Роман «Воскресение» в контексте творчества позднего Л. Н. Толстого: модель мира и ее воплощение

Вид материала

Диссертация

Содержание Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор Душечкина Елена Владимировна Ведущая организация Общая характеристика работы Структура работы. Научно-практическая значимость Апробация работы. Основное содержание работы Первая глава «Трактаты Л.Н. Толстого» Во второй главе «Народные рассказы Л.Н. Толстого» Дедуктивная установка Мотив пути. В «Заключении» подводятся итоги исследования и делаются общие выводы.

Подобный материал:

• Е. А. Масолова нгту, г. Новосибирск мифологема ночи в романе л. Н. Толстого «воскресение», 98.8kb.
• Проверочный тест №6 по теме «Очерк жизни и творчества Л. Н. Толстого. Роман-эпопея, 35.55kb.
• Л. Н. Толстого «Война и мир» Пояснительная записка. Может быть, я выскажу сейчас крамольную, 205.45kb.
• Функционирование библейских эпиграфов в художественной структуре романов л. Н. Толстого, 2304.53kb.
• Программа абонемента «Войны и миры Льва Толстого» : Детство в художественной и социальной, 7.97kb.
• Прозрения пронизывает широкий круг произведений Толстого 80-х годов разного объема, 152.93kb.
• Изучение в школе романа А. Толстого «Петр Первый» Цели и задачи: познакомить учеников, 54.84kb.
• Жанровое своеобразие «Азбуки», «Новой Азбуки» и «Русских книг для чтения» Л. Н толстого, 228.05kb.
• Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого ("Преступление и наказание", "Война и мир") пособие, 979.84kb.
• «Крейцерова соната» в контексте взглядов Л. Н. Толстого на искусство в 1880-1890, 216.93kb.

Санкт-Петербургский государственный университет

На правах рукописи

Журина Ольга Викторовна

Роман «Воскресение» в контексте творчества

позднего Л.Н. Толстого:

модель мира и ее воплощение

Специальность 10.01.01. – русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени

кандидата филологических наук

Санкт-Петербург

2003


Диссертация выполнена на кафедре литературы

Карельского государственного педагогического университета


Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор

Билинкис Яков Семенович

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Душечкина Елена Владимировна

кандидат филологических наук, доцент

Михновец Надежда Геннадьевна


Ведущая организация: Петрозаводский государственный университет

Защита диссертации состоится « ___» __________2003 г. в ____ часов

на заседании диссертационного совета К 212.232.04 по защите

диссертаций на соискание ученой степени кандидата филологических

наук при Санкт-Петербургском государственном университете по адресу: Санкт-Петербург, Университетская наб., 11.


Автореферат разослан «____» _____________2003 г.


Ученый секретарь диссертационного совета

кандидат филологических наук, доцент

Владимирова Анна Игоревна

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность темы.

В науке о Л.Н. Толстом трудно найти более проблемную и дискуссионную область, чем его поздний (после духовного кризиса 1870- 1880-х гг.) период творчества. Нарочитая тенденциозность большинства произведений позднего Толстого, сознательно ориентированных автором на пропаганду его идей, способствовала возникновению в толстоведении прочной традиции исследовать творчество писателя в тесной взаимосвязи с мировоззрением. Однако сущность посткризисного мировоззрения Толстого является предметом серьезных разногласий, ряд объективных и субъективных трудностей, возникающих при его изучении, сказываются и на восприятии художественных текстов Толстого, в первую очередь – романа «Воскресение», самого репрезентативного для указанного периода произведения.

Чрезвычайное своеобразие толстовского учения вызывает множество противоречивых интерпретаций, ни одну из которых нельзя признать исчерпывающей, а крайне категоричная форма его преподнесения провоцирует ответный максимализм и полюсность оценок, своего рода «разделение на партии» сторонников и противников толстовских взглядов. Обе тенденции обозначились еще в дореволюционных исследованиях, в работах Т. Буткевича, А.А.  Козлова, В.Ф. Булгакова, Д.С. Мережковского, Н.А. Бердяева и др. и существуют поныне. Значительно большее единогласие трактовок в советском толстоведении, заданное ленинскими статьями о Толстом, было следствием не столько решения проблемы, сколько ее консервации. Главное внимание в наследии позднего Толстого уделялось социально-обличительному пафосу, религия же либо игнорировалась, либо понималась как «слабая сторона» - именно в таком ключе был прочитан роман «Воскресение», содержание которого сводилось почти исключительно к социальной проблематике. И хотя в науке этого периода, в работах Е.Н. Купреяновой, Г.Б. Курляндской, Л.Д. Опульской, Я.С. Билинкиса, Г.Я. Галаган, Э.Г. Бабаева и других ученых, было накоплено немало ценных наблюдений, общая концепция не пересматривалась и не развивалась. В постсоветский период, казалось бы, появилась возможность нетенденциозного исследования позднего Толстого, свидетельством чему служат работы Е.В. Николаевой, Г.Б. Курляндской, А.Г. Гродецкой, материалы «Яснополянских сборников» и «Толстовских сборников» последнего десятилетия и др. Однако, вместе с возрождением религиоведческого подхода возродились и связанные с ним «апологетическая» и «критическая» (по терминологии А.Б. Тарасова) интерпретации толстовского мировоззрения, т.е. современная ситуация во многом напоминает дореволюционную. Кроме того, современное поколение литературоведов оказалось не вполне готовым к исследованию религиозных феноменов, «что сказывается в элементарном неразличении понятий, категорий, восходящих к области религиозного постижения жизни» (Е.В. Николаева¹).

Еще одна проблема связана с давно назревшей в науке потребностью целостного осмысления религиозно-философского и художественного наследия позднего Толстого. Сложность ее решения обусловлена масштабностью и многогранностью явления, необходимостью найти единые критерии для системного анализа различных по тематике, стилю и жанрам произведений, причем системность не должна вредить подробности и конкретности анализа, чтобы общая картина не заслонила отдельную деталь.

Учитывая перечисленные трудности, в качестве оптимальных и наиболее адекватных данному материалу методов мы избрали мифопоэтический подход и мотивный анализ, позволяющие совместить полноту описания конкретных деталей с целостным обобщением. Мифопоэтический подход, продуктивно используемый в зарубежном и отечественном литературоведении (в работах Р. Веймана, Е.А. Мелетинского, О.М. Фрейденберг, Р.О. Якобсона, В.Н. Топорова, И.П. Смирнова, В.А. Маркова), обеспечивает базовые установки для исследования текста. Мотивный анализ, введенный в научный оборот Б.М. Гаспаровым², вооружает приемами вычленения мотивов, их описания и классификации. Основные понятия, которыми оперируют оба метода, позволяют задействовать практически все уровни на оси «частное - общее»: миф – это и макроструктура и конкретный образ, мотив может быть редуцирован до банальной метафоры, а может развернуться в сложный многозначный образ, в целый сюжет.

Мифопоэтический подход обосновал чрезвычайно ценное для нас понятие индивидуальной мифологии, позволяющее по-новому взглянуть на проблему мировоззрения Толстого. Так трудно поддающееся однозначной идентификации толстовское мировоззрение рассматривается в контексте личностного мифа, который понимается как «взгляд вообще на все бытие, на мир, на любую вещь, на Божество, <...> на мельчайший атом повседневной жизни» (А.Ф. Лосев)³, как «смыслонесущая реальность человека, <...> неизмеримо более сильна<я>, нежели реальность как таковая» (А.М. Лобок)⁴. Мифопоэтический подход позволяет значительно снизить степень исследовательского субъективизма, так как дает возможность взглянуть на предмет с точки зрения «мифического субъекта» (А.Ф. Лосев), ярко-индивидуального личностного сознания.

В своей работе мы исходили из представления о целостности творчества позднего Толстого, в котором, несмотря на беспрецедентный жанровый и стилевой разброс, прослеживается мощная тенденция к единству. Из текста в текст повторяются не только ряд мотивов и образов, но и формы их организации (иерархия, последовательность и т.д.), что позволяет выявить инвариантную структуру, обуславливающую указанное единство в плане выражения. В плане содержания целостность создается на основе единого авторского мифа – общего для различных жанров и сфер деятельности Толстого представления о мире, модель которого отображается в инвариантной структуре. Особый интерес в данном отношении представляет последний роман Толстого, отразивший всю сложность его духовных и художественных исканий позднего периода. Цель предлагаемой работы состоит в исследовании романа «Воскресение» в контексте позднего творчества Толстого, в рамках той модели мира, которая реализуется в различных жанровых структурах. Выявление универсальных мотивов, пронизывающих многожанровое творчество позднего Толстого, системное описание их как элементов единой структуры – авторской модели мира – является тем новым, что настоящая работа добавляет к существующим исследованиям. Материалом исследования является роман «Воскресение» и произведения, представляющие специфические для позднего Толстого жанры – трактаты и народные рассказы.

Структура работы. Работа состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии. Последовательность анализа от главы к главе (трактаты, народные рассказы, роман «Воскресение») обусловлена эволюцией творчества позднего Толстого, его движением от анализа к синтезу, а также логикой исследования: она позволяет проследить, как оформляется и варьируется один и тот же мотив в разных жанрах по мере нарастания в них элемента художественности. Мы начинаем с анализа трактатов, где представления Толстого выражены наиболее концептуально, в виде тезисов и формул, получивших лишь первоначальное образное оформление. В народных рассказах они одеваются художественной плотью, в разной степени хранящей связь с идеологическим заданием. Наконец, в романе «Воскресение» основные мотивы оказываются включенными в наиболее сложное художественное «сцепление», но и здесь обнаруживают разные уровни воплощения: от почти полного растворения в художественной ткани произведения, до прозрачного аллегоризма народных рассказов и прямых трактатных деклараций.

Научно-практическая значимость работы состоит в том, что ее материалы могут быть использованы в лекционных и практических курсах по русской литературе XIX века, в спецкурсах и спецсеминарах по творчеству Л.Н. Толстого.

Апробация работы. Результаты исследования обсуждались на кафедре истории русской литературы Санкт-Петербургского государственного университета, на кафедре литературы Карельского государственного педагогического университета. Ее основные положения нашли отражение в докладах на конференциях в Карельском государственном педагогическом университете, на Международной научной конференции (XXII Толстовские чтения) в Туле, на междисциплинарных семинарах в Петрозаводской государственной консерватории, на научно-практических конференциях в Москве, в лекциях перед студентами Карельского государственного педагогического университета и Петрозаводской государственной консерватории. По теме исследования опубликовано шесть работ.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении обосновывается выбор темы, ее актуальность, степень изученности и новизна, определяются цель, предмет и методы исследования.

Первая глава «Трактаты Л.Н. Толстого» посвящена анализу «Исповеди» и философского сочинения «О жизни» как трактатов разного типа. «Исповедь» занимает особое, пограничное место в творчестве Толстого, представляя собой одновременно итог предшествующего периода и пролог к новому. Здесь обнаруживается специфическое для позднего Толстого сочетание аналитического и синтетического начал - рационально «выпрямленной» трактатной логики и внутренне неоднозначной художественной образности. Это позволяет рассматривать «Исповедь» как «миниатюрную модель всего позднего творчества Толстого» (Е.В. Николаева⁵). Специфика «Исповеди» связана с акцентом на поиске истины, а не его результатах, составляющих содержание большинства других трактатов; в ней ощутима интонация спонтанного высказывания, ценного не только тем, что говорит Толстой, но и тем, о чем он проговаривается.

Перипетии духовного поиска описываются в «Исповеди» при помощи ряда мотивов, диахронная организация которых образует динамическую модель мира позднего Толстого. Каждому человеку, считает Толстой, изначально дано знание истины, выраженной в стихийной нравственности ребенка и постулированной в религиозных заповедях. Однако истинная религия вскоре вытесняется суррогатами («вера в совершенствование», «вера в значение поэзии», «вера в прогресс» и др.). Человек, одержимый ложной верой представляет собой сумасшедшего, чьи действия абсурдны и непродуктивны, рано или поздно он обнаружит свое банкротство перед вопросом об абсолютном смысле жизни и окажется перед выбором: либо катастрофа, либо трудное, но спасительное возвращение к истине. В самом общем виде динамическая модель мира представляет собой сюжет пути из нежелательного пространства к желательному и воплощается при помощи мотивов блуждания, поиска выхода, поиска дома, расширения кругозора, возвращения к началу, которые вводятся в трактат в составе многочисленных притч и развернутых метафор.

Динамическая модель реализуется в контексте структурной модели и обусловлена ее спецификой, т.к. характер движения соответствует характеру пространства, в котором оно протекает. В основе структурной модели мира лежит бинарная оппозиция негативного и позитивного топосов, символизирующих соответственно ложное (без- или псевдорелигиозное) и истинное (религиозное) жизнепонимания. Мир, лишенный Бога - мир без структуры и порядка, в нем «нет ни сложного, ни простого, ни переда, ни зада, ни лучше, ни хуже», он может принимать вид чудовищной ограниченности («темная комната») или дурной бесконечности («что-то бесконечное и непонятное»), но в любом случае этот мир абсурден, аморфен, лишен вех и ориентиров. Движение в нем или невозможно (неподвижность, сидение в «темной комнате»), или хаотично, инерционно, «не может иметь ни цели, ни направления» – и в конечном счете гибельно (приближение к пропасти, к речным порогам, сползание в бездну). Истинная вера гармонизирует мир, делает его упорядоченным относительно ценностных координат. Ориентир абсолютного смысла сообщает цель движению жизни – уверовавший человек подобен гребцу, который «вспомнил о береге, о веслах и направлении и стал выгребаться <...> к берегу».

И структурные и динамические характеристики толстовской модели мира наиболее общее выражение получают в завершающем трактат описании сна. Две бездны, между которыми на непрочной опоре подвешен человек, символизируют два доставшихся ему на выбор удела: материальное понимание жизни, разрешающееся неизбежной катастрофой – или духовное восхождение к жизни вечной. Для человека, ясно осознавшего эту дилемму, закономерным становится выбор верхней бесконечности, чем и завершается сон (попытки устроиться получше, а затем ужас от лицезрения нижней бездны сменяются воспоминанием о начале процесса и визуальным восхождением к верхней бездне (смотрением вверх)). Однако, если ужас смерти пережит героем сна полно и явственно, то спасение представляется весьма гипотетичным. Это, мы полагаем, свидетельствует о том, что идеал гораздо менее прочувствован и отрефлектирован Толстым, чем антиидеал. Шаткое, подвешенное положение, в котором он видит себя во сне, выдает нетвердость его веры. Не случайно описание сна предваряется обещанием «в следующих частях сочинения» более обстоятельно изложить основы нового миропонимания.

В свете мифопоэтического подхода мировоззренческие искания Толстого предстают как реакция на крушение «основополагающих жизненных мифов»⁶, когда спасти от ужаса бессмыслицы может только «возобновление мифа»⁷. О тяготении Толстого к мифу свидетельствует и характер образности, пронизывающей «Исповедь», и сам тип мышления с его бинарной логикой, вневременностью, универсализмом. Анализ трактата показывает, что духовный кризис был воспринят Толстым как неизбежное следствие утвердившихся в обществе ложных представлений (ложной мифологии), а его преодоление связывалось соответственно с обретением нового миропонимания, которое получило статус абсолютной истины и стало основой индивидуальной мифологии Толстого. Вся дальнейшая деятельность писателя отмечена своеобразным мифоцентризмом в позитивном и негативном его проявлениях: с одной стороны – обоснование и пропаганда спасительного мифа (абсолютной истины, по Толстому), с другой – разоблачение мифов ложных.

Последующие трактаты призваны были прояснить и концептуализировать то, что открылось герою «Исповеди». Подобный тип трактата представляет собой философское сочинение Толстого «О жизни». Здесь безусловно господствует умозрительно-аналитическое начало, и, хотя Толстой не раз прибегает к образным аналогиям, они не образуют в данном произведении такой целостной системы, как в «Исповеди». На первый план выходит системность иного рода – строго организованная цепь доказательств априорного тезиса («жизнь есть благо»). То, что в «Исповеди» было гипотезой, в трактате «О жизни» подается как аксиома, с которой соотносятся все дальнейшие рассуждения. Главное препятствие в построении оптимистической философии жизни – представление о неизбежной смерти – преодолевается при помощи специфической толстовской антропологии: писатель различает в человеке два начала: «духовное» и «животное», где первое суть подлинная субстанция жизни, а второе – лишь форма ее проявления. Для духовно проснувшегося человека страх смерти – не более, чем предрассудок, так как духовная жизнь измеряется не земными сроками, а вечностью. Наиболее полно духовное начало проявляется в любви – не чувственной («животной») и по существу эгоистической, а понимаемой как бескорыстное стремление делать ближнему добро, как благоволение к миру, пережитое в детстве каждым человеком. Такая любовь, по Толстому, представляет собой не только наиболее достойное человека состояние, но оказывается и самой разумной, оптимальной стратегией жизнеповедения. Эгоистические стремления, в силу труднодоступности и недолговечности личного блага, неизбежно приводят к страданиям, тогда как любовь способна сами страдания обратить во благо, находя счастье в жертвенном служении.

Доминирование духовного начала над животным наиболее очевидным становится в масштабе абсолютных категорий, сводящих к нулю все материально-тленное. Поэтому Толстой-исследователь занимает в трактате именно такую, надвременную и надпространтвенную, позицию, наделяющую его своеобразным гиперзрением – панорамным видением явлений в единстве их причин и следствий, сущностей и форм. В свете такого видения эмпирическая реальность и ее законы предстают как случайные и призрачные: автор говорит об иллюзорности тела, о «суеверии» смерти, само слово «смерть» оказывается выброшенным из первоначального названия трактата как ненужное.

Трактат «О жизни» написан во исполнение той задачи, которая была сформулирована на последних страницах «Исповеди»: «Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось мне как необходимость разума же, а не как обязательство поверить». Действительно, если в «Исповеди» верхняя бездна существенно уступала нижней по объяснимости и «реалистичности», то в трактате «О жизни» Толстой находит столько логических доказательств примата духовной сферы над материальной, что почти полностью вытесняет последнюю из области реального. Если в «Исповеди» превалировал взгляд вверх – искание идеала, то в трактате «О жизни» – взгляд сверху, с точки зрения идеала. В «Исповеди» индуктивно по преимуществу была выстроена та модель, которая отражала реальное - неоднозначное, исполненное драматизма - мироощущение Толстого в поздний период. В трактате «О жизни», отправляющемся от априорной посылки, дедуктивно построена модель желаемая, долженствующая спасти от отчаяния.


Во второй главе «Народные рассказы Л.Н. Толстого» рассматриваются произведения заглавного жанра, ознаменовавшие новую веху творческой эволюции писателя. Уже в «Исповеди» Толстым были намечены два пути к истине, которые можно обозначить как путь «премудрых» и путь «детей неразумных». Первый – философско-аналитический, доступный немногим мыслителям, - совершается усилиями разума. Второй – стихийно-опытный – открыт детям и народу как очевидность. В трактатах Толстой двигался по первому пути, в народных рассказах обратился ко второму. Толстой не раз утверждал, что истина, столь трудно дающаяся ученым, простыми людьми постигается инстинктивно – они не рассуждают об истине, а пребывают в ней. Усваивая в новом для себя жанре народный язык и литературу, Толстой стремился приобщиться и к его взгляду на мир, открывающему истину.

Другая причина обращения писателя к народным рассказам связана с поисками адекватной формы для выражения новых представлений о мире. Уже в трактаты, не удовлетворившись одними умозрительными рассуждениями, Толстой обильно вводит образные иллюстрации. В народных рассказах эти иллюстрации обособляются в самостоятельные тексты, построенные, в большинстве своем, по модели притчи. Притча привлекла Толстого способностью сопрягать земное и трансцендентное, что давало возможность понять универсальные законы не как далекие абстракции, а увидеть их проекцию в обыденной жизни. Кроме того, ряд особенностей притчи - дедуктивность, обобщенность, универсализм – позволяло ей, не теряя образной выразительности, выполнять «трактатные» задачи: разъяснять основы религиозно-нравственной доктрины Толстого. Формы художественного преломления этих особенностей прослеживаются на примере рассказов «Крестник», «Где любовь, там и Бог», «Два старика», «Чем люди живы», «Вражье лепко, а Божье крепко», «Свечка».

Дедуктивная установка обуславливает рамочную композицию произведений, когда в начальных элементах текста (названии, эпиграфе, экспозиции и др.) содержится определенный религиозно-нравственный тезис, который затем подвергается сюжетной проверке и в той или иной форме повторяется в финале. Обобщенно-универсальный характер сюжетные события получают благодаря соответствующему стилю, а также при помощи поэтики чудесного. Чуждый буквального понимания религиозных чудес, Толстой в народных рассказах наделяет их сугубо знаковой функцией: чудо призвано маркировать проявление сакрального в повседневной жизни (чудесное явление Елисея возле гроба Господня, нимбообразное сияние вокруг его головы («Два старика»), негаснущая свеча праведника Михея («Свечка») и т.п.). Кроме того, трансцендентная природа персонажа мотивирует его способность к абсолютному видению (гиперзрению), благодаря чему он может выполнять функции идеального интерпретатора и эксперта, обнаруживающего скрытую за внешними формами сущность явлений («Крестник», «Чем люди живы»). Привычные, малозначимые для обыденного сознания поступки персонаж-интерпретатор рассматривает на уровне трансцендентной этики, признающей только две категории: Добро и Зло. При таком подходе нет и не может быть ничего этически- и религиозно-нейтрального: все явления подвергаются жесткой бинарной классификации, подпадая под одну из указанных категорий – происходит своего рода сакральное «перекодирование» профанной версии поступка.

Народные рассказы явились переходной формой от трактатов к повестям и роману Толстого. В рассказах писатель искал и апробировал пути сопряжения синтетического и аналитического начал, имманентной жизненной эмпирии и трансцендентных законов бытия. Анализ народных рассказов позволил выявить ряд приемов поэтики, выработанных в процессе этого поиска и нашедших латентное воплощение в других текстах писателя. Помимо уже отмеченной исследователями дедуктивной заданности, в произведениях позднего Толстого удается обнаружить редуцированные формы религиозной мистики, которая вводится при помощи мотивов сна, видения, бреда или проявляется на уровне стиля (сакрально-инфернальная символика). Функцию сакральной интерпретации выполняет ребенок, старик, юродивый либо другой герой в момент религиозного прозрения, наконец, ее активным носителем является сам автор. Эффект гиперзрения достигается также благодаря характерной для Толстого трансцендентной композиции (термин А.А. Реформатского⁸) со свойственными ей анахронизмом и дискретностью, которые предполагают свободное перемещение повествователя из одной пространственно-временной точки в другую и одномоментное сближение событий, принадлежащих разным хронотопам. Благодаря такой композиции описываемые явления как бы изымаются из эмпирической реальности и рассматриваются в контексте заданного писателем концептуального поля. Обрамление текста религиозно-нравственными истинами создает представление об их вечности и неизменности, придает произведению эффект логической завершенности, «доказанности» изначального тезиса.

Третья глава «Модель мира позднего Л.Н. Толстого (роман «Воскресение»)» включает в себя 3 раздела: «Мотив дверей», «Мотив окна» и «Мотив пути». К моменту анализа романа «Воскресение», мы накопили достаточное количество данных как о структурных закономерностях толстовской модели мира, так и об основных приемах ее образного воплощения. Это вооружило нас своего рода «ключом» к исследованию романа, позволило двигаться уже не от текста к модели, как в предыдущих главах, а от модели к тексту.

Из двух типов выделяемых Ю.М. Лотманом культурных моделей - структурной (носителем которой в художественном произведении является дом) и динамической (реализуемой в мотиве пути) - для позднего Толстого наиболее актуальна вторая. Писателя интересует не столько само мироустройство (заведомо порочное), сколько возможность его преодоления. Дом либо не находит развернутого воплощения в текстах позднего Толстого, либо, в отличие от традиционных представлений, имеет негативную семантику. Сами конституирующие признаки дома, противопоставляющие его внешнему миру - локализованность, закрытость, упорядоченность, известность – подвергаются у Толстого ценностному переосмыслению, воспринимаются как проявление дурной ограниченности, как знаки исчерпавшего себя автоматизированного существования, недоступного для обновляющих влияний извне. Чрезвычайно продуктивным становится образ антидома – дурного места, неблагоприятного и даже гибельного (тюрьма, тесная темная комната, горящее здание и т.д.), по отношению к которому возможна только одна форма активности: поиск выхода. В связи с этим особую актуальность приобретает у Толстого такие элементы дома, как его границы, посредством которых осуществляется визуальный (окно) или реальный (дверь) выход во внешнее пространство. Пересечение границы становится точкой отсчета или вехой очередного этапа пути, который является центральной темой позднего Толстого, задает сюжет и пафос большинства его произведений, определяет систему образов и мотивов.


Мотив дверей у позднего Толстого тесно связан с мотивом поиска выхода, прозвучавшего еще в «Исповеди» и повторенного в других трактатах. Г.Я. Галаган, рассматривая в указанной монографии семантический диапазон мотива дверей в романе «Война и мир», отмечает его тяготение к новозаветному символу «двери жизни». Так, в сновидении умирающего князя Андрея появляется дверь, отделяющая жизнь от смерти. Наблюдения над поэтикой позднего Толстого позволило нам выявить существенные изменения, которые претерпевает данный мотив по сравнению с допереломным творчеством. Перед Болконским стоит «вопрос о затворенной двери», так как сам он находится по эту сторону жизни и стремится не допустить вторжения смерти. У позднего Толстого ситуация коренным образом меняется: весь непрозревший мир представляется ему погруженным в небытие (оказывается по другую сторону «дверей жизни»), поэтому актуальным теперь становится «вопрос об отворенной двери». Единственной дверью, способной вывести к истинной жизни является, по Толстому, учение Христа. «Я дверь, - говорит Христос в толстовском переводе Евангелия. - Если кто через меня войдет, то уцелеет». Все остальные двери, предлагаемые миром, представляют собой ложные выходы, ведущие в тупик, в дурное, гибельное место. В романе «Воскресение» это двери тюрем, государственных учреждений, светских гостиных и т.д. Лязг тюремных засовов, прозвучавший на первой странице романа, рефреном повторяется на всем его протяжении, сопровождая сгущающуюся атмосферу распада и тления. Последняя упомянутая в романе дверь оказывается дверью в покойницкую, и вошедшему в нее Нехлюдову кажется, что «ничего нет, кроме смерти» - так подводится итог попыткам героя найти выход, оставаясь в пределах мира сущего. Только в заключительной главе, постигнув истинный смысл евангельских заповедей (т.е. истолковав их в духе толстовского учения), герой находит, наконец, «двери жизни».


Мотив окна. Если дверь дает возможность осуществить реальный переход из одного пространства в другое, то окно приглашает к визуальному контакту с миром, обеспечивает «проникновение во внешнее пространство, оставаясь во внутреннем» (А.К. Байбурин⁹). Человек, смотрящий в окно, как бы удваивает свой пространственно-бытийный контекст, т.к. оказывается приуроченным одновременно к различным мирам: телесно – к внутреннему, визуально – к внешнему. Как граница между мирами, окно подчеркивает их принципиальное различие, но как граница прозрачная, обеспечивает их встречу в сознании наблюдателя. Благодаря окну достигается такое сопряжение двух разных миров, при котором акцентированы и их разность, и их сопряженность, реальность каждого мира переживается как актуальная. Тем самым преодолевается дурная ограниченность своего мира, зрителю открывается другой мир (мир другого), обладающий столь же полноправным бытием, как и его собственный.

Мы рассматриваем два вида контакта, осуществляемые в романе посредством окна: «человек – человек» и «человек – мир». В первом случае наиболее показательны узловые моменты отношений главных героев романа, маркированные мотивом окна:

1. Сцена соблазнения. Нехлюдов, наблюдая за Катюшей в окно, видит в ней лишь предмет своего вожделения, стучит в окно, вызывая к себе. Герои не слышат друг друга, объясняются знаками.
   
2. Нехлюдов в поезде, следующем мимо имения тетушек. Катюша стучит в окно его вагона. Нехлюдов не видит ее в темноте, безуспешно пытается опустить окно. Преграда остается не устраненной, Катюша - не узнанной.
   
3. Катюша в поезде в составе партии ссыльных. Нехлюдов, вызвав ее к окну, вступает с ней в разговор.
   

Три попытки героев вступить в контакт реализуются с разной успешностью и на разных уровнях: 1) дефектное общение, ведущее к «животному» контакту, 2) отсутствие контакта, 3) полноценное общение на высоком духовном уровне (покаяние с одной стороны и прощение с другой). Открытие реальности другого «я» происходит в отношениях Нехлюдова и с другими героями, при этом окно маркирует специфику контакта как встречи двух искусственно разделенных, но доступных для взаимного постижения миров. Весьма красноречивым является, например, эпизод заглядывания Нехлюдова в глазки тюремных камер¹⁰, особенно тот момент, когда его глаз встретился с прильнувшим с другой стороны глазом узника.

В диалоге «человек – мир» существенным является то, что окна связывают человека с «миром космических явлений» (А.К. Байбурин). Анализ трактатов показал, что духовное пробуждения невозможно без расширения кругозора. Настоящим местом человека в толстовской картине мира является не социальная, культурная, семейная или другая ограниченная сфера, а весь мир, и окно напоминает об этом. Устанавливая связь между человеком и космосом, оно сообщает жизни смотрящего в него новый масштаб и значение. При этом космический масштаб заоконного мира подчеркивают образы солнца, луны, света, тьмы, а также, если окно открыто, – свежий воздух, ветер, запах земли. Важнейшие этапы «воскресения» Нехлюдова (воспоминание о чистой юности, покаянная ночь после суда, решение отдать крестьянам землю) разрешаются кульминационной сценой у окна, сквозь которое герой словно впервые созерцает мир. Воссоединение с миром подается как воссоединение с Богом – сопровождается молитвой, проверкой жизни Божьей правдой. Продуктивность мотива окна объясняется тем особым значением, которые приобретают у позднего Толстого визуальные процессы: видение – это еще и вéдание, постижение чего-то важного. Поэтому ищущие герои проявляют своего рода «зрительскую активность», и напротив: герои противоположного типа не хотят ни видеть, ни быть увиденными.

Мотив пути. Одним из самых продуктивных является у Толстого мотив пути, что объясняется как семантической емкостью общекультурной мифологемы пути, так и характерным для Толстого пафосом движения. Мотив пути реализуется в произведениях Толстого в прямом значении (перемещение в пространстве) и в символическом, выражающем непространственную динамику (духовное искание, развитие, движение к истине и т.п.) Нередко первое, не теряя своей эмпирической конкретности, подразумевает и второе: так поездки Нехлюдова в острог, в деревни, в Сибирь – это не только топографические перемещения, но и открытие нового для него социального и нравственного мира. В трактатах и народных рассказах Толстой стремился подчинить структуру произведения логике доказательства центральной идеи. Эту логику он распространяет и на художественные произведения крупной формы, в результате чего сам текст предстает как путь, ведущий героя и читателя к истине. Этапы пути героев «Воскресения» и других произведений позднего Толстого в целом соответствуют диахронной парадигме, выявленной при анализе «Исповеди»: 1) первоначальное обладание истиной (идеализация детства и юности); 2) утрата истинного направления (инерционное подчинение общему течению жизни); 3) осознание гибельности неистинного пути; 4) отчаяние; 5) поиск спасения (искушение ложными путями и разочарование в них); 6) возвращение к началу (воспоминание-восстановление чистого начала - своего подлинного духовного «я»).

Повышенный ценностный статус начала – периодов детства и юности –ведет позднего Толстого к некоторым изменениям в изображении данных периодов по сравнению с его допереломным творчеством. Во-первых, начальная пора жизни утрачивает самостоятельное значение, интересует писателя прежде всего как критерий и пробный камень истины - именно в таком ключе она описывается и такую функцию выполняет. Во-вторых, стремясь к сакрализации этой поры, Толстой отделяет ее от «профанного» измерения жизни, изымает из обычной временнóй длительности при помощи композиционного сдвига. Описание детства и юности дается, как правило, фрагментарно и ретроспективно – в воспоминаниях героя, застигнутого духовным кризисом. Именно с кризиса, с катастрофы чаще всего начинает повествование поздний Толстой, что соответствует представлению писателя о современном ему состоянии человечества. Подробное описание примет этого кризиса и поисков выхода из него составляет основу большинства произведений позднего Толстого.

Сюжетная логика в художественных текстах соответствует рассмотренной выше трактатной логике и может быть описана как движение героев из нежелательного пространства (антидома), отображающего катастрофическое состояние мира, к желательному (подлинному дому) – идеалу и истине. Первое, значительно выигрывающее в подробности и живописности изображения, отмечено признаками аморфности, противоестественности и гибельности (закрытость, теснота, духота, захламленность, пустота). Ему соответствуют образы тюрьмы, лабиринта, горящего дома, покойницкой, а также характерный стиль описания: амплификации, громоздкие и алогичные перечисления, назойливые повторы и т.п. Движение (существование) в этом пространстве так же, как и в трактатах, передается при помощи следующих мотивов:

• абсурда, безумия: «периодом сумасшествия эгоизма» названа жизнь подчинившегося миру Нехлюдова, после прозрения весь мир видится ему безумным (см. также «Записки сумасшедшего»);
  
• блуждания, дезориентации: жизнь Нехлюдова к моменту суда оказывается зашедшей в тупик – при необходимости принять решение по той или иной проблеме (хозяйственной, личной) герой не способен двинуться «ни в ту, ни в другую сторону», уподобляется «буриданову ослу»; героев то и дело искушают ложные пути, ложные выходы, в повести «Хозяин и работник» мотив блуждания, кружения на одном месте становится сюжетообразующим;
  
• инерции, подчинения общему течению жизни: совершив подлость, Нехлюдов успокаивается мыслью «Всегда так, все так», Катюша, приняв точку зрения большинства, «почти гордилась своим положением проститутки», конформизм приводит к катастрофе главных героев повестей «Смерть Ивана Ильича» и «Крейцерова соната»;
  
• неподвижности: центром и символом светского общества в «Воскресении» является «лежачая дама» Корчагина, все представители этого мира строго закреплены за определенной ячейкой социальной структуры, никогда не покидают ее пределов.
  

Активность прозревшего героя по отношению к порочному мироукладу реализуется в различных видах отказа, ухода, борьбы с ним. Согласно толстовскому принципу непротивления, борьба возможна только на уровне сознания и духа, но результаты ее сокрушительны. Преодолевая разного рода границы, образующие структуру мира, прозревший герой концептуально опрокидывает, уничтожает его. Все устоявшиеся формы жизни (социальная иерархия, государственное устройство, церковная обрядность, этикет и т.п.) трактуются как псевдоструктуры, демифологизируются.

Демифологизация опирается на приемы поэтики прямо противоположные мифологизации. Основные приемы мифологизации были рассмотрены в главе «Народные рассказы Л.Н. Толстого», на материале же романа «Воскресение» наиболее отчетливое представление о специфике обоих процессов дает сопоставление двух сцен богослужения: пасхальной заутрени и службы в тюремной церкви. Развенчивая ложный миф, Толстой избирает внешнюю по отношению к нему точку зрения (чужака, профана, ребенка), благодаря чему возникает известный эффект остранения. При этом Толстой часто прибегает к приему профанирующего переименования (например, церковная лексика заменяется бытовой: «ризы» - «парчовый мешок», «потир» и «дискос» - «чашка» и «блюдце», «иконостас» – «перегородка» и т.д). Если миф требует целостного, синкретичного восприятия, то при демифологизации применяется аналитический подход: Толстой дробит явление на множество составных элементов и дезавуирует каждый из них. Часто это достигается путем натуралистического показа «закулисной стороны» ритуала, в результате чего он предстает как нечто будничное, «слишком человеческое», его претензии на высокий ценностный статус оказываются несостоятельны.

Демифологизация призвана расчистить дорогу истинному мифу, искусственный миропорядок разрушается во имя истинного (Царства Божия), возможность и условия достижения которого открываются в последней главе романа. Однако чем ближе подводит автор своего героя к истине, тем больше художественный дискурс вытесняется трактатным. Воскресение героя парадоксальным образом сопровождается утратой жизненности – в последней главе перед нами не столько полнокровный человек Нехлюдов, сколько его разумение, поиски подлинного дома приводят его к абсолютной бездомности, которая компенсируется только теоретически.

В связи с этим «положительный пункт» пути героя трудно считать полностью достигнутым: хотя Толстой утверждает, что Нехлюдов обрел, наконец, тот идеал, который преобразит его жизнь, ни внешние формы этой жизни, ни внутреннее состояние «воскресшего» героя не находят в романе конкретно-образного воплощения. Герой романа останавливается на пороге, на первых подступах к идеалу – там же, где остановился и герой/автор «Исповеди».

Мы полагаем, что Толстому так и не удалось преодолеть конфликт двух моделей мира. Реальная модель мира – та, в контексте которой он действительно себя ощущал, и которую живописно и подробно воплотил в своих произведениях, была непригодной для жизни, внутренне катастрофичной, другая же, «рукотворная», представляла собой проект идеального, но так и не обжитого дома.

В «Заключении» подводятся итоги исследования и делаются общие выводы.

Основные положения диссертационного исследования изложены автором в следующих публикациях:

1. Роль религиозно-философских и богословских трактатов Л.Н. Толстого в создании романа «Воскресение» // Проблемы поэтики и стиховедения. Алматы, 1995. С. 133-139.
   
2. Тема поиска выхода и мотив пути в романе Л.Н. Толстого «Воскресение» // Проблемы поэтики языка и литературы. Петрозаводск, 1996. С. 121-122.
   
3. Религиозно-философские трактаты Л.Н. Толстого и роман «Воскресение» (проблематика и поэтика) // Яснополянский сборник 1998. Тула, 1999. С. 84-90.
   
4. Мотив окна в творчестве позднего Л.Н. Толстого // Междисциплинарный семинар-2. Петрозаводск, 1999. С. 35-37.
   
5. Концепция человека и проблема коммуникации у позднего Л.Н.Толстого // Междисциплинарный семинар-3. Петрозаводск, 2000. С. 53-55.
   
6. Система мотивов в творчестве позднего Л.Н. Толстого // Синтез в русской и мировой художественной культуре. Москва, 2002. С.180-182.