Мления к гарантиям результативности какой-либо деятельности сегодня не может происходить без определенного понимания или трактовки природы и сущности субъекта

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3

А.Ж.Кусжанова,
доктор философских наук

Специфика социального субъекта в современности*

Обсуждение подавляющего числа современных проблем с целью поиска теоретического их обоснования – будь то ради удовольствия понимания или же из стремления к гарантиям результативности какой-либо деятельности – сегодня не может происходить без определенного понимания или трактовки природы и сущности субъекта. В современном сознании и даже в современной научно-философской литературе самым привычным и распространенным значением термина «субъект» является употребление его в личностно-индивидуальном смысле, как синоним слова человек, гражданин, личность, персона. Между тем, отдают себе отчет в этом авторы различных тем и позиций или нет, используют этот термин или нет, но, говоря о государстве или семье, о социальной сфере или социальном институте, об организации или учреждении, отрасли промышленности или прессе – фактически во всех случаях речь может идти о социальном субъекте. Индивидуализация же значения этого термина сужает понятие до одной его разновидности, со всеми известными вытекающими последствиями, лишающими понимание и разработку связанных с ним проблем содержательной полноты и истинности.

Констатация этого факта не является для нас целью. Отсылая читателя к истории философии и значительному массиву работ самых различных направлений, не одно столетие разрабатывавших проблему субъекта в ее сложности, многогранности и многоаспектности, хочется сразу охарактеризовать предмет интереса к ней в данной работе.

Этот интерес продиктован, во-первых, тем, что понятие субъекта не относится к числу чистых абстракций, исследование которых лишь дает повод для умозрительного тренинга любителей лукавого мудрствования или изящной словесности. Уж если историческое и планетарное значение стран ныне определяется тем, являются ли они (и насколько) субъектами мирового политического и экономического взаимодействия, а международных организаций – являются ли они субъектами принятия и реализации решений, порой судьбоносных, под влиянием которых развивается весь современный мир, то это характеризует всемирный, глобальный уровень значения проблемы субъекта, равно как и такой же масштаб издержек, ошибок при ее недоработке или неграмотном использовании. Ведь это не просто лингвистический изыск. С использованием этого термина, в частности, построено все международное право, а это уже не ученые дебаты и не просто письменные тексты, это полиция и тюрьмы, авианосцы и ракетные установки, словом, вся мощь политической воли государств и межгосударственных объединений. Не говоря уже о великих гуманистических ценностях в виде прав, свобод, их гарантий и защиты, на завоевание которых человечество затратило не одно тысячелетие кровопролитной борьбы и принесло неимоверные жертвы. То есть, первая причина этого интереса – это огромная практическая значимость этого понятия и всего, что с ним сопряжено.

Стоит отметить, что масштаб и интенсивность преобразований, которым подвергся мир за период обитания в нем человечества и которые имеют своей причиной деятельность субъектов (разных), давно сделали категории деятельности и субъекта субстанциальными. Затрагивая все слои и уровни социальной материи, характеризуя совершенно разные объекты, от индивида до огромных и сложнейших социальных образований, отражая неисчислимое множество нюансов их движения, понятие социального субъекта должно быть столь же системно и детально отстроено, чтобы иметь возможность адекватно, филигранно отражать все многообразие смыслов, позиций, свойств, отношений, статусов. Однако упомянутая выше узость в трактовке понятия субъекта начинает собой череду проблем и ошибок в социальной деятельности, говорящих о необходимости специального, пристального внимания к его разработке и использованию. Таким образом, вторая причина – это сложность субъектной реальности, требующая адекватной теоретической работы по созданию развитой и функциональной теории.

Эти два фактора не одно десятилетие сподвигали мыслителей и ученых отдавать жизнь и труд изучению этой проблемы. Поэтому истории философии есть что сказать по этому поводу. И лишь третья причина определяет актуальность нового обращения к этому вопросу в современности. Но прежде, чем назвать ее, необходимо сделать предварительное пояснение.

Как известно, большинство «прикладных», «практикоориентированных» областей знания в силу действия принципов разделения труда и специализации научных дисциплин не занимаются специально разработкой категориального аппарата, черпая свои представления о возможных значениях тех или иных категорий из разработок иного, более фундаментального уровня. Вошедший таким образом в научный и практический обиход термин в дальнейшем используется без дополнительных рефлексий, зачастую без учета неизбежного изменения отражаемой им реальности, а нередко и в грубо-редуцированном, схематичном, приблизительном виде. Однако если такая неряшливость простительна на уровне обыденного сознания и индивидуального опыта, то на социальном, тем более на государственном и международном уровне, на уровне политических и правовых отношений и актов она совершенно недопустима, поскольку влечет за собой неизбежные и порой тяжелые прецеденты общественных противоречий, выстраиваемых и регулируемых посредством политико-правовых документов и доктрин. Поэтому своевременная теоретическая разработка социальных проблем – такой же императив, обращенный к фундаментальным наукам, как своевременная корректировка, в свете новых теоретических данных, своих представлений, закладываемых затем в нормы и образцы социальной практики, - обращенный к прикладным.

Проблема социального субъекта – из таких, междисциплинарных. Ее теоретическая разработка – задача социальной философии, но используются эти знания во многих областях, особенно в политической деятельности и в праве. Если же внимательно посмотреть на современное право (в том числе и на теорию права), то не трудно увидеть, что теоретическим фундаментом его являются идеи материализма XVШ в., Просвещения и марксизма, причем очень существенно «подправленные практикой». Констатировав этот факт, также отметим, что социальная реальность как высокодинамичный процесс не может не подвергаться изменениям 150-200 лет (именно столько прошло с момента возникновения этих теорий), а это значит, что должна развиваться теория и следом изменяться интеллектуальные модели деятельности. Это тем более актуально в отношении всего ХХ века, и особенно его второй половины, - времени, самого беспрецедентного в истории человечества по темпам, количеству и качеству происходящих изменений.

И надо сказать, что теория субъекта на уровне философских и социологических концепций отразила в своем развитии эту смену исторических эпох. А вот на уровне теорий среднего уровня, например, теории государства и права, в свою очередь являющихся теоретическим основанием прикладных (здесь – юридических) наук, обеспечивающих социальную практику, этот момент либо не получил достаточного отражения, либо просто отсутствует как факт. Соответственно, социальная практика, довольно чутко реагируя на показания социального барометра, меняет свои интеллектуальные ресурсы очень противоречиво, поскольку их теоретические основания не подвергнуты необходимой рефлексии и продолжают оставаться прежними, качественно устаревшими. Пока не проделана специальная работа по замене оснований, они неизбежно деформируются под воздействием новых реалий, но именно деформируются, при этом искривляя знаниевое пространство как теории, так и социальной практики. А без этого новые представления обрекаются на эмпиризм и бессистемность: противореча устаревшим основаниям, они, тем не менее, испытывают их давление, и либо тоже деформируются, а значит, перестают соответствовать реальности, либо не укореняются в системе, оставаясь на уровне обыденных представлений. В любом случае такой интеллектуальный ресурс – плохая опора для построения социальной практики – противоречия, ошибки, коллизии ей обеспечены изначально.

Поэтому третья причина, побуждающая к изучению проблемы субъекта в современности, - это понимание необходимости развития теоретических знаний, выступающих интеллектуальными (в первую очередь философскими и научными) основаниями современной социальной практики, с учетом кардинальных изменений, которые претерпел человеческий мир в своей новейшей истории. Еще более конкретизируя проблему, можно отметить, что поскольку проблема субъекта теснейшим образом связана с правом, а правовыми отношениями в буквальном смысле тотально пронизано современное общество, то осмысление проблемы социального субъекта в предметном ключе теории государства и права является давно назревшей потребностью. Но это хотя и специальная, масштабная, но все же частная задача.

В принципе схема анализа проблемы субъекта проста. 3 основных формально-теоретических элемента в деятельностной структуре субъекта требуют содержательной характеристики в контексте и особенностях современной культуры – это дееспособность субъекта, ее свойства и детерминанты; правоспособность современного социального субъекта, ее особенности в современных условиях, предпосылки и возможности реализации; деликтоспособность субъекта, т.е. условия и формы его ответственности за свои поступки, действия, деятельность.

Представляется, что начинать это исследование надо с обозначения основных параметров, по которым можно заключить, что пришло новое время; понять, чем новая эпоха субъекта отличается от старой. Если же системно провести такой анализ, то, во-первых, появится содержание¸ т.е. получит развитие теория субъекта; а во-вторых, появятся теоретические основания, методология изменения и развития прикладных наук, связанных с этим понятием и данной теорией.

1. Человечество на рубеже веков

Мы сегодня имеем возможность наблюдать социальную действительность и сравнивать ее с теми футурологическими теориями и прогнозами, которые описывали сегодняшний день за несколько десятилетий до его наступления. При этом наше простейшее обыденное и повседневное наблюдение превращается в экспертную оценку одним лишь фактом нашего физического присутствия в сегодняшней жизни. Невероятно, но факт: в свое время авторитетнейшие имена, грандиозные теории, огромная аналитическая и методологическая база оказались задействованы только для того, чтобы удовлетворить потребность и любопытство человечества в его попытках заглянуть в свой завтрашний день. Мы же сегодня, не претендуя на роль оракулов и гениев, имеем возможность эту реальность непосредственно проживать, а потому иметь право на критику великих, уличение их в ошибках или обвинение в исторической ограниченности. Это нормальный факт, который никого не смущает, разве что затронув мимолетно мыслью о курьезности исторических взаимоотношений гениального прошлого и посредственного настоящего, судьбу которого некогда разделяли и ушедшие гении. Однако этот же факт, положенный в контекст социальной практики, предупреждает и о другом: об устаревании социальных (а в наше время особенно интеллектуальных) ресурсов деятельности, необходимости их постоянной ревизии и обновления, невзирая на авторитеты и громкие имена.

Ныне мы живем в эпоху, которая давно распрощалась с промышленным и революционным ХIХ веком; с эрой бурных индустриальных и политических катаклизмов конца ХIХ и почти двух третей ХХ века, которая менее чем за 100 лет коренным образом изменила условия человеческого существования; и теперь уже более 30 лет на исходе тысячелетия решительно входит в историю под именем… постиндустриального ли, информационного ли общества, словом, какого-то нового времени. Эта новизна социальных условий и жизнедеятельности в них различных субъектов - обществ, государств, людей и т.п., требуя выработки новых моделей и образцов поведения и отношений, постоянно напоминает о соответствующих теоретических и практических новациях, необходимых к разработке и внедрению.

О том, что современная ситуация далеко ушла даже по сравнению с социальными реалиями первых послевоенных лет середины ХХ века, хорошо знают не только социальные философы и социологи, политики, промышленники, юристы и т.п., это ощущает на себе практически любой человек так называемого цивилизованного мира. Но это ощущение должно быть профессионально операционализировано в знании и положено в нормативное основание деятельности всех современных социальных институтов. Нетрудно заметить, что буквально у нас на глазах нормы жизнедеятельности, опосредованные вещественными факторами, благодаря рыночно-производственной инициативе обновляются и пополняются новыми образцами во впечатляюще короткие сроки. Что же касается невещественных элементов общественного труда и социального регулирования, таких, как правовые, политические, духовные (и особенно нравственные) рамки и установки, нормы, правила, оценки и т.п., то они фактически меняются крайне медленно, несмотря на быстроту формального документооборота и даже высокой степени интенсивности законотворчества. Кстати, это последнее обстоятельство тоже является одним из признаков современной модернизации общества и ее проблематики.

Специалисты отмечают, что сегодня человечество и мир обрели такую специфическую социальную организацию, которая не вписывается не только в модели ушедших веков, но и в футурологические социальные модели совсем недавнего прошлого. А это значит, что даже если допустить в современности наличие достаточного научного обеспечения в деятельности социальных институтов и их работе на перспективу (во что не очень верится), то все равно объективно необходима теоретическая и научно-практическая работа по шлифовке теоретических моделей и доведению до адекватности им программных и нормативных разработок, руководящих деятельностью различных социальных субъектов в современном обществе.

Путем обобщения всего написанного социологами и футурологами в 60-90-е годы XX в.по поводу информационного общества можно было представить себе в основных чертах облик этого общества (См. 1). Предполагалось, что развитие науки и основанных на ней технологий обеспечит автоматизацию производства и вытеснение из него ручного труда. Университеты станут центрами производства главного ресурса развития – знаний, информации и заменят на ведущих позициях промышленные центры и корпорации. Социальная дифференциация будет осуществляться по признаку собственности на главное богатство общества – знание, информацию, порождая интеллектуальную элиту, привилегированный (информированный, образованный) и непривилегированный слои общества, смещая основные общественные коллизии и конфликты из сферы производства и политики в сферу культуры. Развитие науки и информационных технологий станет причиной коренной трансформации общественных отношений, отживания старых и возникновения новых социальных институтов. Общественные процессы перейдут под информационный контроль и обретут программируемое развитие.

Сегодня это время пришло. Все факторы, все технико-экономические атрибуты, в которых конкретизировались эти принципы, уже во многом состоялись. Компьютеризация деятельности в самом деле приобрела тотальный характер и глобальный размах, а информационные технологии своими перспективами поражают воображение. Производство автоматизировалось, во многом отменив тяжелый ручной труд, что позволило кардинально сократить число промышленных рабочих и вовлечь в производство женщин. Уровень образования резко возрос, позволив переструктурировать социально-производственную структуру. И так далее. Однако университеты не стали оплотом новой институциональной организации общества, инкорпорировавшись в производственную структуру. И вообще до сих пор информационного общества на земле еще никто нигде не наблюдал. Словом, частные факторы, даже в своей изрядной совокупности, не привели в «золотому веку». Скорее наоборот. Социальная эволюция в конце ХХ века привела общество в эпоху постмодерна.

Однако этому предшествовали некоторые социальные изменения, которые накапливались исподволь и в конечном итоге сыграли роль внутренних причин трансформации общества. На них указывает в своей нашумевшей работе «Смерть Запада» американский политик и теоретик Патрик Бьюкенен. (См.2.) Среди них – разрушение традиционной семьи с ее разделением мужских и женских функций. Сначала индустриальное общество вырвало из нее мужчину, отправив его на завод. Затем постиндустриальное общество увело оттуда женщину, приведя ее в фирменный офис. Значительная женская трудозанятость в общественном масштабе сократила мужские заработки, женщина получила экономическую независимость, место и способ самореализации. Семья в прежнем смысле стала для нее нежеланной обузой. Развитие системы высшего образования и высокий уровень материальной обеспеченности выманили из семьи молодежь, переместившуюся в университетские аудитории и кампусы, где лишенная родительского надзора и воспитания, она попала под влияние телевидения и «глянцевой» прессы, усваивая при этом ценности, совершенно далекие от традиционных. Предельный эгоистический гедонизм: жажда зрелищ и развлечений, контрацептивы и беспорядочные сексуальные связи, жизнь исключительно «для себя», стремление получать удовольствия «здесь и сейчас», наркотики и аборты, - все это к ужасу радетелей за благо наций вытеснило добрые старые ценности – христианское послушание и гражданский долг, родительский авторитет и высокие религиозные принципы. Появившееся «свободное поколение» поставило под вопрос существование и будущее традиционно благополучных наций. И хотя у автора речь идет о США, однако эту тревогу разделяют сейчас на всех земных континентах. Звонит хемингуэевский колокол обо всех и о каждом, бьет в набат, взывая противостоять необратимому процессу вырождения народов, государств и наций.

Главную причину кризиса Бьюкенен нашел в победе «новой культурной революции», способствовавшей разрушению главного стержня, на котором держалась вся западная цивилизация, - христианской веры. Воинствующее язычество и порождаемая им новая атеистическая цивилизация, по его мнению, угрожают безвозвратной трансформацией, если не уничтожением, самым опорным основаниям культуры. Новая культурная революция, считает он, под лозунгом свободы победила западную культуру, объявленную «культурой насилия», ненависти, расизма и подавления личности. Она принесла утверждение новых ценностей – освобождения современного человека и всеобщего равенства. Свобода стала символом времени и модернизации культуры.

Однако свобода оказалась сродни произволу, поскольку была понята как освобождение человека от любых обязательств: семейных, гражданских, религиозных. Провозглашенное равенство рас, народов, религий, идеологий, искусств, констатирует Бьюкенен, означало уравнивание и легитимизацию любых, в том числе и маргинальных, социальных групп и пристрастий. Национальные, социальные, сексуальные, конфессиональные и прочие меньшинства получили возможность влиять на общественное сознание, определяя доминирование в нем позиций и ценностей, ранее маргинальных по отношению к добропорядочному обществу. Дехристианизированный феминизм, становящийся торжествующей идеологией общества, благословил антитрадиционное поведение женщин и поставил под катастрофический удар существование семьи, воспроизводство населения, воспитание и трансляцию базовых ценностей. Над Западом нависла смертельная угроза.

Западная цивилизация, предупреждает Бьюкенен, колонизирована переселенцами из Африки, Азии и Латинской Америки и никогда не подвергалась столь чудовищной этнической трансформации, как в ХХ веке. Прогнозируемое увеличение населения земного шара к 2050 году на 3,5 миллиарда человек произойдет исключительно за счет прироста населения на этих континентах. Европейцы по причине крайне низкого и недостаточного уровня рождаемости потеряют 100 миллионов человек, и, доведя свою численность до 10 % от всего населения Земли, став «исчезающим видом», завершат историю европейской цивилизации.

Европу, считает Бьюкенен, спасти уже практически невозможно, как в силу указанных «внешних» причин, так и в результате «внутренних». Помимо экспансии неевропейских народов и культур, Европа и западная цивилизация разъедаемы внутренними болезнями. Такими, как неспособность отказаться от чрезмерно завышенных жизненных стандартов и пойти даже на минимальные жертвы, следствием которой и стала массовая иммиграция переселенцев в качестве основного производственного контингента.

Как аморфная и деградирующая либеральная космополитическая элита, находящаяся на содержании транснациональных корпораций, сделавшая своими главными ценностями наркотики и алкоголизм, гомосексуализм и аборты, кровосмешение и эвтаназию. Как потеря смысла, желания и воли к жизни, к продолжению себя в новых поколениях, а потому потеря будущего и сосредоточение на прожигании настоящего.

Результат этого вырождения Бьюкенен видит в кардинальном изменении образа жизни Белого Человека, радикальной трансформации демографии и геополитики, разрушении традиционных европейских институтов, вытеснении на периферию христианства с его культурой и ценностями и, наконец, исчезновении европейских стран как государственных образований с лица Земли. Приговор: Западная цивилизация обречена, Европа не переживет нынешнего столетия – гильотина Бьюкенена со стуком падает.

Так это и есть желанный «золотой век», это «светлое будущее»? Но если у человечества нет будущего, то как оно должно вести себя сегодня, пока еще живо? Что предпринимать, на что надеяться?

ХХ век весь наполнен пророчествами и кликушеством. На теоретической почве он породил футурологию. Ощущение катастрофы для одних витает в воздухе, вызывая недоумение по поводу безразличия и легкомысленного спокойствия других. Предчувствие глобального кризиса сопровождается предвидением неизбежной гибели человеческой цивилизации, провоцируя поиски причин и виновников с одной стороны, средств, путей и способов спасения – с другой. Однако многие исследователи отмечают, что апокалиптический ужас преследует далеко не всех. В конце ХХ века возник своеобразный бум утопий, попыток угадать образ грядущего и споров, можно ли и нужно ли это делать. Мыслители и ученые пытаются понять феномен смены эпох и сделать из этого социально-значимые выводы. Но утопии – это бегство от реальности, и наиболее смелые и ответственные занимаются социальным предвидением. Одни теоретически локализуют этот кризис (преимущественно пространственно), замыкая его в рамки западно-европейский цивилизации (включая северо-американские страны), и ищут иные социальные пространства, отличие которых от пораженных кризисом дает основание для оптимизма и уверенности, что подобного конца можно будет избежать; другие вообще не склонны драматизировать имеющуюся ситуацию, предлагая ее иную, внекризисную, интерпретацию.

К первым, несомненно, можно отнести Патрика Бьюкенена. Но в отличие от его катастрофизма, скажем, у российских социологов алармизм гораздо более рамочен и оптимистичен. Так, А.Столяров склонен трактовать тревогу Бьюкенена как констатацию реального окончания 5-векового периода господства евроамериканской цивилизации в человеческой истории: «Евро-американская цивилизация, основой которой являются гражданское общество и либеральная экономика, в силу явного технологического превосходства над остальными народами фактически навязала нам свое представление об образе цивилизационного (мы бы даже сказали, цивилизованного – прим.А.К.) существования. Никакие национальные или культурные особенности в расчет не принимались. Христианские ценности считались единственно достойными для организации всего мирового сообщества. Демократия, понимаемая как приоритет личности над государством, являлась сутью социального мироустройства, а индустриальная (товарная) экономика – способом достижения всеобщего благополучия. Это была действительно европеизированная история….Теперь происходит крушение этого христианского универсума…день 11 сентября 2001 года обозначил собой важный цивилизационный рубеж. В этот день мировая история перестала быть по преимуществу европейской (евроамериканской ) и превратилась в подлинно мировую историю.» (3, с. 422-426)

Вслед за С.Хантингтоном он констатирует, что мир вступил в фазу сосуществования множества различных цивилизаций. На авансцену истории выдвинулись новые политические субъекты – гигантские этносы, сверхкультуры: китайский, исламский, индийский и некоторые другие, с собственными представлениями о “естественном” образе жизни. В их понимании, западная культура несет им неравенство, экономическое и культурное закабаление и нищету. Но что примечательно: здесь уже субъектами экономических, политических, научных, социально-культурных взаимодействий становятся не государства, а цивилизации. Поэтому современные претензии США глобализовать мировое пространство по либеральному образцу оборачиваются для этой страны конфликтом со всем человечеством. В глобальной военно-экономической конфронтации между громадными культурными регионами земного шара и сопровождающем ее грядущем переделе мира «Юг и Восток уже выработали собственную стратегическую инициативу. У них уже давно есть ответ, который может до основания потрясти всю внешне непобедимую западную систему. Ядерный террор, причем с обеих сторон, становится гнетущей реальностью.» (3, с. 427- 428, 433) . Что же касается США, то «единственное, что может вернуть им былое могущество и авторитет – быстрая и решительная победа над своими цивилизационными оппонентами. А поскольку такая победа в рамках существующих военных технологий исключена, сокрушительное поражение США станет только вопросом времени.» (3, с. 437)

Другая позиция, более спокойная, рассудительно-констатирующая, «вдумчиво-аналитическая», манифестирована в работах трех американских футурологов – А.Тоффлера, Ф.Фукуямы и С.Хантингтона (4). Она явилась доктриной, в которой заявило о себе учение «победившего мира» после распада СССР, исчезновения социалистического лагеря и ухода с исторической арены коммунизма, являвшегося последней мультикультурной идеологией. Эта доктрина изложена в работах, о которых по образцу характеристики С.Переслегиным книги С.Хантингтона «Столкновение цивилизаций» можно было бы сказать, что они, хотя и имеют «некоторые черты научной работы и все «родовые признаки» публицистики», но должны быть отнесены к разряду «стратегий». В них в сущности речь идет о военно-политическом планировании в запредельном масштабе, когда государство/этнос играет роль минимальной тактической единицы Всякая стратегия есть использование уникального ресурса системы во имя достижения уникальных целей Пользователя. …что касается цели, то она, по сути, сводится к сохранению существующего положения дел.. То есть речь [в них] идет о долговременной стратегической обороне» (5, с.579-580).

Эти три футуролога в разное время и независимо друг от друга попытались описать глобальный образ ближайшего будущего, в результате им сообща удалось создать концепцию мира-после-холодной-войны (post-Cold War world). Доктрина TFH позиционно является апологетикой «золотого миллиарда», превосходство которого выводится ими не из какой-нибудь расовой, классовой или конфессиональной принадлежности людей, а из превосходства его исторического пути над любым историческим опытом других обществ, государств, цивилизаций. Констатируя наступление новой эры, описывая и объясняя глобальную историческую смену стратегий социального движения («великий разрыв», по Ф.Фукуяме, или «смена волн», по А.Тоффлеру), они, тем не менее, принимают и объясняют этот излом как естественно-исторический процесс зарождения новой цивилизации, определяют ее параметры и перспективы развития, расчетливо и прагматично взвешивают возможные негативы и потенциальные опасности, выбирают и формулируют ориентиры, пути следования и способы обращения с ней.

С изобретением компьютера концепции и модели постиндустриального общества значительно сконцентрировались на такой его разновидности, как информационное общество. Казалось, невооруженным глазом видно, что именно в этом направлении реализовались футурологические модели будущего. Компьютеризация всех сфер общественной деятельности и повседневной жизни человека оказалась самым впечатляющим феноменом последней четверти XX в. Количество компьютеров на тысячу жителей в индустриально развитых странах к концу ХХ века достигло 250-400 единиц. И хотя (как отмечает Д.В.Иванов – См. 6.) это меньше, чем количество телевизоров (в 2 раза), или автомобилей (в среднем в 1,5 раза), но не менее впечатляющими являются гораздо более высокие темпы распространения компьютеров. За 25 лет продвижения персонального компьютера на массовом рынке он проделал путь, для которого телевизору в свое время потребовалось около сорока лет, а автомобилю порядка семидесяти.

Еще большее впечатление производит рост числа способов применения компьютерных технологий. Некогда просто вычислительная машина сегодня превратилась в универсальное устройство, способное с успехом служить профессиональным инструментом ученого, инженера, бизнесмена, юриста, врача, средством обучения, повседневного общения и развлечения. Уже даже поэтому, рассуждая в терминах марксизма о характере производительных сил и их влиянии на общественные отношения, группы и институты, следовало бы ожидать кардинальной трансформации социальной реальности. Раздвигая же горизонты путем открытия все новых сфер приложения (компьтеризация рабочих мест, дистанционные обучение и трудовая деятельность, виртуализация вещных и социальных структур, поступков и связей, возникновение глобальной сети Internet и т.п.), информационно-компьютерная экспансия в считанные годы изменила социо-культурную среду, затронув весь мировоззренческий комплекс современного человечества, его мировосприятие, ментальные конструкции, ценностные ориентиры и т.д. Поэтому в современном обществе и его теоретических интерпретациях компьютеризация утвердилась в качестве ключевой и определяющей тенденции, решающего шага к информационному обществу.

Однако, как отмечает в ряде работ Д.В. Иванов (См. 6) «если разобраться в теоретическом смысле расхожего понятия "информационное общество" и проанализировать то, что действительно происходит в обществе рубежа веков, то можно прийти к парадоксальному выводу: внедрение в жизнь человека так называемых "информационных технологий" скорее удаляет нас от того информационного общества, о котором писали Д. Белл, А. Турен, Э.Тоффлер, П. Дракер, 3. Бжезински, Й. Масуда и др.»

Почему же информационное общество не состоялось и чем оно отличается от того, которое сейчас объективно возникло? Прежде чем обратиться к этой проблеме, зададимся вопросом, а имеет ли она какое-то значение? Так ли важна истина в подобных разногласиях для кого-нибудь за пределами академических институтов? Какое практическое значение имеет знание о современных трансформациях социальных моделей, за исключением способности стать поводом для интеллектуальных распрей и самодовольного снобизма ученой и образованной элиты? Можно ответить на это извечное обывательское недоверие к теории аргументами А.Тоффлера. «В то время, когда террористы играют в смертельные игры с заложниками, когда происходят колебания валют в связи со слухами о третьей мировой войне, когда горят посольства и штурмовые отряды зашнуровывают свои ботинки во многих странах, мы в ужасе взираем на газетные заголовки. Цена золота, этого чуткого барометра чувства страха, побивает все рекорды. Банки дрожат. Инфляция не поддается никакому контролю. А правительства во всем мире доведены до состояния паралича или крайней беспомощности.» (7, с. 19 – 21) - эти констатации, определяющие деятельностную позицию автора «Третьей волны», не из учебников ботаники или геометрии. Все это характерно для той жизни, в которой живет современное общество эпохи «третьей волны», в которой «системы ценностей рушатся и раскалываются, и спасательные шлюпки семьи, церкви и государства исступленно носятся в этом пространстве… разрушение малой семьи, глобальный энергетический кризис, распространение "культов" и кабельного телевидения, появление сепаратистских движений и т.п… Многие из сегодняшних перемен взаимозависимы и не случайны… В действительности все эти явления представляют собой компоненты одного гораздо более крупного феномена - гибели индустриализма и роста новой цивилизации… До тех пор, пока мы думаем о них как об отдельных переменах и упускаем из виду их включенность в процесс более крупного масштаба, мы не можем найти последовательный и эффективный ответ на связанные с ними проблемы.»

Указав на смену цивилизаций как на причину происходящих катаклизмов, Тоффлер дает характеристику принципиальной новизны возникающей цивилизации, делая из этого методологические выводы и полагая их в качестве принципов дальнейшего социального выживания. «Эта новая цивилизация столь глубоко революционна, что она бросает вызов всем нашим старым исходным установкам… Разрыв семейных уз, колебания в экономике, паралич политических систем, разрушение наших ценностей - на все это оказывает свое воздействие Третья волна. Она бросает вызов всем старым властным отношениям, привилегиям и прерогативам вымирающих элит нынешнего общества и создает фон, на котором будет разворачиваться основная борьба за завтрашнюю власть.

Многое в этой возникающей цивилизации противоречит старой традиционной индустриальной цивилизации. Эта новая цивилизация будет опрокидывать бюрократию, уменьшать роль национального государства, способствовать росту полуавтономных экономик постимпериалистического мира.» (7, с.33-34)

Из этого, по мысли автора, следует, что «старые способы мышления, старые формулы, догмы и идеологии, несмотря на то, что в прошлом они процветали или были весьма полезными, уже не соответствуют больше фактам. Мир, который возникает с огромной скоростью из столкновения новых ценностей и технологий, новых геополитических отношений, новых стилей жизни и способов коммуникации, требует совершенно новых идей и аналогий, классификаций и понятий.» Но почему? В чем радикальное основание отличия прежней цивилизации от новой?

Одним из фундаментальных оснований различия двух этих эпох является то, что индустриальная эпоха – это эпоха массового стандарта. Ее масштабная механизация породила унификацию, тираж, а вместе с единообразием – массовую культуру, включавшую массовое производство и массовое распределение. Массовое производство благодаря унификации функций позволяет применить станок, серию станков, а тиражированный продукт стоит дешевле.

Но «массовизация» деятельности неизбежно приводит к массовизации культурных образцов и формированию «массовидных» норм и стандартов. Задача унификации станочных функций сформировала установку на их рутинизацию (разложение на простейшие элементы, редукцию к простейшему). И уже через несколько десятилетий было отмечено, что машины деиндивидуализируют людей, а технология вносит рутинность во все сферы общественной жизни. Унификация проникла во все сферы жизни общества. «Миллионы людей встают примерно в одно время, сообща покидают пригороды, устремляясь к месту работы, синхронно запускают машины. Затем одновременно возвращаются с работы, смотрят те же телепрограммы, что и их соседи, почти одновременно выключают свет. Люди привыкли одинаково одеваться, жить в однотипных жилищах. Чем выше уровень развития техники, чем она сложнее, тем более стандартизированными и одинаковыми становимся мы сами.» (8, с.14)

Однако после того, как с середины 1950-х годов сначала в производстве, а затем в иных социальных сферах (специализация труда, организационные формы управления и т.п.) стало набирать масштаб и темпы разнообразие (типов техники, образцов товаров, видов услуг и т.д.), оформившееся в контртенденцию, в деунификацию, появился запрос на новую технологию, что обусловило сначала появление информатики, а затем привело к «информационному взрыву». И вот в конце ХХ века «ширпотреб» уже заклеймлен, тенденция к индивидуализации и «малопартийности» продукции становится велением дня, эксклюзив и «индивидуальный проект» характеризуют социальные предпочтения во всем, от архитектурных сооружений до телевизионных номинаций, от кварталов жилищной застройки городов до дамских шляп и зонтиков.

И вот здесь начинается самое интересное. Это и есть пример того самого быстрого реагирования материально-вещественных компонентов социальности на глубинные изменения социальной материи, о котором говорилось выше. Но что-нибудь изменилось в невещественных элементах деятельности, в первую очередь в управляющих феноменах, регулирующих общественные процессы? Навскидку в голову приходит ответ: утверждение идеологии (точнее, психологии) индивидуализма. Но это утверждение касается уровня рефлексов и инстинктов, означая реакцию на распад социальности. На уровне же рациональных форм организации деятельности таких сдвигов и перемен не наблюдается. Скажем, отразился ли этот революционный переход на идеологии как на ведущем факторе деятельности государств, руководства массами, обществом? Например, на ведущей образовательной доктрине, на государственных приоритетах или партийных программах, на политических, а тем более правовых нормах? Кто-то подверг их ревизии и переработке с учетом наступления новой революции и необходимости выбора нового курса в новых условиях? Вопрос риторический: социальные практики еще слабо реагируют на научные выводы и рекомендации. А значит, несмотря на то, что за последние 30 лет социальный мир совершенно изменился, сознание и интеллектуальные ресурсы действующих общественных субъектов остались на уровне прежней реальности, то есть, созданы управлять социальной материей, которой уже нет. Образно говоря, лошадь уже давно сменил автомобиль, а мы до сих пор вырабатываем правила и рекомендации, как лучше ее содержать в стойле и с какими предосторожностями ездить в конных пролетках по городским улицам.

Без этого понимания и без адекватных ресурсов деятельности «правители», в терминологии Тоффлера, т.е. управляющие структуры, и в первую очередь государство, будут обречены на «паралич и крайнюю беспомощность». А новые реалии тем временем будут «опрокидывать бюрократию», «бросать вызов всем старым властным отношениям, привилегиям и прерогативам вымирающих элит нынешнего общества», «снижать значение национального государства» и «разворачивать борьбу за завтрашнюю власть.»

Итак, принятие обобщенной, рамочной концепции настоящего и будущего общественного движения, адекватно отражающей его реальные тенденции, является необходимой предпосылкой не только понимания происходящего и объяснения его причин, но также прогноза его последствий и руководства деятельностью (даже жестче – действиями) по необходимому обеспечению реализации тех тенденций, процессов и отношений, которые максимально благоприятствуют осуществлению человеческих интересов.

(Продолжение следует)

Blog

Мления к гарантиям результативности какой-либо деятельности сегодня не может происходить без определенного понимания или трактовки природы и сущности субъекта

Содержание