляться по площади, а мы все трое смотрели им вслед.

— А ведь мог бы не возвращать... — задумчиво произнесла Маша.

— Просто он не знает, что там! — сказал я, уже оправившись от боли.

— А ты знаешь, да? — Маша вновь спрятала заветную шкатулку под кофточку. — И впрямь, дурак ты, Александр Анатольевич.

— Никто ничего не знает, — подытожил Алексей. — Нам бы тоже хорошо бы чайку попить.

— Только в другой пельменной, — добавил я. — И вообще в Москве. А то сейчас еще доктор Брежнев появится. Ему я тоже не верю. Никому. Тебе, Маша. И даже тебе, Алексей.

Непонятно, что на меня нашло. Какая-то злость и ярость буквально бурлили внутри, выпирали в словах. Не мог объяснить причину. Хотя... Мог, но не хотел. Не хотел признаться себе в том, о чем уже начинал догадываться. Один Алексей ничего не видел и не замечал. Не чувствовал. Что волны тихо и незаметно уже разносят нас в разные стороны. Впрочем, хватит об этом! Пока что мы еще были вместе. Хотя бы на один последний день. До истины.

— Пошли! — сердито сказал я. — К машине.

Они послушно двинулись за мной, а я не переставал думать: что же это такое происходит? Бьют меня уже на протяжении шести дней все, кому не лень, а я от этого вроде бы только улучшаюсь. Ну, не в физическом смысле, а в ином, в духовном, становлюсь как-то нравственно мудрее, что ли, взрослее внутренним зрением, отбрасываю шелуху прошлой кожи, и с себя, и с других. Да и те, кто рядом, также меняются, преображаются. Даже Яков. Маша права. Она своим женским чутьем видит и слышит. И не волны уже вокруг нас поднялись, а настоящий шторм. Море житейское и людское, собственно, никогда не бывает спокойным. Это ведь не мертвая вода в болоте. Там-то уже окончательный конец всему, оттуда не выберешься, если засосет и затянет. Но к болоту и подходить близко не стоит, только последний дурак без царя и Бога в голове сунется. Хотя гнилушки болотные и светлячки манят. А я имею в виду море жизни, где есть и глубина, и простор, и островами берег. Где плыть можно, а пока плывешь, по своей воле или по воле волн, то и спасаешься. Более того, даже погибнув — спасешься. Если, конечно, без труса в душе, без злобы в сердце, без гнева на это море и небо над ним. Но оно, повторю, никогда не будет тихим и неподвижным. Шторм всегда. Просто не всегда мы его видим.

Когда мы шли к «жигуленку», нас кто-то окликнул. Оборачиваемся, смотрим: стоит мой друг и директор Женя Артеменко и его дочь Настенька, волшебница-чародейка. Но оба какие-то странные. Сразу и не поймешь, но тоже преобразились.

— Вы как тут? — спрашиваю я.

После пяти минут разговора все стало ясно. Настя, пояснил нам ее отец, вот уже трое суток либо молчит, либо вдруг начинает говорить мужским голосом, басом, либо — вообще... лает, как собака. А то и захрюкает. Вот посоветовали ехать в лавру, на «отчитку» к отцу Герману, поскольку врачи тут бессильны. Даже «медицина катастроф».

— Ну, понятно, — сказал Алексей. — Я вас в прошлый раз предупреждал, да вы не слушали. Волхование до добра не доводит. В древности рыбью печень сжигали в курильнице и тем изгоняли злых бесов. Так Товий излечил Сарру, дочь Рагутала, которую семь раз выдавали замуж, и все семь женихов в первую же брачную ночь испускали дух. По очереди.

— Прямо «синяя борода» какая-то, только наоборот, — уточнил я.

— А Товий, по Божией благодати, выгнал демонов и прожил с Саррой счастливо много лет, — добавил Алексей.

На что Настя вдруг выпалила ему прямо в лицо:

— А иди ты...пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи!.. — выдав целую тираду такой отборной нецензурной брани, какой я не слышал даже в самых темных притонах Марьиной Рощи. А лицо ее хоть и исказилось гримасой, но продолжало сохранять подобие некоей ангельской красоты.

— Настя, ты чего? — опешила Маша.

— И ты, сучка подзаборная, пошла... пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи!.. Я решил не вмешиваться и промолчал. Однако Настенька и меня тоже облаяла, причем в буквальном смысле.

Женя схватился за волосы, один только Алексей сохранял спокойствие, словно ничего не произошло, будто именно так прелестные молодые девушки и должны изъясняться на великом и могучем, к тому же шаляпинским басом.

— Так вот, — продолжил он. — Мага и волхва Валаама даже его любимая ослица стала укорять человеческим голосом, чтобы он бросил свое дурное ремесло и прекратил ее бить. Битьем тут действительно не поможешь. Надо идти к отцу Герману или к иеромонаху Анатолию, на Крутицкое подворье. Тут вы решили поступить совершенно правильно. А пророк Даниил использовал против демонов сваренные вместе смолу, жир и волосы, которые надо бросить в пасть беса...

— Хрю! — прервала его Настя. — Сщас к-а-ак дам в глаз!

— Она может, — предупредила Маша. — Мы с ней вместе на айкидо ходили. У нее даже еще лучше получалось — пяткой, с разворота. Ты бы, Леша, отошел подальше.

Но удар конечно же достался мне. А кому же еще? Я привычный. Как громоотвод. Поднявшись с земли после трехминутного лежания, я увидел, что Евгений уже уводит хохочущую Настю в сторону ворот в лавру.

— Тебе больно? — заботливо спросила Маша. Глупее вопроса не придумаешь. Но спасибо и на этом.

— Мне хорошо, — отозвался я. — Мне очень хорошо в этом мире.

СКВОЗЬ ВРЕМЯ — В ВЕЧНОСТЬ

1

...Американский посол хлестал Президента России по щекам, чтобы привести его в чувство, тянул за уши, дергал за мясистый нос, но все напрасно. Тот был пьян, совершенно невменяем да еще напуган до такой степени, что готов был спрятаться в любую щель. Из его штанины вытекала желтая струйка мочи. Сам он лишь что-то мычал и пытался встать с кресла. Все ближайшее окружение стояло в сторонке, уступив место послу, глядели на него как преданные голодные собаки. Ждали команды хозяина. По телевизору уже в который раз передавали пресс-конференцию ГКЧП, потом следовало «Лебединое озеро». Вот и сейчас в комнате лилась прекрасная музыка Чайковского, но никто ее не слышал. Посол достал белоснежный платок и брезгливо вытер мокрые, пузырящиеся от слюней губы президента. Потом бросил платок на пол.

— Надо ему укольчик сделать, — посоветовал один из клевретов. Посол хорошо говорил по-русски, прошел школу в Лэнгли.

— Через десять минут этот идиот должен быть на ногах, — ответил он. — Делайте с ним что хотите, но по сценарию ему нужно влезть на танк и сказать речь. О свободе, демократии, конце тирании и так далее. Текст у него в кармане. У вас, в России, любят, когда кто-то взбирается на танк и что-то орет. Что — не важно. Главное, чтобы не упал.

— Он ГКЧП испугался, вот и нажрался, — сказал другой клеврет.

— Шутка ли! — добавил третий. — Захотят — всех положат. Видно было, что они и сами сильно напуганы.

— Не положат, — устало возразил посол. — Сколько раз вам всем объяснять, что с ГКЧП мы обо всем договорились. Это — ширма. Акция прикрытия. Завтра к вечеру их уже никого в Москве не будет. У них у самих руки дрожат.

Голубой экран вновь стал показывать пресс-конференцию. Действительно, зрелище гекачепистов было довольно жалкое.

— Ну что вы за народ такой? — продолжил с презрением посол. — Простого дела сделать не можете!

— Это потому, что крови нет, — снова выступил первый клеврет. Была бы кровь — все бы пошло легче, как по маслу. От крови русский человек распаляется, теряет голову, и ему уже все до фонаря.

— Будет кровь, — сказал второй и заглянул в какую-то бумажку. — По согласованному плану — в ночь на третий день, троих дурачков. Один из них будет обязательно еврей. Чтобы русские каялись перед тем, кто пролил кровь за их свободу.

— Это правильно, — кивнул посол. И вновь начал хлестать Президента России по щекам. Еще один клеврет сделал пьяному борову какой-то укол. Тот наконец-то начал осоловело моргать глазками. Даже членораздельно произнес:

— Вывезите меня отсюда. В Америку.

— Боб, ты нужен сейчас здесь, — с металлом в голосе ответил ему посол. — Иначе я тебя сам убью. Ты хоть понимаешь, что можешь сорвать великую операцию? Где мы сейчас найдем тебе замену? И кого? Поздно. Как там у вас: коней на переправе не топят.

— А если — меня? — с надеждой произнес первый клеврет и шагнул к послу. — У меня тоже — харизма.

— А этого тогда куда? — насмешливо спросил посол. — Опять с моста сбросить? Нет уж. Департамент утвердил все кандидатуры, на каждую должность.

— Только что звонил Горбачев, — деловито сообщил второй клеврет. — Интересуется: скоро ли? Когда ему ждать гостей? Нервничает.

— Я сам с ним свяжусь. Пусть не мешается под ногами. Президента стали переодевать в чистые брюки и рубашку — те были в рвотной массе и испускали сильное зловоние.

«Так творится история в этой стране, — подумал посол, отходя к окну. — Ничего, скоро она вообще прекратит свое существование. Жалкий народ, слеп, глух и немощен».

Внизу на площади плыли толпы людей, охваченные эйфорией.Что-то кричали и скандировали, размахивали триколором.

«Ублюдки, — вновь подумал посол с ненавистью. — Не знают еще, что всем им уже конец. Все они — мертвы».

...В толпе шли два человека, но они не кричали и вовсе не радовались, а обменивались короткими замечаниями.

— Будто хануку пляшут, — сказал один из них. — Эти, которые теперь придут, еще похлеще большевичков будут. Пропала Россия.

— Зубы обломают, — ответил Алексей Новоторж­ский...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Мы проехали километров с десять, прежде чем нашли подходящее укромное место возле трассы, где нам никто не смог бы помешать. Все это время, во всех продуктовых магазинах в населенных пунктах и вдоль Ярославского шоссе мы наблюдали огромные очереди, казалось, они просто слились в одну длинную гигантскую кишку, разбухшую от мешков и сумок. Из лавок тащили все: консервы, спиртное, хлеб, питьевую воду, муку и карамель. Наверное, точно такая же картина ожидала нас и в Москве. При таком темпе уже к вечеру все прилавки и полки должны были опустеть полностью, не нашлось бы даже крошек для тараканов. Ясно, что на столицу надвигался продовольственный коллапс. Был ли он создан намеренно или нет — неизвестно. Да и так ли это было сейчас важно? Стихия на то и стихия, что, даже вызванная искусственно, по чьей-то хитрой глупости, рано или поздно становится неуправляемой. Попробуйте оседлать смерч, вырвавшийся из тайных лабораторий, из человеческого сознания или из недр земли? И от вас останется лишь мокрое место.

Но нас в эти минуты интересовало совсем иное.

Шкатулка лежала на капоте «жигулей», и мы с некоторым опасением смотрели на нее. Какая тайна заключена в ней? Размером она была как толстая книга, а открыть ее с первого раза не получилось. К замку полагался специальный ключ. Судя по всему, шкатулка была изготовлена еще в позапрошлом веке из какой-то дорогой породы твердого дерева, с орнаментом на крышке и с серебряным обрамлением по краям. Вязь древнеславянская, уходящая в глубину веков, с византийскими вкраплениями и элементами праарийской символики. Сама фактура шкатулки говорила о ее значительной ценности. Словом, редкий артефакт, как говорят ныне.

— В сумочке у Ольги Ухтомской была связка ключей, — напомнила Маша. — Но мы вернули ее Матвею Ивановичу. А жаль. Может быть, один из них бы и подошел.

— Кто ж знал! — хмуро сказал я. — Но ломать нельзя. Надо найти какого-нибудь слесаря. Или «медвежатника» по сейфам.

— Не надо никого искать, — ответил Алексей с некоторым смущением в голосе. Он порылся в карманах и вытащил небольшой серебристый ключик. — Я отцепил его от той связки, — виновато пояснил он. — Мне сразу показалось, что он может... пригодиться. Слишком несовременен.

— Молодец! — похвалил я. — Ты, оказывается, тоже парень не промах: за тобой глаз да глаз нужен.

Я взял ключик, всунул его в отверстие. Замок щелкнул.

— Ну, открывай же! — поторопила меня Маша.

— Боюсь, — честно признался я. — Что выпустим наружу?

Я просто физически ощущал, что держу в руках какую-то глубоко сокрытую мистическую тайну, хранящуюся в шкатулке, может быть, на протяжении многих веков. Нечто до того сакрально-промыслительное, что дано знать далеко не каждому. Меня даже стала бить нервная дрожь, а колени ослабли. И испарина на лбу проступила. Алексей также не решался притронуться к шкатулке. Наверное, он ощущал то же самое.

— Эх, мужчины!.. — сказала Маша.

Она отодвинула нас в сторонку, еще раз провернула в замке ключик и медленно открыла крышку.

Ничего видимого сверхъестественного не произошло, только луч солнца заиграл на темном пергаменте. Внутри находилась книга или рукопись в коленкоровом переплете. Скорее, рукопись, потому что она была свернута в трубочку. Листы плотной бумаги, сшитые в тетрадь. Маша осторожно вынула ее и передала Алексею. Тот еще более бережно раскрыл. Сразу бросились в глаза старославянские или древнецерковные буквы, наползающие одна на другую. Текст был убористый, неровный, немного кривой, словно человек, писавший это, либо сильно спешил, либо у него просто не было подходящих условий, чтобы удобно и спокойно сесть и выполнить свою работу. И вообще разобрать что-либо было невозможно.

В университете я проходил историческую грамматику, языкознание и старославянский, но уже давно все забыл. Это не моя специальность да и в те-то годы был не слишком радивым студентом. Предпочитал проводить время в кабаках. Алексей — врач, а что взять с Маши? Но ясно было только одно: рукопись очень древняя, не имеющая ни начала, ни конца (текст и там и тут обрывался) и, судя по всему, весьма важная, коли ее столько времени хранили в таком труднодоступном месте. А вот связана ли она каким-либо образом с нашими поисками? С тайной святых мощей благоверного князя Даниила Московского? Ответ конечно же заключался в самом тексте. Но постичь его мы были не в силах. Прояснить загадку мог только специалист-филолог, славист-языковед, человек, владеющий древнецерковной грамматикой. И к первому встречному не пойдешь: мало ли на кого нарвешься? Теперь все ушлые, все ставят на первое место выгоду, а не пользу, как телегу впереди лошади.

— Ну? Что скажешь? — обратился я к Алексею, который убрал рукопись обратно в шкатулку, заперев на ключ. Очевидно, мысли наши крутились в одном направлении.

— У меня есть человек, который сможет прочесть эту рукопись, отозвался он. — И ему можно доверять. Это друг отца, я его давно знаю. Почти родственник.

— А чем он занимается? — спросила Маша.

— Вот этим самым и занимается. — Алексей положил руку на шкатулку. — Древними славянскими книгами и манускриптами. Работает в Исторической библиотеке. Вернее, работал. Сейчас уже давно на пенсии. Если еще жив... — неуверенно добавил он.

— А живет где?

— В Скарятинском переулке. Рядом с ИМЛИ, К нему часто обращаются за консультациями. Обращались, — вновь поправился он. — Сейчас — не знаю. Боюсь, старика совсем забыли. Кому теперь все это нужно? Да и тогда-то... Как бы не умер. Такие люди, когда лишаются любимого дела, теряют смысл жить. И угасают очень быстро, как свеча в пустом храме. Тихо и незаметно. Он и был-то одинок. Ни жены, ни детей. Вся жизнь — в пыльных книгах и рукописях. С утра до вечера. Даже по ночам. Настоящий подвижник своего дела. Сергей Николаевич Кожин.

— Что-то, кажется, слышал, — пробормотал я.

— Один из авторов учебного пособия по исторической грамматике.

— Во-во.

«Не его ли книжку я в студенческие годы променял на „Киндзмараули” у одного очкарика? Правда, очень хорошее „Киндзмараули”, которого, впрочем, все равно тогда не хватило для полного счастья. И где оно теперь — то беззаботное юное „счастье”?»

— Идем. Немедленно, — решительно сказал я. — По дороге купим старику что-нибудь вкусненькое. Пожилые люди любят полакомиться деликатесами. Семгу там, икорку... Можно «Киндзмараули» взять. Под балычок. Хотя нет сейчас настоящего грузинского вина. Одна чернильная жижа из Тушино.

— Сергею Николаевичу никогда ничего не было нужно. Аскет по природе. Боюсь только, как бы уже не умер... — вновь заладил Алексей, неуверенно качая головой.

— Вот если мы будем так еще долго стоять и гадать, то он непременно скончается. Просто чтобы доставить тебе удовольствие, — сказал я, открывая дверцу. — Другого выхода у нас нет.

— Ты прав, едем! — словно очнулся он. — Только с предельной осторожностью. Не хватало нам еще попасть в аварию перед самым концом.

— Не беспокойся, не Маша ведь поведет, — ответил я. А сам подумал: «Перед каким «концом»? Ведь и смерть нельзя считать завершением человеческой жизни. Все только начинается. Начало — перед вечностью. А что там дальше — никто не знает».

Солнце ослепительно сияло сквозь грозовые тучи.

2

Сергей Николаевич оказался не только жив, но даже весьма бодр и весел, несмотря на свои восемьдесят с гаком лет, а уж приезду своего «двоюродно-внучатого племянника» (или кем он там ему приходился?) чрезвычайно обрадовался. Кстати пришлись и наши гостинцы, поскольку профессор Кожин сегодня отмечал свои именины. Правда, в одиночестве.

— Знал, знал, что ты обо мне вспомнишь, — повторял он, обнимая Алексея. — Не забудешь о моем дне ангела!

Покрасневшему от смущения внуко-племяннику пришла на выручку Маша. Она сказала, что Алексей только о нем и говорил всю дорогу. Так, впрочем, оно и было на самом деле. Даже добавила от себя, что никогда не сомневался в его железном здоровье, поскольку такие подлинные патриархи науки живут как ветхозаветные пророки — по триста и более лет. Старик совсем расчувствовался и обнял также и Машу. Меня — нет, только пожал руку. Ладошка у него была сухонькая, но крепкая. А сам он всем своим внешним обликом напоминал генералиссимуса Суворова, такой же быстрый в движениях, с живыми блестящими глазками и с седыми всклокоченными волосами. Роста он был даже чуть меньше Маши.

— На стол, на стол! — закричал он, указывая перстом на продукты. — Все, что в печи, — на стол мечи. О, «Киндзмараули»! Мое любимое. Маша, там у меня в буфете рюмки и фарфоровые тарелки. Пусть женщины займутся женским, а мужчины — по капельке коньяка? У меня армянский, еще с советских времен сохранился. Все ждал — вот и пришел срок. А?

— Отказываться — грех, — сказал я.

— Твой друг, Леша, не по годам умен, — похвалил меня старый профессор, будто бы только что преодолевший Альпы: так и светился радостью победы. — Ну, авось не последняя!

Мы выпили и закусили мелко нарезанным лимончиком. Тепло и уютно было в этой квартире, полной многих сотен книг — во всех комнатах, в коридоре и даже на кухне. Я бы столько не прочитал и за три срока. От них словно бы исходил особый дух разума, познания добра и зла. Но главную атмосферу создавал сам хозяин квартиры, напоминая чуть подсохшее, но бегающее древо жизни. Таких русских людей не то что убить — повалить трудно. В России они составляют ключевой ген, особую хромосому нации. И рождаются в каждом поколении: когда больше, когда меньше, но — всегда. Вынуть их из связующей цепочки попросту невозможно. Все равно что пытаться разъять руками воздух. Или вычерпать ладонями реку. Или украсть половину букв из алфавита. Есть в народе те природные и духовные силы, которые не выкачаешь, как нефть, и не переведешь в зарубежный банк. Оттого и бесятся неразумеющие этого.

Коньяк слегка притуманил мне голову. Я сидел в мягком кресле и прислушивался к их скачущему с одного на другое разговору. Хотя говорил больше Сергей Николаевич, вообще не умолкал, будто соскучившись по живой речи.

— Вот ты спрашиваешь, чего это я так изменился? Отвечу. Никаким я не стал другим, просто, уйдя из библиотеки и с кафедры, понял: ничуть жизнь не кончилась, только начинается. Иначе и по-новому, шире, созерцательнее.

— А для многих в России все крахом пошло, — вставил Алексей. — Разве не так?

— Так-то оно так, но это все от умственной лени идет, от слабости душевной. Ах, ах! Все — конец, денег нет, империя рухнула. А вот фигушки вам! По себе не меряйте. Хотя я тоже вначале так думал. И не понимал: почему народ, которого на глазах обворовывают, в лицо плюют, продолжает за тех же голосовать и выбирать — за Ельцина, Путина... И ведь действительно голосуют, прекрасно зная, что это коварная власть, вражья. Безумие? Нет. Это симулякр, образ отсутствующей действительности, правдоподобное подобие, лишенное подлинности. За ним нет какой-либо реальности. Люди живут в этом симулякре, в отрыве от истинного бытия. На Западе они пребывают в симулякре давно, а у нас только начинают. И делается все очень хитро. Там не дураки сидят.

— А где? — спросил я.

— В Караганде, — ответил шустрый старик. — Чего задаешь такие глупые вопросы? Где — не важно, главное, сидят и думают: как бы знаковую систему реальности деформировать и преломить, отлакировать до полной неузнаваемости с подлинником, сделать самодостаточным феноменом. И делают, и все у них пока получается. Потому что мы все действительно живем на стыке эпох, справедливого мира больше не будет никогда, о нем нужно забыть. Так они думают и так делают. Будет один только симулякр. Даже для избранных, но в своем виде. Вся эта интеллектуальная элита Запада прекрасно все понимает и приветствует, все, как один кричат: «Вперед, к черту!» И признаться, мне самому было очень не по себе — все эти девяностые годы, когда, казалось, уже все маски сброшены, когда зло торжественно шествовало и шествует по всему миру. Не только по России. Но потом я задумался в подлинности всего происходящего. Подлинно ли оно в самом деле? Подлинна ли эта навязанная нам лже-система, лже-демократия, подлинны ли ее ценности, ее идеология, ее носители? Подлинен ли этот мировой гегемон — Америка, которая сама уже находится в стадии психического надлома, пройдя точку фрустрации, неумолимо приближаясь к закономерному коллапсу, тупику, распаду? И я ответил себе, что весь этот их и наш теперь симулякр гораздо менее реален, чем сакральный град Китеж или Беловодье. Создаваемая ими конструкция настолько непрочна, эфемерна, строится на таких песках, что неминуемо рухнет — от одной лишь тоски по утраченным возможностям бытия. И произойдет это еще на наших глазах. Надеюсь и сам дожить до этого времени, потому и не умираю. А ты, Леша, меня вроде бы уже похоронил, признайся?

Сергей Николаевич лукаво засмеялся и потрепал Алексея по коленке.

— Ну, к столу, к столу! — тотчас же прокричал хозяин, поскольку все уже было готово. Маша даже умудрилась пожарить картошку с луком.

За обедом (или ранним ужином?) мы даже как-то подзабыли о цели нашего визита. Напомнил сам Сергей Николаевич, проницательности и уму которого могли бы позавидовать многие молодые с покрытыми жирком да плесенью мозгами.

— Выкладывайте, — произнес он после очередной филиппики. — Что вас привело в мою берложью келью? И уж ответьте заодно: чья Маша невеста? Никак не пойму.

— Ничья, — ответила сама Маша, что прозвучало несколько неожиданно и вызывающе, но в тот момент мы как-то не обратили на это должного внимания.

Алексей достал шкатулку, поставил ее на антикварный ломберный столик, открыл и показал рукопись. Коротко, без лишних слов пояснил, как она к нам попала. Сергей Николаевич нацепил на нос очки, стал рассматривать. При этом что-то бубнил себе под нос, либо издавал междометия и восклицания. Так продолжалось минут десять. Казалось, о нас он и вовсе забыл. Мы сидели тихо, молча, лишь переглядывались, даже не прикасались к пище. Я почему-то думал о своей герани, которая скучала без меня в общежитии и которую я уже не поливал несколько дней.

— А? — спросил, наконец старик, уставившись на нас так, словно впервые увидел. — А вы чего тут торчите-то? Шли бы да погуляли. Я еще долго буду работать. И вообще. Не терплю, когда мне мешают.

— Дядя Сережа, ну, а когда вернуться-то? — задал вопрос Алексей несколько обескураженным голосом.

— Часа через два. Не раньше. Пока ничего говорить не буду. Идите, идите, топайте отсюда. Тут рядом ЦДЛ, кофейку попейте. Деньги в коридоре, на тумбочке.

— А можно я останусь? — попросила Маша. Ей, видимо, по какой-то причине не хотелось сейчас находиться вместе с нами. Второй сигнал, который мы также не заметили.

— Нет, радость моя, — непреклонно ответил вдруг посуровевший старик профессор. — И ты исчезни. Тут дело очень серьезное. В таких случаях я вообще запираюсь на десять замков и отключаю все телефоны и даже воду, чтобы не смела капать. Мухи в это время замертво падают на пол, а мгновения замирают. Все, уходите.

Мы покорно встали и гуськом вышли из квартиры. Дверь за нами с лязгом закрылась. Сергей Николаевич Кожин остался наедине с загадочной рукописью. А что было теперь делать нам?

— А пойдемте действительно в ЦДЛ пить кофе, — предложил я. — Я там кое-кого знаю из писателей. Все лучше, чем бродить вокруг дома.

— Беспокоюсь я за старика, — промолвил Алексей. — Видели, как у него лицо менялось, когда он начал читать? Что-то и в самом деле редкое. И серьезное.

— Но не украдут же его вместе с рукописью? — сказал я.

— Может, мне остаться да подежурить? — предложила на сей раз Маша. — Возле двери. На коврике.

— Глупости, — возразил Алексей. Он даже взял ее под руку, словно боясь, что она так и сделает: уляжется сейчас на половике, как собака, и станет ждать возвращения хозяина. Кто только этот «хозяин» и есть ли он у нее? — подумалось мне. Глаза у нее точно были какие-то потерявшиеся. С чего бы вдруг? Что за внутренняя борьба ее одолевает? Я уже начал присматриваться к ней более внимательно. Но тут она сама тряхнула кудрями и почти беззаботно произнесла:

— Ладно, пошли в ЦДЛ пить кофе. Время еще есть. «Какое „время”? У кого оно „есть”? Почему — „еще”?» — хотелось задать мне все эти вопросы, но она уже горной козочкой поскакала вниз по лестнице. И мы, два сорокалетних мужика, почесав затылки, отправились следом. Никогда не связывайтесь с молодыми, когда чувствуете себя старым. Не догоните. Любите на расстоянии.

Впрочем, вообще ни с кем не связывайтесь, только соединяйтесь. А это две большие разницы, как хозяйская цепь на поясе или цепочка с крестом на шее.

3

От Скарятинского переулка до Центрального Дома литераторов — два шага, но мы преодолели эту дистанцию с рекордно низкой скоростью, минут за тридцать. Потому что постоянно останавливались, отвлекались, пускались в какие-то беседы, спорили. Между нами будто бы крутилась черная кошка, мешая идти и о которую мы стали спотыкаться. Разлад подкрался как-то незаметно и коварно. Понятно, что нервы у всех были уже давно напряжены до предела. Мы нормально не отдыхали несколько суток, собственно, с двенадцатого сентября, когда в моей квартире среди ночи появились Маша и Алексей, И вся последующая череда событий... И все прочее. Словом, не Куршавель.

А тут еще эта атмосфера в Москве. Причем, в буквальном смысле, воздух в столице был пропитан какими-то ядовито-токсическими испарениями, миазмами, дышать было трудно и противно, люди шли, затыкая платками носы. И не шли даже, а бегали, как тараканы, суетливо носились туда-сюда. Складывалось такое впечатление, что без цели, без смысла, наугад. Мы только сейчас обратили внимание на эту странную обстановку в городе. Где-то на юго-западе поднимались клубы дыма, стягивались к грозовым тучам, закрывавшим над Москвой все небо. Пожар, наверное, был очень серьезным, поскольку неумолкающий сигнальный вой слышался даже здесь, в центре.

А вот милиции на улицах видно не было, вся она как-то испарилась или переоблачилась в штатское. Почти все продуктовые и хозяйственные магазины оказались закрыты, с опущенными на окнах жалюзями. Охранников возле них тоже не было, либо они прятались внутри. Наземный городской транспорт не работал, автобусы и троллейбусы стояли брошенные, с открытым дверцами. (Мы специально прошли на Садовое кольцо, чтобы посмотреть.) Машин вообще было мало, а мчались они с ужасающей скоростью, нарушая все правила дорожного движения. Некоторые легковушки уже «отъездились» и пребывали сейчас в искореженном виде. Из отдельных открытых окон неслась безумная музыка, состязаясь в громкости: где-то гремел рок, где-то — немецкие марши, где-то — «Прощание Славянки», где-то — хрипел Высоцкий.

Было много пьяных. Кажется, почти все, кто нам встретился, находились в состоянии «грогги». Ну, а о тех, кто уже лежал на тротуаре, и говорить нечего. Чувствовалось, что нарастает агрессивность. Нам уже без всякой причины крикнули вслед что-то резкое и обидное, но мы благоразумно решили не связываться с группой половозрелых юнцов. Повернули с Садового кольца обратно к ЦДЛ. И услышали где-то далеко какую-то частую трескотню, похожую на звуки выхлопной трубы в автомобиле. Но это было совсем иное. Это была стрельба.

— Начинается, — сказал я. — Не знаю что, но прежней жизни приходит конец. Нам лучше укрыться в ЦДЛ, пока не вернемся к Сергею Николаевичу.

— Преподобный Серафим Саровский предупреждал об этом, — промолвил Алексей. — Сроки на исходе. Остается всего один день.

Нам ясно было, о чем он говорит. Святые мощи благоверного Даниила Московского должны быть вновь обретены и открыты завтра, не позже. Но об этом знали не только мы — и другие, занятые их поисками, кто с благой, а кто и с нечистой целью. А нить к ним казалась нам сейчас утраченной. Только рукопись в квартире старика профессора. Единственный шанс. Но имеют ли они отношение друг к другу? Эх, если бы мы смогли найти Ольгу Ухтом­скую! Если бы это было возможным...

— Хотя бы одну молитву в своей жизни человек сотворить в силах, — произнес Алексей, будто рассуждая сам с собой да и говоря куда-то в сторону. — Пусть она обкатывается в голове, как прибрежные морские камешки, очищается от лишних слов, принимает законченную форму. Пускай она пока звучит в твоем сознании, вспыхивает от сердечной искры и душевной радости. Придет время — и ты произнесешь ее вслух. Не только для себя, для других. В храме. Может быть, когда-то она приблизится к каноническим. У Гоголя была такая молитва. Наверное, и у Достоевского тоже. У каждого должна быть. И «писать» ее нужно всю жизнь. Держать в голове эти «камешки». Ежедневно омывать теплой волной собственной души.

— Никогда об этом не задумывался, — сказал я. — А ты — что же...

— Да, — отозвался он, не глядя на нас. — Вот уже лет пятнадцать, а то и больше. И там всего-то несколько слов-просьб. Всего одна фраза. Одно моление. Но как долго я к нему шел.

— И открыть нам не можешь? — спросила Маша, как-то утвердительно, едва ли не с вызовом.

— Могу, — просто ответил Алексей. — Слушайте: «Господи, дай мне силы, разума, веры и любви, чтобы я служил Тебе душой и сердцем, верой и правдой, на едином дыхании, всем естеством своим, до конца дней моих. Аминь!»

Сказав, он посмотрел нам обоим в глаза, словно ищя что-то важное, обретаемое в тяжелую минуту. А мы молчали, потому что — что говорить? Алексей смущенно и ободряюще улыбнулся. Мы уже стояли около входа в ЦДЛ.

— Тебе не следует жить в миру, — произнесла почему-то Маша. Она открыла дверь и первой вошла внутрь.

— Не слушай ее, — сказал я стоявшему в нерешительности Алексею. — Иди тем путем, который выбрал.

— Я и иду, — негромко ответил он. — Только терять больно. Кажется, я понял, что он имел в виду. Вернее — кого. Ту, что уже скрылась за дверью. Значит, он тоже все чувствовал, предугадывал и предвидел, может быть, еще более ясно и острее, чем я. И я знал, что он может простить все. Всех, причиняющих боль ему, но не врагов Христа и России. Потому что жил по словам Иоанна Лествичника, что памятозлобие — есть исполнение гнева, хранение согрешений, ненависть к правде, пагуба добродетелей, ржавчина души, червь ума, гвоздь, вонзенный в сердце. И сам восходил по этой духовной лестнице вверх, по ступеням, на которых сам я спотыкался не раз. А то и скатывался вниз, к подножию.

Почему-то мне сейчас показалось, что я вижу его в последний раз, что Алексей удаляется, исчезает, хотя продолжал стоять рядом. Его отрешенный взгляд искал опоры — и не находил. Мне хотелось сказать ему что-то ободряющее, важное, но я не знал, какими словами выразить свою собственную боль и тревогу. Как просто бывает положить жизнь за други своя и как трудно, оказывается, сказать об этом. Я лишь молча пожал ему руку, и мы вошли в холл.

Маша стояла возле афиши и разговаривала с кем-то по мобильному телефону. Увидев нас, отвернулась. Даже по ее спине было заметно какое-то отчуждение. Мы не стали мешать, лишь терпеливо ждали в сторонке. Мимо прошли прозаик Сегень и поэт Артемов, с которыми я учился в университете, опорожнив цистерну «Киндзмараули». Поздоровались, договорились встретиться в буфете. Появились почти классики Крупин и Личутин, о чем-то споря, подразнивая друг друга. Пробежал растерянный литературный вождь Коноплянников, не зная, на кого опереться в эти грозовые часы. Ввалился пьяный вдрабадан Шавкута, которому было как всегда все «по фаллосу». Прокрался в темных очках заумный Сибирцев, налетел на тумбу и где-то исчез. Прошествовали очень возбужденные Зубавин, Пронский и Алексеев, звеня бутылками. Заглянул Миша Попов, сказал что-то хлесткое и растаял. Материализовался Аршак Тер-Маркарьян, на ходу читая свои стихи. Вальяжно проступил Замшев. Вихрем промчался лауреат всех существующих премий Котюков. А там и другие — Воронцов, Шишкин, Кожедуб, Силкин, Казначеев... Всех я знал, со всеми не раз выпивал и закусывал. Но сейчас, судя по всему, предстоял какой-то особый вид «празднества»: пир во время чумы.

Когда Маша закончила свой разговор, мы все вместе спустились вниз, в буфет, где в табачном чаду гудели творцы книг — властители дум. Хотя думы и книги были уже давно никому не нужны, российский народ в последние годы пробавлялся лишь литературными комиксами да мыльными телесериалами. Всех серьезных и более-менее нормальных писателей власть выдворила на обочину жизни, инстинктивно побаиваясь их слова. А ну как обыватель прочтет нечто дельное, очнется, встряхнется, сбросит морок и спросит сам у себя: «А что это тут в России творится, пока я спал?» Вот потому-то самые любимые литераторы у Путина — это одесский хохмач Жванецкий да матерщинник Ерофеев. Эти не подведут. Как и расплодившиеся словно инфузории-туфельки писучие дамочки.

Собственно, об этом и шла речь за несколькими сдвинутыми столиками, когда мы сели с краешку, на свободные стулья. Я взял кофе и, не удержавшись, вступил в беседу:

— Из какого болотца пьешь, в такого козла и превращаешься. Старая истина. Если бы книги вдруг стали писать ежи, то и читатели постепенно начали бы превращаться в ежей. Закон метафизики. Это как гипноз слов, медитативный транс современных авторов, сон разума, если вы имеете в виду Маринину, Акунина, Пелевина и прочих.

— Их, их, — поддержал Коноплянников. — Самых гонорарных и гонорейных.

— Забвение — вот, пожалуй, наиболее точное определение всех этих текстов, — сказал Попов. — Они могут иметь какие-то конкретные черты времени, но не имеют отражаемой сути событий, тем более чувств. Или признаков возрождающегося смысла. Когда словам тесно, а мыслям просторно, это означает только одно: значит, много слов и мало мыслей. Впрочем, все это мы уже проходили, и в прошлом, и в позапрошлом веке. А надо бы не только во второй раз не наступать на грабли, да и первый-то для разумного человека ни к чему. Но в том-то и дело, что «разумный человек» — это, как правило, подлец. Он смело выбирает самый удобный момент, чтобы встать на сторону правды. И здоров уже хотя бы тем, что не задумывается, от какой болезни умрет. Чаще всего именно во сне, в забвении.

— А не выпить ли нам водки после таких слов? — предложил Зубавин. — Я, как бывший врач и чернобылец, настоятельно рекомендую: поглядите, что творится на улицах! Мне уже сказали по секрету, что Москву окутало радиоактивное облако. Надо срочно выводить стронций из органона. Иначе всем — экзитус леталис!

Алексеев вытащил из сумки еще несколько бутылок и сказал:

— Не надо никуда бегать. Все схвачено. И никогда не покупайте водку прямо здесь, берите за углом. Директор буфета не только травит тут русских писателей паленкой, но еще и наживается при этом. Очень удобно, с его точки зрения. А насчет забвения ума, то есть сна разума, доложу вам так. Еще известный психоаналитик Лаберж говорил, что можно «быть в сновидении, но нельзя становиться сновидением». А это в России уже стало массовым заболеванием.

— Пандемией, — вставил Зубавин, открывая бутылки.

— Люди стали сновидениями, а фантомы и призраки обрели реальность, — продолжил Алексеев. — И сконцентрировались в основном в Москве. Потому-то тут такое сейчас и творится. Наверное, их критическая масса достигла какого-то предела, произошел синкретический взрыв, демоны стали лопаться, растекаться жижей и вонью. Распад и тление всюду. А что еще можно ждать от цивилизационного тупика в постхристианском мире? Но заодно и сновидения заканчиваются. Наступает похмелье.

Маша, сидевшая между мной и Алексеем, тронула нас за руки.

— Мне надо вам кое-что сказать, — тихо сообщила она.

— Потом, — шепнул я.

— Это очень важно.

— Человека нынешних времен я бы назвал апостатом или энтропионом, — не слушая ее, громко заявил Алексей. — По Достоевскому: раз Бога нет, все позволено. Но тут еще хуже. Бог есть, они это признают, но надо Его еще раз убить. Причем опять показательно.

— Как показательно недавно посадили английского профессора в Австрии только за то, что он лет двадцать назад позволил себе усомниться в холокосте, — подхватил Сегень. — Вот их новая и всеобщая религия — Холокост. Это свято, это не трожь. Кто только попробует вякнуть — будет немедленно распят. А все остальное можно растереть в порошок и забыть. Прежде всего, Христа. Заповеди. Любовь, — он посмотрел на Машу. — Вы, часом, не иудейка? А то мы тут, старые мерзкие антисемиты, разболтались... Впрочем, я сам венгр, и это не важно.

— Потому что «Сто лет одиночества» все равно лучше, чем «Двести лет вместе», — добавил Попов. Маша так и не успела ничего ответить, да она и думала-то совсем о другом, судя по выражению ее «отсутствующего» лица.

— А с кем ты только что разговаривала по телефону? — тихо спросил я.

— Не важно, — шепнула она.

— А я знаю.

— Ну и молчи тогда. Потом все объясню. Вы же все равно не хотите слушать.

Я, может быть, и «хотел», но Алексей настолько увлекся застольной беседой, что его было сейчас не оторвать.

— А что такое любовь? Кому можно доверять? — спросил Пронский, подливая всем. — Не пустые ли это слова, из тех же сновидений. Жизнь только в провинции еще малость и сохранилась. Уж никак не в Москве.

— Вот вчера я наткнулся на одну забавную мысль из «Шукасаптати», — ответил ему Артемов. — Есть такой древнеиндийский трактат.

— Постой, Слава, мы же вчера в военной студии пили? — засомневался Силкин.

— Это потом, а перед пьянкой я всегда умные книжки почитываю, вместо бутерброда с маслом. Так вот, в этом трактате сообразительный попугай говорит брамину: «Нельзя доверять в пяти случаях: рекам, потому что они выходят из берегов; тварям с когтями и рогами, сами знаете почему; людям с оружием в руках — это нам с Силкиным, поскольку нас уже довели до ручки всей этой скотской жизнью, и особам царского рода. И те и другие более всего склонны к предательству. Что доказывает вся история человечества. А любовь — и той же «Шукасаптати» — это десять последовательных стадий, вот они: созерцание вначале, затем задумчивость, бессонница и отощание, потом нечистоплотность, отупение и потеря стыда, а в заключение — сумасшествие, обмороки и смерть. Так-то вот, Пронский.

— А ну-ка, почитай нам свое последнее стихо­творение, — попросил Женя Шишкин.

— Я его уже в номер поставил, — добавил Воронцов.

И Артемов не стал упрямиться, сквозь гул и чад, не повышая голоса, но так, что даже Шавкута очнулся и приподнял со стола голову, он прочел, как рассказал историю:

Это было когда-то, а как будто вчера,

Полюбила солдата

Практикантка-сестра.

Он метался и бредил, и в бреду повторял:

«Мы с тобою уедем...»

А куда — не сказал.

Как-то так, между делом, объяснился он с ней —

«Ты мне нравишься в белом,

Будь невестой моей...»

И без слов, с полужеста, понимала она —

Что такое невеста,

Да почти что... жена!

Мир наполнился эхом, как пустынный вокзал,

Он однажды уехал,

А куда — не сказал...

И пошла по палате, ни жива ни мертва,

В ярко-белом халате

Практикантка-сестра.

И кричала в дежурке: «Он не умер, он спит...»

И пила из мензурки

Неразбавленный спирт.

Невпопад и не к месту все твердила она:

«Что такое невеста?

Да почти что... жена!»

Он умолк, а в наступившей вдруг тишине было слышно, как где-то у кого-то слишком громко тикают часы-будильник. Или это только казалось? Или действительно время отсчитывало последние секунды и минуты?

— Да-а... Вот это невеста... — протянул Крупин со вздохом.

А Личутин лишь кашлянул-крякнул и почесал затылок, как истинный помор. Я же совершенно не­ожиданно обнаружил, что Маши рядом уже нет. На ее месте сидел другой прозаик — Трапезников.

4

Алексей тоже только что заметил исчезновение своей невесты, но не был столь встревожен, как я. Меня же начали сразу грызть какие-то нехорошие предчувствия. Выждав минут десять, я отправился на ее поиски. Даже выглянул на улицу, где цепочкой бежали какие-то бойцы в камуфляже и полусферах, с короткоствольными автоматами в руках. Куда и зачем они бежали — мне было неинтересно. Так и не найдя Машу, я возвратился обратно. Трапезников держал для меня место. А стихи на сей раз читал Котюков:

Хозяин сдохнет, и собака сдохнет,

И рухнет дом, и небо упадет,

И сад, забытый за холмом, засохнет,

Но будет жить последний идиот.

Он будет жить любовью без ответа,

Смирять в крапиве бешеную плоть.

Но лучше так, чем пустота без света,

Но лучше так! Храни его Господь