Geum.ru

Мления к гарантиям результативности какой-либо деятельности сегодня не может происходить без определенного понимания или трактовки природы и сущности субъекта

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3

Литература:


1. Bell D. The coming of post-industrial society. N. Y., 1973; Touraine A. La societe postindustrielle. Paris, 1969; Brzezinski Z. Between two ages: America's role in the technetronic era. N. Y., 1970; Toffler A. The third wave. N. Y., 1980; Drucker P. Post-capitalist society. N. Y., 1993; Masuda Y. Information society as post-industrial society. N. Y" 1982
2. Бьюкенен П.Дж. Смерть Запада. М., 2003
3. Столяров А. Сумерки богов. Вступительная статья // Бьюкенен П. Смерть Запада. М., 2003
4. См. Тоффлер Э. Третья волна (1987); Он же, Метаморфозы власти: знание, богатство и насилие на рубеже XXI века (1990); Фукуяма Ф. Конец истории? (1989); Он же, Социальный капитал и мировая экономика (1995); Он же, Великий разрыв (1999); Хантингтон С. Столкновение цивилизаций (1993); Он же, Если не цивилизации, то что? (1993)
5. Переслегин С. О спектроскопии цивилизаций, или Россия на геополитической карте мира. Послесловие // Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2003
6. См. Иванов Д.В. К пониманию современности: критический вызов // Проблемы теоретической социологии. Вып. 2. СПб., 1996; Он же, Виртуализация общества // Социология и социальная антропология. СПб., 1997; Он же, Виртуализация общества и социальная теория // Будущее России и новейшие социологические подходы. Материалы конференции, ч. I. М., 1997)
7. Тоффлер Э. Третья волна. М., 1999
8. Гуревич П. А волны истории плещут. Вступительная статья // Тоффлер Э. Третья волна. М.,1999.



[*] Статья подготовлена при поддержке РГНФ, грант № 03-03-06153а.


А.Ж.Кусжанова,
доктор философских наук
А.С.Иваненков,
аспирант МГУ им.М.В.Ломоносова

Специфика социального субъекта в современности*

(Продолжение. Начало – см.Credo new, 2003, № 4)


Итак, принятие обобщенной, рамочной концепции настоящего и будущего общественного движения, адекватно отражающей его реальные тенденции, является необходимой предпосылкой не только понимания происходящего и объяснения его причин, но также прогноза его последствий и выбора платформы для руководства деятельностью (даже жестче – действиями) по необходимому обеспечению реализации тех тенденций, процессов и отношений, которые максимально благоприятствуют осуществлению человеческих интересов. И наиболее продвинутые идеологии ныне ссылаются на концепции информационного общества. Однако эти последние уже не работают, а реальность движется иным путем.

Следовательно, уточнение рамочной концептуальной модели важно и уже актуально. Разница же между предсказанным 30-40 лет назад и ныне реально состоявшимся обществом довольно чувствительна и устанавливается при более тонком анализе «информационности». Эти различия, на наш взгляд, вполне успешно не только отквалифицировал, но и объяснил В.Д.Иванов в разрабатываемой им концепции виртуализации общества (См. 1). Его позиция изначально многим вызывает симпатию, по меньшей мере у авторов этих строк, и в первую очередь тем, что в ней понимание «информационного» общества начинается с теоретико-понятийного анализа информации. В отличие от подавляющего большинства бессознательно манипулирующих терминами «информация» и «информационное общество», в ней удалось уйти от лобового и примитивного, «вещного», смысла, как правило, замещающего понятие информации образом вещи, с которой она в представлениях неразделимо связана, - компьютера.[1] И пойти дальше, к анализу того, что мы бы назвали «информационным комплексом». Методологически это очень важный шаг: демонстрация сложности структуры информации наглядно представляет суть ошибки в понимании вопроса – это ошибка сведения целого к части или неправомерной подмены частями друг друга. Итак, понятие информации не монолитно, в структуре «информационного комплекса» неразрывно связаны между собой 3 компонента - сообщение (message) - т.е. "вещь", передаваемая форма; интерпретация - т.е. "мысль", заключенное в этой форме, приобретаемое знание; коммуникация - операция передачи, трансляции. Большинство футурологов описало базовые черты будущей социальной организации («информационного общества»), исходя из прогноза качественного роста объема и общественного значения знания, т.е. отождествив знание с информацией. Но в современном обществе определяющим, доминирующим звеном в триаде сообщение-коммуникация-интерпретация оказалось другое звено – коммуникация, т.е. операция трансляции символов, побуждающая к действию. «Не знание ныне определяет трансформацию общественных процессов и людей, а количество и скорость коммуникаций… Огромная техническая, экономическая, политическая, культурная роль информации, - утверждает Д.В.Иванов, - объясняется именно тем, что она не содержательна ("знание") и не предметна ("продукт"). Информация операциональна. Информация служит обоснованием/оправданием действий. Поэтому она столь необходима современному человеку, ценна для него, воздействует на него. Поэтому в современном обществе информация - это идол.» (2, с. 11) Что же касается знания, то «Сегодня создается ничуть не больше интеллектуальной продукции или знания, чем в Античности или Средневековье. Картина мира каждой эпохи строится из конечного числа моделей, приводящих имеющиеся факты в удобную систему объяснений. …По общему числу моделей эпохи принципиально не различаются. Принципиальная разница заключается в ином - сейчас неизмеримо больше коммуникаций. Тиражирование (не путать с созданием) интеллектуального продукта, передача сведений о нем посредством печатных изданий, телеграфа, радио, телевидения, лекций и семинаров в рамках системы всеобщего образования, а теперь еще и сети Internet - вот что коренным образом отличает современное общество как информационное. И за словом "информация" кроется именно коммуникация, а не знание.» (2, с. 10) Если таким образом определить информацию, - считает Д.В.Иванов, - то станет понятно, почему главным феноменом компьютерной революции стал Internet, а не гигантские банки данных или искусственный интеллект. В глобальной сети Internet не создается никакого знания, но зато многократно увеличиваются возможности коммуникаций. Наращивание потенциала информационных технологий сейчас также связано с наращиванием технических возможностей для обеспечения больших скоростей и объемов передачи сообщений.

Эти рассуждения, которые нет необходимости оспаривать, в значительной мере совпадают с выводами А.Тоффлера при его характеристике Второй волны, или индустриального общества. Рассматривая трех «китов» общества эпохи индустриализма – техносферу, социосферу и инфосферу, он показал, как в индустриальных обществах экономическая потребность тесной координации специализированных и территориально рассредоточенных производственных действий породила необходимость создания и тщательного распределения информации, которая обеспечивала коммуникацию и тем самым саму возможность индустриального производства. Как в ответ возникала мощная система информации, передающейся по разным каналам, со временем породившая почту, телеграф, телефон, средства массовой информации – газеты, радио, телевидение, кино. Сюда же, по существу, правомерно отнести и транспортную сеть, а также ее разновидности – морской, железнодорожный, автомобильный, воздушный транспорт. Как, взаимодействуя, эти три сферы изменяли облик общества. «Техносфера создавала и распределяла материальные ценности; социосфера, вместе с тысячами связанных с ней организаций, распределяла роли отдельных людей в системе, а инфосфера – информацию, необходимую для работы всей системы. Все вместе они образовывали основную архитектуру общества.» (3, с. 76)

И как возник рынок. Этот момент, на наш взгляд, важен, поскольку интегрирует в одно смысловое поле несколько концептуально значимых конструктов, согласуя между собой разные теории. Рынок, ставший в ХIХ веке сначала теоретическим маркером капитализма (у К.Маркса), а впоследствии, в ХХ в., идеологическим знаменем общества «благоденствия» и большинства модернизаций и контрмодернизаций, имеет у А.Тоффлера иное значение, отличное от общепринятого. Сохраняя за ним экономическую природу, автор подчеркивает, что функциональный смысл его вовсе не экономический, а информационный, коммуникативный. Он совсем не обязательно связан с капитализмом и исторически возник раньше него. «Ибо рынок, в собственном смысле слова, не более чем система обмена, коммутатор,[2] благодаря которому товары или услуги, подобно сообщениям, направляются к месту своего назначения. Рынок не является капиталистическим по своей природе.» (3, с. 82. Курсив наш – авт.)

Рынок, по Тоффлеру, - это разновидность коммутатора, механизма, обеспечивающего коммуникацию. Это экономический коммутатор, поскольку его назначением является обеспечение взаимосвязи между производителем и потребителем, определяющей в его характеристике общества Второй волны. И дальше важно: «Рынок как коммутатор должен существовать независимо от того, на чем основана торговля, - на деньгах или товарообмене. Он должен существовать независимо от того, извлекается из него прибыль или нет, зависят ли цены от спроса и предложения или они определены государством, плановая система или нет, средства производства частные или общественные…Этот весьма существенный факт остался незамеченным, и рынок обычно жестко связывали лишь с одним из многочисленных вариантов, имея в виду модель, основанную на прибыли и частной собственности. Однако основной момент: как только производитель и потребитель разошлись друг с другом, необходим механизм, выступающий посредником между ними. Таким механизмом и является то, что я называю рынком.» ( 3, с.83 . Курсив наш - авт.)

Таким образом, сопоставляя характеристики двух сменяющих друг друга эпох (индустриализма, по А.Тоффлеру, и «виртуализма», по Д.Иванову), позволим себе отметить функциональную идентичность рынка и сети Internet - как двух исторических форм всеобщего коммуникатора.[3]

Когда найдена общая основа, становятся явными отличия ее исторических форм. И, пожалуй, основное различие между ними мы бы определили следующим образом: рынок как коммуникатор индустриальной эры опосредует связь и направляет потоки «вещей», а информатизация – потоки образов («вещей»).[4] Вещный характер всей индустриальной цивилизации вскрыл и описал К.Маркс в своей концепции товарного фетишизма как формы отчуждения человека от его сущности.[5] Охарактеризованное им в «Капитале» тотальное овеществление общества - это не умножение вещей, не “обрастание” человеческого сообщества вещами. Термин “овеществление” со времен К. Маркса используется для обозначения того, что отношения между людьми принимают форму отношений между вещами. Речь, таким образом, идет о роли вещей в бытии человека.

Вещь маркирует способности и социальные статусы. Поэтому люди стремятся произвести, приобрести и удержать как можно больше вещей. Они строят свои отношения с себе подобными в зависимости от того, чем располагают. Рынок отчуждает у личности и ее неотъемлемые свойства – ум, красоту, любовь, талант, и, превращая их в товар, в «вещь», направляет туда, куда указывает компас выгоды, прибыли, платежеспособности. «Товарность» и отчуждение в рыночную эпоху приобретают тотальный характер.

Овеществление отношений отражается на всем, в том числе на восприятии человеком общества не как процесса взаимодействия и общения с людьми, а как системы «вещей», «инстанций» - государства, корпорации, школы и т.п. Инстанции персонализируются, превращаясь в субъектов, а индивид обезличивается, превращаясь в объект их отношения.

С другой стороны, будучи вещами, они могут «присваиваться» частными лицами, распоряжающимися ими от имени общества.

Вещизм, ржавчиной поразивший социальную машину индустриальной эпохи, породил как свои проблемы, так и ответную реакцию на них. Дух торгашества, превративший человека в производственный винтик и разменную монету, встретил отпор культуры в усиливавшемся революционном духе, в идеях свободы и равенства, и не случайно индустриальный период человеческой истории – это эра перманентных революций, переходящих от одних государственных границ к другим. Совместное влияние Гегеля и Дарвина переместило философский интерес от вопроса "Кто мы?" к вопросу "Кем мы должны пытаться стать?". Эта смена интересов отразилась на самосознании философов. «Мы должны согласиться с Марксом, - отмечает Р.Рорти, имея в виду это время, - что задача философов - не столько объяснить преемственность между прошлым и будущим, сколько помочь сделать будущее отличным от прошлого. Мы не должны претендовать на роль, общую со жрецами и мудрецами. Наша роль больше сходна с ролью инженеров или юристов.»[6] (4)

Экзистенциальное напряжение либо разрешается бунтом, переделом реальности, революцией, либо по меньшей мере доходит до осознания, ощущения несоответствия реальности какой-то норме. Помимо революционной, активной реакции духа в такие эпохи возникают и различные пессимистические теории упадка культуры, страдательной природы человека, подчиненности его природным и социальным силам и т.п., стремящиеся примирить человека с существующим порядком вещей либо увести от реальности. Они отражают угнетенное состояние общественного духа и подыскивают ему утешение.

В интервале между этими крайними состояниями духовной сферы общества расцветает миф – этот активный (иногда до воинственности) конформизм духа. Конформизм – поскольку «от мира миф получает историческую реальность, определяемую тем, как сами люди ее создавали и использовали; миф же отражает эту реальность в виде природного образа…Функция мифа – удалять реальность, вещи в нем обескровливаются; истекая бесследно улетучивающейся реальностью, он ощущается как ее отсутствие» (5, с. 269-270).

Вместе с тем, миф активен. Мифические понятия адресно ориентированы на определенные категории людей с их субъективными ощущениями, переживаниями, неопределенно-рыхлыми ассоциациями. В силу взаимосвязи с этой субъективной сферой, миф обладает латентным смыслом, «точно соответствующим всей глубинной ситуации субъекта…в нем заключается реальная интенция поступка или переживания» (5, с.245). А кроме того, «миф ничего не скрывает: его функция не скрадывать, а деформировать» (5, с. 247). Таким образом, кризисные, переходные эпохи общественного развития могут быть отмечены революциями, а могут и явлением мифологизации реальности. При этом мифологизация общественной реальности и сознания есть констатация качественная, т.е. маркирующая наличие кризиса, но ничего определенного не говорящая о сроках, продолжительности эры неустойчивого развития. (Забегая вперед, отметим, что мифологии эпохи постмодерна стали объектом внимания Р.Барта.)

В дальнейшей социальной логике коренным отличием новой, постиндустриальной цивилизации должно было стать развеществление общества. Можно сразу, формально-логически предположить, что развеществление реальности следовало ожидать, оно должно было явиться как типичная реакция отрицания, последовавшая за осознанием засилья вещизма (тем более теоретически отрефлексированного и ставшего достоянием общественности). Однако применимость этой формулы, гегелевского тезиса-антитезиса, должна была еще быть подтверждена социальной реальностью. И это действительно произошло.

Развеществление современного общества так или иначе отмечается и описывается большинством его исследователей. Но его обнаружение вызывает противоречивые отклики и отношение. Дело в том, что оно не вылилось в соразмерное и адекватное «исправление исторической ошибки», не получило снятия в разумной форме. Суть исторически реализовавшейся модели[7] развеществления оказалась заключенной в том, что вещественные компоненты индустриальной цивилизации не столько ограничиваются и дополняются духовными, сколько замещаются и вытесняются из реальности невещественными – знаками, образами, симулякрами, и этот процесс захватил все социальной пространство, включая овеществленные ранее отношения, ценности, институты, сознание, чувства. Это явление, наблюдаемое в последней трети ХХ века, ныне осмысливается и интерпретируется хотя и довольно близкими, но все же различными направлениями социального теоретизирования. Одно направление разрабатывают те, кого уже стали называть классиками постмодернизма (в первую очередь Р.Барт, Ж.-Ф.Лиотар¸ Ж.Бодрийяр, Ж.Деррида и др. (см. 6)), другое – авторы теории виртуального общества (А. Бюль, А. Крокер, М. Вэйнстейн, Д.Иванов и др. (см. 7)). Вышеупомянутые два направления, на наш взгляд, чрезвычайно успешно дополняют и взаимно развивают друг друга. Проблема развеществления социальности оказалась тем интегрирующим концептуальным звеном, которое связало воедино несколько известных теорий и теоретических направлений. Рассматривать развеществление лишь в логике формального отрицания предыдущего этапа развития общества абстрактно-философски допустимо, но социально-теоретически непродуктивно. Поэтому сегодня, наряду с описаниями и оценками этого феномена, известны неоднократные попытки поиска причин и объяснений реализации на практике именно современной модели развеществления - как симуляции или виртуализации реальности. Под последними имеется в виду то, что в поздне- и постиндустриальную эпоху процессы производства и потребления, социальные отношения и институты, материальные и духовные феномены культуры приобретают характер «дискурса» - знаковой манипуляции. Кроме того, с помощью метафорического употребления понятия "виртуальная реальность" в настоящее время обозначаются многие новые экономические, политические, культурные феномены, «не связанные непосредственно с компьютеризацией, но обнаруживающие сходство логики человеческой деятельности с логикой виртуальной реальности. Сущностный принцип этой логики - замещение реальных вещей и поступков образами - симуляциями. Такого рода замещение можно наблюдать практически во всех сферах жизни современного человека, и это дает основание для целостного описания социокультурных изменений рубежа XX-XXI вв. как процесса виртуализации общества.» (2)

Ключевым понятием, с которым связана характеристика этой эпохи, является понятие симулякра. Понятие «симулякр» или «симулакрум» (от лат. Simulare – притворяться) трактуется по-разному, но в основном – как общая характеристика используемых современным обществом знаков. Однако это – знаки особого вида. Ибо обычный знак – это условная, воображаемая (используемая изначально в гносеологии) реальность, означающая (обозначающая) или отображающая, замещающая в языке или мысли реальность подлинную, истинную, действительную. Симулякр же есть знак несуществующей реальности, оправданный мифом о ее некогда существовавшей ценности. Он не референциален, не обменивается на означаемое и не дает представления о реальности, отмечая лишь соотношение мест и правил символического обмена в некоторой гиперреальности, формируемой определенным кодом. Но сегодня этот знаковый образ повсеместно вытесняет и заменяет реальность, смещая восприятие и сталкивая человека лицом к лицу с Ничем, с дыркой от бублика. Однако это Ничто воздействует на человека и общество как самая что ни на есть объективная реальность, функционируя по своим собственным, практически еще нами не познанным законам.

Почему развеществление реальности обратило ее в условность, в виртуальность? На этот вопрос пытаются ответить многие. Одни связывают это с неимоверным увеличением потока «вещей», сваливающихся ныне на голову человека, и каталогизацией этого потока как средством защиты человека от неисчерпаемого количества и многообразия вещей (8, с.3, с.20). Другие – с тем, что производство вещей, представлявшее главную задачу и способ самореализации человека во все предыдущие эпохи, наконец, в результате индустриальной и технологической революций достигло свого логического конца. Производство перестало быть реальной проблемой, и таковой стала реализация. А поскольку последняя есть функция потребителя, то проблема теперь трансформировалась в проблему выбора из многообразия марок - товарных знаков. Так товар (вещь) заместился знаком, и теперь свойства и законы функционирования знаков определяют ценность вещей (2).

Третьи связывают развеществление с непосильным для человеческой психики возрастанием экзистенциального напряжения в современной реальности, связанным с ужасом войн, безысходностью тоталитарных режимов, экологических катастроф, переводящих контексты дилеммы жизнь-смерть в такую радикальную плоскость, где прямая, «вещная» интерпретация не оставляет выбора и разрешается либо «новым рационализмом» (в старых терминах это или иррационализм, или сумасшествие - как угодно или как повезет), либо смертью (в физическом, интеллектуальном, личностном, социальном и др. смыслах). Соответственно, новая реальность связана со сменой «гештальта», переинтерпретацией реальности как защитной реакцией человеческого сознания (См.8). Четвертые – с особенностями человеческой психики, проявляющимися в том, что на Западе - родине постмодернизма, человек в полной мере вкусил плоды индустриальной цивилизации, пресытился разумом, прогрессом, эмансипацией и потому возжелал чего-то большего. «К этому его толкает сама жизнь, логика последовательного продвижения вперед, развитие уже развитой системы, превращающей любую аннексию (покушение на ее системность, целостность) в ту или иную коннексию.» (9).

Пятые (10) видят в этом нормальную логику движения человеческого сознания и превращения его в решающий фактор социального развития, в определяющее творческое начало современной цивилизации. Исторические притязания на господство со стороны интеллектуальной элиты общества, для которой всегда была предпочтительна свободная игра образами, идеями и мыслительными конструкциями, всегда имели лишь частичную реализацию в силу ограниченности сферы интеллектуальной жизни, немногочисленности этой группы и отсутствия возможности массового тиражирования интеллектуальной продукции. Теперь, в силу развития информационных технологий и изменения «правил игры», интеллектуализованное человечество делает мир «по образу и подобию своему». Есть и иные вариации на эту тему.

Между тем, каковы бы ни были глубинные или поверхностные процессы, все более обращающие информационное общество в «фантом постиндустриальной эпохи» (Д.Иванов), эта реальность уже есть, она уже состоялась. Поэтому, на наш взгляд, нет смысла анализировать или оспаривать многие нападки на постмодернизм, которых предостаточно в российской философско-социологической литературе. Для обозначения своей позиции мы лишь солидаризируемся с мнением Т.В. Мордовцевой, которая считает: «Постмодернизм следует рассматривать как диагноз культуры, а не причину ее нынешнего состояния. Необходимо учитывать, что социальные сферы, в число которых входит и наука, и философия, развиваются благодаря социальному заказу, регулирующему направленность той или иной практики. Весьма возможно, что «постмодернистская мода с ее пафосом деструкции, разрушения, с ее привкусом некрофильства – это вовсе не признак творческого стиля наступающей новой эпохи, не форма выражения причастности к высшему уровню культуры, а всего лишь одна из реакций части интеллектуальной элиты на мучительные трудности вставших перед нами проблем» (11). 

Эти «мучительные трудности» как раз и есть те самые условия, в которых приходится действовать современному субъекту. Это и есть те самые задачи, которые ему предстоит решать. И решать не в виртуальной реальности, не в игре образов. Несколько перефразируя известное положение американского социолога У. Томаса, можно констатировать его как общую установку, как руководство к действию: принимаемое или не принимаемое нами за реальное, к сожалению или к счастью, реально по своим последствиям. Принимая пессимизм постмодернизма за одну из возможных реакций духа на окружающие процессы, отметим, что описанная им реальность – не виртуальна, а большинство ее характеристик не устраняется нажатием кнопки или переключением гештальта. С позиции субъектно-деятельностного подхода, многие выводы должны быть приняты не как основание для глобального уныния, а как стартовые условия, в которых оказался современный социальный субъект. Квалификация общественного сознания эпохи постмодерна как распространения или доминирования в нем в качестве ядра мировоззренческо-ценностного сознания интеллектуальной элиты современного общества вынуждает нас к формулировке его социального диагноза. Представляется, что это усталое и бездеятельное в революционном отношении, т.е. в отношении активной преобразующей деятельности, сознание технической интеллигенции, ничего не понимающей в происходящих социальных процессах, в том числе и в силу собственной социальной безграмотности, мировоззренческой, этической и аксиологической незрелости. Имея развитый технический, формально-логический и математический интеллект, которого явно недостаточно для осмысления новой социальной реальности, но вполне достаточно для развития информационно-технических технологий и операционных манипуляций, современный технический интеллигент локализует свой интерес там, где реальность ему понятна, где она ему подчиняется. Поэтому «символом постмодернистской культуры становится GLIDING - поверхностное скольжение по многочисленным каналам телевидения или страничкам Интернета.» (13)

Также придется принять, что общество не виртуализовалось, оно продолжает существовать вполне реально, оно не менее реально, чем тысячу или двести лет назад. Однако формы его жизнедеятельности действительно трансформировались под воздействием новых реалий. Но из этого лишь следует вывод, что усложнение реальности (и даже ее удвоение, утроение и т.п.) требует более глубокого ее знания и понимания, а также адекватного ему усложнения форм человеческой деятельности во взаимодействии с этой реальностью или друг с другом в ней.

При этом надо еще понимать, что постмодернистское сознание, описанное классиками постмодернизма, - это тоже объективная реальность, оно есть здесь и сейчас, и с этим необходимо считаться, использовать или противостоять ему. Попытки найти и заклеймить виновного если и педагогичны, то не социологичны, и воспитательные технологии здесь вряд ли исправят положение. Распространение идеологии «золотого миллиарда» - это тоже не просто теоретическая безальтернативность как затишье на идеологической войне. Заклеймив ее как рафинированную химеру, В.П. Баранов, на наш взгляд, совершенно правильно подчеркивает факт, не осознанный ни политиками, ни учеными и никак не повлиявший на современные формы деятельности, заключенный в том, что впервые в истории она достигла глобальных масштабов (См.13).

Его оценка этого блока теорий (TFH) во многом совпадает с оценками теорий постмодернизма в том, что это мировоззрение общества материального и духовного переизбытка, пресыщенности реальностью, усталости от владения сущим. ««Золотой миллиард» является, с точки зрения теории этногенеза, прибежищем субпассионариев, тех, кто устал, желает покоя, порядка, вэлфера, в общем, panem et circenses». Но «субпассионарии отнюдь не так безобидны, как может показаться. Для них характерна безответственность и импульсивность. Им нельзя ничего доверить, ибо ради минутного наслаждения они способны загубить любое дело, даже государственное или общественное. Ради сегодняшней выгоды они уничтожают кормящие ландшафты, обрекая на голод своих потомков. Будущее их пугает, потому, что они просто не в состоянии его вообразить…Не рабы, не варвары, и не христиане погубили Рим, а любители цирковых зрелищ, бездельники, которых кормили даром », - эти слова Л.Н.Гумилева (16, c.33) – тоже набат, но звучащий уже с другой стороны идеологической границы, где над руинами марксизма - величайшей теории социального оптимизма последних полутора столетий - пока нечего сказать, кроме печальной констатации, что «после краха великого эксперимента в России потребительский идиотизм в мире уже не получает серьезного идейного отпора.» (13).

Но идеологические баталии и виктории – это для нас пока слишком высокие материи. Проблематичность современной ситуации видится нам в более приземленном, практически-деятельностном ключе. Превращение в последние десятилетия социальной реальности в эфемерную, нестабильную, описываемую постмодернистским принципом anything goes, волнует нас не столько тем, что мы становимся свидетелями еще одной исторической формы отчуждения человека – теперь уже в виртуальную реальность. Хотя и это заслуживает внимания и осмысления, особенно когда становится кошмаром для представителей, например, современной педагогики или медицины. Тем более когда при этом речь идет «отнюдь не только о так называемых киберпанках - людях, для которых смыслом жизни стало погружение в миры компьютерных симуляций и "бродяжничество" по сети Internet.», но когда любой обычный человек «имеет дело не с вещью (располагаемым), а с симуляцией (изображаемым)… и есть перспектива того, что отношения между людьми примут форму отношений между образами, перспектива виртуализации общества» (2). Однако для нас гораздо ощутимее эта проблематика видится в том, что человек эпохи Модерна воспринимал реальность всерьез «как естественную данность, в которой ему приходится жить». А человек эпохи Постмодерна, по характеристике Д.Иванова, погруженный в виртуальную реальность, «увлеченно "живет" в ней, сознавая ее условность, управляемость ее параметров и возможность выхода из нее ». Между тем, эта односторонняя, и даже радостно-легкая, по существу иллюзорная оценка ситуации имеет оборотную сторону в том, что действительная реальность отнюдь не условна, не управляется в игровом режиме, и выход из нее очень часто бывает сопряжен с чрезвычайными трудностями и даже трагедиями. А потому высшие ценности человечества, в том числе свобода и достоинство человека, становятся такими же виртуальными, иллюзорными, нереальными, как вся социальная действительность. Поэтому субъектно-деятельностный подход к трактовке современных общественных процессов – это понимание того, с какими зеркалами, с какими видимостями приходится иметь дело в современной социальной деятельности; как удержаться на грани реальности, чтобы не впасть в гиперреальность; какие дополнительные средства регуляции необходимо привлекать (или создавать) для деятельности в этой ускользающей в образы и виртуализирующейся реальности; как образумить сознание, замороченное тотальной симуляцией, с тем, чтобы научить его распознавать реальность и иллюзию. Наряду с этим блоком вопросов возникают другие, связанные с глобализацией мировых социальных процессов, изменением характера традиционных субъектов и появлением новых, о которых пишут Тоффлер, Хантингтон, Фукуяма, Бьюкенен. Все эти и другие связанные с ними вопросы требуют пристального теоретического изучения с последующим выводом в целый ряд направлений социальной деятельности в различных сферах общественной жизни – в теории и практике государства и права (тем более правотворчества), в теории образования и педагогике, в психологии и медицине, в социально-политическом и административном управлении, в пространстве культуры и деятельности СМИ. Огромная практическая значимость этих разработок и определяет сегодня важность развития теории субъекта, и эта работа только начинается.