Geum.ru

Психологические основы и юридическая конструкция форм виновности в уголовном праве

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   43
*(24). Лицо, отражающее нападение и мстящее, придает реакции против нарушения, охраненных обычаем или законом, прав особый характер. Лицо мстящее не способно произвести хладнокровного расследования в своем деле. Оно бессильно, в сущности, констатировать, в виду обуревающих его чувств, виновно ли в нашем современном смысле лицо, причинившее ему обиду. Отыскивая своего обидчика и мстя ему, обиженный руководствуется только сознанием тоге, что материальное нарушение имело место. Мститель иногда является отдаленным родственником обиженного и знает о самих обстоятельствах, при которых имело место правонарушение, только по слуху. Самую месть дозволено при этом практиковать не только в открытом бою, после объяснений и проч., но и исподтишка*(25). При таких обстоятельствах, когда, с одной стороны, на мстителе лежит безусловная обязанность мстить нарушителю, а с другой, мститель лишен даже возможности исследовать дело с подлежащей полнотой, не может быть и речи о том, чтобы месть не следовала за каждым нарушением, независимо от того, при каких обстоятельствах правонарушение, или точнее обида, имели место. Мало того. В некоторых случаях обида смывается уже тем, что вообще отомщено кому-либо одному из всего рода обидчика. Поскольку акт мести лишен был значения факта юстиции в нашем смысле, видно уже, кроме того, из того, что месть, даже вполне законная, влекла за собой обязанность дальнейшей мести мстителю со стороны рода отмщаемого.

В пользу того, что первобытная юстиция довольствуется именно таким способом реакции, в основание которого, по самому существу его кладется элемент единственно материального нарушения, свидетельствует, ломимо самого способа реакции на правонарушения, целый ряд тех следов юридических особенностей первобытных обществ, которые сохранила нам древность и жизнь народов, стоящих на низкой ступени развития.

Существование порядка объективного вменения доказывается уже, напр., помимо приведенных нами выше соображений, тем, что огромное число древнейших законодательств знакомо с фактом наказания животных за причинение ими материального ущерба. Эти наказания были, притом, не только мерами, принимаемыми в порыве раздражения, или мерами, подсказываемыми мотивом целесообразности, но форменными наказаниями, определявшимися в порядке суда, с соблюдением всех гарантий законности, с большой торжественностью.

Достаточно сослаться на законодательство Зороастра, которое предписывало, чтобы собака злого нрава, которая нападала на людей и животных, была бы подвержена мучительной казни. Ей отрезали правое ухо, затем левое, обрубали хвост, лапы и, наконец, убивали*(26).

Еще более красноречиво свидетельствует в пользу существования порядка объективного вменения на известной стадии развития нрава факт наказания предметов неодушевленных. Как бы ни объясняли подобных явлении, - тем ли что вместе с разрушением этих вещей уничтожается и та таинственная сила, которая присуща этим вещам*(27) и ли вообще каким-нибудь другим способом, нельзя отрицать того факта, что в первобытных законодательствах этот вид ответственности существует*(28). В древней Греции, по свидетельству Демосфена и Полибия, в так наз. Epi prutanew существовал трибунал, ведомству которого подлежали дела об убийствах, осуществленных предметами неодушевленными, камнями, деревьями*(29). Одним из первых по времени дел, рассматривавшихся этим судом, было, между прочим, дело о топоре, при помощи которого один жрец умертвил быка*(30).

Кроме всего этого, мы встречаем указания и другого рода, свидетельствующие в пользу господства материального вменения в законодательствах народов, для суждения о юридическом быте которых мы имеем вполне достоверные сведения*(31). Указания на существование объективного вменения нетрудно найти в праве древнееврейском, древнегреческом, древнеримском, древнегерманском, древнерусском и целом ряде других законодательств. В нашу задачу не входит в настоящем месте исчерпать весь тот материал, который свидетельствует в пользу того, что в этих законодательствах, в известный момент их развития, вменение результата было единственным критерием уголовного вменения. Мы ограничимся только изложением самого существенного. С нашей точки зрения, этого вполне достаточно для того, чтобы выставить в ярком свете эту одну из самых устойчивых и типичных черт истории уголовного права, ту черту, которая не вызывает в наши дни сколько-нибудь значительного разногласия между историками права*(32).

Вправе древнееврейском существовал принцип, по которому кровь невинно пролитая требовала мести. Только после осуществления этой последней смывалось то пятно, которое падало на целую страну, в пределах которой имело место известное правонарушение. Но единственным средством смывания такого пятна было пролитие крови того, кто пролил невинную кровь. "Я взыщу и вашу кровь, в которой жизнь ваша, взыщу ее от всякого зверя, взыщу также душу человека от руки человека, от руки брата его. Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию"*(33) - вот слова, которые Моисей влагает в уста Господа и которые устанавливают тот незыблемый для древнейшего еврейского права принцип, что и животные, наравне с людьми, должны платиться жизнью за пролитие крови*(34).

Вообще, идея о том, что пролитие крови, независимо от намерения, с которым оно совершается, должно быть отомщено таким же образом, является одной из самых коренных черт первобытного уклада жизни народов Востока*(35). Даже убийство случайное требовало удаления убийцы от родственников убитого на более или менее продолжительное время. Известные постановления Моисеева законодательства о городах убежища, - постановления, с которыми мы еще встретимся ниже, - красноречиво свидетельствуют в пользу того, к каким уловкам приходилось прибегать в интересах избавления от уголовной реакции лиц, проливших кровь неумышленно и в том числе случайно.

Вообще, в пользу того обстоятельства, что в праве древнееврейском, предшествовавшем эпохе законодательства Моисея, существовал порядок вменения объективного, свидетельствует еще целый ряд соображений, помимо нами уже выше приведенных. Когда законодательство Моисея провозглашает in expressis verbis тот принцип, чтобы дети не отвечали за родителей и родители за детей*(36), то самое настаивание на этом указывает на существование в предшествовавшем этой эпохе праве такого вида ответственности, который допускал объективное вменение и находил свое оправдание в завете Бога, гласившем, что Он карает грехи отцов на детях до третьего и четвертого поколения*(37). В пользу существования объективного вменения говорит, наконец, и освящение религией права мести со всеми последствиями такого порядка*(38). Наконец, допустимость кровомщения за убийство случайное только ограничивалась, но не отменялась и в позднейшем Моисеевом законодательстве. Пребывание такого убийцы в городе убежища никогда не переставало быть, в сущности, видом наказания. Оно было видом ссылки неосторожного и случайного убийцы. Удаляясь на сто локтей от городской стены города, пользовавшегося правом убежища, такой убийца уже мог быть без судебного разбирательства убит мстителем*(39). Пребывание в городе убежища было ограничено при этом известным периодом времени и продолжалось до смерти первосвященника*(40).

Вправе древнегреческом мы встречаемся с той же чертой, по которой одной материальной стороны деяния вполне достаточно для допустимости уголовного вменения. С такими особенностями выступает, прежде всего, греческое право эпохи, известной по творениям Гомера. Та форма реакции против нарушений правопорядка, которая характеризовала эпоху того, времени - месть, справляется исключительно с наличностью материального результата*(41),*(42). Патрокл, друг Ахилла, должен был покинуть родную страну на вечные времена за то, что во время игры в кости, разгорячившись (colwueix), по детскому неразумию (nhpiox), не зная и не желая того, (ouc enelwnv), убил своего сверстника*(43). Такой взгляд на первенствующую роль материального состава нарушения, взгляд обнаруживающий полное игнорирование значения субъективных моментов для дела уголовного вменения, сохранялся в греческом праве довольно долго*(44). Еще законодательство позднейшее дает нам случай наблюдать господство тех же принципов относительно некоторых важнейших преступлений. В виду того, что преступления эти направлялись против тех благ, которые считались под усиленной охраной самого божества, один уже факт посягательства на эти интересы считался вполне достаточным для наличности и допустимости уголовной ответственности*(45).

В пользу того, что на известной стадии развития греческое право стоит на степени объективного вменения, красноречиво свидетельствуют, кроме того, и те факты, на которые мы уже указывали выше. Довольно долго в греческом праве остается в силе тот принцип, что наказанию могут подвергаться неодушевленные предметы: камни и бревна, которые своим падением причинили кому-нибудь смерть. Наказание этих неодушевленных предметов состояло при этом в перебрасывании их через границу страны (uperorixein)*(46),*(47).

С таким первобытным взглядом на сущность правонарушения и наказания вряд ли вяжется то предположение некоторых исследователей, мало, впрочем, вероятное и вряд ли достойное серьезной проверки, что право Аттики чуть ли с незапамятных доисторических времен различало деяния умышленные, неосторожные и случаи правомерного убийства. Почву для этого предположения некоторые исследователи видят в том, что по преданию компетенции Ареопага подлежали убийства умышленные, ведению Палладиона - убийства неосторожные и, наконец, Дельфинион решал вопрос о том, имеет ли место в данном случае jonoz sicaioz, т. е. убийство правомерное.

Не представляло, по-видимому, исключения из общего порядка господства объективного вменения на первых ступенях своего развития и древнеримское право*(48). Внимательное исследование обнаруживает, что в римском праве в известную эпоху может быть речь о господстве мести*(49) как суррогата наказания*(50),*(51), а вместе с тем о таком времени, когда для наличности уголовной реакции считалась достаточной наличность одних только материальных последствий*(52). В пользу этого свидетельствует уже то, что наиболее тяжкие нарушения прав личности, как убийство, требовали кровомщения, независимо от намерения, с каким убийство было реализовано. В пользу существования в древнейшем римском правосудии безотчетного принципа кровь за кровь свидетельствует в частности и уцелевший у римлян довольно поздно культ теней предков. Тени родственников, которые были убиты взывали, по религиозным воззрениям римлян, о мщении и жаждали его в форме дальнейшего искупительного пролития крови. Эти тени, по представлениям древних римлян, находили некоторое удовлетворение уже в том, что женщины при церемонии погребения проливали свою кровь, растерзывая себе лица, что приносились, наконец, в жертву животные и даже люди*(53),*(54).

Но и помимо этих соображений косвенного характера, мы имеем и другие основания утверждать, что римское право в древнейший сакральный его период совершенно не требует для допустимости уголовной реакции против липа, вызвавшего своими действиями правонарушение, каких-нибудь субъективных моментов. Мы можем сослаться на то, что древнеримское право довольствуется для применения уголовной ответственности наличностью такого деяния, которое вообще вызвало гнев богов*(55). Уголовное законодательство римское в раннюю пору его развития не обращает никакого внимания даже на то, что лицо, действующее только впоследствии, может быть, заметило преступность своего образа поведения*(56). Брунненмейстер находит возможным констатировать, что в римском праве в первичную эпоху его существования мы не только не наблюдаем различения умысла от неосторожности, но даже отделения той или другой формы виновности от простого случая-casus. Реакция, таким образом, следовала в этом законодательстве за правонарушением совершенно независимо оттого субъективного отношения к результату, которое имело место в той или другой конкретной комбинации*(57).

В том же господстве объективного вменения убеждают отчасти и нормы древнеримского процессуального права, и права гражданского. В наше время не подлежит уже больше сомнению, что наказание в римском гражданском судопроизводстве в виде денежного штрафа, постигавшее сторону, проигравшую процесс, независимо от того, поддерживала ли она спор с сознанием своего права, или нет, устанавливает в сущности, вменение объективное. Тот же порядок царит и в области вменения гражданского, когда игнорируется разница между добросовестным и недобросовестным владением. Добросовестный владелец платил, по старым нормам римского гражданского законодательства за так наз. tignum iunctum, т. е. за чужой материал, употребленный им в постройку, так же, как и владелец недобросовестный. Значение элемента умышленности, знание не оценивалось здесь, таким образом, совершенно...*(58)

Принципом объективного вменения, как ныне бесспорно доказано, проникнуто всецело и древнегерманское право*(59). То обстоятельство, что материальные последствия играют роль фактора, определяющего тяжесть наказания, главным образом, в форме разнообразных пень, уплачиваемых правонарушителем, говорит уже красноречиво в пользу того значения, которое отводится материальному составу правонарушения*(60). Если принять, к тому, во внимание, что не только трудно, но и совершенно невозможно выделить на первых шагах развития права наказание, как институт публичным, от возмещения ущерба, то становится еще более несомненным, что старогерманское право характеризуется полным равнодушием к вопросу о том, с каким намерением был причинен тот или другой правонарушительный результат*(61).

Следы господства вменения объективного мы находим и в относительно ранних памятниках канонического права. В покаянных канонах Анцирского собора*(62) (314 г.) мы встречаемся с постановлением, свидетельствующим о том, что случайное убийство наказывалось весьма тяжко. То же мы видим и в постановлениях Константинопольского собор (381 г.). На этом последнем собрании было, между прочим, принято, что случайное убийство наказуется тяжким покаянием к течение периода времени от 5 до 10 лет, в зависимости, главным образом, от того отношения близости, которое существовало между убитым и убийцей.

Не представляет собой исключения, в смысле господства порядка объективного вменения на известной стадии его развития, и право древнерусское.

Древнейшие источники вашего права свидетельствуют нам в выражениях, не допускающих сомнения, о стремлении законодателя ограничить и совершенно устранить кровомщение*(63). Нет никакого основания полагать при этом, что та система мести, которая господствовала у славян, наших предков и которую законодатель постепенно ограничивал, практиковалась не по тем же правилам слепой, объективной реакции, что и месть у других народов, стоящих на первобытной стадии развития культуры. Законы Ярославовой Правды свидетельствуют, что в делах по убийству, еще в ее эпоху, основным принципом была месть. Но закон Ярослава делает, по сравнению с постановлением договоров Олега и Игоря, дальнейшие ограничения порядка мести. Между тем как, по постановлениям этих договоров, месть за убитого была предоставлена, по-видимому, всем родственникам его и единственное спасение от этой мести было бегство, по закону Ярослава, месть, как известно, ограничивается степенями родства*(64). Дальнейший шаг в постепенном ограничении мести делают позднейшие добавления Ярославовой Правды, делает, так наз., Правда сыновней Ярослава в постановлении, приурочиваемом к 1072 г., когда "сыновей Ярослава отменили убиение за голову, но кунами ся выкупати"*(65). Как ни толковать эту статью, приходится, однако, признать, что древнерусское право знало эпоху мести, сначала законом не ограниченной, и нет достаточного повода сомневаться, на основании целого ряда других аргументов, в оценку которых мы не можем входить в этом месте, что нашему древнейшему праву не была чужда эпоха уголовной реакции, не справляющейся ни с чем иным кроме настроения потерпевшего и тем размером раздражения, которое вызывалось в нем каким-нибудь нарушением. Но мало этого. И после ограничения мести в Правде Ярослава не подлежит, по-видимому, сомнению, что реакция против правонарушения, например, против преступления убийства считалась на первом плане с внешним фактом, с тем материальным результатом, который имелся налицо, и что ни об оценке намерения нарушителя, ни об оценке мотивов действия не было и речи*(66). Правда сыновей Ярослава начинает уже выделять отдельные виды убийства, которые подлежат наказаниям не столь тяжким, но в этом памятнике подчеркивается тот принцип, что всякое ... нарушение должно неизбежно влечь за собой известные последствия в смысле уплаты виры. Менялось только лицо, уплачивавшее виру; в некоторых комбинациях позволялось общине платить вместо самого убийцы, но принцип реакции против всякого нарушения, как такового, оставался еще долгое время нетронутым. Мы не хотим этим сказать того, чтобы в Правде сыновей Ярослава продолжало узаконяться то же слепое объективное вменение, которое мы встречали еще в Правде, Ярослава; мы признаем, что с этого момента начинается анализ деяния более тонкий; мы не можем только принять, что в Правде сыновей Ярослава уже идет речь о придавании, большей или меньшей, цены воле деятеля в абстрактной, теоретической форме. В этом памятнике нашего древнего права действительно начинают впервые выделять некоторые категории, как бы менее наказуемые, но в этих комбинациях нет еще помина о категориях умысла и неосторожности, как факторах субъективного вменения. Русская Правда в своем дальнейшем развитии, в той форме, которую она получила в ХII в., дает, по сравнению с Правдой сыновей Ярослава, анализ субъективной стороны деяния, как признака вменения, хотя и более полный, но все же довольно рудиментарный. Упоминания о случаях совершения убийства в ссоре и об убийстве, учиненном на пиру явно, а не скрыто. Правда XII в. указывает на некоторые объективные признаки, в качестве таких моментов, которые уменьшают отвественность за убийство. В этих комбинациях вира могла уплачиваться обществом, к которому принадлежал убийца, не единовременно, но погодно и проч. Это были, так называемые, дикие виры; "головничество" же, т. е. плату родственникам за голову убитого, убийца оплачивал один, без помощи общины. Указание Правды XII в. на элементы внешнего состава, как условие смягчения наказания, не равносильно, однако, ни в каком случае игнорированию субъективной стороны. Все объясняется тем, что Правда этого периода обрисовывает субъективные моменты при помощи таких черт, которые отражаются на составе материальном. Нет, однако, вместе с тем, серьезного основания допускать, что субъективные моменты, которым придает значение Правда, вполне совпадают с субъективными категориями умышленности и неосторожности, которые выработались и дифференцировались только впоследствии. Не подлежит сомнению, что и в "разбое" могло иметь место неосторожное убийство, а на пиру - убийство умышленное*(67). Резюмируя сказанное, мы приходим к следующему. В эпоху мести и ее неограниченной допустимости момент объективный был единственным фактором уголовной реакции против нарушителя. Но вместе с тем, как месть начала, по целому ряду соображений, все более и более ограничиваться, законодатель стал искать в самом объективном моменте отражения тех субъективных сторон деятельности, которые могли и должны были по логике вещей влиять на размеры и род уголовной реакции. Но не достаточно ли этих данных для того, чтобы можно было сказать, что и в праве древнерусском вменение носило, на известной первобытной стадии развития, характер по преимуществу объективный. В таком порядке вменения убеждает, вдобавок, и то, что тот суррогат мести, который получает на некоторое время господство в системе русского права - система выкупа, - со значительной рельефностью подчеркивает ту особенность, что выкуп этот неизменно должен следовать за всяким материальным нарушением правопорядка. Изменяется только плательщик, но не самый принцип. В этом неизменном следовании выкупа за всяким нарушением правопорядка в древнерусском праве нужно, по нашему, по крайней мере, мнению, видеть нечто большее, чем простую финансовую меру, направленную к увеличению доходов князя. Нужно видеть в этом проявление той идеи, что за всяким нарушением, как таковым, должна неизменно следовать известная реакция.

Реакция против нарушения правопорядка, независимо от того, под влиянием каких психических условии правонарушение реализовалось, сохраняется еще относительно долго в законодательствах народов, достигших более или менее значительной степени культуры. Законодательство эпохи Карла Великого предписывало, напр., только смягченное наказание в тех случаях, когда какое-нибудь действие было непроизвольным*(68). Возможность такого порядка оттеняет довольно рельефно ту черту, общую всем мало развитым законодательствам, что воля в них только весьма медленно и постепенно приобретает значение существенного момента для дела уголовного вменения.

С течением времени, вслед за единичными проблесками субъективного принципа вменения, общество перестает, однако, довольствоваться одной объективной связью с правонарушением для применения уголовной ответственности. Наступает, наконец, пора, когда открывается эпоха чисто-субъективного взгляда на преступление. Применение уголовной реакции к нарушителю правопорядка начинают не понимать вне непосредственной субъективной связи с результатом. Решающее значение начинают придавать, таким образом, психическому настроению лица, нарушившего правопорядок.

Можно смело сказать, что быстрота этого процесса дифференциации начал субъективного вменения и хода постепенного уяснения внутренней природы правонарушения прямо пропорциональна прогрессу уголовного права вообще. Большинство представителей науки уголовного права единогласно признают, что учение о виновности и его большая или меньшая глубина есть как бы барометр уголовного права, - что оно лучший показатель его культурного уровня. Падение господства вменения объективного совершенно справедливо ставят в тесную связь с умственным прогрессом вообще, с постепенным и медленным выходом человеческого сознания из того младенческого состояния, в котором находится, в отношении интеллектуального развития, первобытное общество. Более полное понимание окружающего мира, более правильное представление о взаимной связи явлений и их причинности должно было неудержимо побуждать людей в переходу от вменения объективного к субъективному. Эта замена одного порядка другим является тем более естественной и необходимой, что человек, дающий себе более точный отчет в окружающих его явлениях, начинает уже относительно скоро различать два ряда факторов, обусловливающих тот или другой нежелательный для общежития результат. С одной стороны, в его глазах, принимает отчетливые очертания та неизбежная цель необходимости, которая господствует в мире внешнем, физическом и, с другой стороны, начинает все определеннее и определеннее обрисовываться тог что называют душевным миром человека. Психическая сфера, в силу присущих ой свойств, дает человеку способность предвидеть некоторые явления или с необходимостью, или только с известной степенью вероятности. Вместе с тем человеку дается возможность и предотвращать наступление известных последствий при помощи утилизирования для этого сил природы или ближайшим образом сил своей личной деятельности. Это более детальная группировка условий явлений, это более глубокое классифицирование феноменов действительности имеет, однако, своим непосредственным результатом следующее. Человек убеждается, что, в видах более действительной борьбы с нежелательными явлениями, в соответствии с различными условиями, их вызывающими, необходима и различная деятельность. Разграничение и детальное классифицирование условий явлений неудержимо вызывает к жизни представление о том, что в тех случаях, когда человек мог предвидеть наступление известного результата и предупредить его причиной ближайшей или, точнее, условием наиболее существенным является самая деятельность человека. Вместе с тем, в виду особых свойств этой деятельности, уместно и вменение ее в вину. Но то же разграничение условий психических и физических делает очевидным и следующее. Нередко приходится наблюдать такую деятельность человека, которая, хотя и дает толчок цепи причинности и вызывает нежелательное последствие, но вменение этой деятельности недопустимо и недопустимо потому, что наступившие последствия ни в каком случае не могли быть отклонены потому ли, что человек не предвидел, потому ли, что он и не мог предвидеть при всей внимательности наступления известного результата, не мог, следовательно, и принять тех мер, которые устранили бы нежелательное последствие. Вообще, более детальное изучение причин явлений и природы человеческой деятельности научает людей сообразовать свою деятельность по устранению нежелательных явлений с самим механизмом этих последних. Но параллельно с этим человечество приходит и к надлежащей оценке той роли, которую играет для уголовного вменения факт предвидения или непредвидения, - той роли, которую играют субъективные моменты, обусловившие тот или другой результат. Для вменения субъективного приобретает, таким образом, значение не только то обстоятельство, действительно ли действие данного человека повело к результату, требующему уголовной реакции; на этой стадии стоит еще вменение объективное; с субъективной стороной начинают считаться только с того момента, когда ставят вопрос о том, какого рода соображениями руководствовалось лицо, обусловившее нежелательное явление в данном конкретном случае: представляло ли оно себе известные последствия необходимыми, вероятными, только в отдаленной степени возможными и проч. Для целесообразной борьбы с известными нежелательными последствиями приобретает, другими словами, значение то обстоятельство, какова природа психического настроения действующего, чего хотел действующий, к чему он стремился, что казалось ему вероятным, чего он ждал и что было для него неожиданным.

Все эти столь важные и существенные подробности совершенно исчезают для наблюдателя поверхностного, каким является, несомненно, человек первобытный. Их открывает только, как мы уже заметили, человек, отдающий себе отчет в характере сил, с которыми ему приходится оперировать; общество, реагирующее на всякие действия человека, независимо от их субъективного характера, напоминает того, кто старался бы остановить крылья ветряной мельницы не при помощи существующего для этого привода, но при помощи простого удержания их руками. Только сообразующийся с приводом, регулирующим человеческую деятельность, только придающий цену моменту предвидения и непредвидения и разновидностям этой категории, может рассчитывать на более или менее успешное регулирование человеческой деятельности.

Если бы понадобились еще дальнейшие доказательства того, что вменение субъективное вытесняет объективное только по той причине, что человек культурный считается с характером окружающих его явлений, если бы понадобились, повторяем, доказательства и притом не отвлеченного, но более положительного характера, то мы могли бы сослаться на следующее.

На известной стадии перехода от вменения объективного к субъективному мы встречаемся в истории права с фактом перехода от порядка ответственности коллективной к ответственности индивидуальной. В основании этого явления лежит, с нашей точки зрения, главным образом и, прежде всего тот же факт недостаточно отчетливого разграничения причинности явлений, которому в значительной степени обязано своим существованием вменение объективное.

Формы солидарной ответственности, о которых нам свидетельствуют, с одной стороны, древнейшие законодательства, а с другой, юридический быт современных народов, отсталых в культурном отношении, дают в изобилии примеры ответственности отца за сына, мужа за жену, хозяина за работника и проч. Но кроме этого, мы встречаемся и с примерами ответственности за какое-нибудь деяние целой семьи, целой общины. Эти факты групповой ответственности представляют собой, несомненно, весьма сложные случаи, в которых значительная часть комбинаций к ним относящихся, вызвана не переживаниями старого права, а реальными потребностями современности. Оставляя в стороне случаи в роде того, напр., что, в силу французского закона 17 июля 1874 г.