Geum.ru

Косарев Олег Юрьевич Содержание: Стихи рассказ

Вид материалаРассказ
Дитя фермы
Давид Самойлов
И она, бросив пока полную тележку, где бы она сейчас не находилась, бежит! бежи-и-ииииит… вприпрыжку, смешно переваливаясь по ко
Обладатель ума
Чтобы там не говорили за его спиной…
Поезда Великого Усатого Красного Тирана
Словно она тоже была живая
Верно поэтому, присутствовало тут повсюду что-то необычное
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   25

ДИТЯ ФЕРМЫ




Приходят к нам без спроса

подмога, повилика,

и никуда не деться.


Хосе Лесама Лима.


Забудет старуха невзгоды и беды,

Забудут холопы кабальные нети,

Забудет боярин войну и победы,

Когда затанцуют козлы и медведи.


Давид Самойлов.


…Пыль от ушедшего коровьего стада давно осела, улеглась и, хотя в небе не было ни облачка, воздух теперь был, как промытый. Раскалённое добела солнце дрожало и зыбко проливалось, затем – сверху на раскинувшуюся тяжко степную гладь густым, ослепительным маревом.

Стало совсем тихо.

Не слышно было даже обычного стрёкота кузнечиков: умные насекомые попрятались из-за невыносимой жары, вероятно, в почву, должно быть куда-то в дёрн. Только иногда у реки шелестела под мягким, обжигающим дуновением из степей сочная болотная осока. Вечерняя дойка ещё не скоро.

12Ждали вечера: двое чёрных от июльских полевых работ механизаторов зубоскалили лениво насчёт тутошних женщин, скучно маялись без дела доярки.

За обедом вдруг выяснилось, что к вечеру будет получка. И что деньги привезут сюда, прямо на ферму. Зоотехник, он всегда уж расстарается как удобнее. Здесь и станут выдавать на руки. Под навесом вот за этим столом. Наверное, сейчас уже получают, зоотехник-то, поди, с шофёром в бухгалтерии. Зоотехник, он вообще дельный, большой человек. Доярки, собравшись на кухне, за разговорами скребли длинными, узкими ножами дощатую столешницу общего стола, окатывая её то и дело из ведра проточной речной водой.

Все, - как одна – пахнущие обветренной чистой кожей, здоровьем и нехитрым счастьем, они работали крепкими, оголёнными выше локтей руками и радовались спелой крестьянской радостью. Да, зоотехник, он вообще, человек душевный, «с подходом»; всегда сделает сверх положенного ему по должности: идёт, чего там говорить, навстречу человеку. В общем, по-людски существует.

…Выскобленная столешница мгновенно высыхала на свободном воздухе.

…Кухня стояла как бы поодаль от общего двора на утоптанном глинобитном пятачке, у самой реки.


…Медленное холодное течение в пяти шагах отсюда, и запах отскобленного высыхающего ивового дерева, чистота свежего белья на женщинах – косынок и льняных сереньких кофточек, - всё сильно пахло, обдавало свежестью. Даже незаметно опьяняло…

Вся эта зрелая красота и радость передавались от одной женщины к работающей или сидящей просто рядом, делая смутные чувства каждой – едиными… И за разговорами о бесспорных качествах, всей деревне известных, достоинствах зоотехника Тудуркина проступало тихое ликование общности.

Эти по-своему сложные общие чувства передавались – и тоже по-своему – и Нюше…


…Очередное ведро выплёскивалось на доски.

Со словами: « …На, Нюша, набери ещё одно…» - ей протягивали в руку пустую жестянку.

…Она, проворно переваливаясь с боку на бок, как неестественно огромная уточка, бегом спускалась к заводи и, зачерпнув полную до краёв ёмкость, отвердевшей из-за тяжести, поступью подносила расторопно очередную порцию ледяной влаги, возившимся под навесом у стола, поварихам.

…Нюша.

В такие особенные, полные тихого ликования, дни она тоже радуется. Ещё бы! Зарплата ей, конечно, не полагается, это понятно. Но зоотехник всякий раз привозит и отдаёт ей кулёчек леденцов или яблочко. Отчего не угостить девчонку, - зарплата у него приличная, да и « по-людски это - угостить богово существо»… Богоугодное дело, значит…

Потому и снуёт в подобные вечера Нюша меж людьми, получающими в субботу вечером заработанное за месяц, свои кровные деньги, снуёт усердно, прижав к груди кулёчек. А затем, порадовавшись со всеми некоторое время, потолкавшись среди радостных лиц у стола на краю бережка, убегает к себе в сарайчик радоваться в одиночку.

Чтоб было вкуснее: не спеша, лёжа, уже с толком эта девочка-женщина съедает привезённое и подаренное Тудуркиным сладкое. Лакомится, пододвигаясь боком на сене, посматривая в щелки в дощатой рассохшейся стене на толпящийся там, у стола, серьёзный люд и важного, сверх всякой меры деловитого зоотехника Тудуркина, на происходящее у кухни…


…Каким образом здесь появилась эта необычная девушка, по правде сказать, интересовались в своё время, озабоченные сейчас стиркой стола, перед вечерней раздачей денег серьёзные, поглощённые разговорами об этих деньгах люди, в своё время мало.

Таких, «детей навечно», как она - наша Нюша Нахтигаль – и замечают-то мало. Этих забавных, занятных, особенных человечков, - имеется ныне, в наши особенные времена, предостаточно. Шутка сказать, в каждой, любой округе - один, а то и парочка, как минимум. А то и поболе…

Каждый, хоть однажды, встречал их, таких человечков, смотрел и тут же забывал в суете. …И чьи они, откуда, и кто они на самом деле, занимает человека, обычно, мельком и очень, очень мало. …И так всё понятно, без выдуманных прикрас, надуманных измышлений и деталей: когда ты встречаешь обыкновенного деревенского дурачка. Умный человек знает, что внимание такого сорта попросту оскорбительно: и тебе – ведь ты – умный, и ему, - ведь он – абсолютно безнадежен… Этот бедняга, этот дурачок. Или дурочка…

Нет: ею, Нющей, интересовались не особенно. И так понятно налицо. К сожалению, всё как на ладони. Ну, чего ковыряться-то зазря. Ну, чей-нибудь знакомый, привёз по весне сюда из района свояченицу-дурочку…, чтоб не мозолила глаза домашним и соседям по улице. Дети, ведь, к тому же задразнили, всё норовят её безответную обидеть…

…Появилась она вот так на заднем дворе, в сарайчике, где свалены очёски прошлогоднего сена и ржавый железный хлам, повыглядывала оттуда первую неделю затравленно, да так и прижилась. Мало. Пусть себе живет.

Да и, кстати, пришлась она, в общем-то, ко двору. С первого взгляда понятно: незлобивая, покладистая. А что слегка не в себе, так ведь, тут у нас, братцы, и все остальные, ведь, не Эйнштейны… Так же?

…Одна из поварих, Света Кликунова, кажется, поделилась с ней ненужной выцветшей косынкой (за Нюшей вообще – старались присмотреть, на первых порах особенно). Кто-то брал её, чтоб не сидела беспризорной, собирать с собой, за компанию малину в старом овраге у соснового леска. А кто-то из женщин, вот, пока не приехал, собирающий по степи рабочих вечерних смен и развозящий их в район, до дому, автобус, тоже помогал. Брался на скорую руку простирнуть прямо в речке Нюшины ситцевый сарафанчик или толстую вязаную кофту, свалявшуюся уже, из синей выцветшей шерсти, а заодно и вовремя успевал пришить покрепче болтающиеся на ней большие деревянные пуговицы…

Нюша только хлопала круглыми мелковатыми глазками, отсвечивающими стальной мутью, принимая обратно себе в руки выстиранное сердобольно и высушенное платьице. Втягивая громко своими ноздриками запах свежего теперь бельишка, друг тоже свежела угловато и неловко… А то она, рассматривая, дивилась, как на новую игрушку: на железячки, отремонтированных пастухом, её ботинок. Трогала пальчиком, прибитые крохотными медными гвоздиками, подковки… Клонила к такой красоте, полную задумчивости, нелепую голову… Любовалась: вот - ведь… какое - тут…

…Когда её угощали или наказывали за что-то, - в её глазах светилось туповато-умильное (видимо, особый сорт человеческой задумчивости) любопытство, даже вопрос, отдалённо напоминающий собачьи глаза: полные восприятия к более старшему другу знаки преданного внимания… о целесообразности действия взрослых…

…Когда Нюша плачет, стоя, скажем, у сарайчика (и у неё бывают свои огорчения…) или, замерев у какого-нибудь стойла дойки, то по привычке, какая у многих дураков остаётся от самого младенчества до самой глубокой старости, она сильнее, чем обычно ощупывает свои зубы и ковыряет свои блестящие розовые дёсны. Из-за этого весь её рот, особенно в углах, в плохо заживающих, незакрытых, не затянувшихся болячках.

Ещё в такие минуты (да и вообще-то постоянно) Нюша обожает грызть ногти. Бедняжечка, она так и стоит неподвижно подолгу, беззвучно вздрагивая, горько размазывая локтями свои горючие слёзы по лицу, всю жаркую осевшую на него степную пыль доильни по загорелым, смугловато-пухлым скулам. Низкорослая, приземистая в огромных тяжёлых армейских ботах и с серыми, грязноватыми от слёз разводами на оголенных, обветренных руках…

А вот, когда Нюша радуется: совсем – другое дело!!..

Крохотные серые глазки этого существа, эти озорные гляделки нечистого жёлто-зелёненького цвета со стальным отливом, щелчком включившись, оживают!

Они, эти её Нюшины две мелкосортно-кормовые виноградины, побегав в пустоте, осмотревшись туда-сюда, загораются, начинают наливаться интересом. Затем живёхонько и про-вор-не-нь-ко (и даже, между прочим, лукаво) без особенной причины, с разбегу принимаются светиться шальной!.. доброй внезапностью… Они - озаряют! Они греют божье мироздание бескорыстно и счастливо! Согревают всё вокруг наводящей какое-то обезоруживающее, смутное беспокойство, беспредельной и доверчивой отравой…

Шмыгая носом-пуговкой, - остановившись среди суеты фермы или доильни, меж смирно жующих коров и их доярок, около сердитого вечно и непонятно почему пастуха, меж сараев, чадящей удушающей сытостью кухни, проголодавшихся подпасков, наклонившись к котёнку, - Нюша вдруг принималась безоглядно тянуть до ушей рот. Буквально, в абсолютно резиновой милейшей улыбке. Такой улыбке, отчего на её личике приступали единым целым, только её ослепительнейшие и безупречно белоснежные, чисто сахарного вида, зубы, и плюс ещё – лоснящиеся сухим грязноватым лоском, обветренные щёки. Эта довольно сложная картинка приходила, стало быть, в движение, забавляя зрителя (если таковой находился). Её коротко обрезанные, без всякой чёлки волосы цвета выжженной запылённой полыни тоже странно оживали! Жёсткий волосяной покров начинал ритмично двигаться: ёрзал взад-вперёд – забавной ладной шапочкой по голове, - в соответствии с шириной и интенсивностью улыбки, царившей неуправляемым разгулом на лице хозяйки. Он ритмично двигался на маленьком и костистом черепе.

А хозяйка, зажимая! в этот самый счастливый мимолётный миг кулачками у груди концы подарочного льняного платочка, грациозно, неподражаемо до умопомрачения, поводила враскачку круглыми ладными плечами…

Видевший её в эти секунды не мог искренне не похвалить: « Ах! Посмотрите, кто это у нас такой красивый?!.. Это же наша Нюша…» Вот так-то.

Словом, из-за этой вот улыбки, из-за этих бесконечно милых, подкупающих глаз, - глаз, которые были в состоянии завоевать (а может разбить?), - подкупить сердце любого, кого угодно. Эти глаза, они походили на серовато-зелёные леденцы, которые некоторое время, уже успели подержать за щекой, во рту… А этот плавный ход беззаботной стати её плеч!?.. Плавный ход - её простецкого, непритязательно счастья…

Нет, нет: к ней решительно в такие моменты невозможно было придраться…

И потом, к счастью (или к беде нашей незатейливой красавицы), к этому всему её неброскому обаянию, похожему на коротко обжигающе-прохладное дуновение степного, диковатого ветерка, примешивалось еще кое-что…

Кое-что, притягивавшее внимание, начинающее остро и странно… волновать: безвозмездно, нераздумывающе и щедро - совершенно естественная и такая свободно проистекающая из её нутра… животная, первобытная с ы т ь… Такая что, ой-ли… Ой-ли…

…Верно поэтому, помимо заботы об Нюшиной кофте и ботах, приходилось внима-а-а-ательнейшим образом приглядывать по ходу дела, бдительно, не только за этой «степной, знойной красавицей», но… и за этими двоими… – жадноглазыми и злыми зубоскалами-механизаторами: Витькой Оплетаевым-то и его дружком-напарником Половайниковым Васькой, вмиг уяснившим для себя тогда по весне (это когда привезли сюда Нюшу), уяснившим себе самим, двум нелюдям, бесстыдно и жестоко… всю глубину невинной Нюшиной вседозволенности…


…Их то и дело, меж повседневными заботами на ферме ловили шныряющими около Нюшиного сарайчика. Вроде бы, как случайно…

Их, то и дело приходилось, гнали оттуда в три шеи. Заставали! и гнали, как парочку негодных, злобных, шкодливых котов.

…А они так и вились вокруг да около, так и зарились. Так и поглядывали, к примеру, во время обеда за общим столом на крепкие крупные Нюшины ягодицы и груди её под выцветшим ситчиком, невоздержанно, так и прикипали взглядом, перешёптывались!.. Шу-шу-шу…

Видно было, как они еле-еле перемогаются, когда она поблизости. Пошепчутся, покосятся на всех (чуют, что под надзором, негодники), и затаятся звери. Спелись, чисто коты. На парочку-то, мигом сообразили тогда весной. Поняли, взрослые ведь мужики, тёртые и опытные, что им сулило это полнейшее Нюшино неведение…

Они, эти двое мужиков, похожие на затаённо-мягких животных, как только поблизости появляется девчонка, и не думали делать (как это принято у всех нормальных и взрослых людей) скидку на её доверчивость и даже спокойный – юродивый (понятное дело – дурочка) её интерес «ко всем э т и м вопросам»… Наоборот! Они только сладко щурились, планируя... Как всё э т о у них с ней произойдёт, как всё э т о будет…

Женщины уж и стыдили безобразников, и всяко: « Ведь дитя ж она, Витька… К тому ж – неразумное… Постыдитесь, мужики… Побойтесь бога…»

Куда там: всё – без толку.

Они, эта парочка, от уговорок-то этих и слёзных просьб доярок, ещё токо больше, сладко щурились…

Вот негодники, вот пакостники: как, пьянея, перемигиваются, переглядываются, сволочи такие. И... ещё – только острее волнуются, скрывая с трудом, так невмочь им смотреть на Нюшины крепкие ягодицы. Они только пока беззвучно лютовали, вроде бы, как шипели из-за бессилия преодолеть факт невозможности попользоваться наконец-то всласть и с бесстыжим размахом: насладиться, наконец, Нюшиной безголовой абсолютно раскованностью, наивностью, и доверчивым смятением…

…В их лицах мрачно так и светилось, когда они переглядывались: « Вот, знаешь, приятель, вот, если бы, взять, да и застать её врасплох, без надоевших до зубной боли, до ломоты в скулах свидетелей… Поймать… да и проделать всё э т о с ней, где-нибудь, - ты меня, понимаешь? – подальше от людских глаз, без помех… Знаешь, так: без помех – кинуть девчонку-то в ту пучину, где есть всё – бьющее у неё у дурочки через край, - в ту пучину, где неприкрыт, как на ладони глубокий, животный интерес. Знаешь, посмотреть на крайнее бесстыдство её невинности и непонимания традиционной человеческой совести…Вон – она какая… безудержная… В этой безудержности есть всё… Нет только одного - чувства самосохранения… Вот бы где-нибудь проделать с ней все это, знаешь, где-нибудь в лесочке, подальше от людских глаз, не торопясь, без спешки…»

Скоты…

Больше всех беспокоится за Нюшу, конечно, пастух - старик Нереев. Всё последнее время, даже, только тем и занимался, можно сказать,

Старик, здешний старожил, он и раньше-то, знаете, не жаловал этих двоих, эту пакостную парочку. А теперь – и вообще, как возненавидел. Возненавидел их, как только появились на ферме. Они – присланные из центральной районной усадьбы. Они, прибыв, командированные механизаторы почуяли мигом родной, преступный запах соседа, будто по поговорке «рыбак рыбака…». Сразу почти, одновременно покрутившись некоторое время, поодиночку вскоре сошлись, пообтёрлись, поняв, как схожи их интересы. Ведь так и пошло у них: то выпивка, а то – шальные, привозные из района бабы. Где они их, таких, только находят, засранцы. Тут то на ферме все женщины чистые, работящие, чтящие мужнину верность. Ясное дело – получишь от ворот поворот. А те из района-то - чисто чума, а не женщины… Тьфу!…

Старик и раньше сразу недовольничал в их сторону, этой парочки. То не готовы, понимаешь, у них мотор помпы или, понадобившийся, вот недавно, не отремонтированный по сю пору (гады, прости, Господи), трактор. Всем тут на ферме и всю дорогу говорил он, что эти двое, эти «архаровцы», мать их, как есть пакостные коты. И что они спелись на пару, негодники. Водку только трескать способны, да баб непотребных щупать.

Гады они, прости Господи. Лахудры-блин. Звери. Гонофы...

Особенно старик не любит, - ну, просто на дух не переносит вот этого, - чернявого, сухого, словно изюм и с полным ртом золотых вставных зубов, Витька Оплетаева. Этого ловкого и ладного, кручёного и опасного – Витька, ихнего заводилу.

…Вот за этим-то цыганистым, дважды судимым по слухам и насквозь блатным, - за Витьком, то есть, он – старик, следит постоянно, неотлучно и с какой-то дремучей стариковской сноровкой: «…Вот арестант-то, язви, тя, - чёрт глумной…» - бормоча, настигая расторопно негодяя, шепчет всякий раз себе в бороду. Его шепоток слышно то тут, то там, где он успевает вылавливать этого золотозубого хищника: «…Нашел, подлый, с кем озоровать, гадина… а, она ж чисто, - дитя неразумное, Нюшка-то… Спелись, спелись коты… Два негодника… Хор имени Пятницкого, понимаешь… Шёл, бы, ты, Витёк… подобру-поздорову, отсюдова… От беды-то подальше… А то ведь, не ровён час: зашибу… Зашибу, сволочи, за Нюшку-то… Сволочи…»

Тот в ответ, отступая от сарайчика, отодвигая мягко от лица дедову оглоблю, только показывал в добродушной, будто сыновней, глумливой улыбке, скалил свой маслянисто-золотой оскал, приговаривая негромко: «…Не кипятись, батя, поостынь… Притормози, чудак… Да не маши, ты, своей дурой, Аника-воин, глаз мне выбьешь, богатырь…» И всё шипел жарко, да будто спину выгибал, будто шерсть топорщил: «Дайте срок… охраннички… Попользуем ещё девчонку-то… Так и сяк её ставить, да загибать, ещё будем… А тебе, старый, вредно волноваться, нервничать… Остынь… Да, остынь же, тебе говорят… Хе-хе-хе… Хе… Ш-ш-ш…»

Волки, одно слово.

Бывало, на ферме стояла ругань. Бывало, назревала драка.

Старик, почерневший и просоленный за долгую свою здешнюю жизнь, кричал, трясясь, с удушливым и задыхающимся шёпотом… с бессильной, безнадёжной злостью, расстраивался до горьких стариковских слёз… Напрочь расстраивался… Испортят. Окончательно погубят… Девку…

Вот потому-то и старались все тут на ферме приглядывать за Нюшей. Глядели за ней. Зорко глядели.

А не только – простирывали косынку. Да сопли подтирали…


Ну, да ладно: пока обходилось. Даст бог, обойдётся и дале…

Кликунова говорит: « А, старик-то, бабоньки, в ней души не чает…»

Точно. Всё верно.

Ведь: и потом, кроме простой любви старика-бобыля к этому несуразному маленькому существу у него, старика, особое отношение, по особой причине.

…Старик, к примеру, часто объяснял женщинам такое: «Что-то Нюша нынче плачет, куксится…Стало быть, надо ждать, погода испортится, к грозе, не иначе… Она бедная девка всегда вот так вота – мутнеет, скучает, смурнеет бедная, да сопли то и дело начинает распускать к непогоде, родимая…» или «Наша-то Настька, глядите-ко, бабоньки, смеётся с утра, словно солнышко!.. Значится, цельную неделю быть хорошей погодке!.. Лепота, - радуйтесь, бабы… Спаси, Господи… Ждите теперь удоев и приплода…»

Доярки и ориентируются вполне серьёзно, уже второй, почитай, год на Нюшу, словно, на точный и безотказный барометр… Показатель тучных надоев и долгожданного приплода, не подводивший их ни единого разка… Точно же, не только старик, а и они (после тех лекций о способностях его воспитанницы) замечали ровно за день до того, когда начинались снижаться удои… Или заболевал телёнок, а то и несколько. Что-то неладное происходило, стало быть, со скотиною… Плакала же… Точно же, горюнилась сердешная тогда весь день… Да куксилась… Или наоборот, ударила Божья благодать ( приплод то есть или сверхожидаемые удои от «бурёнок») – это когда Нюша в чудном настроении… Всё сходится… Точно сходится…

Так и ведётся с тех пор на ферме, чем звонче смех дурочки, тем сильнее воодушевление и успокоенность всех здешних… Бабы только дивятся, однако не могут всё ж привыкнуть, спокойно взирать на происходящее: «Ты, смотри, чо бывает на белом свете-то, не поверишь, ей-богу, пока сама не увидишь… Девка-то совсем, напрочь безмозглая… А вот чует, как… как звериха какая… А может у них, у дураков-то, сильнее эта… связь с космосом… Может, и впрямь: они, дураки-то – божьи люди… А?…»

К этим рассуждениям их вслух примешивался даже не то страх, не то смутный, подёрнутый страшновато-жутковатой паволокой, тенью, трепет: будто внезапно ложился на их обветренные, загрубевшие лица потусторонний отсвет, неясный мистический сумрак…


Называли же Нюшу… Подзывали, вернее (когда была в ней надобность), на ферме по-разному: «Нюша, Нюта, Нюра, Нюся…» - кто как.

Полное её имя, и даже отчество, слышал, кажется, кто-то… Когда её привезли-то… По весне тот её родственник называл, кажется…

Он, кажется, кому-то говорил. Анастасия Нахтигаль*, помнится. Что-то такое.

Отчество за ненадобностью забыли, или даже наверняка прослушали, пропустили мимо ушей. Прослушали, когда девушку передавали (тот родственник – нервный, задёрганный, уставший от дурочки на своём дворе) с рук на руки, под присмотр на время лета дояркам. Какое отчество, слушай, тут, и нормальных-то и то - не принято называть больше, чем по имени… А не то, что - её… Такую вот… Вот, к примеру, зоотехника, даже и того не всегда по отчеству называют… Чаще всего – только, когда ругаются. Чтоб обиднее было.

Да, и идёт ей, по правде, всё-таки короткое – «Нюша». Какая там, прости, Господи, курам на смех - «Анастасия»…

Спала Нюша Нахтигаль всё лето в сарайчике, точнее – под навесом с тремя дощатыми стенками: в летнем щелястом трёхстенном строеньице у самого края фермы, поодаль, на бережке. Здесь свалены кучами очёски прошлогоднего, подгнившего, но сухого и тёплого сена и всяческий, ржавый мусор, металлолом: пара бочек из-под дизтоплива, оси от телег и веялок, ободья, сломанная сенокосилка.

Щели в стенках ей помогали заткнуть Света и пастух Нереев, кое-как понатыкали клочки сена. Но всё равно, она засыпает и также просыпается иногда от ветра, прямо как от органа…От органного тягучего, прекрасного пения…От степного, нехолодного ветра.

Гуди-и-и-ит мирно, органом – ток заречного прилетевшего воздуха. На разные тона и тональности. Переливчато… напевно. Дребезжит, чутко уловив его, добавляя в общую картину мерного покоя жесть. Нюша лежит на сене, слушает, слушает…

Она глядит себе глазёнками на клонящуюся под степным ветром полынь… На дрожащие в щелях стены, подрагивающие клочки сена… Может даже (кто знает?), соизмеряя себя невольно и бессмысленно, нежно… с этим тонким и нежным, безграничным, беспредельным и прекрасным, нескончаемым потоком…

Зато, за неимением третьей стенки из сарайчика, отсюда - с сена, примешивается к райским органным фугам, вдобавок к ним, и совершенно райский вид. Степь, где у линии горизонта кучи белоснежных облаков… и пушистая тёмная кромка соснового, густо-зеленого леска… А поближе, - тут под самым носом: и вовсе живописное, сытое какое-то движение – тихое из-за совей глубины, мрачновато-будоражащее, и одновременно успокаивающее, водное течение. Тяжкий ход медлительной, ровной, зеркалом стоячей, реки. Чувствовалось это мягкое движение. Чувствовалось также к нему – маслянистое у русла, по бережку колыхание и прохлада, будто живое присутствие осоки…

Так и засыпает Нюша на прошлогоднем сене, успевая еще увидеть своими святыми гляделками-бусинами безмерную бездну над головой… Бездну, - всю в Млечном пути, выплеснутого на эту твердь, чернильно-чёрную, бездонную… Успевает ещё ощутить его отблеск, почти отзвук этого стального-голубого, сладимого, туманного пути… И его отблеска, еще прекраснее, чем он сам – его отражение в глади текущей мирно и мерно, со всхлипами, сладкими вздохами, огромной спокойной – сонной ночной воды…

…Отдыхает девочка от своих, никому и даже ей, неведомых забот под неспешное совсем дыхание вод и шелест осоки. Она отходит в сон… Укрывшись ненароком потеплее, старым, рваным, ватным матрасом…

А днём...

А днём: там же под навесом – её тележка.

Нюша возит, когда наступает день, из стойл, где недавно отдоили коров, стадо, - навоз. Это её работа, её занятие, её «хлеб».

Не спеша, тащит её железную и бренчащую до оврага неподалёку. Туда-обратно, день напролёт. Нагружает лопатой у стойл дойки и возит.

Спокойно, размеренно обруливая заботливо лужи фермы, скучноватые, серые столбы, коновязи, зазевавшегося подпаска, болотные кочки…

И ещё: ей недавно стали доверять нажимать кнопку запуска водонасоса, – помпы.

На время доения, из реки необходимо, всякий раз, набирать много-много воды. И потому, три раза в день, ей кто-нибудь кричит, - спокойно и громко разрешая: «Н-ю-ю-юша-а-а-аа! Да-а-ава-а-аай-йй!»

И она, бросив пока полную тележку, где бы она сейчас не находилась, бежит! бежи-и-ииииит… вприпрыжку, смешно переваливаясь по кочкам, по лужам!!!.. На удивление стремительно и даже грациозно… К заветной, красной кнопке на приборном щитке. Добегает! и… нажимает её с благоговением и трепетом. И, приникнув ухом к доскам будки, где находится весь агрегат-мотор помпы, старательно готовится слушать. Льнет к шероховатому дереву и силится зафиксировать, как там включается, а потом и вовсе (о, чудо!) заводится, вздрагивает и начинает набирать обороты, и работать чудо-агрегат. Нюша чутко, подобно механизму там внутри, как преемственно ему, - вздрагивая, вслушивается.

…Вскинув свои густые, на удивление ровные, чётко очерченные, красивые… брови, она кивает утвердительно, довольно соглашаясь… с происходящим. Если работа, там внутри мотора, началась без помех и перебоев. Мол, - вот это, понимаю… И довольно мычит.

Это её, - Нюшино время…


* * *


… Ещё, очень задолго - до начала Второй Мировой войны. Да, было это до неё. До войны тотальных перемен и влияний. Да, войны, повлиявшей на очень и очень многое, и в свою очередь, естественно, - фатально и неотвратимо - на этническую, геополитическую, языковую политику страны. Один, очень прозорливый и, всем ныне известный, кавказский ум (истый ум азиатского тирана) сделал вот что…

… Обладатель ума - тот хмурый, странный, недоверчивый ко всему человек, он заботился, он пёкся о своей стране…

Словно почувствовав грядущие национальные и общечеловеческие катаклизмы и трения, он призадумался. Одному ему известно, как теперь (как тогда) было всё сложно…

Особенно, меж свободными гражданами азиатской Красной Трудовой империи (была тогда такая, подведомственная ему страна) с господами с Рейна и Вестфалии. «…Эти господа, попросту немцы Германии жаждут установить новый мировой порядок, - новое арийское этническое господство…». «…Заодно, - мыслил он, - эти немцы-европейцы, эти арийцы, недвусмысленно уже сейчас мечтают воссоединиться с братьями- немцами, проживающими на Волге и Неве… Ведь это ж ребёнку понятно – стоит только начаться войне…»

Он, чуть посомневавшись и пораскинув так и сяк, что-то пробормотав неразборчиво в свои красивые с рыжинкой, кавказские усы и пыхнув трубочкой, поступил просто и гениально… Лукаво, но мудро, – как всё, что он делал…

Одним росчерком пера, загодя упреждая всех своих врагов, - разрешил это мучавшее его щекотливое этническое противоречие…

Так внезапно и скоро, - задолго до начала той войны, словно ночной полицейский обыск, начатый одним взмахом пера хозяина, началась прекрасная особой трагической красотой и полная фанатического и прекрасного энтузиазма и горя, Великая Депортация народов!..

Она была прекрасна… Она была ужасающа… Впрочем, как и всё, что происходило в те далёкие славные времена на этих сказочно загадочных землях…

…«Хочешь мира - готовься к войне…» - так, кажется, гласит древняя мудрая восточная пословица…

Курящий трубочку человек, склонённый над столом, над картой мира, один из владык этого мира, он, этот хмурый и подозревающий во всём даже самого себя человек в военном френче, пехотных галифе и высоких чёрных хромовых сапогах… Владыка в сером френче… так любящий терпкое «Мукузани» и грустные, тягучие, полные сердечной тоски иберийские песни…

Он боялся за свою страну, он хотел ей добра… Чтобы там не говорили за его спиной…

Усатый тот человек был весьма и весьма здравомыслящим, а стало быть, не мог допустить объединения немцев Европы, жителей Германии… и своих - подведомственных ему немцев-россиян, живущих в то предвоенное время почти по всем западным приграничьям страны.

«А что…» - внимательно, по ночам бессонно и терпеливо думал у стола он: « …Лучше услать их всех к свиньям собачьим… Куда-нибудь за… Урал… Подальше от государственной границы с европейскими, будь они неладны, державами… И в первую очередь, - дышло ей в глотку, - от гитлеровской Германии… Да, подальше в глубь родной страны… в степи… Казахские и Сибирские… Ведь не ровён час, у своих «родных» немцев взыграют…. Взыграют, ясное дело, национальные чувства…. Как же иначе (едва дело дойдет до войны), тоже забродят в их тевтонских головах… арийские устремления… И они начнут вливаться в действия войны… Против своей же трудовой России… Не хватает мне тогда только немецких партизан на собственной территории… Не-е-е-еет, убрать, пока не закопошились… тараканы…» - мерковал пасмурно склонённый над картой по отечески среди ночи человек с трубочкой…

…Не-е-ет, главное сейчас – спасти страну...

И… он запустил в той подвластной единственно ему стране словно свои настольные часы-ходики: в глубь её – глобальное движение соотечественников-инородцев… Немцев приграничья - в дебри Западной Сибири, в степи Казахстана. Отправил немецкоязычных сограждан – соратников по труду и борьбе за светлое будущее… «Под корень» – всех проживающих по всему Западному пограничью страны Советов…

…Ведь как известно, та область (заселённая тогда по преимуществу именно ими) расположена слишком уж близко к этому самому Рейну… К этой самой Вестфалии…

Сказано – сделано. Тик-так, тик-так, тик-так…

Вот тогда-то и потянулись в глубь страны Серпа и Молота, из всех немецких деревень, слобод и слободок Москвы, с города на Неве, с Молдовы, с Немана и Западной Украины поезда. Потянулись битком набитые людьми тяжёлые железнодорожные составы… Пошли-поехали, переоборудованные наспех, на скорую руку, по этому случаю из составов-скотовозов - в человековозы, товарняки: поезда пригодные для перевозки человека.

В Казахские, да Сибирские степи…

Они шли ровно, поступательно, мгновенно разгоняясь по инерции, под тяжестью загруженных вовнутрь, под завязку человеческих тел, человеческого живого мяса…

…Поскрипывали усердно под тяжестью целых, не очень крупных населённых пунктов: селян со скарбом, малыми детками, некрупным скотом, мелкой живностью. Они, сначала неспешные, набирали своим ходом скорость на небольших… пологих уклонах. Набрав её и приняв полную, дополнительную скорость и мощь паровозных топок, они шли, чутко похрустывая стальными, перегруженными осями… и шли без остановок на Восток, стуча на стыках рельсов мерно… И шли… И шли. Поезда. Поезда. Стук-стук, стук-стук.

Поезда Великого Усатого Красного Тирана…


…Они подходили к пункту приписки...

Достигнув её, подойдя, где-то в степи выгружались затаённо. Где? Где это место, кто знает?!! Многое тогда слышалось, на этих немых лицах…

…Люди выгружались под неустанным досмотром, присутствием стоящей вдоль всего железнодорожного полотна, со штыками наперевес, блестевшими при полной Сибирской казахской луне, суровой охраны красноармейцев.

…Люди шли сквозь строй поблескивающих стальных отточенных, смертоносных кончиков… «Пуля – дура, штык – молодец…» Охрана была неподвижна, в её недвижности таилась смерть, не расплёсканная, пока - гремучая беда… А они, прибывшие, выходили, жалко поглядывая на этих людей с оружием, солдат внутренних войск ГПУ с сизыми от мороза и обветренными, степными лицами, наглухо укутанными до самых бровей из-за метели в шапки-будёновки. …А на шапках, на войлочных остроконечных шлемах-шапках, алели пурпурные пятиконечные звёзды…

Что было им делать здесь? Этим жалким выгружающимся людям? Среди страдающей степи!.. … Словно она тоже была живая: страдала от лютой зимней стужи, такой бездушной, ровной, как бездушные Сатурны космоса, …живая в ледяной вселенной… Что было делать в немой до судорог в их ещё человеческой, не сломленной душе, здесь в обледенелой поверхности земной коры?.. Кто ответит?..

И безропотно уже после этого оглохшие от горя прибывшие, и за дорогу притихшие люди уже смиренно оседали на постоянное местопроживание. Прямо вот здесь у железнодорожного полотна оставались сначала в палатках, землянках, просто норах… Временно… А потом и навечно: на жизнь, сразу же сделав попытку жить тем же спокойно-аккуратным, немецким прошлым, слободским, хуторским укладом.

Люди, они делали её, эту попытку. Споро и аккуратно, без горячки, но верно. И если хоть каплю получалось, особенно если выходило послабление: выходил, какой-то недогляд, какая-то административная здешняя местная слабина, близорукая халатность или просто глупость у здешнего степного, лютого начальства (внимание к сосланным ослабевало и выходил недосмотр), они, оставшись без должного контроля и присмотра, - они начинали очень расторопно жить более или менее самостоятельно. Старались стать побыстрее на ноги и закрепиться на этой неприветливой скудной земле позажиточнее, повольготнее… Понезависимее… Уважение к независимому, отгороженному от местных законов человеку стало главным здешним мерилом… Это стало главным - существовать самостоятельно, а главное (к особому, достойному сожаления случаю с нашей Анастасией, да и не только с ней…) крайне замкнуто, закрыто… Осевшие немцы общались с местными, коренными жителями (а то и со своими, теми, кто не смог окрепнуть, ассимилироваться, войти в силу, добиться автономности) крайне нехотя, с гордецой, с показным снисхождением… В случае, только возникшей иногда нужды…

Вот так и осваивались эти бедняги, богатели даже непосильным трудом, из последних сил помогая только своим: внутри общин рассыпанных по всем этим забезмолвевшим степям.

Ставшие на ноги тут же начинали гордиться, еще более замыкаясь, отгораживаясь в непроглядных лабиринтах степи…

Ни одной свадьбы, так и не случилось, с тех пор промеж приехавшими немцами (депортированными арийцами, так сказать) и коренными, туземными жителями этих степей. Вполне, милыми, казахами…


…И вот – через четверть века с небольшим, примерно, старания свободолюбивых и независимых, бывших Майкопских и Западно-Украинских слобожан, стали заметны налицо. Степная независимость и полная автономность этих гордых потомков галлов и вест-готтов и стали приносить свои плоды…

…В зажиточных, не по-местному, не по-степному деревнях, в выросших как после дождичка в четверг деревеньках-колхозиках, аккуратненьких и полностью самодостаточных стали появляться свои «плоды». В степи, где на сухой, просоленной почве без капли воды «коренное тутошнее население не имело до того навыков даже к банальному огороду». …Ведь предки казахов, свирепые кочевники, как известно, кормились и промышляли набегами, предпочитали не заниматься «созидательным» трудом…

Так вот, благодаря знаменитому, так сказать, всем известному немецкому усердию в степных колониях и стали появляться на свет, стали проклёвываться плоды… Особые плоды…

…То тут, а то там стали объявлять на божий и такой грешный свет «фрукты-овощи»… …Примерно, вот такие, как наша Анастасия…

…Видимо от излишней немецкой, арийской самодостаточности…

Соседи-казахи, славные потомки Золотой Орды, обойдённые однако в своё время драгоценным вниманием своих более цивилизованных немецких приезжих соседей, теперь только диву давались. Они тут и вовсе, взирая на происходящее, нездешнее безобразие из своих убогих, непритязательных аулов, открытых всем ветрам и всем гостям, глядя на такое удивлёнными словно чернослив, простоватыми глазами, попросту не верили им… Отказывались…

…Некоторое время они пытались всё-таки ещё сойтись поближе с приезжими и опальными поселенцами. Возможно, хотели помочь их бедствию, кто знает… Но где там: всё – без толку…

Добрососедское внимание участливых казахов совершенно безрассудно и напрочь игнорировалось…

…Совестно произнести на людях, но… кровосмешение и стало помимо других нажитых переселенцами благ отличительным признаком этих умиротворённых, спрятавшихся степей…

А ведь казахи (хоть и «тёмные») были вовсе и не против смешанных немецко-казахских браков… Вовсе нет, видит Бог…

Вспомнить хотя бы этот (если кто не помнит) смехотворный с точки зрения просвещённых европейцев обычай, по-своему даже красивый и колоритный… Обычай, видимо всё-таки довольно важный… Этот обычай малочисленных и таких «отсталых» и прочих азиатских народностей: предлагать чужаку-гостю, прибывшему на постой, в качестве подарка свою жену… Видимо, есть в этой дикости всё-таки свой смысл?.. А?.. Ведь кочевники, если кому не известно, делали это для освежения крови у своих потомков… Тёмные казахи, видимо по старой варварской своей привычке, знали, как важно это - освежать кровь грядущих поколений… В отличие от своих арийских просвещенных, мудрых и заносчивых соседей…

А в этих немецких колхозиках, оазисах этнической чистоты в то же время вдруг как неумолимая, неотвратимая и смертоносная работая тяжёлого маховика обратного действия… стали появляться, пучками раннего – генетико-культивированного редиса (словно адская пища Франкенштейна) стопроцентные, крепенькие бастарды… Уродцы-дураки. Эти плоды - плоды немецкого упорства и гордости и носящие на себе, как бессловесный укор, на себе бесполезную теперь фамильную чистоту древних тевтонских родов… Родов - Миллер, Кнельзен, Цигенбиллер и Нахтигаль… Как пример, подобный примеру чистоты гордого языка гордых предков… Для которых, сколько помнит себя немецкий народ, главное – наречие и священная кровь пращуров!..

…Эти явления чистоты (как принято выражаться у медиков) были от степени лёгкой, до совсем уже степени… безнадёжной…

…Тёмные, богобоязненные и без затей казахи, наверное, тогда так ничего и не поняли…

Они щурили только ёще больше свои узенькие и хитроватые глаза-щёлочки и виновато чесали затылки, взъерошивая иссиня-чёрные, жесткие волосы…

В их озадаченных фигурах словно стояло недоумение: «…Традиции предков, неудержимая тяга соседей к арийской чистоте, оно, конечно, понятно, святы… Но – зачем же скотствовать?...»

И наверное, грех теперь было объяснять им, казахам, всё валить на привычные, надоевшие уже всем, упоминаемые кому не лень на пережитки ушедших времен… На, так сказать, своеобразия нашего кошмарного века… Валить всё на самодурство разных там богоподобных, сухоруких и Усатых, или прочих красных, белых, коричнево- истеричных со свастикой на рукаве фюреров, и прочих, каких угодно, тиранов-императоров, подписывавших лёгким взмахом руки в свое время приговоры целым народам… Ну грех же это, ей-богу, напоминать другому, «менее просвещённому соседу» ради собственного успокоения об излишних радениях о чистоте крови дедов и прадедов… Да, - на то… да, - на сё…

Видит Бог: право, грех прикрываться этим. Тяжкий грех было делать это, выгораживая обыкновенное и пошлое, как сам человеческий мир местечковое зазнайство. Проще уж признать было перед удивлёнными лицами туземцев, непонятливых, робко пытавшихся разобраться в соседях и в себе, казахов, что их голубоглазые, благополучные соседи-европейцы просто-напросто ударились без оглядки… в обыкновенное, безудержное и удобное человеческое свинство…

Но то – тогда. А теперь…


…Вот так и засыпает наша героиня… Напившись вечернего парного молока с чёрным ржаным хлебом, и без задних, этнических всяких, да… и вообще, без всяких мыслей (ну какие там они – могут быть?), наша хуторская prima donna…

…И видя, пока ещё не сомкнулись перед сном окончательно отяжелевшие веки, каждый раз Божий поздний вечер над собой, видя все огромное-огромное небо в крупных и мелких алмазах, и, укрывшись потеплее тюфячком, отходит ко сну, к всё уравновешивающему Морфею, наша по-своему прекрасная и такая ми-и-и-илая жертва давешней, полувековой, злостной хуторской и н г а м и и…

…Она гляди-и-и-иит, поблескивая влажными огромными почерневшими расширенными зрачками, на эти яркие, млечные ночные светики в высоком небесном Божьем дёгте и грызёт себе неторопливо твёрдый, как сами те алмазы, вкуснейший кусковой свекличный сахар…


* * *


…Стол, наконец, отскребли.

Окатили его из принесённого сейчас Нюшей ведра, в последний раз ледяной порцией: ежепятничные приготовления перед выходными днями, стало быть, закончены.

Вот прибудут на автобусе Тудуркин с Юркой Приткиным, с этим шутником-шофером. Тудуркин раздаст деньги как заведено, тут же на руки, запишет всё в ведомость

по скоренькому, как положено, потом ещё, конечно, подоят вечерний раз… А там уж глядишь, вечер, и… домой!… в село. Выходные дни на ферме будет только пастух, пара доярок-дежурных, ну и Нюша. Где ж ей ещё-то быть…


Нюша шмыгала носом и блестела беззаботными глазками.

Примостившись на скамейке с краю, она болтала ногами и сосала весело свои грязные пальцы. «…А Нюша, глядите, весёлая, не иначе Тудуркин, кроме зарплаты нам ещё какую-нибудь внеочередную поощрительную премию от сельсовета везёт… Или другой какой сюрприз: Нюша-то вся – как светится!..» - обрадовался кто-то.

А Нюша пялила только, глазёнки, болтала своими непомерными ногами, слушала отдыхавших работников, не понимая, тупо и радостно посматривала на взрослые разговоры…

И так все уселись пока за разговорами о домашнем хозяйстве, детях, безалаберных мужьях, которые тоже – чисто как дети, о несносных соседях. Заговорили вполголоса, положив руки на просыхающий стол, поглядывая с усталой тихой пристальностью в марево степи.

От созревших теперь к полудню до предела марева, ожидания и скуки, когда работа уже сделана и осталось лишь ждать, спасала лишь исходящая от реки свежесть, влажные её, ледяные дуновения.

Вся ферма сбилась тут, кучей: у чистого стола. Заодно – поближе к текущей в нешироком русле тяжким поступательным течением, реке.

Русло её, вернее небольшая излучинка-рукав, искусственной водообводной протоки, в этом месте особенно узенькое, но и глубокое.

… Верно поэтому, присутствовало тут повсюду что-то необычное… Вот на самом этом месте: посреди самого, казалось центра степной глади, ровной и простой, как пятак… Какое-то особенное, бодрящее, - оазисное что ль, - р а з н о г л а с и е с остальной степью… Выходила какая-то, очень приятная нескладность, освежаемое на фоне нестерпимой жары, неоднозначно-задумчивое таинство: вода, нагнетаемая издалека, со стороны головной насосной станции, с северо-запада шла здесь, в этом именно, месте, под максимальным напором…

И напор этот и всю силу идущей, очень тяжкой, воды, всякий, кто появлялся здесь даже впервые, мгновенно же начинал неукоснительно чувствовать, испытывать… на себе… И даже скорее чувствовал всей своей натурой, всей кожей, нежели видел глазами…

…И какие-то… безотчётные, тонко будоражащие, ходячие омуты… там и тут… И скрытые, и мрачноватые пока исподволь дуновения… вопросительно, но уже покровительственно… дышали, толкали мягко сзади, вдруг тебе… в затылок… Они шли… Ложились на лицо… Обдавали губы… Успокаивая, баюкая густой, полной сумрачности почти угрожающей прохладцей…

…Да верно, происходило это странное чувство оттого, что кроме спасительной прохлады, возможно, только в этом месте во всей степи будто что-то особенное… Какая-то аномалия, может быть. Это исключение местоположения каждый чувствовал сразу на себе, особенно на первых порах. Странно-завораживающее неудобство… На первых порах особенно: тонкий и полный неясных двойных смыслов, чарующий диссонанс между почти стремнинным движением речной толщи воды и жирным, ласково-манящим шелестом растущей по кромкам берега тёмно-зелёной, колдовской осокой… А ведь трава так и хотела, так и претендовала, будто произвести впечатление… растущих из воды, зеленоватых, шевелящихся волос…

Вот и было что-то… Чего никогда не случается и не бывает на естественных водоёмах: какой-то тревожный то ли шорох… То ли лёгкий свист… С-с-с-с-с-ссс…

…Вот здесь был чудный и замысловатый, загадочно-непонятный в силу своей неестественной стройности островок искусственной мелиорации