Биография Немецко-французский протестантский миссионер и богослов, философ, врач, музыковед, органист. Альберт Швейцер родился 14 января 1875 в Кайзерсберге (Верхний Эльзас, принадлежавший в те годы Германии;

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 20 21 22 23 24 25 26 27 ... 33

(* A. F о u 1 е е. Critique des systemes de morale contemporaine (1883)

[русск. пер.-Спб., 1898]; L'evolutionisme des idees-forces (1890); La morale

des idees-forces (1907). G. M. Guyau, La morale anglaise contemporaine

(1879); Esquisse d'une morale Sans obligation ni sanction (1885);

L'irreligion de 1'avenir (1886) [русск. пер.-Собр. соч., т. 1-5, Спб.,

1898-1901].)

Солидную философскую аргументацию получает у Фулье вопрос о воле к

жизни. Он утверждает, что идеи, связанные с этическими идеалами,

представляют собой, как и все человеческие идеи, не только нечто присущее

мышлению - они есть проявление тех сил, которые толкают человека к

совершенствованию бытия *. (* "В каждой идее содержится некоторый импульс;

ни одна идея не есть только мыслимое состояние").

Вообще человек должен себе ясно представлять, что эволюция, которую

совершает бытие в мировом процессе, обусловлена идеями-силами и объяснима в

конечном итоге с психической точки зрения. Своего апогея эта эволюция

достигает в осознанных идеях человека. В этом высшем существе

действительность начинает творить идеалы, выходящие уже за границы самой

действительности, и благодаря этому действительность выходит и за границы

самой себя. Этика, таким образом, представляет собой результат эволюции

мира. Идея самосовершенствования через самоотречение, которую человек

ощущает в себе как нечто загадочное, есть тем не менее естественное

проявление воли к жизни.

Человеческое Я, достигшее высшей ступени желания и воображения,

разрастается затем до таких пределов, что начинает распространять свою

власть и на других людей. Самоотречение не есть, следовательно, задача Я, а

есть лишь проявление экспансионистских стремлений этого Я *. (* "Наше

сознание распространяет свое совершенство на других экспансионистским

образом"). Человек, занимающийся самоанализом, узнает, что высшее

жизнеутверждение проявляется не в том, что естественная воля к жизни

переходит просто на ступень воли к власти, а в том, что он сам себя

"распространяет". "Действуй так против других, как если бы ты осознавал их

так же, как себя".

Жан Гюйо, ученик и друг Фулье, в своей книге "Нравственность без

обязательства и без санкции" пытается осуществить идею этого

этически-экспансивного жизнеутверждения. Обычная этика, говорит он,

беспомощно останавливается перед неразрешимой для нее проблемой противоречия

Я и остальных людей. Но живая природа не останавливается на этом.

Индивидуальная жизнь экспансивна, ибо она есть жизнь. Так же, как

физический мир содержит в себе импульс, побуждающий производить себе

подобную жизнь, так и духовный мир стремится расширить свое существование

путем включения в себя себе подобных. Жизнь не есть только принятие пищи,

она - воспроизводство и "плодоношение". Жить по-настоящему означает не

только вбирать в себя, но и расходовать себя. Человек - это организм,

который всегда обнаруживает себя в других. Его совершенство есть

совершенство самообнаружения.

В этих рассуждениях находит свое более глубокое выражение юмовское

понятие симпатии. Фулье и Гюйо жили вместе в Ницце и Ментоне, где они

находились на лечении. Они много спорили друг с другом о высшем нравственном

жизнеутверждении во время частых прогулок по побережью. В те же годы живший

там Ницше вынашивал свою идею жизнеутверждения по ту сторону добра и зла.

Ему были известны их труды так же, как и им его. Но лично они не были

знакомы *. (* В 1902 году Фулье в книге "Ницше и безнравственность" высказал

свою оценку Ницше. Сохранились также и заметки Ницше о трудах Фулье и Гюйо).

Глубина рассуждений Фулье и Гюйо позволила им перейти от философии

этического становления воли к жизни к натурфилософии. В рамках миро- и

жизнеутверждающей натурфилософии они стремятся обосновать этику как

логически необходимое углубление жизнеутверждения. В этом они смыкаются с

идеями китайских монистов. То, что пытались, но не смогли сделать Спиноза и

Фихте, пытаются теперь сделать они, веря, что их натурфилософия стоит ближе

всего к понятию жизненного бытия.

Плывя по бурным волнам возвышенного жизнеутверждения, они нетерпеливо

налегают на весла, торопясь достичь берега этики. Они уже думают, что

достигли его... Но волны вновь относят их прочь, как это всегда случалось и

с их предшественниками.

Они не могут убедительно показать, что высшее жизнеутверждение

благодаря внутренней противоречивости, присущей вещам, становится

нравственным самоотречением ради других. Эта их попытка преобразования

естественного мировоззрения в этическое, может быть принята только

мышлением, которое вынуждено сделать этот скачок, так как у него нет никакой

другой возможности выбраться на берег из гонимой волнами лодки.

Этика Фулье и Гюйо, таким образом, представляет собой энтузиастическое

понимание жизни, понимание, до которого поднимается человек в своей полемике

с бытием, стремясь утвердиться и действовать в универсуме в соответствии с

той высшей ценностью, которую он в себе чувствует.

Фулье и Гюйо являются приверженцами элементарной этики, подобно

Шопенгауэру и Ницше. В отличие от них, однако, они не плывут с закрепленным

рулем в море миро- и жизнеутверждения или миро- и жизнеотрицания, а твердо

берут курс на таинственное объединение мироутверждения, жизнеутверждения и

жизнеотрицания, образующее этическое жизнеутверждение... Но этот курс

выводит их в бесконечный океан. Земли они так и не достигают.

Для того чтобы этика могла познать себя как необходимую ориентацию воли

к жизни и стать затем этическим мировоззрением, она должна полемизировать с

натурфилософией. При этом этика всегда пыталась - так было у рационалистов,

у Канта и спекулятивных философов - вложить в мир более или менее глубокий

оптимистически-этический смысл или по меньшей мере - как это было у Спинозы

- придать отношению индивида к универсуму некоторый этический характер.

Фулье и Гюйо также ведут борьбу с натурфилософией, стремясь утвердить этику

и этическое мировоззрение. Но одновременно они мужественно оценивают

вероятный исход своей борьбы - эта черта характерна для них, - а именно

невозможность реализации своего замысла.

Но какова тогда будет судьба этики и этического мировоззрения? Они

останутся, хотя и должны были бы разрушиться, решают Фулье и Гюйо. На

вопрос: "Может ли идея добра в конце концов иметь объективное значение?"-

Фулье отвечает в своей книге "Мораль идеи - силы", что с полной уверенностью

этого нельзя утверждать. В конце концов человек сам отвечает за то, что он

принимает мораль экспансивного жизнеутверждения потому, что считает ее

единственным, что придает жизни ценность. Из любви к идеалу он отметает все

сомнения и приносит себя в жертву этому идеалу, не заботясь о том, выйдет

что-нибудь из этого или нет.

В таком же духе выдержана и книга Гюйо "Нравственность без

обязательства и без санкции". Он утверждает, что в человеке живет и толкает

его вперед внутренняя сила. Пойдет ли человек вперед один или его идея

окажет когда-нибудь влияние на природу?.. Всегда вперед!.. "Может быть, наша

земля, может быть, человечество достигнут когда-нибудь невиданной цели,

которую они сами себе поставят. Никто не руководит ими, никто не

прокладывает путь для них; руль давно сломан, а может быть, его и вообще не

было; его надо сделать - это великая задача, и это наша задача".

Нравственные люди плывут по океану событий на обломках корабля без руля и

мачт с надеждой достигнуть земли когда-нибудь и где-нибудь.

Эти фразы звучат как предчувствие конца оптимистически-этического

понимания мира. Фулье и Гюйо были величайшими из всех мыслителей,

разрабатывавших вопросы мировоззрения. Они бесстрашно отказались от старого

понимания этики и провозгласили величие этики в принципе.

Однако они не идут до конца по той тропе, на которую вступили. Сделав

этику независимой от того, будет или не будет узаконено ее действие в общей

целостности мирового процесса как целесообразный и необходимый его момент,

они признали одновременно наличие конфликта между мировоззрением и

жизневоззрением, конфликта, оставшегося, собственно, незамеченным в прежней

философии. Но они не приводят никаких разъяснений сути этого конфликта, они

не обосновывают даже той смелости, с которой жизневоззрение

противопоставляет себя мировоззрению.

Они довольствуются пророчеством о том, что этика и этическое

мировоззрение будут и впредь процветать, подобно огромным оазисам, питаемым

подземными водами, и им будут не страшны песчаные бури скептицизма, которые

превратят в пустыню эту обширную землю оптимистически-этического

миропонимания, где человек должен жить. В глубине души они надеются, что

этого не произойдет. Их уверенность в том, что натурфилософия, нацеленная на

познание сущности бытия, в конце концов станет этикой и этическим

мировоззрением, поколеблена не до конца.

В связи с тем, что Фулье и Гюйо излагают свои идеи в гипотетической

форме и не всегда строго обосновывают их, они не оказывают на философию

уходящего XIX и наступающего XX столетия того влияния, которое должны были

бы оказать. Необходимо заметить также, что их эпоха не созрела тогда еще и

для отказа от познания, который они подготовили.

Предшественницей этики Фулье и Гюйо можно считать ту этику, наброски

которой сделал Фридрих Альберт Ланге в своей "Истории материализма" (1866).

Этика, говорил он, есть поэтическое воображение, к которому человек всегда

стремится, так как в нем живет идеал. Человек поднимается над

действительностью, не находя в ней удовлетворения. Он несет в себе

нравственное начало, ибо благодаря ему жизнь приобретает некоторую

определенность, по которой он тоскует... Этика есть освобождение от мира.

Ланге, следовательно, также пришел к пониманию того, что

непосредственное философствование о мире и жизни вырабатывает этическое

мировоззрение не как логическую необходимость, а как жизненную

необходимость. Но, как и оба француза, он только высказывает эту мысль, но

не продумывает до конца все ее предпосылки и следствия.

Своеобразным дополнением этики Фулье, Гюйо и Ланге, хотя и без ссылок

на них, служит малоизвестный труд берлинского врача Вильгельма Штерна об

истории возникновения этики*. (* W. Stern, Grundlegung der Ethik als

positiver Wissenschaft (1897). Сущность нравственного, говорит он, есть

стремление к сохранению жизни посредством защиты от всяких вредных

вмешательств, благодаря чему индивид ощущает свою сплоченность с другими

одушевленными существами и может противостоять вредным воздействиям природы.

Как же возникают у человека такие взгляды? Они возникают благодаря

тому, что бесчисленные поколения живых существ самых различных видов должны

были вместе бороться за свое существование против сил природы и в этой общей

заботе утрачивали чувство вражды друг к другу, стремясь сообща организовать

защиту против грозящего им уничтожения или вместе погибнуть. Это чувство,

возникшее в глубокой древности и развивавшееся в течение жизни миллиардов

поколений, определило затем и психику живого существа. Любая этика есть

утверждение жизни, которое основывается на осознаваемом всеми представлении

об угрозе жизни.

Насколько глубже, чем Дарвин, рассуждает Штерн! У Дарвина чувство

растущей угрозы для жизни всех особей рождает всего-навсего только стадный

инстинкт сплоченности одновидовых существ. У Штерна же это чувство

развивается в своего рода чувство солидарности со всеми живыми существами.

Границы снимаются. Человек испытывает чувство солидарности с животным, так

же как и животное с ним, хотя и не так полно. Этика есть не только нечто,

присущее лишь человеку, но и нечто, заложенное в любом существе, хотя и

менее развитое в нем. Самоотрицание есть чувство глубокого инстинктивного

самосохранения. В активном или пассивном смысле ко всем существам может быть

применим принцип нравственного.

Главнейшей заповедью этики является, следовательно, тот принцип, что

человек не должен причинять никакого зла ни одному одушевленному существу,

пусть даже низшему и даже тогда, когда он вынужден прибегать к обороне, и

что человек должен по мере своих сил своим положительным поведением

содействовать пользе других существ.

У Фулье, Гюйо и Ланге этика полемизирует с натурфилософией, но не

становится космической. Она впадает в анахронизм, ибо продолжает

рассматриваться как регламентирование отношения человека к себе подобным,

вместо того чтобы стать нормой поведения человека по отношению ко всем живым

существам и бытию вообще. У Штерна этика делает этот само собой разумеющийся

шаг.

Только этика, ставшая универсальной и космической, способна предпринять

исследование основного принципа нравственного. Только она способна

действительно разумно полемизировать с натурфилософией.

Этика Эдуарда Гартмана (1842-1906) также пытается осознать себя в

рамках натурфилософии *. Его "Философия бессознательного" соприкасается во

многом с идеями Фулье. Но в мировоззрении Гартман идет другими путями.

Вместо того чтобы при полемике этики с натурфилософией дать ей ощутить

внутреннюю свободу, он вновь вынуждает ее ориентироваться на натурфилософию.

Его натурфилософия пессимистична. Она вынуждена сознаться в том, что не в

состоянии открыть в мировой истории какого-либо разумного принципа. Поэтому,

заключает Гартман, подобно индусам и Шопенгауэру, мировой процесс есть

нечто, что должно прийти к покою. Все, что существует, должно постепенно

перейти в блаженство безволия. Этика и есть то убеждение, которое помогает

свершить этот путь. (* Е. Hartmant. Philosophie des Unbewussten (1869)

[русск. пер.-"Сущность мирового процесса или философия бессознательного",

М., 1873-1875]; Phaenomenologie des sittlichen Bewusstsein (1879).

Довольно туманным языком Гартман формулирует в конце "Феноменологии

нравственного сознания" свое пессимистически-этическое мировоззрение:

"Реальное бытие есть воплощение божества, мировой процесс есть история

страданий воплотившегося бога и одновременно путь к избавлению распятого во

плоти; нравственность выполняет при этом роль помощника, сокращающего этот

путь страданий и избавлений".

Но вместо того чтобы показать далее, что представляет собой эта этика и

как она реализуется, Гартман пытается объяснить, что все этические

воззрения, существовавшие когда-либо в истории, имеют свое оправдание. Он

намерен всем им дать место в единой эволюции, с необходимостью

вырабатывающей пессимистическую этику.

Гартман утверждает, что любой моральный принцип, появлявшийся

когда-либо в истории, всегда претерпевает изменения, ибо он ищет для себя

некоторого дополнения. Он изживает себя и уступает затем место более

высокому моральному принципу, логически вытекающему из него. Таким путем

вырабатывается в человеке и человечестве нравственное сознание,

прогрессирующее от одного морального принципа к другому вплоть до высшего

познания.

Человек проходит ступени от примитивного

индивидуалистически-эвдемонического морального принципа через авторитарную,

эстетическую, чувственную и разумную мораль, являющуюся еще субъективной, к

объективной морали заботы о всеобщем благе. Пройдя все эти ступени, мораль

приобретает, кроме того, черты эволюционистского принципа развития культуры.

В этой сфере прежний моральный принцип становится надморальным, так как

человек уже постигает, что у этики существует еще более высокий идеал, чем

только благополучие общества и его членов, - "борьба за сохранение и

развитие культуры". Согласно обычным взглядам, такое понимание этики не

является этическим и должно полностью исчезнуть, чтобы затем появиться в

форме этики миро- и жизнеотрицания.

Благодаря такому пониманию логики развития этики Гартман застрахован от

того, чтобы протестовать как рядовой моралист против неэтической

культуротворящей этики уходящего XIX столетия. Напротив, Гартман понимает,

что он служит этическому прогрессу, приветствуя неизбежное появление этой

этики, а затем энергично помогая ее полному исчезновению. Гартман утверждает

поэтому, что человек привык рассматривать этику счастья людей и народов как

сентиментальность и что он должен наконец решиться серьезно заняться

надэтической этикой развития жизни и культуры.

Все, что необходимо для развития культуры, человек должен рассматривать

как добро. Человек не должен поэтому впредь осуждать войну от имени этики.

"Исходя из принципа культурного развития, мы должны признать все эти

протесты несостоятельными, так как войны являются главным средством расовой

борьбы, то есть естественным расовым отбором внутри человечества. Подготовка

народов к успешному ведению войны составляет один из важнейших

образовательных и воспитательных моментов человечества на всех этапах

культурного развития и останется таковым, по-видимому, впредь" *. (* Е.

Gartmann, Phanomenologie..., S. 670).

Даже экономическая нищета и возникающие вследствие этого войны

рассматриваются им с точки зрения высокого этического духа как ступень,

служащая достижению более высокой цели. Страдания наемных рабов, во сто крат

большие страданий древних рабов, необходимы на пути культурного развития.

Вызванная этим состоянием борьба пробуждает новые силы и оказывает большое

воспитательное воздействие. Процесс создания культуры требует наличия

привилегированного меньшинства как носителя ее идей. Благотворительность и

филантропия должны использоваться весьма умеренно. Не следует уничтожать в

мире нужду, ибо она служит стимулом деятельности.

Культурный процесс не исключает того положения, что более высокая в

культурном отношении раса покорит весь мир. Эта раса должна размножаться как

можно интенсивнее. Для того чтобы побудить женщин этой расы к активному

выполнению выпадающей на их долю задачи, необходимо несколько поднять их

духовный уровень. Этого можно достигнуть путем внушения им высокого чувства

патриотизма и национального долга, пробуждения у них чувства исторической

ответственности и привлечения их на сторону фанатических защитников принципа

культурного развития. "Для этой цели необходимо у женщин положить в основу

школьного преподавания в старших классах историю культуры" *.(* Е. Gartmann,

Phanomenologie..., S. 700).

Задача состоит, следовательно, в том, чтобы стремиться к дальнейшему

совершенствованию расового типа и достичь таким образом той ступени

культуры, на которой "мировой дух интенсивно осознает сам себя".

В своей философии истории и натурфилософии Гартман придерживается,

следовательно, принципа надэтического мировоззрения, то есть того

мировоззрения, за которое пили на брудершафт Гегель и Ницше, увенчивая

лавровым венком принципы относительности и антигуманности

биологически-социологической этики.

Гартман, однако, не смог убедительно показать, как и когда надэтическая

этика возвышенного жизне- и мироутверждения переходит в высшую этику миро- и

жизнеотрицания и каким образом должна быть построена эта высшая этика, в

которой человек выполняет роль избавителя абсолютного духа. Об этом

достаточно красноречиво свидетельствуют, одновременно подтверждая

неестественность его попыток, те туманные модуляции понятий, к которым он

прибегает в последних главах своей книги. Явно бессмысленно пытаться строить

Blog