Андрей Караулов. Русский ад. Избранные главы
| Вид материала | Документы |
- Андрей Караулов. Русский ад-2 избранные главы, 2482.44kb.
- Bank Austria Creditanstalt, 0221-00283/00, blz 12000 Избранные главы доклад, 625.47kb.
- Bank Austria Creditanstalt, 0221-00283/00, blz 12000 Избранные главы доклад, 286.59kb.
- Методический план Проведения занятий с группами личного состава дежурных караулов, 78.32kb.
- Методический план Проведения занятий с группами личного состава дежурных караулов, 75.61kb.
- Избранные главы, 3027.15kb.
- Планы лекций по курсу «Избранные главы физико-химии вмс» для студентов 4 курса специальности, 193.71kb.
- Программа спецкурса «Избранные главы по математике» Предпрофильная подготовка, 70.97kb.
- Учебное пособие для участников торгов на мировых биржах (избранные главы), 5378.39kb.
- Анна андреева андрей Дмитриевич, 986.66kb.
Солженицын (опять-таки: лагерная привычка) не предрасположен к спорам, он уверен, что в жизни все должно быть так, как он предлагает, как он видит, один к одному!
Досифей ХХ века, честное слово: встречаются у нас на Руси такие люди, которые скорее погибнут, чем уступят, чем подвинутся, причем — в любом вопросе. Иначе (они ведь глобально мыслят) нет на земле «главной правды», иначе люди, по их мысли, не живут так, как люди, а книги — уже не книги: бесплодным «да и бесполым становится само поле литературы».
Да — Досифей, да — раскольник: у него — вера, поколебать его веру немыслимо...
Ростропович любил прихвастнуть, «войти в винт», как он говорил, был за ним такой грех. Но историю, которая серьезно озадачила Александра Исаевича, рассказал (в компании друзей) не Ростропович, нет, — рассказал его молодой товарищ, дирижер Павел Коган.
Лучше бы не знать... честное слово! Ведь как получается? «пришла беда — не брезгуй и ею...» — так, что ли?..
Александр Исаевич очень любил народные поговорки, записывал их; он всегда, с молодых лет, глубоко, как никто в ХХ веке, изучал русскую речь, ее родники...
Декабрь 73-го, страшная пора: КГБ сбился с ног в поисках «Архипелага», «Круга», всех его последних текстов. «Сука власть» озверела, не знает, тварь, какой бы еще камень запустить в его сторону, какую бы гадость ему сделать...
«Гебуху» можно понять: никто не знает, что же он все-таки написал. — При этом Андропов уверен, что если Александр Исаевич покажет ГУЛАГ, органы так, что вздрогнет весь мир (именно так: весь мир)... то есть будет напуган... что ж, может быть, не так уж это и плохо, в конце концов. Запад и Соединенные Штаты (если они поверят «Архипелагу») лишний раз почувствуют внутреннюю советскую силу. Мы, СССР, пугаем их ядерным оружием? Еще как! А здесь — «Архипелаг», убедительная вещь. Лагерями, трупами, кровью — убедительная. Тем более партия давно уже осудила «культ усатой личности» и формально открестилась от ГУЛАГа, в СССР давным-давно все по-другому, решения ХХ съезда никто пока не отменял!
Книга Солженицына в любом случае не должна ускорять историю. Тем более (это даже не обсуждается!) выкручивать истории руки.
Поэтому «гебуха» — ищет.
Солженицын по-прежнему дружески близок с Вишневской и Ростроповичем, о них, о «тройке великих негодяев», открыто пишут газеты. После статей, особенно в «Литературке», хочется, по совету писателя Солоухина, «запить так, чтобы забыть, к черту, что это — твоя страна»! Жизнь опять, как было когда-то при Сталине, похожа на «несостоявшееся самоубийство», и Александру Исаевичу, разумеется, больнее всех.
Не так давно, два года назад, чудом (опять: чудом) он остался жив — пережил покушение. Новочеркасск, подполковник КГБ Иванов, укол рицином, дикая боль, три месяца в кровати, почти парализация, волдыри по всему телу размером с кулак.
Как не умер? Бог! Какие могут быть сомнения?
«Вся возвращенная мне жизнь с тех пор не моя в полном смысле этого слова: она имеет вложенную цель...»
Господь его хранит, Александр Исаевич обязан докатить «Колесо»...
Самое трудное для русского человека — поверить, что он, наконец, счастлив.
Так вот, история: Ростропович и Коган возвращаются с гастролей, стюардессы дружно обносят в самолете Ростроповича, не подают ему даже стаканчик с минералкой. Враг народа все-таки! У него на даче, в зеленом сарайчике, похожем на ангар пожарных машин, живет Солженицын:
Над Москвой летят синицы,
В Кремль едут «Чайки»,
Проститутка Солженицын
Сочиняет байки...
Ну а самое главное — он не Солженицын, а Солженицер, сионист, да и Ростропович... этот... черт знает что за фамилия! И как таких на свободе держат?
Самолет снижается.
— У тебя, Пашенька... — Ростропович свесил очки, — с транспортом стеснения есть? Тогда, значит, во вторую машину прыгай, но не удивляйся сильно... я уж... с генералом... в первой поеду...
Приземлились в Домодедово. К трапу подлетают «Чайка» и «Волга», из «Чайки» выходит, улыбаясь, Николай Анисимович Щелоков, взасос целует Ростроповича, они садятся в «Чайку» и — уезжают.
— Я остолбенел, — признавался Коган. — Явление Архангела Михаила меня б удивило меньше, чем Щелоков в мундире генерала армии; я подумал — арестовали Славу, в зидан повезли! А потом сообразил, что они просто едут куда-то на пьянку.
Подходят двое, козыряют:
— Товарищем Коганом вы будете?.. Мстислав Леопольдович приказал домой вас свезти... — «Волга» распахнулась. — Удобнее будет здесь, наверное? Или на втором сиденьице?
— А у Коленьки... праздник был, диссертация... по-моему, — объяснял Ростропович. — Ну и концертик на даче... Он ведь, сердечный, газет не читал, не имел, значит, такой привычки. Вот и пропустил легкомысленно, что я в немилость вхожу... Светланка, жена его, в те дни с Коленькой в раздрае была, это у них частенько случалось, ну а Коленька кроме Светланки и не слушал никого... — вот так меня, раба Божьего, прямо на Политбюро и доставили, мы там до ночки все развлекались...
В тот вечер на даче Щелокова выпивали (под «концертик») почти все руководители Советского Союза, даже Андропов приехал, хотя у Андропова с Щелоковым были, мягко говоря, совсем не простые отношения.
Обмануть Советскую власть! Так ее, гадину, развести... пусть даже прислуживать, пара «концертиков» на дачах — пустяки, о которых и говорить-то не стоит, но в «минуты роковые», когда наступает «момент истины», вести себя (Запад все видит!) исключительно по сердцу и по уму.
Иными словами: поставить «кремлевское быдло» в прямую от тебя зависимость, ведь есть магия имени (для быдла особенно), на всякого мудреца довольно простоты!
Или Слава, друг и благодетель Слава, перед тем, как умчаться на Запад, умчаться с таким расчетом, чтобы а) и многолетние визы были и б) появился бы образ (тоже деньги!) «узника совести», Запад очень любит такой «формат», здесь дураков еще больше, чем в Москве... — или Слава заручился... в обмен на какие-то услуги, поддержкой (под грифом «совершенно секретно», разумеется) тех товарищей в мундирах, кто в этой стране действительно вершил судьбами людей?..
Госбезопасность грамотно контролировала — по всему миру — самых опасных беглецов из «советского рая». Прежде всего — литераторов.
Ведь ходили же слухи (в 91-м Буковский прямо говорил об этом с Ельциным, его ужасно интересовала Мария Васильевна Розанова, он просил руководителей России открыть ему, Буковскому, лубянские архивы), что в эмиграции, как и в «совке», друг присматривал за другом (или коллегой), брат за братом, жена за мужем. И — даже! — сын за матерью...
Главное условие — не трепать подлинно великие имена: Брежнев, Андропов... Прежде всего — Юрий Владимирович, конечно. Будущий генсек очень боялся, что когда-нибудь наружу вылезут его еврейские корни!
Короче, так: если кто-то из диссидентов контролирует (изнутри) антисоветские газеты и издательства, это удача, за такую работу чекистам ордена надо давать и продвигать их по службе. Ведь надежнее всего — купить издателя, финансировать, например, тот же «Синтаксис». И не только «Синтаксис». Они (журнал) не задевают Брежнева? Нет. Андропова? Нет. Найдите хоть строчку!
Смешно, конечно, но генсеки (и Брежнев, и Андропов) плохо держали удары, направленные против них лично, и очень не любили, если их имена полоскались (даже врагами!) как грязная тряпка.
Прежде всего — Солженицын. Враг, да еще и подленький. У кого-то из близких к нему людей была, несомненно, именно эта роль: глаз да глаз. В противном случае Андропов ни за что бы не успокоился. А он вдруг — успокоился. Во всяком случае, с дачи Ростроповича, где жил Александр Исаевич «безо всяких прав, непрописанный, да еще в правительственной зоне, откуда выселить любого можно одним мизинцем», — не выселяли. И «не проверяли, не приходили». Случайность? Может быть. Но его безнадежно лагерный ум не верил в случайности. Солженицын был вынужден, был обязан, если угодно, никому не верить; к моменту высылки его предали почти все. Однополчане и бывшая жена, одноклассники, подельники, соратники по шарашке, Союз писателей... — это очень трудно, на самом деле, быть таким одиноким, ведь он — человек, может ли человек без людей?..
Двенадцать лет литературного подполья: пишешь... даже не в стол — в землю, «захоронки», как он говорил! Солженицын закапывал тексты своих будущих книг, то есть прятал их так, как бандиты прячут тела убитых, ибо земля — на себе проверено! — «хранит тайны надежнее людей»...
Двенадцать лет одиночества — и (он прекрасно это понимал) уже не чувствуешь, не замечаешь, то слишком резкой тирады, то пафосного вскрика, то фальшивой связки в том месте, где надо бы иметь более верное крепление... Да, рядом с ним всегда была Наташа, но Наташа (как и сохраненная ему жизнь) есть Божий подарок; все разговоры с Наташей, почти все, так уж устроилось, были, во многом, его диалогами с самим собой — он и Наталья Дмитриевна до века сроднились в единое целое.
Результат страданий и борьбы: только Он, единственный... тот, кто дал Александру Исаевичу жизнь, силы, мужество... и потом, через годы, после испытания, после лагеря, подарил ему еще одну, совсем новую жизнь, только Он мог ответить Александру Исаевичу — на его Обращения...
Если в душе у человека — холод собачий, если Александр Исаевич был больше готов к смерти, чем к дурацкому (обыск, например) обрыву работы, разве можно к Нему не обращаться — как?..
Его пугают современные поэты: какие у них ужасные лица...
Евгений Евтушенко, вроде бы умный человек... — но разве можно так продуктивно себя ненавидеть?
В их с Наташей доме, в Пяти Ручьях, была часовенка — всегда, даже в большие церковные праздники, Солженицын приходил сюда один, ибо только здесь, перед образами, он и был, наконец, не один. — Мог ли Слава его предать? Да так ли уж это важно сейчас, когда вместо подполья он получил не лагерь, как ждал, а эмиграцию, то есть заставил Кремль (политически заставил) танцевать канкан вокруг себя?
В Советской России и небываемое бывает — жизнь приучила Александра Исаевича к тому, что вокруг него — мир недоброжелателей. Их так много, недоброжелателей, что это труд, настоящий труд: уцелеть! Россия часто возносит до небес тех, кто сам этого страстно желает. Любит болтунов, очень любит короткие резкие фразы, остроты, лучше — армейские, причем как возносит-то? Дружно, хором, с визгом... И вдруг начинается: у-ух-ты... е... и какие ж мы дураки были...
Почти стон...
В России, где «линия между добром и злом постоянно перемещается по человеческому сердцу», все заточено под предательство.
Тем более — Советский Союз, сводный брат России, с его ГУЛАГом, с коммунистами, убивавшими прежде всего других коммунистов... «Первые отделы» по всей стране, даже в деревнях (милиция совмещала эти функции). Сотни тысяч негодяев, называвших себя чекистами — слово эффектное, грозное; россияне в роли шпионов среди россиян же, сотни тысяч людей, которые каждый день чем-то да занимались, то есть кого-то губили...
Вера в людей у Александра Исаевича ослабла уже давно, еще в молодые годы, ослабла навсегда: слишком много предательств для одного человека.
Зато вера в Господа — взметнулась.
Чисто российская черта, между прочим: теряя друзей, опору, иной раз — веру в человечество, россияне тут же обращаются к Богу. Русский человек с трудом опирается только на себя самого, кто-то еще нужен, очень нужен: Бог, царь, герой (Сталин, например, всем героям — герой, вот как! Чуть ли не заменил собой Бога).
Только у россиян, кстати, есть, встречаются эти слова: «настоящий друг». Том Сойер мог так сказать о Гекльберри Финне? Друг он и есть друг! Нет же — у русских особый смысл в этой фразе. Настоящий друг — это опора. Это жизнь за жизнь. Защита (как в стае). Один в поле не воин? Воин-воин, еще какой, Лубянка сделала Солженицына воином — чем меньше вокруг него было смысла и правды, тем яснее для Александра Исаевича становился Он.
Дело (даже) не в победе над безнадежным раком, а в том как, каким образом, эта победа явилась ему; Александр Исаевич не сомневался (вся жизнь стала другой), что Он видит в нем человека, который обязан изменить весь этот мир.
Да, вера великая, испепеляющая — великая, от божественного слова «величие». Горит свеча перед образами. Какой огонь! Какая благодать!
Огонь редко бывает красив и благороден, чаще всего огонь ужасен, особенно пожары. Но тот огонь, который стоит перед образами, особый огонь, торжественный; ветры, сквозняки терзают его из стороны в сторону, только он, этот огонь, все равно поднимется, взметнется, он сильнее, чем ветры... — это и есть служение...
Книги Александра Сергеевича Пушкина рождались из самой России, из духа, из содержания нашей огромной страны. Когда книги Пушкина (Достоевского, Тургенева, Льва Толстого...) были написаны, они, их книги, сами стали тем местом... (жуткое слово «место», полуглупое, но как сказать точнее, кто подскажет?), из которого зарождалась Россия.
Чудеса появляются вовсе не для того, чтобы их объяснять, — книга, тексты как приказ свыше, как чудо (вот оно явление) для самого писателя, словно кто-то другой делает за него эту работу...
Книга — как просьба задуматься (у Александра Исаевича — не просьба, нет: приказ). Именно задуматься: немедленно. Жизнь пошла не туда, куда нужно человеку. Жизнь как движение к смерти без права на остановку. Либо — беспросветная николаевская нищета, моральная деградация, водка, либо (ХХ век) советские концлагеря, виселицы на каждом шагу... — Значит, что? Жизнь надо переделать, сломать, если угодно, предложив что-то новое, крупное, чистое, — иначе смерть победит жизнь.
Противостояние Пушкина, гения XIX века, его солидарность с декабристами, его вызовы, это не борьба и противостояние Шаламова, гения века XX: жизнь изменилась — гении изменились, Пушкин — солнце, надежда; Шаламов — молния, вдруг ударившая по земле. Не в землю — именно по земле, молния, которая пролетела как огненная колесница.
Но Америка не поверила Шаламову, «Колымским рассказам»... — а как же поверить-то, если только что был 45-й, если СССР — это подвиг, если маршал Сталин спас весь мир.
И ведь действительно спас!
А тут — крик, отчаянный крик: смотрите, люди, как Иосиф Сталин истребляет (вместе с другими маршалами) свой собственный народ!..
Кричи, кричи!.. — Сталин, гражданин Шаламов, сильнее!
Как образ, как живая легенда. Сталин в Америке сильнее. Чем все колымские и не колымские рассказы, вместе взятые!
Мало кто знает: Александр Исаевич предлагал Шаламову вдвоем писать «Архипелаг ГУЛАГ». И это было бы правильно: Шаламов сам, своими глазами видел то, о чем Александр Исаевич многое, очень многое знал только по чужим «крохоткам», по устным рассказам...
Но: не согласился «поэт Колымы». Не захотел. Тоже — волк-одиночка? Или (вот она, разгадка?) не было в его жизни «вложенной цели» — просто не случилось?..
Шаламов пил, не берег себя для работы, для дела, писал урывками, разбросанно, не все рассказы (даже рассказы) доводил до дна, до цели. По большому счету — писать не хотел.
Когда летом 56-го вдруг из ниоткуда появился Шаламов, появились его стихи, Александр Исаевич задрожал: вот же он, брат! Из тех тайных-тайных братьев, о которых он знал, догадывался, что они — есть, где-то они есть, уже родились, уже живут...
Русский XIX век — весь! целиком! — вырос из Пушкина, из «Евгения Онегина», из поэзии, из «Бориса Годунова», из «Капитанской дочки»... — подлинный русский мир.
Он возник легко и незаметно, на зависть странам-соседям; вдруг самозародились, наконец, те «баснословные года», когда Россия действительно стала Европой.
Русский XX век — особый. Он ужасен. В своих гнусностях — неповторим. Как покатилось с 905-го, так и катится: беда за бедой.
Вылетела, выплеснулась наружу русская ненависть (вот пример, когда иноземцы совершенно ни при чем, ведь все это — свое, кровное, здесь друг к другу ненависть), выплеснулась — и понеслась по великим, бескрайним землям. Нет в мире (и уже не будет) другой такой страны, где собственная кровушка лилась бы, как воды великой Волги. И каким-то необъяснимым, полумистическим образом, Россия — сразу же — втягивает в этот кровавый круговорот всех, кто когда-то стал Россией: буддисты, католики, евреи, монголы, угро-финны... Их кровь льется так же беспощадно, как и русская; вдруг выясняется, что совершенно мирные народы, как угро-финны, например, тоже должны, обязаны (все как один) умереть за правое дело...
Какое, к черту, оно «правое»? Почему обязательно надо умереть, кто это придумал? Зачем?
Но факт: гибнут десятки миллионов людей, уже погибли 95% сокровищ российской культуры, утрачена (погибли... разбазарены...) треть всех природных, то есть национальных богатств... — а кровь все льется и льется, красный цвет становится дизайном страны, от красных флагов до красных дорожек...
Кто же примет это чудовище, русский ХХ век, на себя? Булгаков не сумел, сломали, да и Михаил Афанасьевич (к счастью для него) не видел самое страшное, ГУЛАГ.
Кого на этот раз призовет Господь? Кому Он сейчас преподнесет великую обязанность литератора — исправлять страну, на кого Он теперь, в стране лагерей и могил, возложит этот крест?
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...»
Александр Исаевич был крепок, он как-то задержался в одном возрасте, ему трудно дать его семьдесят, хотя он, надо признаться, всегда, даже молодым, выглядел старше своих лет: Александр Исаевич и бороду-то отрастил только лишь затем, чтобы не тратить время на лишнее бритье.
А получилось, он — как священник.
В России у священников нет возраста, кажется — сам Господь стирает на лицах своих духовных сыновей все мирские границы...
Александр Исаевич обернулся — на заднем сиденье в изрядно потрепанной папке лежала небольшая тетрадка: завтра поутру интервью с кинорежиссером Говорухиным, первое интервью Солженицына со дня победы в России т. н. демократии.
Александр Исаевич выделил для этих съемок утро, то есть самое хорошее время: многое, очень многое надо сказать.
Наброски на скорую руку, но все по пунктам, все строго. Мыслей здесь — часа на 2—2,5; Говорухин обещает сделать две, может быть даже три серии. Александру Исаевичу только что звонил Егор Яковлев, руководитель Первого канала, обещал, что фильм увидят десять-пятнадцать миллионов зрителей.
Самое главное, о чем надо сказать: все способности власти необходимо направлять на расцвет своего народа. А в России испокон веков... перевес внешних усилий над внутренними.
ХVIII век: Пруссия у Австрии хочет оттяпать Саксонию. — Спрашивается: ну какое наше дело? Где Саксония и где Россия? Нет же, царь-батюшка не может оставить в беде братьев-австрийцев и вступает в семилетнюю войну с Пруссией. Ну какие они нам братья? Что за глупость? А Россия посылает туда ратников, льет кровинушку без всякой надобности, выигрывает эту войну... — только зачем?
Другая история: английский король пожелал иметь в Европе личное княжество — Ганновер. Ему приспичило, извольте видеть, заграбастать для своих утех сады и дворцы Ганновера, короли, они же как дети!
И начинается война с Англией. Мы, Россия, шлем туда тридцатитысячный корпус, который топает пешком через всю Европу... только зачем?
Давняя-давняя привычка: подробно выстраивать каждое свое появление на публике, потратив час-другой (иногда и больше) на конспект речи... — у него могут быть экспромты, но не может быть никаких случайностей...
Церковный раскол. Если бы не Никон и его безумные реформы, закончившиеся опять кровушкой, глядишь — и 17-й год отступил бы, Россия была бы к двадцатому веку крепче духом, все-таки двенадцать миллионов старообрядцев — огромная цифра по тем временам.
Но Россия снова (опять без всякой надобности) выкачивает из себя собственную силу, изнуряет свой народ войнами, бессмысленными походами по Европе, расколом и прочей глупостью, забывая о главном — о себе...
Дмитрий Сергеевич Лихачев, высоко, как и Ахматова, оценивший «Ивана Денисовича», писал ему когда-то, что он не сомневается в живом существовании на земле дьявола, — иначе в мирских делах вообще ничего невозможно понять!
Почти мистика, наверное... — только почему мистика?
Разве вера, церковь, образы, сам дух русских храмов... — мистика? Разве дорога к Нему — мистика?
Или не стоило, все же, писать в «Теленке», что вся возвращенная ему чудесным образом жизнь не его в полном смысле этого слова? Выходит, не стоило писать правду — из опасения, что люди, прежде всего литераторы, сморщат носы?
«А человек ли я?»... — спрашивал (сам себя) старый римский священник. Он столько лет молился, столько лет не выходил из храма, что сам уже путал себя со святыми.
«Человек, — отвечал первосвященник, конечно, — человек! Нельзя же молиться... самому себе!».
А Он, между прочим, творит на своем языке, Он не говорит по-русски, значит, кто-то обязательно должен помочь людям, прежде всего тем, кто все еще далек от церкви, прийти к