Geum.ru

Перевод: (C) Нина Брагинская (satis@glasnet ru)

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   ...   27
часть от человека как составленного из разных частей, настолько отличается и

деятельность, с ней связанная, от деятельности, связанной с [любой] другой

добродетелью. И если ум в сравнении с человеком божествен, то и жизнь,

подчиненная уму, божественна в сравнении с человеческой жизнью.

Нет, не нужно [следовать] увещеваниям "человеку разуметь (phronein)

человеческое" и "смертному - смертное"; напротив, насколько возможно, надо

возвышаться до бессмертия (athanatidzein) и делать все ради жизни (pros to

dzen), соответствующей наивысшему в самом себе, право, если по объему это

малая часть, то по силе и ценности она все далеко превосходит.

Видимо, сам [человек] и будет этой частью его, коль скоро она является

главной и лучшей [его частью]. А потому было бы нелепо отдавать предпочтение

не жизни самого себя, а [чего-то] другого [в себе].

Сказанное нами ранее подойдет и к настоящему случаю: что по природе

присуще каждому, то для каждого наивысшее и доставляет наивысшее

удовольствие; а значит, человеку присуща жизнь, подчиненная уму, коль скоро

человек и есть в первую очередь ум. Следовательно, эта жизнь самая

счастливая.


8 (VIII). На втором месте - жизнь ло [любой] другой добродетели, ибо

деятельности, сообразные любой другой добродетели, тоже человеческие.

Действительно, правосудные и мужественные поступки и все прочее, что от

добродетели мы совершаем в отношении друг друга при сделках, при нужде, при

всевозможных действиях (praxesi) и претерпеваниях (pathesi), соблюдая

приличное каждому; все это явно человеческие дела. Считается, однако, что

некоторые страсти бывают у нас от тела и добродетель нрава во многих

отношениях тесно связана со страстями (pathesin).

Далее, рассудительность сопряжена с добродетелью нрава, а последняя, в

свою очередь, с рассудительностью, коль скоро принципы рассудительности

согласуются с нравственными добродетелями, а правильность в нравственных

добродетелях согласуется с рассудительностью. Поскольку же нравственная

добродетель и рассудительность имеют дело со страстями, они принадлежат,

видимо, составленному из разных частей; но добродетели того, что составлено

из разных частей, - это человеческие добродетели, а отсюда следует, что и

жизнь по этим добродетелям, и счастье - человеческие. Напротив, добродетель

ума отделена от тела и страстей. Сказанного достаточно, ибо более подробный

разбор выходит за пределы поставленной перед нами [задачи].

Пожалуй, и во внешнем оснащении [счастье от добродетели ума] будет

нуждаться мало или, [во всяком случае], меньше, чем [счастье от нравственной

добродетели]. И пусть потребность в вещах необходимых в том и другом случае

будет [считаться] равной, хотя государственный муж и больше заботится о теле

и тому подобном, ведь разница тут будет невелика, значительна она будет с

точки зрения деятельностей.

В самом деле, у щедрого будет нужда в деньгах на щедрые поступки, и у

правосудного - для воздаяния (ибо желания не явны, и люди неправосудные

прикидываются, будто тоже желают делать правосудные дела), а у мужественного

будет нужда в силе (dynamis), если он действительно исполняет что-то

относящееся к его добродетели, и [даже] у благоразумного - в возможности

[вести себя так или иначе]; как еще выяснится, таков ли данный человек, или

он один из прочих?

Спорят и о том, что главнее в добродетели: сознательный выбор или

[сами] поступки, раз уж она зависит от того и другого. Ясно, что [понятие]

совершенства (to teleion) требовало бы того и другого вместе; при этом для

поступков нужно многое, и, чем они величественней и прекрасней, тем больше.

Тому же, кто созерцает, ни в чем подобном нет нужды, во всяком случае для

данной деятельности; напротив, это даже, так сказать, препятствия, для

созерцания, по крайней мере, это так; но в той мере, в какой созерцающий

является человеком и живет сообща с кем-то, он предпочитает совершать

поступки, сообразные также и [нравственной] добродетели, а значит, у него

будет потребность в подобных, [названных выше вещах], чтобы существовать как

человек.

Что совершенное счастье - это некая созерцательная деятельность,

станет, наверное, очевидно также из нижеследующего. В самом деле, блаженными

и счастливыми мы представляем себе в первую очередь богов. Какие же поступки

нужно им приписать? Может быть, правосудные? Но разве боги не покажутся

смешными при заключении сделок, возвращении вкладов и при всех подобных

делах? Тогда, может быть, представить их мужественными, стойкими в

опасностях и идущими на риск, потому что это прекрасно? А может быть,

щедрыми? Однако кому станут они давать? Да и нелепо, если у них будет монета

или что-то в этом роде. А благоразумные поступки, в чем бы они могли

состоять? Разве не унизительна для богов похвала за то, что у них нет дурных

влечений? Если перебрать все, то обнаружится, что все ничтожно и недостойно

богов. И тем не менее все представляют себе богов живыми, а значит, и

деятельными. Не спят же они, в самом деле, словно Эндимион?

Но если у живого отнять поступки и, более того, если отнять творчество,

что тогда остается, кроме созерцания? Следовательно, деятельность бога,

отличающаяся исключительным блаженством, будет созерцательной, и таким

образом, из человеческих деятельностей та, что более всего родственна этой,

приносит самое большое счастье.

Доказательство сему и в том, что остальные [живые существа], будучи

полностью лишены такой деятельности, не имеют доли в счастье.

Итак, для богов вся вообще жизнь блаженна, а для людей - лишь

настолько, насколько присутствует в ней некое подобие такой деятельности. Из

других же живых существ ни одно не бывает счастливо, поскольку они никак не

причастны созерцанию.

Таким образом, насколько распространяется созерцание, настолько и

счастье, и в ком в большей степени присутствует [способность] созерцать, в

том - и [способность] быть счастливым, причем не от привходящих

обстоятельств, но от [самого] созерцания, ибо оно ценно само по себе. Так

что счастье будет видом созерцания.


9. Будет, однако, нужда и во внешних благоприятных обстоятельствах,

коль скоро речь идет о человеке. Ведь природа человека не самодостаточна,

чтобы [можно было] заниматься [только] созерцанием, но нужно еще, чтобы тело

было здорово, чтобы была пища и прочий уход. Тем не менее не следует

все-таки думать, что, кто будет счастлив, будет нуждаться во многом и

большом, хотя и невозможно быть блаженным без внешних благ. Действительно,

[наша] самодостаточность и то, как мы поступаем, не зависит от избытка, и,

не будучи владыкой (arkhon) земли и моря, можно совершать прекрасные

поступки. Даже между людьми средними найдется кто-то, кто способен поступать

сообразно добродетели. Это можно видеть со всей ясностью: по общему мнению,

частные лица (idiotai) совершают добрые поступки не хуже, но даже лучше

государей. И довольно, чтобы имелось столько благ, [сколько у обычного,

среднего человека], ибо счастлива будет жизнь у занятого деятельностью

сообразной добродетели.

И Солон, наверное, удачно изображал счастливых, говоря, что это люди

средне обеспеченные внешними благами, совершившие, по его мнению,

наипрекраснейшие поступки и прожившие жизнь благоразумно: в самом деле, у

владеющих средним достатком есть возможность совершать поступки, какие

должно.

Похоже, и Анаксагор представлял себе счастливого не богачом и не

государем, когда сказал, что не удивился бы, если бы большинству

какой-нибудь [счастливец] показался странным. [Большинство] ведь судит по

внешним благам, такие только и чувствуя.

Итак, мнения мудрецов, как кажется, согласуются с нашими рассуждениями.

Такое согласие внушает, конечно, известное доверие, но об истине в связи с

поступками судят по делам и из [самого] образа жизни, ибо главное

заключается здесь. Итак, нам следует посмотреть на высказанные ранее

[суждения] применительно к делам и образу жизни, и, если они согласуются с

делами, следует их принять, а если противоречат, следует представить их

[диалектическими] рассуждениями.

Кто проявляет себя в деятельности ума (ho kata noyn energon) и почитает

ум, видимо, устроен наилучшим образом и более всех любезен богам. Ибо если

боги, как принято считать, уделяют какое-то внимание человеческим делам, то

было бы вполне понятно, если бы боги наслаждались самым лучшим и самым для

них родственным (а это, видимо, ум) и если бы воздавали добром тем людям,

кто больше всего его любит и ценит, за то, что они внимательны к любезному

(ta phila) богам и поступают правильно и прекрасно. Нет сомнения, что все

это в первую очередь имеется у мудреца. А значит, он всех любезней богам. Он

же, видимо, и самый счастливый, так что и в этом смысле мудрец выходит

счастливцем по преимуще-ству.


10 (IX). Итак, если об этих вещах и о добродетелях, а также о дружеских

отношениях и удовольствиях в общих чертах сказано достаточно, то надо ли

думать, что цель, избранная нами прежде, достигнута? Или же, как говорят,

цель всего, что имеет отношение к поступкам, не в том, чтобы охватить

созерцанием и знать каждый предмет, но, скорее, в том, чтобы осуществлять

сами поступки. И в случае с добродетелями недостаточно знать, [что это

такое], но нужно стараться обладать ими и их применять или еще как-то

становиться добродетельными.

Так что если бы самих по себе рассуждений было достаточно (hoi logoi

aytarkeis), чтобы сделать людей добрыми, эти [рассуждения] по праву получили

бы, сказал Феогнид, множество великих наград, и нужно было бы ими

обзавестись.

Но в действительности оказывается, что силой [рассуждения] можно

подстегнуть и подвигнуть возвышенных (eleytherioys) между юношами, а нрав

благородный и воистину любящий прекрасное заставить вдохновляться [одной]

добродетелью; однако обратить к нравственному совершенству большинство

[рассуждения] не способны, потому что большинству людей по природе

свойственно подчиняться не чувству стыда, а страху и воздерживаться от

дурного не потому, что это позорно, но опасаясь мести. Живя страстью, они,

конечно, ищут присущих им удовольствий и того, что их сулит, а избегают

страданий, противоположных [присущим им удовольствиям]; но о прекрасном и

поистине доставляющем удовольствие они не имеют понятия, поскольку не знают

его вкуса.

Какое же рассуждение могло бы переменить таких-то людей? Ведь

невозможно и, во всяком случае, непросто с помощью рассуждения совершить

перемену в том, что издавна воспринято нравами. Так что, наверное, нужно

быть довольными, если, располагая всем, благодаря чему, по нашему мнению,

становятся добрыми, мы смогли получить толику добродетели.

Одни думают, что добродетельными бывают от природы, другие - что от

привычки, третьи - что от обучения. Ясно, разумеется, что присутствие в нас

природного от нас не зависит, но в силу неких божественных причин дастся

поистине удачливым.

Рассуждение же и обучение, пожалуй, не для всех имеют силу, а нужно,

чтобы душа слушателя благодаря привычкам заранее была подготовлена для

правильного наслаждения и ненависти, подобно [вспаханной] земле, [готовой]

взрастить семя. Ведь кто живет по страсти, пожалуй, и слушать не станет

рассуждения, которые отвращают [его от страсти], а если и станет, не

сообразит, [что к чему]. Как же при таком складе можно переубедить? И

вообще, страсть, по-видимому, уступает не рассуждениям, а насилию.

Итак, надо, чтобы уже заранее был в наличии нрав, как бы подходящий для

добродетели, любящий прекрасное и отвергающий постыдное.

Получить смолоду правильное руководство [на пути] к добродетели трудно,

если не быть воспитанным соответствующими законами; ведь жить благоразумно и

выдержанно большинству не доставляет удовольствия, и особенно молодым.

Именно поэтому воспитание и занятия должны быть установлены по закону, так

как близко знакомое (synethe) не будет причинять страданий.

Однако, вероятно, недостаточно в молодости получить правильное

воспитание и встретить внимание; напротив, поскольку, уже будучи мужем, надо

заниматься подобными вещами и приучаться к ним, постольку мы будем нуждаться

в законах, касающихся этих вещей и вообще охватывающих всю жизнь. Ведь

большинство, скорее, послушны принуждению, нежели рассуждению, а взысканию -

скорее, нежели прекрасному.

Недаром некоторые уверены, что законодателям следует призывать и

понуждать к добродетели во ими прекрасного, [понимая при этом], что

прислушаются те, кто благодаря привычке уже продвинут в сторону добра, а на

непослушных и людей сравнительно худой породы (aphyesteroi) налагать

наказания и возмездия; неисправимых же вообще изгонять вон из государства,

ибо добрый человек, соотносящий свою жизнь с нравственной красотой, будет

повиноваться суждению, а дурной в стремлении к удовольствию обуздывается

страданием, словно скот ярмом. Потому и говорят, что страдания эти должны

быть такими, какие в наибольшей мере противодействуют излюбленным

удовольствиям.

Так что если, как говорилось, добродетельный должен быть хорошо (kalos)

воспитан и приучен [к хорошему] и если в таком случае он должен проводить

жизнь в добрых занятиях и ни волей, ни неволей не совершать дурных

поступков, то это, скорее всего, бывает у тех, кто по образу жизни так или

иначе подчиняется уму и правильному порядку, причем обладающему силой

(iskhys). Но предписание отца не является ни применением силы (to iskhyron),

ни принуждением (to anagkaion), а значит, и вообще не является таковым

[приказание] одного человека, коль скоро он не царь или кто-то в этом роде.

Закон же имеет принудительную силу (anagkastike dynamis), поскольку является

суждением (logos), основанным так или иначе на рассудительности или уме. И

если к людям, которые противодействуют нашим порывам, мы испытываем вражду,

даже если они поступают правильно, то закон, устанавливая доброе, не бывает

ненавистен.

Только в государстве лакедемонян и, {может быть}, в немногих других

законодатель, видимо, уделил внимание воспитанию и занятиям [молодежи], а в

большинстве государств к таким вещам нет внимания и каждый живет, как

желает, наподобие циклопа, "право творя над детьми и супругой".

Поэтому самое лучшее - это чтобы появилось общественное внимание к

таким вещам, причем правильное.

Но если общественное внимание [к воспитанию] отсутствует, тогда,

видимо, каждому подобает способствовать своим детям и друзьям [в достижении]

добродетели [и уметь это осуществлять] или, по крайней мере, сознательно

избирать это. К [воспитанию] же, как может показаться, более всего способен

тот, кто, как следует из сказанного, научился создавать законы (nomothetikos

ginoraenos). Ведь ясно, что общественное внимание [к воспитанию] возникает

благодаря законам, причем доброе внимание - благодаря добропорядочным

законам. Писаные это законы или неписаные, один человек или многие будут

благодаря им воспитаны, едва ли будет иметь значение, так же как не имеет

это значения в музыке или гимнастике и в других занятиях.

В самом деле, подобно тому как в государствах имеет силу законное и то,

что в нравах [общества], так, и даже еще в большей степени, в семьях силу

имеют суждения отца и его привычки из-за близкого с ним родства и из-за его

благодеяний, ведь [в домочадцах] заложена любовь [к главе семьи], и они от

природы [ему послушны].

Кроме того, воспитание каждого по отдельности (he kath' hekaston

paideia) отличается от воспитания общественного (hai koinai), подобно

[отличию общего и частного случая] во врачебном деле; так, по общему

правилу, при жаре нужны покой и голодание, но определенному больному, может

статься, не нужны, и кулачный боец не всех, наверное, обучает одному и тому

же приему борьбы.

Придется признать, однако, что при внимании [к воспитанию] в частном

порядке (idias epimeleias) в каждом отдельном случае достигается большая

точность, ибо каждый тогда получит то, что ему больше подходит. Но и к

каждому врач и учитель гимнастики и всякий другой мог бы с наибольшим

успехом проявлять внимание, зная общие правила (to katholoy): что, мол,

годится для всех и что для таких-то (науки ведь имеют дело с общим, как

говорят и как оно и есть). Вместе с тем ничто, видимо, не мешает, чтобы один

человек осмыслил (epimelethenai) правильно - даже и не обладая научным

знанием; но тонко различая благодаря опыту, что происходит в каждом

отдельном случае; так, иные слывут самыми лучшими врачами для самих себя,

хотя ничем не способны поддержать [здоровье другого]. Тем не менее во всяком

случае тому, кто хочет стать мастером и быть способным охватывать предмет

умозрением, - тому, надо полагать, следует прибегать к общему правилу и,

насколько возможно, с ним ознакомиться. Ведь сказано, что науки имеют дело с

общим.

Может быть, тому, кто желает делать людей - многих или немногих -

лучшими, уделяя внимание [их воспитанию], надо постараться научиться

создавать законы, коль скоро благодаря законам мы можем стать

добродетельными. Конечно, не всякий способен правильно наставить кого бы то

ни было, кого ему предложено [воспитывать], а если кто и способен, то это

знаток, так же как во врачебной науке и в прочих [делах], в которых

[потребны] своего рода внимание [к другим] и рассудительность.

А потому не нужно ли теперь тщательно рассмотреть, от чего и как можно

обрести качества законодателя? Может быть, как и в других случаях, [учиться

надо] у государственных мужей? Ибо мы сочли, что законодательное искусство -

часть государственного. Но может быть, с государственным искусством дело

обстоит не так, как с прочими науками и умениями (dynameis)? Ибо в других

случаях, как мы видим, одни и те же люди и передают свои способности

(dynameis) [детям], и проявляют их сами в своей деятельности, как, скажем,

врачи и художники; обучать же государственным делам (ta politika) берутся

софисты, но ни один из них не действует [в этой области]; а те здесь

действуют, кто занимается делами государства, однако они, надо полагать,

действуют так благодаря известной способности и, скорее, руководствуясь

опытом, а не мыслью. Они-то, оказывается, не пишут и не произносят речей о

таких [предметах, как политика], хотя, может статься, это было бы

прекраснее, чем в суде и в народном собрании, и, наконец, они не сделали

государственными людьми своих сыновей или кого-нибудь из друзей. А это было

бы вполне разумно, умей они [воспитывать], ибо они не могли бы оставить

своим государствам лучшего наследства, да и сознательно избрать для самих

себя и для самых близких друзей что-либо важнее такой способности. Впрочем,

и опыт, наверное, не мало прибавляет к способности, иначе не становились бы

государственными людьми благодаря близкому знакомству с государственной

жизнью. Вот почему тем, кто тянется к знанию государственных дел, нужен,

надо полагать, еще и опыт.

А кто из софистов обещает научить [искусству управлять государством],

слишком явно далек от того, чтобы это сделать. Софисты ведь вообще не знают

ни того, что такое [политика], ни к чему она имеет отношение, иначе они бы

не ставили ее в один ряд с риторикой или ниже ее и не думали бы, что легко

дать законодательство, собрав законы, пользующиеся доброй славой О том, что

можно выбрать самые лучшие законы, они говорят так, будто выбор не зависит

от соображения, а умение судить правильно не имеет огромной важности при

выборе, так же как в музыке. Действительно, в каждом деле опытные правильно

судят о том, что сделано (eiga), и соображают, посредством чего и как