Geum.ru

Андрей Караулов. Русский ад. Избранные главы

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   15
правды (выд.) в их внутр. отношениях. А как?., если все это банды, — какая ж «правда» у разбойников и работорговцев?

— Приходит Рюрик (Рорук?), приглаш. сл. на царство (с братьями и дружиной). Пират, тиран, предтеча царя Иоанна,

— Русь — древнескандинавское «рогхремен» («гребцы, морех.»), то есть варяги дают этим землям, фактич. — своей колонии, еще и свое имя,

— от Волыни до Оки, от Азова до сев. морей — везде правят варяги (везде без исключен., подчеркнуто), появл. т/образом новый (исключ. пришлый) правящий строй будущей страны;

— Х век — Русь управляется конунгом, т.е. киевским князем (из прямых потомков конунга Рюрика),

— середина Х в., «Русская Правда», закон, созданный варягами для славянских земель. Официально узак. неравенство: за убийство княжьего мужа — 80 гривен компенсации (прим. 20 кг серебра), за убийство смерда — 5 гривен. Деньги стан. мерилом всех мерил,

— чтобы войти в высш. слой р/общества, надо быть варягом, пусть не по крови, хотя бы — по стилю жизни...

Александр Исаевич оторвался от тетрадки и взглянул, через стекло, на Наташу, на ее веселое, раскрасневшееся лицо: ветер меньше не стал, хорошо бы, конечно, погулять по лесу, как хотелось, но не удастся, жаль... — зачем тогда ехали, спрашивается?..

Кто-то сказал, что его «Теленок» — книга о том, что он очень хотел, но так и не научился дружить.

«Хвалим день по вечеру, а жизнь по смерти...»

Эх, Русь-Россия... вот как испокон веков несется эта птица-тройка по трупам сограждан, так и скачет без остановки. Почему же у россиян так: если ты хоть раз не предал кого-то, значит, ты не человек?

И еще, все — вопросы без ответа: почему славяне совершенно не берегут друг друга? Почему, если ты в России что-нибудь хочешь сделать (не важно что), обязательно надо сбиться в компанию? Варяги, то есть дружина, цари, то есть династия, коммунисты, то есть банда... — только Ельцин пока стоит особняком, он пришел как нечаянная радость, этот Ельцин, он сделал ставку на таких граждан, как Гайдар, а это безжалостные люди, дети своих родителей (так они воспитаны). Хороши правозащитники, конечно, — новые министры убаюкали их словами о демократии, а повсюду сегодня, на каждом кладбище — сотни новых могил — смертность в стране уже выше рождаемости, хотя реформам нет и года; скачок — у смерти — воистину сталинский, как в тридцатые...

Да и сам Ельцин совершенно, как оказалось, безжалостен. Ему что, не докладывают о Холокосте, что ли? А безжалостные люди ведут за собой прежде всего таких же — людей, циничных без меры.

Ельцин сейчас вроде бы сам по себе, но век его будет недолог, это факт, Ельцин исчезнет, причем бесследно, рано или поздно в Россию придет, наконец, ее коренная власть, единственная. Власть изнутри, если угодно, то есть власть, рожденная ее нутром: власть церкви.

При одном условии: если сама церковь не превратится — вдруг — в бизнес.

Вот когда поймут все, наконец, что только Всевышний может умирить этот народ.

Другие уже были у власти. От других — Холокост.

Александр Исаевич спрятал тетрадку и вышел из машины. Разговор с Говорухиным — хорошая идея, своевременная, Аля подсказала. Интервью — жанр крайне не выгодный для писателя, поэтому Александру Исаевичу нужен для интервью не журналист а собеседник. Он уже предложил Говорухину три главных вопроса, тот не просто согласился, даже обрадовался, ну а дальше уж — как пойдет...

Наталья Дмитриевна и Александр Исаевич нарочно уехали из дома: сейчас Говорухин снимает детей, Игната и Степку.

Портрет Солженицына на фоне его семьи, так сказать.

Игнат что-нибудь поиграет, скорее всего — Шуберта, он в том мастак. Екатерина Фердинандовна, мама Наташи, продемонстрирует как у них готовятся обеды, как она принимает почту, как держит корректуру...

Ну а завтра — его день.

— Не замерзла?

Ветер и правда усилился.

— Тепло одета, — улыбнулась Наталья Дмитриевна.

— Хорошо, что тепло...

Он и не ждал от Али длинных слов — они если и спорили, то только по пустякам, что одеть на выход, например. Но коль скоро выходы почти полностью сократились, то и споров не было.

Более того: Аля приехала из Москвы, где она была на разведке (Аля говорила об этой поездке исключительно как о разведке), Александр Исаевич не сразу нашел полчаса подробно с ней поговорить, только на третий день: «завязывал» очередной Узел в «Красном Колесе» и не желал отвлекаться.

Да, все уже побывали у власти: цари, потомки Рюрика, коммунисты, то есть голодранцы, военные — от Колчака до Руцкого, такая вот эволюция, чекисты (Андропов) и даже писатели — Брежнев. Слово за церковью: вдребезги расколотый русский мир таков, что только церковь, только просвещенный Патриарх (как гражданин своей страны, он, кстати, обладает правом баллотироваться в Президенты России) — только власть Божья на земле может защитить эту страну, самую несчастную страну в мире, от ветров века и развернуть ее, наконец, к здравому смыслу.

Но Патриарху сразу подставят двадцать подножек, — в 91-м дефицит продовольствия в России был 17—20%, иными словами, российская деревня, уже совершенно истерзанная, давала — вон ведь как! — 80% всех сельхозтоваров, необходимых для жизни страны. А в 92-м, всего через год, зависимость России, крестьянской, привычной к труду страны, от ввоза иностранных овощей, зерна и фруктов выросла — скачком — на 55%! То есть удар по деревне, нанесенный Гайдаром, уже сравним, по последствиям, с коллективизацией 33-го года.

Русскому крестьянству сейчас тяжелее всех: тысячи погибших, десятки тысяч сбежавших, ушедших на заработки в города и — не прижившихся, то есть погибших там. Каждый день в России — минус одна деревня. Они исчезают, русские деревни, со скоростью звука. Они исчезают, чтобы никогда уже не появиться. Такой удар нанесен, что (подсчитано) с 95-го Россия ежегодно будет терять по миллиону в год своих граждан. И если никто не остановит (силой неимоверной) это безумие, так, без остановки, будет продолжаться сколько угодно долго, потому что в какой-то момент наша страна пройдет — раз и навсегда — тот рубеж, когда жизнь еще может хоть как-то бороться с нарастающей смертью.

Кто-нибудь заметил, как исчезли (в составе России) десятки малых народов? Уже исчезли, вымерли под корень, — ну и что? Ведь никто же не пошевелился. У нас есть Красная книга редких животных, вымирающих видов, но нет Красной книги народов, стоящих на краю гибели. Тем более — уже погибших, уже стертых с лица земли.

У России (сколько войн было?..) нет самозащиты перед смертью, все инстинкты потеряны. И теперь, когда явственно обозначилось движение нашей нации к гибели (те же деревни), никто не бьется — правозащитники, ау? — за умаленные или вовсе растоптанные крестьянские права!

Тогда, в 17-м, Россия была как под гипнозом, сейчас — Ельцин, Гайдар, Чубайс... все опять под гипнозом.

Дураки, да? Но ведь народ (весь народ) не может быть дураком?

Александр Исаевич взял Наташу под руку, и они сделали несколько шагов по заснеженному асфальту.

Тоскливо это все. Тревожно. Если Россия (период такой) опять верит убийцам, зачем тогда возвращаться?.. Чтобы сцепиться уже с этими? с новыми? неизвестно откуда взявшимися? Точнее, известно: Коммунистическая партия Советского Союза. Ведь все они — родом из КПСС — все! Там, среди их министров, есть беспартийные?

Александр Исаевич шел по дороге, крепко держал Наташу, она еще крепче держала Александра Исаевича, и они очень боялись поскользнуться.

Ветер метался как заведенный, бил их по лицам, обдавал холодом, но обратно в машину не хотелось. Тем более отошли-то они совсем недалеко.

Евреи. Один из главных, стратегических, если угодно, вопросов — его «Евреи». Если придет, все-таки, час возвращения, значит, еврейские главы, собственноручно выкинутые им когда-то из «Архипелага», печатать по-прежнему нельзя.

Рано. Сначала надо вернуться, потом уже — печатать.

Он — не только писатель, в литературе он — напряженный стратег. Его книги (все его книги, «Евреи» не исключение) «то должны, закопавшись в землю, не стрелять и не высовываться, то во тьме и беззвучии переходить мосты; то, скрыв подготовку до последнего сыпка земли, — с неожиданной стороны в неожиданный миг выбегать в дружную атаку...»

Человек, ощущающий на себе миссию, обязан быть стратегом: если бы его «Евреи» вышли бы в «Архипелаге», не видать бы ему Нобелевскую премию, обнесли бы точно так же, как с Ленинской...

Канкан Ростроповича: свое время — всему!

Работорговля, бесконечные походы русских князей друг на друга, опричнина, когда стоном орала «вся Великая, и Малая, и Белая Руси...», а шизофреник, царь Иван Васильевич, был сразу — и навеки — проклят людьми, проклят народной памятью; Петр Первый, построивший великий город на крови, руками... — да, фактически, заключенных; попробуй, оставь «стройку века», сбеги! Подучается так: если ты, государь, очень хочешь, чтобы в такой стране, как Россия, был бы порядок, твой порядок, как же без смертной казни? Все крупные инженерные сооружения в России стоят на крови (железная дорога из Москвы в Петербург: «А по бокам-то все косточки, русские,/Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты..?»). Далее: Гражданская война, 1937—1938-й, Великая Отечественная как продолжение Гражданской, когда (1941-й) под знамена Гитлера встал — мгновенно — почти семьсот сорок тысяч бывших граждан России, к которым (через год) присоединятся тысячи власовцев, десятки тысяч бандеровцев (вся Западная Украина, вся) и полки атамана Семенова, когда-то ушедшие в Харбин, — все это, увы, одна историческая цепь, одна линия: Россия громит Россию.

Такой стране действительно противопоказан капитализм, в такой стране он обязательно станет рабовладельческим. Кровавым и беспощадным — с одной стороны, с другой, прямо противоположной, — безропотным!..

Россия, между прочим, вообще сломалась о капитализм.

Черт бы с ней, с этой олигархией, с этой новой русской буржуазией, но они, эти господа, бывшие товарищи, быстро оставят Россию без нефти и газа, без леса и рыбы — все подгребут под себя, думая только о своих капиталах.

И кому, спрашивается, будет нужна страна со спущенными штанами?..

— Припомни, Аля, как зовут того пустомелю, кто после «Обустроить Россию»...

— Боровой... — Наталья Дмитриевна ловила его с полуслова. — «...Что несет этот выживший из ума старикашка...». Боровой, имя не скажу, не вспомню, бывший таксист, сейчас — деляга, объявивший себя политиком.

Она фиксировала любую брань по его адресу.

— Спасибо, — кивнул Александр Исаевич.

Пройти по тонкому люду, но пройти, то есть доказать: евреи приняли «непомерное участие» в создании «государства — не только нечувствительного к русскому народу, не только неслиянного с русской историей, но и несущего все крайности террора своему населению...»

Александр Исаевич выкинул слова о «ленинско-еврейской» революции — не надо. «Умный — не скажет, дурак — недопрет»... — только как тогда объяснить, для чего же (самое главное) написана эта книга? Чтобы «посильно разглядеть для будущего взаимодоступные и добрые пути русско-еврейских отношений»? Кто в это поверит? Умирить тех, кто и так (внешне, во всяком случае) давно, с начала века, когда прекратились погромы, живет в мире?

Речь полковника Прокопенко при взятии Киева, документированная, без купюр, армейской многотиражкой, можно, конечно, считать образцом «советского антисемитизма», можно!

«Бабы! Слушайте меня...» — полковник, освободитель Киева, расчувствовался, залез с букетом на танк и, скинув с головы шлем, обратился к измученным киевлянкам. «Эти проклятые фрицы пришли-у наш родный Кыев и па-били у-всех наших жидочков. Ничего, товарищи, — мы тоже придем в их поганый Берлин и их жидочков тоже побьем!..» — антисемитизм, да? Но глупо, да и подло было бы преувеличивать его масштабы.

Если кто-то из русских по-прежнему не любит кого-то из евреев или всех евреев вместе взятых, это так же обидно, как если бы кто-то из евреев по-прежнему не любил кого-то из русских или просто русских. Но на этой нелюбви, если она есть, вот уже сто лет, слава богу, все и заканчивается.

Тогда как русский против русского — это перманентная гражданская битва, — нет, что ли? Более того, самое главное: если 37—38-й, «повторная волна» — 49-й, это все идеология, то за деньги, за гонорары в карман те же спецслужбы (в эпоху приватизации и «рынка») такое устроят... — Ягода позавидует, можно не сомневаться!

Александр Исаевич не заметил, как они повернули назад, к машине, и не заметил, что уже стемнело, что ветер стих и на небе вот-вот появятся звездочки.

Давно, с Экибастуза, Солженицын обожал ночное небо: единственная отдушина, единственная красота, когда вокруг — тюрьма.

Под звездным небом Александр Исаевич чувствовал себя как в церкви. Тот, кто не любит жизнь, тот просто недостоин этой жизни, вот и весь сказ, между прочим, точка...

Они все так же молча сели в машину и — вернулись домой. Александр Исаевич отказался от чая и поднялся в свой кабинет.

Он так и не обозначил дату (хотя бы год) возвращения в Россию, но с «Евреями» решил повременить: торопиться-то некуда, сейчас очень интересно, как Москва примет его передачу с Говорухиным, что в ней оставят, что вырежут, ведь это первое — за всю его жизнь — прямое, глаза в глаза, обращение к своей нации...


22


— Я… свет-то приглушу, — голос из темноты звучал тихо-тихо и было в этом голосе что-то совсем уж бабье. — Ну как? Лады?

— Только я не вижу ничего, — сказала Алька. — На «ты» можно?

— Оч-чень правильно, что не споришь с мужчинами; молодец… — ответил голос. — Я всегда уставал от женщин, которые спорят, но мысль моя заключается в другом: только неутоленная любовь бывает романтичной. И не-льзя, деточка, строить отношения между мужчиной и женщиной без учета этого фактора. Если девушка — для души, какие могут быть споры, прб-авда ведь?.. Согласна?.. Выпьешь что-нибудь?

— Хочу красное вино, — кивнула Алька. — Если ты нажрешься, так и я нажрусь. После виски все бабы киски! У тебя есть жена?

— Налей сама, пожалуйста, твой мужчина устал, ты… ухаживай за мужчиной, ухаживай, человеческие чувства непредсказуемы… Жена у меня есть, но ты не придавай этому значения. Жены есть у всех. Мой идеал — жена без вредных привычек и с такими запросами, которые она сама может удовлетворить. В том числе — и не жить со мной. Только воспитывать детей.

Алька улыбнулась:

— Слово хорошее… деточка!.. Мне так… никто не засаживал, ты первый.

— А-эт-то… искусство… — уг-гадывать что человек хочет услышать… — так делается политика, между прочим… — Алина Веревкина… тебя зовут?

— Веревкина, — кивнула Алька… — А я вот чувствую, что всю жизнь буду ничьей…

— Поце-му так?

— Не знаю… Чувствую.

Я ведь не женщина, а бламанже.

Тебе и горький хрен-малина.

А мне и бламанже полынь…—


как Евик говорит. Подружка моя… Хорошо объяснила? Ничего, что стихами? Прикольно, да? Я ведь готовилась. Это о сексе. Когда девушка — крутой секс, мужики не выдерживают… Слабые потому что...

Квартира была сделана в стиле «ампир»: в гостиной — большие нелепые колонны, на них — курчавые младенцы с крылышками.

— Налей нам вина, Алина Веревкина… — голос, похожий на бабий, был настойчив, — бери бутылку… во-от. О сексе — позже. Даже о крутом. Ты подталкиваешь меня к чувственному грехопадению, а я к нему и так готов. Наливай полную чашу! Древние греки считали варварами тех, кто не разбавляет вино водой… я вообще-то люблю виски, но ладно, пусть будет чаша вина, теперь… расстегни верхнюю пуговку, да нет… у себя, у себя расстегни… мужчина устал и ему очень хочется живой красоты… С расстегнутой пуговкой веселее, правда? Еще одну давай… во-от. Умница… Теперь красиво поднеси бокал… Ты мне поднеси, себе потом. Хоть ты не будь эгоисткой… Подходи, подходи ко мне, не бойся, я в своей жизни муху не обидел! Эффектно поставь бокал передо мной… молодец, поверни фигурку… Не въезжаешь? Ну, попкой повернись… — тебе сейчас сколько?

— А ско-ка дашь? — хмыкнула Алька.

— Ближе к тридцати, я ду…

— …с ума сошел, — Алька засмеялась, — двадцать, да и то через месяц…

— …обидчивая, обидчивая… — руки ласково легли ей на бедра. — И я обидчивый, дальше будем разговаривать с учетом такого фактора — лады?

— Простите, где у вас туалет?.. — Алька вынырнула из его объятий. — Срать и рожать — нельзя подождать, как известно… — там?

Она кивнула в сторону амуров.

— Ага.

— Можно?

— Есть ситуации, когда опасно говорить «нельзя», хотя я нй… хо-цц-у, чтобы ты уходила, вот — все! Н-но ты иди, конечно… — Он так и сказал: «не хо-цц-у!» — Иди…

Странный был голос, очень странный, какой-то тоскливый, с пищалкой; вроде бы — мужской, но действительно похожий на женский, голос человека, давно обиженного на жизнь.

— Так я пойду? — растерялась Алька.

— Нет, не так, не пойду. Побегу!

…Да, он был терпелив, этот человек, сразу видно — настоящий лидер, лишний раз не шелохнется, знает себе цену; ему нравилось все, что происходило, но он умел красноречиво молчать; в его глазах играли, переливались смешинки.

Алька быстро вернулась.

— Ну… — протянул он, — все хорошо?.. Получилось?

— С Божьей помощью, — Алька плюхнулась в кресло. — А ты, елки-моталки, политик?

— Я просто с людьми говорю… — Его губы вдруг вытянулись трубочкой, лицо чуть наклонилось вперед и как бы застыло. Он умел держать паузу… — Просто я говорю с людьми цестно. Если ты уверена, что это и есть политика, значит я — политик. Но мысль моя распадается, как видишь, на две составляющие: в такой стране, как наша, Алина Веревкина, каждый человек, каждый, — он поднял палец, — и ты, Алина в том числе… во-от!.. каждый может рассчитывать только на себя, только на свои силы — такое у нас государство. Вот поэтому я говорю с тобой це-стно…

Были буквы, которые он просто не выговаривал.

— …спасибо, — кивнула Алька, — мне как тебя звать-то?

— Зови просто: Григорий. Так вот, отвечаю на твой вопрос: да, я политик. И это профессия такая — владеть вниманием толпы.

— Кашпировский, блин, — засмеялась Алька. Ей нравилось, что Григорий очень любит закидывать голову и смотреть на собеседника как бы свысока; в этом было в этом что-то петушиное.

— А… я цто предлагаю…

— Выпить?

— И это ту-жже…

Тишина была такая, словно где-то рядом — покойник.

— А вот если ты политик, — Алька подлила вина в бокалы, — вот ты расскажи мне: че ж, блин, у нас бедность такая? Начальники, похоже, на жескач перешли? Стариков не жалко? Старики дохнут…

— Хороший вопрос, — Григорий засмеялся. — Про стариков – потом, хотя ты права, либерально-прогрессистская модель развития мира зашла в тупик, она ничего не объясняет и не делает нас счастливее. Главное, что у молодежи появился наконец яркий гражданский темперамент. Тебе как… по-простому сказать или по-умному?

— Слушай, — Алька подняла голову. — По-просто-му — п…ц, за нашим языком не угнаться босиком… это ж ясно. А вот почему так?… че… по-другому, бл, нельзя что ли, Ельцин — че? Совсем старый, да? Че ж это за царь, не понимаю, войны нет, а у него люди дохнут как мухи! Если он — царь, он же своим царством заниматься должен, иначе его свергнут, а он конкретно всех толкает к фигне…

— А… скажу, скажу, — Григорий оживился, — какая ты… яркая, только без мата, если можно, я совсем не люблю… русский мат. Острый конфликт, Алина Веревкина, в котором мы сейчас оказались, совершенно закономерен. Органы власти, Ельцин, если хочешь… — органы власти, сформировавшиеся для разрушения предыдущей системы, завершив сегодня этот процесс, оказываются абсолютно не способны решать созидательные задачи. Ну… во-от… — Он снова закинул голову. — Никак! Ну ни в какую! Это означает исчерпанность властей не только функционально, но и содержательно. В Бразилии многие девушки не понимают связи между, так сказать, карнавалом и рождением ребенка. Вот так и избиратели, Алина Веревкина. Как голосуют, так и живут. Вот… — все. Я сейчас все сказал.

— Подвязывай, слушай! — я ни-чего не поняла… Бери чашку…

Она взяла бокалы и встала перед ним на колени.

— Чашу, Алина Веревкина, я сказал «чашу»… Я вообще-то не пью, но когда я выпью, я тут же становлюсь другим человеком, а тот, другой человек очень любит выпить…

— …ну и жахнем давай за твои мозги… я тебя… петушком буду звать, договорились? Давай! Кто не выпьет, тот сдохнет!..

— А заумно говорю, да? — задумался Григорий.

— Я не все понимаю, слушай, но я потренируюсь и у меня это пройдет. Крупская тоже не понимала, с каким парнем жила, как Евик объясняла. Пей же… — ну!

— Хорошо, — кивнул Григорий, — потом договорим. Я, между прочим, Алина Веревкина, человек пьющий, и не скрываю этого. Пью редко, но принципиально. Я — романтик, а романтик всегда склонен к саморазрушению; я страдаю даже от царапины, нанесенной взглядом красивой женщины. А пьянство, Алевтина Веревкина, это зловещий компромисс человека с самим собой, ведь человек вообще существо нездоровое.

— Ты еврей, что ли? — вдруг спросила Алька.

— А… па-ацему… ты интересуешься? — не понял Григорий.

— Да, говоришь как-то… Будто по жопе смычком.

— Я не еврей, Алина, я сложнее. Я сложное такое соединение.

— А после себя ты что хочешь оставить?

— После себя?..

— Ну, как… человек.

— Хоц-цу! — Григорий кивнул головой. — Знаю, цто! Хоцу оставить всем образ весны и молодости! Если мне, Алина, изменяет жена, что мне остается? Радоваться, что она изменяет мне, а не отечеству, — верно? А ещ-ще хочу, Алина Веревкина, чтобы Россия опять не вляпалась бы в какую-нибудь… дурную бесконечность. Вот все. Больше ничего не хоц-цу…

Альке вдруг почудилось, он говорит сейчас о какой-то проблеме, разговор был слишком сложен для нее, а сложный разговор с клиентом — это верный признак, что ты получишь в конце концов пинком под зад…

Но тут зазвонил телефон.

В этой комнате с амурами, помпезной, но необжитой, без фотографий, без теплых запахов, без той прелести, которая и создает обычно уют и покой, в этой комнате от всего веяло грустью, даже от стен. Когда в жизни человека, мужчины, нет по-настоящему любимой женщины, матери или жены, это всегда чувствуется, всегда!

Григорий снял трубку.

— Говорите, я слушаю..

Алька слышала напряженный мужской голос, тараторивший без остановки.

Григорий сморщился:

— Андрюша… Андрюша Мельников послушай… послушай меня… — вот, молодец, что остановился… наконец… — который теперь час?..

Голос в телефоне что-то нудно повторял.

— … послушайте, Мельников! послушайте меня… — который час, я спрашиваю!

В трубке долго-долго была тишина, потом голос что-то сказал.

— …вот! — Григорий удовлетворенно кивнул головой. — Вот! Верно! А если уже девять и воскресенье, если я сейчас с девушкой, пью вино, говорю с ней… ты не поверишь… об очень важных вещах, зачем мне тогда твои англичане? Ну вот зачем?.. Мельников, скажите: я имею право на девушку?

Алька улыбнулась:

— Ты еще скажи, девушка раздеться хочет! Внимания требует, а то сбежит!

— Послушайте, Мельников, — я знаю, что аппетит приходит во время стояния в очереди, так всегда говорила моя мама! Но в нашей… с вами… стране, Мельников, люди даже когда они переходят улицу с односторонним движением, смотрят, на всякий случай, в обе стороны… — согласны со мной? Вот! Хорошо. То есть англичан, Мельников, которые и в выходные дни рвутся на просторы России… таких англичан надо резко ставить на место, я считаю! А вы, Мельников, по ночам таскаете их за собой, точнее — это они таскают вас за собой, одного из самых уважаемых, Мельников, людей в «ЭПИ-Центре»! А это в свою очередь означает… — он сделал ударение на слове «это», — …ты, Андрей Мельников, уже полностью — политически — утратил свою независимость! Хотя это «Шелл», между прочим, рвется на Сахалин, а не Сахалин в «Шелл», обращаю, Мельников, твое внимание.

Голос в телефоне что-то с жаром говорил.

— …О господи… Мельников, слушайте, вы так всех за глотку берете? Или только меня? С вами и черт договорится, Мельников… — везите сюда своих англичан, черт с ними, только быстрее ветра, если можно, иначе молодежь меня категорически не поймет! У меня на англичан только десять минут — точка!

Григорий положил трубку.

— Кто-то приедет? — улыбнулась Алька. — Сольешься сейчас? А я раздеться хотела! С целью любви.

Она медленно подошла к Григорию и протянула бокал с вином.

— Чи-из!

Григорий насторожился:

— Улыбнуться надо?

— Смотри!

Алька резко стянула с себя кофточку.

— У меня детский лифчик, тебя не смущает?

— Смущает. Но я приятно потерплю.

— Сейчас я его… снимаю. Смотри!

— Подожди, я скомандую. Прикажу. Выпить хоц-цу.

Алька снова протянула бокал:

— Чи-из! Ну посмотри… посмотри же, какие дойки, — оп-па!

Алька приблизилась и выставила перед ним грудь.

Григорий смутился. Он действительно был похож сейчас на петушка; Алька поймала себя на мысли, что этот вихрастый красавчик сидит перед ней так, словно он позирует художнику, но это у него привычка такая — привычка к позе.

Он взял бокал так, будто принимал государственную награду.

— Как мне звать тебя? — спросила Алька. — Григорий Алексеевич… или просто Гриша?

— Я… ты знаешь… — он сделал паузу, — я… не люблю свое имя, Алина Веревкина. Вот совсем не люблю.

Алька пригубила вино.

— Хошь, буду звать тебя… Буратино?

— Вот-те да… — протянул Григорий, — здравствуй, жопа, Новый год! Поц цему Похож?

— Ага, — кивнула Алька. — Недотепистый ты… какой-то; собаки тебя увидят — сразу завоют.

Где-то в гостиной чинно ударили часы и опять стало тихо-тихо.

— Буратино так Буратино… — кивнул Григорий. — я не обиделся… по-моему…

— Ну, командуй!

— В смысле?

— Мне тяжело в одежде! Ты не хочешь по-настоящему увидеть девушку, с которой пьешь?

— Хоц-цу, — согласился Григорий, — слушай, а вот Зюганов — правда… кот Базилио, мне сейчас в голову пришло!

— Помидор перезревший, твой Зюганов, — сморщилась Алька. — И рожа у него какая-то красная, — импотент, что ли? С простатой проблемы? И ходит, как клоун, еле ноги передвигает. Это вот тот редкий случай, когда яйца правда мешают.

— Вам виднее, — засмеялся Григорий Алексеевич.

— Так это вы, по-моему, все друг о друге знаете…

Он медленно, красиво выпил бокал вина.

— А что касается… еврей — не еврей… я с Украины, Алевтина Веревкина, я — из Львова. Есть красивый такой город Львов. На Западе.

— Значит, ты — западный человек!

— Ага, западный человек в России.

— Слушай, как еврей может быть Президентом? — вдруг спросила Алька.

— А цто?

— Так не проголосуют же!

И опять это был прокол, — Григорий Алексеевич замер, чуть приподняв голову.

— То есть мы дикари, утверждаешь ты, Алина Веревкина, до сих пор! Даже сейчас в двадцатом веке выбираем человека не по уму, а по маме с папой, то есть по крови? И всем, я подчеркиваю — всем, по-прежнему в нашей стране важно, кто из какой мамки вылез, — Григорий Алексеевич встал, подошел к окну, схватил рукой штору, так, будто это не штора, а театральный занавес. — Ну и давай с тобой… построим такую страну, где не важно, как в Америке, какие у тебя вера и кровь. Но очень важно, принципиально важно, какой же ты человек, что ты умеешь, что ты, именно ты и никто другой можешь сделать для своего государства!

Дорогие! — Он так и стоял, держась за штору. — Мои славные бабушки и дедушки! Всегда знавшие, на самом деле, что Советский Союз — это страна недозревших фруктов, — вот, Алина Веревкина, надо сделать так, чтобы все наши граждане, понимали, что Геннадий Андреевич с его идеологией — это плохо, что Президент Ельцин… это опасно, во-от… очень-очень опасно для всех!

Сегодня… — он опять ткнул перед собой указательным пальцем, — в России сложилась такая ситуация, когда, невозможно, например, поддержать парламент, потому что… Руслан Имранович Хасбулатов ведет дело к двоевластию в стране. Опять — к разделению державы на белых и красных! А это значит, что я… — Григорий Алексеевич поднял голову так высоко, что из рубашки сразу вылезла шея, — это значит, я хоц-цу, очень-очень хоц-цу, чтобы люди, все россияне, и ты… в том числе, ты, — он ткнул пальцем прямо в ее грудь, — то есть все кому в этой ситуации дано поумнеть, вот сразу бы… все и поумнели! Резко, одним мигом! Чтобы они, наши граждане, вспомнили бы… все книги, которые они читали, особенно историю. Потому что исторические книжки, Алина, даже Пикуль, которого я очень люблю, написаны не от любви к истории, а от растерянности перед настоящим, это надо понимать!

Иными словами — так, Алина Веревкина: сегодня мы с тобой еще слабы, но завтра, уже завтра нам — всем — предстоит взяться за работу. И через год мы получим нормальное государство. Но — вместе! Всем обществом, не надо больше воевать друг с другом, хватит уже. Я живу для тебя, потому что ты живешь для меня, вот — все!.. Страна как общий дом… — вот за это мы и выпьем сейчас с тобой, лады?

— А в любовь ты веришь? — вдруг спросила Алька.

Григорий Алексеевич красиво пил вино, ценил, казалось, каждую каплю.

— С оговорками, — сказал он, поставив пустой бокал, и вытер рукой губы.

— Брачный контракт, что ли? — удивилась Алька.

Она так и сидела на полу в белом лифчике, похожем на детский.

— Как можно любить по контракту, — что ты, Алина Веревкина! — Григорий Алексеевич подошел к ней, взял ее за подбородок и быстро поцеловал в губы. — Как можно по контракту любить? Штирлиц… он что, в разведке за деньги служил?

Его поцелуй не был похож на поцелуй — так, детские шалости, одна слюна.

— Не-е… я в любовь верю, — сказада Алька. — Хотя, мужчина и женщина, по-моему, вообще не должны жить вместе! Вон, Витька Чермет как Зойку любил, мою одноклассницу, — поэма! Сразу поженились… как восемнадцать стукнуло, Зойка очень ребенка хотела, куда бы они не пришли — все ручка в ручку, голубок да горлица — загляденье!

Утречком однажды… Витька проснулся, Зойка дрыхнет, рядом лежит, груди в разные стороны раскинулись (Зойка в теле была), а Витька, значит, на кухню рванул, решил любимой жене завтрак сделать, обрадовать Зойку заботой!

А что он умеет-то? Ва-аще ничего, кроме яичницы, — стоит Витька у плиты, голый, разумеется, он же из кроватки, лето было, Витька для дизайна аж фартучек напялил — и яйца лупит!

Зойка проснулась, видит — муж стоит в передничке, яйца мечет, заботу показывает, завтрак хотел бы в постельку подать! Передничек болтается на Витьке, как майка, он же здоровый у нас, под два метра. Ну а из-под передничка вылезает Витькин… «размер успеха»… как Евик говорит, моя подруга! Зойка, коль скоро красотища такая… тоже, блин, в долгу не осталась. Витька завтрак хреначит, Зойке любовь свою выражает, ну а она ему предложила свою: залезла Витьке под передничек, схватила его кинжал ротиком, ну и давай долбить его, как воробей зерна, с глубоким захватом, так сказать…

— Ну!.. — Григорий Алексеевич разлил в бокалы вино. — И чего?..

Он с интересом смотрел на Альку.

— В этот момент Зойке в спинку (она ведь голая пришла) летит со сковородки капелька раскаленного масла… Р-раз — и ей на копчик! Когда огонь сильный — яичница будь здоров как стреляет, без глаза можно остаться!

Зойка от боли так зубы скрутила, что Витькино копье тут же и отгрызла, — так пол-Витьки у нее во рту и сидели, пока она не сплюнула!

Лоханулась, короче, девка, по первое число! Как не подавилась — не знаю: сожрала половой член любимого мужа, всю их надежду!

Витька от боли так заорал — весь город вздрогнул! Схватил Витька сковородку прямо с плиты и с размаха врезал Зойке по темечку!.. Представляешь, какой, бл, удар? Зойка рухнула на пол. Хорошо, конечно, что живая осталась! забил бы Витька эту простодыру к чертовой матери, он ведь собой уже не владел…

Григорий Алексеевич молчал, — Альке показалось, что она опять говорит что-то не то! А ему что, говори, что не говори — он не любит слушать, совсем не любит, если он сам не говорит, то он, похоже, и не думает ни о чем, это видно…

— Поместились, короче, они в одной больничке: у Зойки — сотрясение мозга, стресс и ожоги (прикинь!) второй степени. А Витька Чермет, — вообще инвалид, был член — нет члена, Зойка проглотила, сука сраная, любимая жена!

Хирург в больнице бился-бился, а пришить хобот обратно так и не сумел. Витька с Зойкой сначала развелся, а потом еще и в суд на нее подал — по увечью. Зойка в ответ пол-Кавказа на Витьку натравила. Чтоб, значит, деньги свои спасти! Любовь, короче, их безумная медным тазом накрылась. А почему? Да потому, что Витька — козел, я считаю…

Григорий Алексеевич молчал.

— Трагическая история, — наконец произнес он. — Жалко молодежь.

— Очень жалко, — согласилась Алька.

— Если это не анекдот, конечно.

— Какой анекдот, слушай, — Вологда, улица Ленина, дом пять. Хошь, я бюстгальтер сниму, а то неудобно как-то?..

— Сними.

— А ты не поможешь?

— Сама-сама-сама… Но красиво сделай. Медленно.

— Или придет кто?

Алька стянула лифчик:

— Похвалишь?

— Кра-сиво… — сказал он. — Правда все как у ребенка… приятно. Манит!

— Потрогаешь? — Алька придвинулась к нему всем телом.

— Позже, Алина Веревкина, позже… В кровати.

— Так ведь придет кто-то… — пошутила Алька.

— Придет, — кивнул Григорий Алексеевич. — И что? Целовек пришел, целовек уйдет. А у нас с тобой вся ночь впереди…

— Брачная.

— Почти.

— Да-а… — Алька сладко-сладко потянулась. — Если звенит будильник, значит, лучшая часть суток уже… позади…

Алька совершенно не понимала, о чем с ним говорить.

— Глаза у тебя, Гриша, чудные…

— Ага, — он опять кивнул головой. — А какие, Алевтина Веревкина?

— Как у Родины-матери, — знаешь? Которая с мечом…

— Ну, — Григорий Алексеевич оживился. — Я цто, на бабу похож? Слушай, эта… Родина-мать твоя… которая… все время нас куда-то зовет и не всегда по приятному поводу… — ты лучше сразу все снимай, Алина Веревкина!

— Как скажешь, барин… - согласилась Алька.

— А Родине-матери… нашей… оц-цень хочется сказать: слушай, мать! Ты с «отцами народов» не связывайся больше.

— Тогда так… — Алька поднялась с колен. — Гони музыку. Знаешь, почему я вся в белом?

— То есть? — Григорий Алексеевич поднял голову.

— Белая юбка, белый лифчик… и даже — белые трусики?.. Я сдаюсь!

— Тебе, Алина Веревкина, какая музыка нужна? Скрябин подойдет?

— Не, ну ты еврей… — уверенно сказала Алька. — Тебе не я, тебе какой-то другой гешефт нужен!

— Н-ну уж… нет — засмеялся Григорий Алексеевич, — хотя секс для меня совсем не главное. Это та сторона жизни, где я консерватор.

— И губы у тебя странные.

— А какие? — Григорий Алексеевич опять поднял голову.

— Женские…

Алька хотела что-то сказать, но вдруг раздался звонок в дверь.

Гости! Алька схватила кофточку и лифчик:

— Здесь сидеть? Или слиться?!

— А иди… в спальню, — Григорий Алексеевич кивнул на дверь. — В спальню никогда никто не войдет. Ни-ког-да…

Какие-то слова он действительно произносил по буквам.

— А свет там можно включить?

— Тебе все можно, Алина Веревкина! Действуй по обстоятельствам!

Григорий Алексеевич вышел открыть дверь. Альку поразила его спина: смятая рубашка и — спина, худая, уставшая, согнутая…

Ух ты — кровать! Алька кинулась в одеяло, как в морские волны — все б так жили, как она сейчас… — красота! Жаль, Евик не видит. На этот раз все, кажется, так, как она хотела, да и парень этот вроде бы ничего…

Алька слышала: приехали трое, один из них совершенно не говорил по-русски.

Она быстро поняла, что впереди у этих граждан большой гешефт: шельф, Сахалин, нефть, попутный газ, терминалы… — Алька слышала отдельные слова, слышала, как смеялся Григорий Алексеевич!

Англичане хотели развернуться на Сахалине, просили помощи. Что-то говорили там о законах, о деньгах, а Григорий Алексеевич вдруг вспомнил о Лондоне, где его детки то ли уже живут, то ли будут жить. Говорил о том, что детям нужны дома, каждому по дому, потому что они давно уже — взрослые люди, у них скоро будут семьи и они хотят получить гражданство.

Алька лежала на кровати, дверь в гостиную оставалась полуоткрытой, — Григорий Алексеевич благодарил англичан за то, что они хотят помочь России, где бедность сейчас на каждом шагу. Говорил о том, что на Сахалине есть очень хороший человек с длинной татарской фамилией, на которого в их делах всегда можно опереться… — Алька плавно засыпала.

Разговор был спокойный, мирный, кто-то вдруг предложил выпить, зазвенели бокалы…

Ей вдруг показалось, что Григорий Алексеевич чем-то очень похож на Сергея Иннокентьевича, все мужчины становятся на одно лицо, когда такая охота спать…

Григорий Алексеевич обещал приехать в Лондон, чтобы с кем-то «сверить часы» и пожаловался на то, что в Москве очень мало приличных ресторанов. Деньги есть, а пойти некуда, потому что люди сразу его узнают и мешают отдыхать….

Потом Алька почувствовала, что кто-то аккуратно стянул с нее юбку и чулочки, кинул их на пол, а вот трусики не тронул, лег рядом с ней и тут же заснул.

В Президенты хочет, а детки — в Лондоне, — подумала Алька, но эта мысль как-то ушла, потерялась в ее голове: Алька спала, видела какой-то сон, ей казалось, что Григорий Алексеевич в нее уже влюбился, что они вместе отправятся в Лондон, что у них будет большая карета, как в сказке, а жить они станут во дворце с часами, на берегу большой реки и вернутся в Россию нескоро, только когда сойдет весь черный-черный снег…


23


В истории России XX века трижды, только трижды, слава богу, возникали ситуации, когда первые лица Российского государства пребывали в абсолютной прострации: император Николай Александрович перед отречением в 1917-м, Иосиф Сталин в июне 1941-го и Борис Ельцин в декабре 1991-го, после беловежской встречи.

Победив на выборах Президента РСФСР, Ельцин и его окружение не сомневались, что смена власти в стране (Президент СССР Ельцин вместо Президента СССР Горбачева) произойдет не раньше осени 1992-го. Крайний срок — весна 1993-го. Президенту РСФСР надо, во-первых, окрепнуть, заняться реальными делами, ибо от экономики регионов, от их проблем Ельцин заметно отстал (последние два года он занимался только борьбой с Горбачевым).

В глубине души Ельцин, на самом деле, не мог даже представить себе, что Горбачев — уйдет, причем — уже завтра.

Президент России так часто проигрывал Президенту СССР, что у Ельцина был комплекс: ему казалось, Горбачев пойдет до конца, не отдаст власть просто так, нет — будет бой, долгий изнуряющий бой. Будут, не исключено, и крайние меры, возможно кровь, как в Тбилиси, Вильнюсе или Риге (Ельцин всегда преувеличивал опасность и поэтому, кстати, хватался за любые доносы. Если опасности не было, он ее сочинял, накручивая себя сверх всякой меры.)

...Ночь, чертова ночь, ужасная, нескончаемая, — ночь вокруг Ельцина стояла сейчас стеной. Странная, необъяснимая тревога врывалась в его душу и сразу, наотмашь, с размаха, била по нервам...

Ельцин всегда спал один. Трезвый, он совершенно не интересовался женщинами, вел себя с ними на редкость деликатно, но стоило ему чуть-чуть выпить, в нем просыпалось что-то совершенно звериное. Однажды, в гостях у Коржакова, он грубо насел на Ирину, его жену. Коржаков сделал вид, что ослеп, а Ирина, заметив, что муж смотрит куда-то в стенку, догадалась изобразить веселье и радость.

Тискать Ирину Коржакову стало любимым занятием пьяного Президента Российской Федерации, но на этом, как правило, все заканчивалось — Ельцин падал на диван и сразу засыпал.

Дважды Ельцин и Коржаков (в дребадан пьяные, разумеется) на крови клялись друг другу в вечной дружбе, резали руки, пальцы и кровью мазали то место, где, по их мнению, находится сердце. После чего троекратно целовались.

Странно, конечно, но Ельцин с его вечной подозрительностью, с его капризами (Президент часто страдал дурным настроением) не видел, что Коржаков ничего не забывает и ничего не прощает...

Ельцин лежал, закинув руки за голову.

По стенам рассеивался свет от настольной лампы.

«Ночной фонарь!» — усмехнулся Ельцин.

Давно, еще на первом съезде, кто-то из депутатов (Марк Захаров, кажется) рассказал Ельцину старую притчу о ночном фонаре.

Вечер, темень непроглядная, и вдруг загорается красивый большой фонарь. Все ночные твари несутся к фонарю наперегонки, толкая друг друга: бабочки, жучки разные... жужжат, налетают друг на друга, все хотят быть поближе к фонарю, к свету, но ночь коротка...

С восходом солнца фонарь погас, бабочки и жучки исчезли, будто их и не бывало вовсе, стоит фонарь... никому не нужный, одинокий, и за ночь — весь обосран...

Ельцин ворочался с боку на бок: ну, кровать, как ни ляжешь — все плохо...

Надо заменить. Может, и сон не идет, потому что кровать такая, а?

Бессонница — это как несостоявшееся самоубийство. Выпить, что ли?

Ужасно болела спина — удар о землю его самолетика под Барселоной, когда все чудом остались живы, а посадка была настолько жесткой, что Ельцина, разбившего спину, врачи тут же положили на носилки.

Коньяк снимал боль, особенно по ночам, Ельцин просто забывался. Но это было именно забытье, не сон, потому что настоящий сон лечит, а Ельцин после такого «самолечения» вставал совершенно разбитый.

Впереди — седьмой съезд, осталось меньше месяца. Скорее всего, съезд, Хасбулатов, снимут Гайдара, то есть — разгонят правительство.

Вот, на самом деле, у кого власть в России — Верховный Совет!

Как-то все забыли, что это Верховный Совет назначает сегодня министров. И он же, если есть проблемы, снимает их с работы — Верховный Совет!

В последнее время Ельцин все чаще и чаще вспоминал Беловежскую Пущу — ведь он действительно боялся Горбачева, он действительно не хотел ехать в эти леса, не хотел! Он хорошо помнил предбеловежские встречи в Архангельском... бумаги Бурбулиса, угрозу его отставки (впрочем, об отставке Бурбулис больше не заикался). А ведь сейчас, с тех пор прошел год, Бурбулиса так просто уже не уберешь, демократы хай поднимут, кампанию в газетах начнут, и все это будет, разумеется, против него, против Ельцина... — да, с этих бумаг, точнее — с докладной Бурбулиса все тогда и пошло...

91-й, 20 ноября: ночь, тоже бессонница, записка Бурбулиса на столике у кровати, — Ельцин еще раз взглянул на его