Geum.ru

Александр трапезников похождения проклятых

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   25

— Бывает, — безмятежно сказал он. — Иногда и по утюгу можно разговаривать. Хотя вроде бы мы не так уж и много выпили. А возможно, ты просто слишком сильно потянул за шнур. Но все это такие мелочи — в сравнении с судьбой Авеля и его пророчествами. Вот где действительно настоящая загадка, чудо, область таинственного... Итак, больше половины жизни он провел в темницах. Сидел и при Николае I, к которому тоже был приведен для личной беседы, и вновь после заточен в монастырь на Волге. Но почитателей и почитательниц он имел немерено. Одна из них, княгиня Параскева Андреевна Потемкина, слезно просила его открыть ей ее будущее. Авель, уже многажды битый жизнью, постоянно отказывался. Он говорил всем из своего затворья: «Сказано государем, ежели монах сей станет пророчествовать вслух людям или кому писать на хартиях, то брать тех людей под секрет и самого Авеля и держать их в тюрьмах или острогах под крепкою стражей... Ныне лучше ничего не знать, да быть на воле, а нежели знать, да сидеть под замком». Однако, перестав пророчествовать, он через некоторое время скончался.

— Выходит, надо было не зарывать дар в землю, — промолвил Алексей. Сергей Николаевич на этот раз не стал цыкать, а вполне миролюбиво заметил:

— Но не забывай, что и было-то ему далеко за восемьдесят. Так или иначе, но этой Параскеве Андреевне Потемкиной, в девичестве Сафоновой, он передал на хранение несколько своих последних книг-рукописей, приписав, чтобы держала она их «в сокровенном месте», поскольку «оные удивительные и преудивительные, и достойны оне изумления и ужаса, а читать их только тем, кто уповает на Господа Бога».

— Сафоновой? — переспросил я, взглянув на Алексея. Тот, судя по всему, думал о том же, о чем и я. Наверняка наша Агафья Максимовна — прямой потомок той самой Параскевы Андреевны.

— Да, — повторил Сергей Николаевич. — Потемкиной-Сафоновой. Рукописи эти она передала по наследству своей старшей дочери, та своей, и так далее. Некоторые из них, очевидно, затерялись, но одну вам удалось найти. Я даже предполагаю — почему. Но скажу после. Сначала вернемся к 11 марта 1901 года, к столетней годовщине злодейского убийства Павла I.

Профессор Кожин словно бы читал нам интереснейшую лекцию, расхаживая по кабинету, и мы не­отрывно слушали.

— В этот день праправнук его император Николай Александрович в совпровождении своей жены Александры Федоровны и министра двора генерал-адъютанта барона Фредерикса прибыл в Гатчин­ский дворец. Выезжая из Царскосельского, все были веселы и оживленны, словно готовились к праздничной интересной прогулке, хотя предстояло им вскрыть вековую тайну, чтобы исполнить волю почившего в бозе предка. Но возвращение было совсем иным... Вначале они отслужили панихиду по Павлу I в Петропавловском соборе, у его гробницы. Кроме сановников в шитых золотом мундирах была и уйма простого люда в мужицких сермягах и ситцевых платках. Надо заметить, что у гробницы царя-мученика уже давно происходили чудесные исцеления, народ чтил память о нем и почитал за небесного заступника, прося помощи и предстательства за себя, за каждого, за весь народ русский, за всю Россию. Не сомневаюсь, что рано или поздно Павел I непременно будет канонизирован церковью. И удивляюсь только: почему это не произошло до сих пор? Это было и в предсказаниях монаха Авеля. Однако вернемся к тому дню.

Я украдкой взглянул на свои часы. Теперь секунд­ная стрелка вела себя еще более странно: она дергалась еле-еле, будто нехотя, через силу, один раз в полминуты.

— Скоро закончу, — строго заметил мне Сергей Николаевич. Похоже, зрение у него было столь же хорошее, как и слух: ничего не укроется. Удивительный старик!

— Профессор, я просто... — замямлил я, как нерадивый студент.

— Сядь, — оборвал он. — И слушай. После возложения живых цветов к гробнице отправились в ту заветную комнату. Вскрыли вашу шкатулку-ларец. Император и его супруга не один, а несколько раз прочитали рукопись Авеля — узнали и свою терновую судьбу, и судьбу России. Недаром Николай II родился в день Иова Многострадального. Вот почему они уже возвращались назад задумчивые и печальные. Они оба уже знали о грядущих кровавых войнах, о смуте в державе и великих ее потрясениях. Они видели и тот проклятый черный год, когда погибнет империя. И видели подвал в Ипатьевском доме, где будут чудовищно умерщвлены оставленные всеми, преданные и обманутые.

— В народе жива легенда, — решился промолвить Алексей, — которая также связана с прорицаниями монаха Авеля и преподобного Серафима Саровского, — и она полностью соотносится с правилами святоотеческой экзегетики: что, дескать, государь-император Николай II и его семья были исхищены из плена, из смерти, и плавают по Белому морю на корабле, который никогда не пристает к берегу. Там продолжается его царственное правление над Русью... Но что стало потом с рукописью и этой шкатулкой?

И тут у меня внезапно перед глазами словно вспыхнул яркий свет. Вернее, загорелся он в сознании как бы пронизывающим темноту лучом: я вдруг вспомнил то, что говорила мне в беседке, в Новом Иерусалиме, Агафья Максимовна Сафонова вчера вечером, перед литургией и перед своей смертью. Я сейчас смог бы буквально повторить ее фразу слово в слово. Будто бы и она сама теперь находилась рядом с нами, в комнате. Она сказала: «Отправляйтесь в лавру. Там, в звоннице, отыщете рукопись с последними пророчествами Авеля. Тогда вам и откроются святые мощи Даниила Московского...» Мертвые помогают живым, живые — мертвым. Пораженный видением, я встал и подошел к окну. Меня знобило.

А Сергей Николаевич тем временем продолжал, отвечая на вопрос Алексея:

— Рукопись была не одна, а несколько, не забывай. Пять или шесть, точно не известно. Ту, которую читал император, хранилась позже в Москов­ской Духовной академии. С 1909 года ею руководил епископ Волоколамский Феодор Поздеевский. Человек бескомпромиссный и твердый, считавший, что в области церковной жизни может и должна быть только одна главная реформа — покаяние и молитва, а все остальное — вторично, приложится к этой благодати. Круговорот событий 1917 года захватил и Академию, которая еще в начале Первой мировой войны отметила свой столетний юбилей нахождения в Троице-Сергиевой лавре. Епископ Феодор и редактор «Богословского вестника» отец Павел Флоренский были смещены со своих постов. Временное исполнение обязанностей ректора было поручено архимандриту Илариону Троицкому, будущему архиепископу Верейскому, ставшему ближайшим сподвижником патриарха Тихона. Он вел непримиримую борьбу с обновленчеством и также неоднократно подвергался репрессиям. Умер в заточении в 1929 году. Позже был причислен к лику святых, как многие другие российские новомученики. А в самом конце 1917 года Духовная академия была вообще закрыта. Она разъехалась по разным местам Москвы: в Епархиальный дом, в церковь Иоанна Воина, в храмы Петровского монастыря и Живоначальной Троицы в Листах. Распался на разные части и архив. Возможно, рукопись Авеля осталась где-то в лавре. А может быть, ее схоронил архимандрит Иларион. Или архиепископ Феодор, ставший настоятелем Свято-Данилова монастыря. Он привлек туда самых ученых монахов — единомысленную братию, которых патриарх Тихон благодарно называл «даниловским синодом». Впоследствии они были практически все расстреляны. Но вполне вероятно, — добавил он, помолчав, — что вы нашли другую рукопись, принадлежавшую Потемкиной-Сафоновой. Впрочем, это совсем неважно. Главное, что я могу вполне заверить ее подлинность. И ценно то, что она вообще нашлась. Именно в наше вновь смутное и роковое время. Потому что заключенные в ней пророчества открывают глаза на многие тайны бытия, на...

Договорить он не успел. Раздался звонок в дверь. А я вдруг увидел сквозь разбитое окно — на противоположной стороне переулка — зловещую фигуру высокого старика с длинной бородой и в круглой черной шляпе. Опять он! Ветер гнал дым от какого-то пожарища прямо на него, скрывая этого человека-демона. А звонок в дверь настойчиво повторился.

3

— Это Маша! — уверенно сказал Алексей и пошел открывать.

Рукопись, после всего услышанного, вызывала у меня столь жгучий интерес, так магнетически манила к себе, что я направился к столу, как сомнамбула, хотел взять ее в руки, раскрыть.

— Не сметь! — остановил меня грозный окрик Сергея Николаевича. — Нельзя. Не каждому дано прочесть то, что там написано.

Я замер, смутно понимая, что старик прав. Это — тайное, сокровенное, которое должно быть открыто лишь избранным.

— И не думай даже, — уже другим, более мягким тоном добавил Кожин. — Промысел Божий не остановить и не изменить. А знать, что будет — тяжкий крест и великая ноша. Царям было не под силу. Достаточно того, что человеку дадено знать, что есть и что минуло. Живи и верь, будь в чести со своею душою и Богом и не стремись в запретную комнату, в святая святых, в Область Таинственного. Двери еще закрыты. Даже если ты нашел ключ. Я-то уже стар, и мне мало осталось. А вы сможете много... сможете изменить век. Потому что там, — Сергей Николаевич кивнул в сторону рукописи, — там... так и написано. Словами Истины. Все в ваших руках.

Я послушался. Речь его проникла в мое сознание, как луч света в подпол. И еще я понял главное: все грядущее и та Область Таинственного, о которой он говорит, — это ты сам, твоя душа, твой разум и твое сердце. А в это время в кабинет вошли Алексей и Маша. Но не одни. Следом за ними появился и Яков.

Кажется, история подходит к концу, подумал я, но был не слишком-то удивлен. Нечто подобное я ожидал, сам предвидел. Но еще не знал, что это уже совершенно «другой» Яков. Он и выглядел-то как-то иначе, сосредоточенно- напряженно, словно сложивший оружие и перешедший линию фронта враг. И тем не менее я спросил:

— Зачем ты его привела? Мало нам неприятностей?

— Помолчи, — ответила Маша. Даже не поинтересовалась — что у меня с лицом, почему оно все изрезано?

Она вытащила из кармана драгоценный крест Даниила Московского и протянула Алексею.

— Возьми. Ты знаешь, что с ним делать, когда отыщутся святые мощи. А я ухожу. Я не могу больше... Мы не можем, — добавила она, взглянув на Якова.

— Но почему? — спросил Алексей. — Что происходит?

Маша лишь махнула рукой, не в силах продолжать. Не могла или не хотела. А все было и так ясно.

— Ты разве ничего не видешь, совсем слеп? — со злостью сказал я. — Они вместе, вот что!

Теперь уже Алексей резко бросил мне:

— Помолчи! Пусть мне кто-нибудь что-то объяснит.

Я обиженно отошел в сторону и занял место рядом с Сергеем Николаевичем — самым мудрым, трезвым и спокойным из нас в эту минуту. А «слово» взял Яков.

— Мы любим друг друга, — коротко и всеобъемлюще сказал он. — И поэтому... уезжаем. Далеко-далеко. Но не из России. Потому что меня самого очень скоро начнут искать. Они не прощают. Не прощают такой измены. Вы же все помните, что они сделали с Матвеем Ивановичем? То же самое ожидает и меня.

— Нет, не понимаю. Почему? — упрямо повторил Алексей.

— Я, наверное, совершил самый подлый и предательский, на их взгляд, поступок: принял православие, — произнес Яков. — Мало того что и еще не справился с «делом». А какое «дело» — вы и сами прекрасно знаете. И Маша... Такую Машу я искал всю жизнь. И где ее можно было найти, как не здесь, в России?.. Пока я тут суетился, ездил, вынюхивал, во мне уже шел необратимый процесс, если угодно знать.

— Угодно, — сурово промолвил Алексей. Крест Даниила Московского он продолжал держать в руке. «Вот сейчас как даст ему по лбу! — подумал я с удовольствием. Но этого не произошло. Алексей спрятал драгоценную реликвию во внутренний карман и скрестил на груди руки.

Яков некоторое время молчал, потом произнес:

— Посылая меня, они и не предполагали, что такое может случиться. Да и сам я... Только не подумайте, что мой отец как-то и в чем-то замешан. Нет. Это совсем другое. Просто все очень спуталось и пересеклось. По воле Божией, не иначе. А помнишь, ты мне рассказывал про дорогу... про путь Гоголя и девочку с блюдечком земляники в руке? Я тогда еще посмеялся, а потом — и в лавре, и в Новом Иерусалиме, и когда стоял в Третьяковке — перед Рублевской «Троицей», — сам будто пробовал на вкус эту землянику... И в приюте в Черустях тоже. Только там был уже другой вкус, горький. Страшный, что сделано с Россией. И вы думали, что я не пойму? Что также стану обгладывать ее, как они? Найду и уничтожу святые мощи?

Яков явно волновался, он заходил по комнате, останавливаясь то перед Алексеем, то передо мной, Машей, Сергеем Николаевичем. И говорил, говорил — то порывисто и бессвязно, то скупо и предельно четко. Не ожидая и не требуя от нас ответа, да он был и не нужен. Потому что он выговаривался больше для себя, чем для кого-либо другого. В слове закреплял то, что запечатлел в рассудке. Никто из нас и не прерывал его. Лишь я пару раз что-то недовольно буркнул, по своей скверной привычке: но не мог простить того, что Яков «уводит» у Алексея Машу. Ладно бы у меня! Да и сама она хороша... Второго жениха бросает. Но вся речь неофита была не о любовных коллизиях, не о нашем треугольнике (вернее, четырехугольнике уже), а о вещах гораздо более важных — о России и православии. Так что я мог бы и промолчать. Не путать одно с другим, хотя все действительно крепко связано и пересекается. И личное, и касающееся всех вокруг. Без каждого из нас мир не полон.

Когда Яков замолчал, а говорить больше было, собственно, и незачем, я вновь случайно посмотрел в окно и во второй раз увидел, как больное наваждение, того старика в круглой черной шляпе. И опять он куда-то пропал, растворился в хлопьях гари и серном дыме.

— Куда вы теперь? — глухо спросил Алексей. Он старался не глядеть на Машу, но у него это плохо получалось. — Ах, да... Впрочем, лучше не отвечайте. Это не важно.

— Нынче ночью меня ждут на одной... деловой встрече, — отозвался все-таки Яков. — Так можно ее назвать, хотя это настоящий сатанинский шабаш. С участием высших лиц. В высотном здании. Я, разумеется, не пойду. Вот пропуск, — он вынул из кармана пластиковую карточку и бросил ее на стол, словно избавляясь от притаившейся в одежде жабы. Потом добавил зачем-то: — По нему может пройти даже незнакомец, и никто не удивится. У дьявола слуг много.

Я живо представил себе это сборище, как на картине Босха: уж наверняка там будут все нынешние тайные и явные разрушители России — все эти чубайсы, гайдары, зурабовы... кураторы и академики. Взглянуть бы одним глазком. Послушать, как они откровенничают между собой. А стоит ли? Им не изменить и не остановить Промысел Божий, как сказал недавно Сергей Николаевич. Они жаждут гибели России лишь потому, что сами — черви, а в живом теле для них жизни нет. Только и могут что мертвечиной питаться, сами являясь продуктом распада и тления. Апостатами и энтропийцами, людьми последних времен, верными служками антихриста.

В это время у Маши зазвонил мобильный телефон. Она послушала и удивленно посмотрела на Алексея.

— Это — тебя. Кажется, Ольга Ухтомская.

Он взял трубку и вышел из комнаты. Прошло, наверное, минут семь. Нам в кабинете говорить было не о чем, а вот о чем беседовали они неизвестно. Но вернулся Алексей уже явно другим, не с тягостным и хмурым взглядом, а с просветленным, ожившим и радостным. Он даже на Машу посмотрел по-доброму. Видно, прощая в душе.

— Сейчас я уеду, — промолвил он. — Мы договорились встретиться. Там все и решится... Святые мощи будут возвращены в монастырь.

— Мне с тобой? — спросил я.

— Нет, — подумав, ответил он. — Лучше — один. Теперь уже ничто не должно помешать. К тому же у тебя такой вид... Взгляни в зеркало. Словно после сражения.

— А так оно и есть, — вздохнул я. — Что шрамы? Была бы победа, а это — главное.

Но мне все равно было несколько обидно, что я остаюсь как бы в стороне от конца нашей истории. Впрочем, конца ли?

— Дядя Сережа, ты знаешь, как быть с рукописью, — обратился к Кожину Алексей.

— Знаю, не беспокойся, — отозвался тот. — В чужие руки не попадет. Иди и делай свое дело.

Нерешенным оставалось только одно. Не знаю, как бы в данной ситуации поступил я, но Алексей, кажется, хотел что-то сказать Маше. Он даже начал, будто собравшись с духом и стоя перед ней:

— Если ты...

— Не надо, — твердо проговорила она и отвернулась.

Алексей не стал продолжать. Он лишь молча положил ее мобильный телефон на стол и пошел к двери. Так и осталось неясным: что же он желал ей сказать на прощанье? А может быть, действительно, ничего говорить в такие минуты и не надо...

И лишь спустя некоторое время я обнаружил, что вместе с его уходом исчезла со стола и пластиковая карточка Якова.

4

Вскоре, кажется, почти сразу, минут через пять, ушли и Мария с Яковом. Я с ними даже не попрощался. Я и не смотрел в их сторону. Зачем? Я даже и Сергея Николаевича-то не видел, потому что сам впал в какое-то оцепенение, в ступор, как совсем недавно он. Будто подхватил вирус, носящийся в воздухе. А может быть, и многие в Москве находились точно в таком же состоянии — я почти уверен в этом. Одни безумствовали, другие окаменели. Так и должно быть, когда ты попадаешь в Область Таинственного. И я мысленным взором глядел не в настоящее, а в будущее, прозревал его ясно и четко, видел запечатленным в духовном мраморе — все сцены и картины жизни и смерти. Словно прорезал взглядом время и останавливался в Вечности. Подобно Авелю, чья мистическая рукопись продолжала лежать на столе. Но никогда и никому не сказать мне того, что я видел...

А потом я услышал рядом с собой крик.

— Они убили его! Убили!

Это кричала Маша. Она вернулась и металась по комнате. Я подумал: убили Алексея. Но оказалось, что это не так. Когда Сергей Николаевич сумел усадить ее в кресло и заставил выпить стакан воды, она продолжала твердить:

— Убили... убили... — а зубы стучали о стекло, и сами глаза были стеклянные.

— Кто? Кого?

— Этот ужасный... старик... убил... Якова...

Сергей Николаевич что-то продолжал у нее спрашивать, а я лишь молча смотрел. Что говорить? Я вдруг понял, что так и должно было произойти. Смерть — возмездие искупление. И, наверное, спасение для других. А может быть, и для тебя самого. Но... теперь это было уже не важно. Все кончено. И все начинается. И мне даже не хотелось смотреть, что там происходит на улице.

Я лишь твердил про себя всплывшую вдруг в памяти молитву — из тайников души, сердца и разума:

«Стену необоримую и забрало крепкое граду Москве и всей державе Российской Господи дарова тя, олаженне, верным в скорбех и нуждах пребыстрое заступление, да зовет ти сице: Радуйся, призывающим тя во благое скорый помошниче; радуйся, чистоты душевныя и телесныя сокровище. Радуйся, душевных и телесных недугов целителю; радуйся, державы нашей утверждение. Радуйся, Церкве Российския украшение; радуйся, яко отец чадолюбивый, чада твоя назирайи. Радуйся, яко воевода непобедимый пределы земли нашея ограждаяй; радуйся, небрегущяго святыне страхом вразумляли. Радуйся, яко кающимся скорое прощение испрошаеши; радуйся, яко благим подвигом тех научавши. Радуйся, преподобие княже Данииле, Московский чудотворче».


ЭПИЛОГ

...Любимая моя герань стоит на подоконнике и радует глаз. Правда, это уже совсем другой цветок, да и время-то другое: на календаре 2034 год. А за окном — зима, стужа, метель. Но я теперь редко выхожу на улицу, мне и по квартире-то передвигаться не слишком в радость. Впрочем, зачем об этом? Я хотел о чем-то ином. Мысли путаются. Пишу письмо, а вспоминаю почему-то Настеньку, дочь моего друга Жени Артеменко, бывшего директора колледжа. Нет-нет, да и придет на ум ее давнее предсказание. Она теперь медицинское светило, а папа на своей даче разводит удивительные по вкусу кабачки, огурцы и помидоры. Иногда приезжает ко мне, но о тех событиях мы не говорим. Много воды утекло, а поток воды той смыл еще больше мути и грязи из Москвы и России. И Слава Богу!

А вот доктор Брежнев, напротив, прекратил свою врачебную практику, стал священником, служит в лавре, пишет духовные книги, и Светлана Ажисантова также на той стезе — она в Варлаамо-Хутынском женском монастыре, в Новгородской области, игуменьей. Там у них редчайший кладезь с чудесной целебной водой, ископанный еще в XI веке самим преподобным Варлаамом. Последний раз я был там лет десять назад. Теперь уже не добраться, силы не те. Хотя, а вдруг Господь сподобит? Это ж нам только кажется, что мы такие немощные да бессильные, а у Господа свои виды, и человек всегда ошибается. Главное — не отчаиваться, не унывать, не впадать в тоску и скорбь, а радоваться. Чему? Да силе Духа, который необорим.

И кто знает, сколько дано прожить? Вон, Владимир Ильич... Ему сейчас уже под сто, наверное. А все в разных башмаках ходит. Но это он просто юродствует, по старой своей привычке, хотя после смерти сына — ужасной, не хочу вспоминать! — искренне принял православие, как тот, преступил с паперти в храм, даже многих исцеляет и направляет, а еще — прозревает сроки. К нему со всей столицы стекаются в основном женщины да холостые девицы, а он им сырым яйцом по лбу метит. И говорит, чего ждать. Но я знаю, что он еще и пишет провидческие книги, которые в списках по Москве и России расходятся.

А куда делись все эти «кураторы» да «академики», с их «президентами» и прочей начальствующей и раболепствующей камарильей? Да кто ж знает! Смыло той же водой, волнами истории, даже в песке не остались. И памяти о них нет и не будет. А надо бы помнить, надо бы не забывать. Битва-то еще не кончилась, еще продолжается. И будет длиться до скончания времен. Впрочем, сам-то я уже, конечно, не ратник. Вот пишу письмо другу, а мысли опять путаются.

Он, Алексей Новоторжский, живет теперь в маленьком сибирском городке, работает в местной больнице. Вместе с Ольгой Ухтомской. И то, что он выжил в те сентябрьские дни, — это ведь тоже чудо! Господь спас, а ангелы на крыльях своих удержали от смерти. Все делается по Промыслу Божиему. И все сделалось как и должно быть. Что же я хотел ему сказать или спросить? Снова забыл. Подожду, отдохну немного.

Сейчас Маша принесет мне стакан чая.

Скоро уже.

И я усну. До времени.